Ночь побега. Бегство Казановы из Пьомби

лияние общества позволило Джакомо Казанове в августе того, 1756, года покинуть отвратительную камеру в тюрьме Пьомби, в которой он провел тринадцать месяцев. Тюрьма называлась так потому, что размещалась прямо под свинцовой крышей и была просто-напросто чердаком дворца дожей.

Эта камера, куда лишь ненадолго проникал дневной свет, мало чем отличалась от собачьей конуры, а потолок в ней был таким низким, что рослый Казанова мог стоять там, только согнувшись. Теперь же его узилище было сравнительно просторным, воздух здесь был посвежее, и зарешеченное окно, из которого можно было видеть Лидо, давало достаточно света.

Тем не менее он был сильно огорчен этим переселением, поскольку приготовления к побегу из прежней камеры уже близились к концу. Единственным лучиком надежды в этом море безысходности было то, что он не лишился инструмента, который был надежно спрятан под обивкой кресла, переехавшего вместе с Казановой в его нынешнее обиталище. Этот инструмент он изготовил сам из дверного засова длиной около двадцати дюймов, который нашел в куче ненужных вещей в углу чердака, где раз в день разрешали немного размяться. Использовав в качестве точильного камня кусок черного мрамора, добытый там же, он превратил этот засов в подобие острого восьмигранного зубила или своеобразной пилки.

Это орудие осталось у него, но теперь, когда подозрения тюремщика Лоренцо усилились, и двое лучников ежедневно приходили простукивать пол и стены, воспользоваться им Казанова не мог. Правда, они не простукивали низкий потолок, до которого можно было дотянуться рукой. Но все равно, незаметно продолбить в нем дыру не было никакой возможности.

Вот почему Джакомо уже не чаял вырваться из тюрьмы, где он провел больше года без суда и даже без надежды, что суд состоится, и где, похоже, ему предстояло провести остаток своей жизни. Он даже не знал точно, почему его арестовали. Джакомо Казанове было известно лишь, что его считали смутьяном. Он «прославился» как распутник, игрок, был по уши в долгах. К тому же — это было уже серьезнее — его обвинили в колдовстве, а он действительно этим занимался, играя на легковерии простаков. Он объяснил инквизиторам святейшей республики, что магические книги, которые у него нашли — «Ключица Соломона», «Зекорбен» и другие, — он собирал всего лишь как забавные примеры человеческого суеверия. Однако инквизиторы не поверили ему, они воспринимали магию всерьез. Без каких бы то ни было объяснений его просто бросили в мерзкую крысиную нору, крытую свинцом, не оставили до тех пор, пока один благородный друг не добился для него милостивого разрешения на перевод в более сносное помещение.

Казанова был человеком с железными нервами и железным здоровьем, красивым какой-то особой, дерзкой красотой. Ему едва исполнился двадцать один год, но выглядел он старше, ибо приобрел на жизненном пути авантюриста столько опыта, сколько большинство людей не наберет и за полвека.

Позже, благодаря той же поддержке, которая помогла ему перебраться в другую камеру, он получил еще одну привилегию, ценимую им превыше всего: книги. Желая приобрести труды Маффаи, он упросил своего надзирателя купить их, хотя они и не входили в список разрешенных ему инквизиторами согласно венецианским обычаям. Этот список составлялся в соответствии с рангом сословия, к которому принадлежал узник. Но книги стоили недешево, и весь остаток от ежемесячных расходов становился собственностью тюремщика, поэтому Лоренцо, пусть и с неохотой, баловал Джакомо. Как-то он сказал, что этажом выше сидит узник, у которого много книг, и он, без сомнения, был бы рад обмениваться ими.

Согласившись на это предложение, Казанова вручил Лоренцо экземпляр «Рационариума» Пето и на следующее утро получил первый том Вольфа. Внутри он обнаружил листок, содержащий в шести строфах парафраз эпиграммы Сенеки «Calami tosus est animus futuri anxius»^[13]. Он тут же понял, что нашел способ общения с тем, кто мог бы помочь ему совершить побег.

В ответ, будучи ученым плутом, (он получил духовное образование), Казанова тоже написал шесть строф. Не имея пера, он заострил длинный ноготь на мизинце, расщепил его и получил то, что хотел. Вместо чернил он использовал сок тутовых ягод. Помимо стихов он написал перечень имевшихся у него книг, которые мог бы предоставить своему собрату-узнику. Он спрятал исписанный листок в корешок кожаного переплета томика, а на титульном листе, чтобы обратить на это внимание адресата, написал единственное латинское слово: «Latet»^[14] Наутро Джакомо отдал книгу Лоренцо, сказав, что уже прочитал ее, и попросил второй том.

Второй том пришел на следующий день, и в корешке его были длинное письмо, несколько листов бумаги, перья и карандаш. Писавший сообщал, что его зовут Марино Бальби, что он знатный человек и монах, провел в этой тюрьме четыре года и делит камеру с товарищем по несчастью, графом Андреа Аскино.

Так началась регулярная и обстоятельная переписка между заключенными, и вскоре Казанова, который никогда не полагался на авось, смог трезво оценить характер Бальби. Послания монаха обнаружили всю его чувствительность, глупость, неблагодарность и неосторожность.

«Вне стен тюрьмы, — пишет Казанова в своих мемуарах, — я бы не стал иметь никаких дел с таким человеком. Но в Пьомби мне приходилось извлекать пользу из всего, что было под рукой».

Он захотел убедиться, способен ли Бальби сделать для него то, чего Джакомо не мог сделать сам. Он задал этот вопрос, и письмо ушло.

Бальби ответил, что они с графом Аскино готовы сделать все возможное, чтобы покинуть эту тюрьму, но тут же добавил, что сделать ничего нельзя, потому что у них просто не хватает для этого изобретательности.

«Все, что от тебя требуется, — писал Казанова в ответ, — это пробить потолок моей камеры, дать мне возможность выбраться из нее, а потом уж, поверь, я вытащу тебя из Пьомби. Если ты готов сделать это, я дам тебе средства и укажу способ побега».

Это было решение, достойное игрока и авантюриста.

Он знал, что камера Бальби находится под самой свинцовой крышей, и надеялся, что, попав туда, быстро найдет способ вырваться наружу через кровлю. Камера Бальби соседствовала с узким коридором, скорее, даже шахтой для света и воздуха, которая проходила непосредственно над камерой Казановы. Как только Бальби ответил согласием, Казанова объяснил, что надо делать. Бальби должен пробить лаз в стене между своей камерой и шахтой и затем выдолбить круглую дыру в полу — точно так же, как сделал Казанова в своей прежней камере — с таким расчетом, чтобы покрытие потолка в камере Казановы осталось нетронутым. Покрытие может быть разрушено десятком ударов, но в последнюю очередь, когда придет время бежать.

Для начала он велел Бальби приобрести два-три десятка изображений святых и повесить их на стены камеры так, чтобы прикрыть то место, где будет лаз в стене.

Как только Бальби сообщил, что увесил свои стены образами, возникла новая сложность. Как же передать ему зубило? Сделать это было нелегко, а глупость монаха была столь велика, что даже его дурацкие предложения не могли проиллюстрировать всю ее чудовищность. Наконец Казанова придумал способ. Он уговорил Лоренцо купить большое, только что вышедшее издание Библии. В корешок этой огромной книги он и запрятал острое зубило. Так инструмент оказался у Бальби, который тут же приступил к работе.

Произошло это в начале октября. Восьмого числа Бальби написал, что после целой ночи упорной работы ему удалось вынуть один-единственный кирпич. Слабохарактерный монах был настолько обескуражен, что уже собирался бросить дальнейшие попытки, которые, как ему казалось, приведут только к суровому наказанию.

Казанова решительно ответил, что уверен в успехе, хотя у него было крайне мало оснований для такой уверенности. Он убедил монаха продолжать кропотливую работу, говоря, что дальше дело пойдет легче. Так оно и оказалось. Бальби вскоре обнаружил, что кладка легко поддается разбору. Спустя неделю, рано утром, Казанова услышал три легких удара у себя над головой, — это был условный сигнал, который подтвердил, что их представления о планировке тюрьмы были верны.

Весь этот день Джакомо слышал, как Бальби работает прямо над ним, и весь следующий. А потом Бальби сообщил, что, поскольку пол всего в две доски толщиной, он рассчитывает закончить работу на другой день, оставив потолок нетронутым.

Но фортуна, казалось, потешалась над Джакомо, вознося его к высотам надежды и тут же низвергая в бездну отчаяния. Накануне побега из прежней камеры коварный случай нарушил его планы, и теперь, когда Казанова считал, что стоит на пороге свободы, злая судьба снова расстроила их.

Ранним утром у него перехватило дыхание и кровь застыла в жилах от звука открываемых засовов. Ему достало самообладания два раза постучать в потолок, что было сигналом тревоги, и Бальби мгновенно прекратил работу.

Вошли Лоренцо с двумя лучниками, которые вели мрачного, тощего, маленького человечка. На вид ему было лет сорок-пятьдесят, одежда его была потрепана, а на голове красовался круглый черный парик. По решению суда он стал соседом Казановы по камере. Извинившись за то, что вынужден оставить этого негодяя в компании Казановы, Лоренцо удалился, и новичок, став на колени и вытащив четки, начал молиться.

С отвращением и отчаянием Казанова рассматривал незваного гостя. Отвращение его усилилось, когда этот человек, которого звали Сорадичи, откровенно признался, что был шпионом на службе у совета десяти. Он горячо защищал свое поприще От нападок. И, по его мнению, был наказан несправедливо. Его бросили в тюрьму за то, что он поддался на подкуп и не выполнил свои обязанности.

Вы понимаете, что чувствовал Казанова. Он не знал, как долго это «чудовище», как он называл своего соседа, будет сидеть в его камере; а еще необходимость сдерживать нетерпение, боязнь, что планы побега раскроются, причем риск возрастал с каждым днем задержки! Пока шпион спал, он написал Бальби, и их работа остановилась. Но ненадолго. Вскоре Казанова придумал, как использовать в своих целях слабости, обнаруженные в характере Сорадичи.

Шпион был до смешного суеверен. Он проводил в молитве долгие часы, охотно говорил о своей огромной любви к Пречистой Деве и горячей вере в чудеса.

Казанова — великий обманщик — тут же решил устроить чудо для Сорадичи. Улучив момент, он торжественно сообщил шпиону о посетившем его во сне откровении. Набожность Сорадичи будет вознаграждена. Ему будет ниспослан ангел, дабы забрать его из тюрьмы на небо, а Казанова станет сопровождать их в полете.

Если Сорадичи и сомневался, то вскоре последовало подтверждение. Казанова предсказал тот час, когда ангел придет ломать стены тюрьмы, и именно в этот час сверху послышался шум, производимый ангелом — естественно, Бальби. Сорадичи впал в состояние слепого благоговения и страха одновременно.

Четыре часа спустя, однако, ангел прекратил свои труды, и Сорадичи охватили сомнения. Казанова объяснил ему, что ангелы, спускаясь на землю, иногда принимают человеческий облик и испытывают такие же трудности в работе, что и обычные люди. Он также предрек, что ангел вернется в последний день месяца, накануне дня Всех Святых, и тогда освободит их из заточения.

Итак, Казанова больше не боялся предательства со стороны окончательно одураченного Сорадичи, который проводил теперь все свое время в молитвах, плакал, каялся в грехах и возносил благодарность неиссякаемой милости Божьей. Для пущей уверенности Казанова произнес страшную клятву: если Сорадичи скажет хоть слово надзирателю и тем самым нарушит промысел Божий, он тут же собственноручно задушит шпиона.

Рано утром 31 октября Лоренцо, как всегда, заглянул к ним в камеру. После его ухода узники провели несколько долгих часов. Сорадичи был обуян священным трепетом, Казанове не терпелось приступить к делу. Приблизительно в полдень наверху раздались тяжелые удары, а потом, в облаке пыли от разбитой штукатурки и в лавине обломков досок посланник небес неловко опустился прямо на руки Казанове.

Сорадичи увидел, что облик этого создания, высокого, изможденного, бородатого, облаченного в грязную рубаху и кожаные штаны, был отнюдь не ангельский, а скорее, дьявольский.

Когда пришелец вытащил ножницы, чтобы шпион состриг Казанове бороду, которая, как и у ангела, отросла за время заточения, Сорадичи утратил последние иллюзии по поводу небесного происхождения Бальби. Несмотря на все свое недоумение — шпион не догадывался о переписке между Бальби и Казановой — он прекрасно понял, что его надули.

Оставив Сорадичи на попечение монаха, Казанова устремился сквозь пробитый потолок в камеру Бальби, где впервые увидел графа Аскино. Граф был довольно тучным человеком средних лет, и не смог бы выполнить все те гимнастические упражнения, которые предстояло проделать. Впрочем, он сам это прекрасно понимал. Но Казанова приуныл.

— Если вы намерены, — сказал граф, пожимая руку Казанове, — проломить крышу и спуститься с нее, я не думаю, что это удастся вам без помощи крыльев. Я не могу составить вам компанию, — добавил он. — Останусь здесь и буду молиться за вас.

Казанова понял, что пытаться убедить графа — значит впустую тратить время, и покинул камеру. Приблизившись, насколько возможно, к краю чердака, он присел под скатом крыши. Попробовал своим зубилом балки, которые оказались настолько прогнившими, что едва не рассыпались от его прикосновения. Убедившись, что пробить дыру будет несложно, он вернулся к себе в камеру, где следующие четыре часа провел, изготавливая веревки. Он разодрал простыни, одеяла, покрывала, даже оболочку матраца, с предельной тщательностью связывая полосы. Наконец у него получилось около двухсот ярдов веревки, вполне годной для дела.

Казанова собрал в узел свой прекрасный камзол из тафты, в котором его арестовали, шелковый плащ, несколько пар носков, рубашки и носовые платки, затем вместе с Бальби и Сорадичи, которого они насильно увели с собой, беглецы перебрались в другую камеру. Оставив монаха собирать пожитки, Казанова отправился разбирать крышу. Впотьмах он проделал дыру, в два раза большую, чем было необходимо, и расчистил доступ к свинцовым листам, которые устилали крышу. Не сумев приподнять лист одной рукой, он позвал на помощь Бальби, и вдвоем, при помощи зубила, которое Казанова вставил между краем листа и водосточным желобом, они смогли сорвать заклепки. Потом, упершись плечами в лист, они отогнули его край, открыв себе проход, и увидели небо, залитое ярким светом молодой луны.

Было рискованно выбираться сейчас на крышу, где их могли заметить, надо было ждать до полуночи, пока не зайдет луна. Они спустились обратно в камеру, где оставались Сорадичи и граф Аскино.

От Бальби Казанова знал, что Аскино, хотя ему и передавали в тюрьму достаточно денег, был очень скуп. Тем не менее, поскольку деньги были нужны, Казанова попросил у графа в долг тридцать золотых цехинов. Аскино мягко ответил, что, во-первых, им не нужны деньги для побега, во-вторых, у него большая семья, в-третьих, если Казанова погибнет, деньги пропадут, и, в-четвертых, у него нет денег.

«Моя ответная речь, — пишет Казанова, — продолжалась полчаса».

«Позвольте напомнить вам, — заявил он в конце своей проповеди, — о вашем обещании молиться за нас, и позвольте спросить, какой смысл молиться за то, чему вы сами никак не хотите способствовать?»

Старик был побежден красноречием Казановы и предложил ему два цехина, которые Казанова принял, ибо в его положении не следовало отказываться ни от чего.

После этого, пока они сидели и ждали захода луны, Казанова убедился в правильности своей оценки характера монаха. Бальби разразился оскорбительными упреками. Он обнаружил, что Казанова обманул его, уверяя, будто разработал план побега. Знай он, что это просто уловка игрока, ни за что не стал бы трудиться, чтобы выпустить его из камеры. Граф принялся советовать им вовсе бросить эту затею, обреченную на неудачу, и, заботясь о так неохотно отданных им цехинах, приводил пространные доводы. Подавляя в себе неприязнь, Казанова уверил их, что не имел возможности подробно изложить план побега, однако ничуть не сомневается в успехе.

В половине одиннадцатого он отправил Сорадичи, который все это время хранил молчание, взглянуть на небо. Шпион пробормотал, что через час-другой луна зайдет, но поднимается густой туман, из-за которого на крыше станет очень опасно.

— Туман — не масло, все в порядке, — сказал Казанова.

— Пойдите увяжите в узел свои вещи. Пора выходить.

Но в этот миг Сорадичи рухнул в темноте на колени, схватил Казанову за руки и начал умолять оставить его молиться за их безопасность, ведь он уверен, что погибнет, если попытается пойти с ними.

Казанова охотно согласился, радуясь, что избавится от этого типа. В темноте он, как смог, написал письмо инквизиторам, в котором попрощался с ними и заявил, что, поскольку его бросили в тюрьму, не спрашивая его желания, пусть не сетуют, что он уходит, не испросив их соизволения.

Повесив на шеи узлы с одеждой и веревки, Казанова и Бальби нахлобучили шляпы и пустились в свое опасное путешествие, оставив графа Аскино и Сорадичи бормотать молитвы.

Казанова полез первым. Он медленно карабкался вверх на четвереньках, просовывая зубило в стыки между свинцовыми листами и опираясь на него. Следуя за ним, Бальби крепко ухватился правой рукой за его пояс, так что Казанове приходилось тащить вверх по крутой, скользкой от тумана крыше и своего спутника.

На середине этого тяжелого подъема монах попросил приятеля остановиться. Он уронил узел с одеждой и считал, что тот не упал на землю, зацепившись за водосток. Однако монах не стал уточнять, кто же полезет за узлом. После всех глупостей, сотворенных этим человеком, Казанова пришел в такую ярость, что готов был пинком отправить его вслед за его вещичками. Однако, взяв себя в руки, он терпеливо ответил, что делу уже не поможешь, и продолжал подъем.

Наконец они добрались до конька крыши и уселись на него верхом, чтобы отдышаться и осмотреться. Перед ними были купола церкви Святого Марка, которая примыкала к герцогскому дворцу и, по сути дела, была домашней церковью дожа.

Они сняли с себя узлы, и, конечно же, несчастный Бальби уронил свою шляпу, которая покатилась вниз вслед за его одеждой. Он закричал, что это дурной знак.

— Напротив, — терпеливо уверил его Казанова, — это знак святого покровительства. Если бы твой узел или шляпа упали налево, а не направо, они бы попали во внутренний двор, где их увидели бы стражники. Они бы поняли, что кто-то лезет по крыше, и, без сомнения, обнаружили бы нас. А шляпа твоя отправилась вслед за одеждой в канал, где никому не причинит вреда.

Попросив монаха дождаться своего возвращения, Казанова в одиночку принялся осматривать крышу, по-прежнему сидя верхом на ее коньке. Целый час он ползал по огромной кровле, так и не придумав, к чему бы привязать веревку. В конце концов он понял, что выбор невелик: либо возвращаться обратно в камеру, либо броситься с крыши прямо в канал. Он уже почти отчаялся, когда вдруг его внимание привлекло слуховое окно, расположенное на расстоянии примерно двух третей пути вниз по скату крыши со стороны канала. С величайшей осторожностью он спустился вниз по мокрой скользкой поверхности и взгромоздился верхом на это окно. Круто подавшись вперед, он обнаружил, что оно забрано тонкой решеткой, и на некоторое время задумался.

В этот миг в церкви Святого Марка пробило полночь. Звон напомнил Джакомо, что у него осталось всего лишь семь часов, чтобы преодолеть и это, и все остальные препятствия, которые встретятся на пути. Семь часов, по истечении которых он либо исчезнет из этой тюрьмы, либо окажется в гораздо более суровом заточении, чем прежде.

Лежа на животе и свесившись далеко вниз, так, чтобы видеть, что он делает, Казанова просунул конец зубила между прутьями решетки и, орудуя им, как рычагом, давил до тех пор, пока хватало длины рук. После этого разломать решетку оказалось несложно.

Проделав все это, он повернулся и пополз обратно на вершину крыши, после чего быстро перебрался к тому месту, где оставил Бальби. Монах, впавший уже в состояние слепого отчаяния, ужаса и гнева, бросился к Казанове со страшными оскорблениями.

— Я уже ждал рассвета, — закончил он, — чтобы вернуться в камеру.

— А что же, по-вашему, могло со мной произойти? — спросил Казанова.

— Я подумал, что вы сорвались с крыши.

— Значит, те оскорбления, которыми вы осыпали меня, когда я вернулся, я должен понимать как разочарование по поводу того, что я не упал с крыши?

— Где вы были все это время? — угрюмо задал монах встречный вопрос.

— Пойдемте посмотрите.

И, подхватив свой узел, Казанова увлек его вперед, к слуховому окну. Там Джакомо показал ему, чего он добился, и объяснил, как попасть на чердак. Как высоко от пола находится окно, они не знали, высота могла оказаться значительной, и они не рискнули прыгать с подоконника. Одному из них будет несложно спустить другого с помощью веревки. Но пока неясно, как будет спускаться второй. Так рассуждал Казанова.

— В любом случае первым лучше спуститься мне, — сказал Бальби без колебаний. Несомненно, он очень устал на этой скользкой крыше, где одного неверного шага ему хватило бы, чтобы отправиться следом за своими пожитками. — Когда я окажусь внутри, вы придумаете, как последовать за мной.

Этот бездушный эгоизм на мгновение поверг Казанову в ярость — уже во второй раз с тех пор, как они покинули камеру. Но, как и прежде, Казанова подавил ее и, не говоря ни слова, начал разматывать веревку. Надежно закрепив ее под мышками Бальби, он заставил монаха лечь ничком на крышу, ногами вниз, и, понемногу стравливая веревку, спустил его к слуховому окну. Затем он велел своему спутнику залезть в окно по пояс и ждать его, сидя на подоконнике. После того, как монах это проделал, Казанова последовал за ним, осторожно соскользнув на крышу слухового окна. Прочно умостившись там, он, опять же с помощью веревки, опустил Бальби внутрь — окно оказалось на высоте около пятидесяти футов над полом. Это развеяло всякие надежды Казановы на то, чтобы просто-напросто спрыгнуть с подоконника вслед за монахом. Он не на шутку встревожился. Однако монах, безумно обрадовавшись, что слез наконец с этой проклятой крыши и опасность сломать шею миновала, с присущей ему глупостью крикнул Казанове, чтобы тот бросал ему веревку — он о ней позаботится.

«Нетрудно догадаться, — пишет Казанова, — что у меня хватило осторожности не последовать этому дурацкому совету».

Не зная, что с ним произойдет дальше, если он не отыщет какой-нибудь способ спуститься в окно, Джакомо опять взобрался на конек крыши и в отчаянии начал поиски сызнова. На этот раз ему повезло больше. Он обнаружил возле купола площадку, которую раньше не заметил, а на ней — корыто со штукатуркой, мастерок и лестницу футов в семьдесят длиной. Он понял, что надо делать дальше. Казанова привязал конец веревки к одной из перекладин лестницы, положил ее вдоль ската крыши и, по-прежнему сидя на коньке верхом, отправился обратно, таща с собой лестницу. Вскоре он добрался до слухового окна.

Но теперь предстояло просунуть лестницу в окно, и приходилось сожалеть, что он так поспешно отказался от помощи своего спутника. Он развернул лестницу и спустил вниз по крыше так, что один ее конец оказался на окне, а другой футов на двадцать высовывался за край крыши. Казанова соскользнул к слуховому окну и подтянул лестницу так, чтобы добраться до восьмой перекладины. Сделав это, он крепко привязал к ней веревку и снова опустил ее нижний конец вниз, намереваясь просунуть верхний конец в створ окна. Однако лестница не пролезла внутрь дальше пятой перекладины: ее конец уперся в крышу изнутри. Продвинуть лестницу дальше было единственным способом — приподняв другой конец.

Джакомо понимал, что можно спуститься внутрь по веревке, привязав ее к лестнице, прижатой к оконной раме. Но в этом случае, увидев утром лестницу, их преследователи не только догадаются, каким способом был совершен побег, но и смогут обнаружить затаившихся беглецов: тогда Казанова еще не знал, сколько им придется прятаться на этом чердаке. Проделав столь трудный и рискованный путь, затратив такие громадные усилия, он решил не полагаться больше на случай. Казанова осторожно сполз на животе к самому краю крыши и уперся ногами в мраморный водосток. Лестница одной из своих перекладин была зацеплена за подоконник.

Это было крайне опасное положение. Но терять ему было нечего; он приподнял конец лестницы на несколько дюймов и подтолкнул ее на фут или около того чуть дальше в окно. При этом вес наружной ее части значительно уменьшился. Казанова был уверен, что, продвинув лестницу таким же образом внутрь еще на пару футов, он сможет спокойно вернуться к окну и там закончить эту операцию. Чтобы сделать это быстрее, он приподнялся на колени.

Но в тот миг, когда Казанова толкнул лестницу, он поскользнулся и, отчаянно пытаясь за что-нибудь ухватиться, полетел с крыши. Он повис над бездной, судорожно уцепившись пальцами и локтями за край водостока, который оказался на уровне его груди.

Это было мгновение такого ужаса, какого он не испытывал потом ни разу за всю жизнь, полную опасностей и смертоносных передряг. Даже спустя полвека Казанова не мог писать об этом без содрогания.

Некоторое время он висел, тяжело дыша, а затем, как во сне, следуя одному лишь инстинкту самосохранения, подтянулся так, что его плечо оказалось на одной высоте с водостоком. Подтянувшись до пояса, он перебросил тело на крышу и медленно поднял правую ногу, зацепившись коленом за водосток. Дальше было проще, и вскоре он уже лежал, дрожа и задыхаясь, на краю крыши. Он ждал, пока не успокоятся нервы и дыхание.

Тем временем лестница, продвинутая вперед мощным толчком, который чуть было не стоил Казанове жизни, проскользнула в окно еще на три фута и неподвижно зависла там. Отдохнув, Джакомо взял свое зубило, лежащее в водостоке, и с его помощью забрался вверх к слуховому окну. Без особых усилий он втолкнул в окно лестницу, которая благодаря собственному весу повернулась и стала в нужное положение.

Вскоре он очутился на чердаке, где его ждал Бальби; потом они, пробираясь ощупью в темноте, нашли дверь, попали в следующую комнату, где наткнулись на мебель. С трудом различая что-либо во мраке ночи, Казанова подошел к окну и открыл его. Он заглянул в темную бездну и, не зная точно своего местонахождения, решил не рисковать и отказался от попытки спуститься по веревке наружу. Казанова закрыл окно, вернулся в первую комнату и, воспользовавшись в качестве подушки мотком веревки, прилег на пол в ожидании рассвета.

Он был сильно измотан, причем не только последними двумя часами и смертельно опасным приключением на краю крыши, но и тем, что за последние двое суток очень мало ел и спал. Низость и эгоизм Бальби оставили у него неприятный осадок. Но приказав себе забыть об этом, Джакомо погрузился в глубокий сон.

Он проснулся три с половиной часа спустя от криков раздраженного монаха. Тряся его, Бальби возмущенно заявил, что так спать в их положении просто невозможно. Уже, мол, пробило пять часов.

Было все еще темно, но в предрассветном полумраке уже можно было различить окружающие предметы. Осмотревшись, Казанова обнаружил в комнате еще одну дверь напротив той, в которую они вошли. Она была заперта, но хилый замок не выдержал ударов зубила, и они вошли в маленькую комнатку, через которую попали в длинную галерею, уставленную полками, забитыми пергаментами. По-видимому, это были архивы. В конце этой галереи обнаружился короткий лестничный пролет, ниже — еще один, который привел их к застекленной двери. Открыв ее, они попали в комнату, которая, как мгновенно сообразил Казанова, была канцелярией герцога. Спуститься из ее окон по веревке было бы несложно, но они тут же очутились бы в лабиринте двориков и аллей за церковью Святого Марка, что их совсем не устраивало.

На столе Казанова нашел большое шило на длинной деревянной ручке. Ею использовали работники канцелярии для протыкания пергаментов, на которые потом надевались свинцовые печати Республики. Джакомо открыл ящики стола, порылся в них и нашел письмо наместника острова Кофру, просившего три тысячи цехинов на ремонт крепости. Он обшарил ящики, надеясь найти эти три тысячи, которые забрал бы без малейшего колебания. К его разочарованию, денег не было.

Покончив со столом, он подошел к двери и увидел, что она заперта на замок, который так просто не сломать. Открыть дверь можно было одним-единственным способом — выломать филенку, к чему он, не теряя ни секунды, и приступил. Бальби, вооружившись шилом, помогал ему, трясясь от страха при каждом громком ударе. Конечно, так шуметь здесь было опасно, но другого выхода не было, потому что времени оставалось мало. Через полчаса филенка была выломана. Отверстие оказалось на высоте пяти футов от пола и было обрамлено острой щепой словно рядами оскаленных зубов.

Беглецы подтащили к двери пару табуретов, и, забравшись на них, Казанова велел Бальби лезть первым. Длинный тощий монах вытянул руки и просунул голову и плечи в отверстие. Казанова поднял его сначала за талию, потом за ноги и помог ему пролезть в соседнее помещение. Вслед он передал узлы с одеждой и веревками, поставил на два табурета еще один, забрался на него и просунулся по пояс в проделанную им дыру. Бальби принял его на руки и протащил сквозь нее. Это стоило Казанове разодранных штанов и кровоточащих царапин на ногах.

Они спустились на два лестничных пролета вниз и очутились в галерее, которая вела к массивным дверям в начале знаменитой лестницы Исполинов. Однако эти двери — главный вход во дворец — были заперты, выломать их можно было только топором.

Со смирением, на взгляд Бальби, совершенно циничным, Казанова опустился на пол.

— Я сделал все, что мог, — произнес он. — Сейчас только небо или случай могут помочь нам. Я не знаю, может быть, сегодня по поводу праздника Всех Святых во дворец придут убирать, или это будет завтра. Как только кто-нибудь придет, я тотчас же кинусь в открытую дверь, и вам лучше бы последовать за мной, рели же никто не придет, я отсюда не двинусь, и, коли умру с голоду, так тому и быть.

Эта речь привела монаха в ярость. Он начал оскорблять Казанову страшными словами, называя его безумцем, совратителем, мошенником, лжецом. Казанова не стал унимать эту вспышку злобной глупости. Пробило шесть часов. Ровно час назад они покинули чердак.

Бальби в своем красном фланелевом жилете и светло-коричневых кожаных штанах вполне мог сойти за крестьянина, но Казанова, в разодранной одежде, пропитанной кровью, разумеется, мог вызвать подозрение. Он разорвал носовой платок, перевязал раны и переоделся в свой летний камзол из легкого шелка, который, впрочем, в этот зимний день выглядел нелепо.

Как мог, он причесал свои густые темно-каштановые волосы, надел пару белых чулок и натянул на себя три кружевных рубашки. Свой прекрасный шелковый плащ он отдал Бальби, на котором тот смотрелся как украденный, во всяком случае, явно с чужого плеча.

Нарядившись таким образом и украсив свою шляпу гербом Испании, он открыл окно и выглянул наружу. Его тотчас заметили какие-то бездельники во дворе, которые решили, что его по ошибке заперли там со вчерашнего вечера, и пошли сказать об этом привратнику. Между тем Казанова, встревоженный тем, что дал себя обнаружить, и еще не зная, как это поможет ему в дальнейшем, отошел от окна и сел подле разгневанного монаха, который разразился новыми оскорблениями в его адрес.

— Ни слова больше, — сказал ему Казанова, — просто делайте как я, иначе неминуемо погибнем мы оба.

Спрятав зубило под одеждой, но держа его наготове, Казанова стал рядом с дверью. Она открылась, и привратник, пришедший один и без оружия, остолбенело уставился на него.

Казанова без промедления воспользовался его оцепенением. Ни слова не говоря, он быстро шагнул через порог, в мгновение ока сбежал по лестнице Исполинов, пересек маленький дворик, домчался до канала, впихнул Бальби, который следовал за ним по пятам, в первую попавшуюся гондолу и вскочил в нее сам.

— Едем в Фузине, и быстро, — приказал он. — Позови еще одного гребца.

Все было готово, и мгновение спустя гондола уже скользила по волнам канала. Одетый не по сезону, сопровождаемый Бальби, который выглядел еще более нелепо в пестром плаще и без шляпы, Джакомо решил, что его примут за шарлатана или астролога.

Гондола проследовала мимо здания таможни и вошла в канал Гиудекка. На полпути Казанова высунул голову из маленькой кабинки и обратился к гондольеру на корме:

— Мы доберемся за час до Местре?

— Местре? — переспросил гондольер — Вы же сказали мы едем в Фузине.

— Нет, нет, я сказал, в Местре. По крайней мере я собирался это сказать.

И гондола направилась в Местре, гондольер был готов везти его высочество хоть в Англию, если бы тот пожелал.

Солнце поднималось над горизонтом, и вода приобретала опаловый оттенок. «Утро было чудесным», — пишет Казанова И я подозреваю, что в жизни этого дерзкого, но изысканного мошенника не было более чудесного утра, чем это, потому что он вновь обрел свободу, которую ценил как никто другой в целом мире.

Мыслями он был уже далеко за границами Святейшей Республики, нетерпеливо стремился туда и вскоре оказался там, где хотел, несмотря на все превратности судьбы и приключения, которые, однако, составляют отдельный рассказ, ничего общего не имеющий с этой историей побега из Пьомби и цепких лап Священной Инквизиции.