Кондитер из Мадригала. Рассказ о Лжесебастьяне Португальском

о всей скорбной и трагикомической летописи человеческих слабостей, именуемой Историей, нет повести печальнее, чем повесть о принцессе Анне, внебрачной дочери сиятельного Иоганна Австрийского, побочного сына императора Карла V и, следовательно, сводного брата бессердечного Филиппа II, короля Испании. И не было среди женщин голубых кровей другой, чья судьба зависела бы от обстоятельств ее рождения столь трагически.

Внебрачные сыновья королей еще могли чего-то добиться в жизни, и примером тому — ослепительная карьера родного отца Анны, но для внебрачных дочерей, особенно таких, кто, подобно ей, нес двойное бремя, — ибо принадлежал к младшей ветви родового древа, — надежды на счастье почти не было. Голубая кровь, разумеется, возвышает их, но обстоятельства рождения сводят на нет все преимущества высокого положения. Царственное происхождение предписывает им выходить замуж только за принцев, но те же обстоятельства рождения ставят препоны на этом пути. Ну а коль уж этим женщинам не находится подобающего места в обществе, целесообразнее всего, наверное, оградить их от него, пока их не затянула светская суета. А оградить от всех соблазнов можно, лишь заточив в монастырь, где они вели бы достойную, благочестивую, выхолощенную жизнь.

Это и произошло с Анной Шестилетней девочкой ее поместили в монастырь святого Бенедикта в Бургосе; по достижении отрочества перевезли в обитель Санта-Мария-ла-Реаль в Мадригале, где ей надлежало вскоре принять постриг. Но Анна не хотела такой жизни. Она была молода, в душе ее кипела жгучая жажда жизни, которую не могли притупить даже убогие условия существования. От нее скрывали, что она красива, но и это не помогло. Подходя к вратам обители, она бурно протестовала, призывая сопровождавшего епископа засвидетельствовать ее нежелание вступать в монастырь.

Но ее желание или нежелание были не в счет. Помимо воли Божьей в Испании существовала лишь воля короля Филиппа. И все же, скорее дабы подсластить пилюлю, чем по долгу родства, его католическое величество даровал принцессе определенные привилегии, которых обычно не имеют члены религиозных сообществ: он приставил к ней двух фрейлин и двух слуг, а также позволил и после короткого годичного послушничества сохранить за собой титул «высочества». Анна знала себе цену и с ужасом понимала, что жизнь ее будет потрачена впустую. Впрочем, это относилось только к ее бренной оболочке: она механически исполняла послушания, из коих состояла монотонная монастырская жизнь с однообразными днями, полными одинаковых часов, с утратившей всякий смысл сменой времен года, с отсутствием всяких временных вех, кроме сна и бодрствования, еды и работы, молитв и размышлений. И так — до тех пор, пока жизнь не утратит смысл и не выхолостится вконец, превратившись в подготовку к смерти.

Хотя бренной оболочкой Анны могли помыкать как угодно, дух ее не был сломлен. Возможно, вскоре ею овладела бы глухая апатия, возможно, мало-помалу эта безрадостная жизнь затянула бы ее. Но пока этого не произошло. Пока она тешила свою плененную, изголодавшуюся душу воспоминаниями о немногочисленных пестрых картинках вольной жизни, виденных ею когда-то за стенами обители. А если этих воспоминаний оказывалось мало, Анне помогал добрый друг, развлекавший ее рассказами о захватывающих приключениях, любовных похождениях и рыцарских подвигах, которые лишь распаляли ее воображение.

Друг этот, отец Мигель де Соуза, португальский монах из ордена Святого Августина, был образован и вежлив в обращении, немало поездил по свету и судил обо всем со знанием дела, как и подобает очевидцу событий. А больше всего он любил рассказывать о своем закадычном приятеле, последнем короле Португалии, романтике Себастьяне — умном, галантном, неустрашимом белокуром юноше, который в двадцать четыре года от роду возглавил гибельный заморский поход против неверных и был разгромлен в битве при Алькасер-ель-Кебире лет пятнадцать назад.

Он любил живописать ослепительное рыцарское шествие, которое видел на набережных Лиссабона, когда участники крестового похода, исполненные рвения, грузились на корабль; шеренги португальских рыцарей и оруженосцев; отряды немецких и итальянских наемников; молодого короля в блистающих латах и с непокрытой головой — живое воплощение святого Михаила. Все это воинство торжественно всходило на борт корабля, отправлявшегося в Африку, а вокруг них бушевало море цветов и приветственных возгласов.

Анна слушала монаха, широко раскрыв глаза, боясь пропустить хоть одно слово этой поэмы. Уста ее раскрывались, стройное тело чуть наклонялось вперед, и Анна жадно ловила слова монаха, а когда он начинал рассказывать о том страшном дне при Алькасер-ель-Кебире, темные горящие глаза девушки наполнялись слезами.

А монах был не дурак приврать. Послушать его, так выходило, что португальскую кавалерию погубила вовсе не полководческая бездарность короля и не его безудержное тщеславие, из-за которого он не пожелал внять подсказкам советников. Нет, причиной поражения войска и падения самой Португалии, если верить рассказчику, были несметные полчища неверных. В качестве эффектной концовки монах приводил сцену отказа Себастьяна последовать рекомендации советников и спастись бегством, когда уже все было потеряно. Он рассказывал, как молодой король, только что бившийся с храбростью льва, а теперь сраженный горем, не пожелал пережить черный день поражения и в одиночку поскакал прямо в гущу сарацинских полчищ, чтобы принять свой последний бой и встретить смерть, как подобает рыцарю. С тех пор Себастьяна никто больше не видел.

Анна была готова вновь и вновь внимать этому повествованию, и с каждым разом оно все сильнее задевало струны ее души. Она забрасывала монаха вопросами о Себастьяне, бывшем ее двоюродным братом; о том, как он жил, каким был в детстве, какие издавал указы, став королем Португалии. И все, что рассказывал ей Мигель де Соуза, служило лишь одной цели: как можно глубже запечатлеть в девичьем сознании восхитительный образ царственного рыцаря. Если прежде эта пылкая девушка каждый день думала о нем, то теперь и ночи ее были полны видений: облаченная в латы фигура являлась к ней во сне — столь живая и реальная, что во время бодрствования девушка не могла отличить воспоминаний о своих сновидениях от воспоминаний о встрече с кем-то, виденным наяву. Она благоговейно повторяла слова, произносимые Себастьяном в ее снах; слова, так разительно совпадающие с чаяниями ее опустошенного, изголодавшегося сердца, и никак не могущие умиротворить и успокоить душу монахини. Анна была влюблена — горячо, страстно, по уши влюблена в миф, в мысленный образ мужчины, плоть которого пятнадцать лет назад обратилась в прах. Она оплакивала его, как любящая вдова, денно и нощно молилась за упокой его души; в почти восторженном нетерпении ждала смерти, которая соединит ее с возлюбленным. Черпая радость в мысли о том, что она придет к нему девственницей, Анна наконец перестала сожалеть о своей участи, обрекшей ее на вечное целомудрие.

И вот в один прекрасный день ей в голову пришла дикая мысль, наполнившая ее странным возбуждением.

— А верно ли, что он погиб? — спросила Анна монаха. — Что ни говори, а ведь никто не видел его смерти. По вашим словам, отец, тело, выданное нам Мулаи-Ахмедом-бен-Мохаммедом, было обезображено до полной неузнаваемости. Не мог ли Себастьян все-таки остаться в живых?

На смуглом костистом лице отца Мигеля появилось задумчивое выражение. Девушка в тревоге ждала, что он тотчас же отвергнет ее предположение. Но монах этого не сделал.

— Народ Португалии, — медленно произнес он, — свято верит в то, что Себастьян жив и когда-нибудь вернется домой как избавитель, чтобы освободить страну от испанского ига.

— Но тогда… тогда…

Монах задумчиво улыбнулся.

— Народ всегда верит в то, во что хочет верить.

— А вы? — спросила его девушка. — Вы сами в это верите?

Он не сразу ответил ей. Выражение его сурового лица стало еще сумрачнее, еще задумчивее. Монах отвернулся от девушки (во время этого разговора они стояли под украшенными резьбой и орнаментом сводами обители), и его сосредоточенный взгляд обратился на широкий квадрат монастырского двора, служившего одновременно и садом и кладбищем. Там, как ни странно, кипела своя жизнь: жужжали букашки; три молодые и сильные монахини, засучив рукава, подвязав веревками полы своих черных одеяний и обнажив обутые в войлочные туфли ноги, орудовали сноровисто лопатами и мотыгами. Они копали свои будущие могилы. «Помни о смерти^»… Под сенью сводов, на почтительном расстоянии от Анны и монаха стояли смиренные высокородные монахини, донна Мария де Градо и донна Луиза Ньето, приставленные королем Филиппом к племяннице для исполнения обязанностей, которые, с поправкой на монастырский быт, можно было назвать обязанностями фрейлин.

Наконец отец Мигель, кажется, принял решение.

— Что ж, дочь моя, почему бы мне не ответить, если ты спрашиваешь? Когда я ехал в Лиссабон, чтобы произнести надгробную речь в соборе, как и пристало духовнику дона Себастьяна, одно высокопоставленное лицо предупредило меня, что я должен быть осторожен в высказываниях о доне Себастьяне, ибо он не только жив, но и намерен тайно присутствовать на отпевании.

Он заметил удивленный взгляд Анны, дрожание ее приоткрытых губ.

— Но это было пятнадцать лет назад, — добавил он. — И с тех пор — ни слуху ни духу. Поначалу я думал, что такое возможно… Ходили вполне правдоподобные слухи… Но пятнадцать лет! — Монах со вздохом покачал головой.

— Какие… какие слухи? — спросила Анна. Ее бил нервный озноб.

— Говорят, что на другой день после битвы, вечером, трое всадников подъехали к воротам укрепленного прибрежного города Арцилла. Когда перепуганная стража отказалась впустить их, один из всадников объявил, что он — король Себастьян, и добился, чтобы им открыли ворота. Один из этих троих был закутан в плащ, скрывавший лицо, а двое других обращались с ним почтительно, будто с августейшей особой.

— Тогда почему… — начала было Анна.

— Но позднее, — прервал ее отец Мигель, — когда этот слух уже взбудоражил всю Португалию, последовало его опровержение: короля Себастьяна не было среди тех трех всадников, а затем выяснилось, что они попросту прибегли к уловке, чтобы получить приют в городе.

Анна вновь и вновь терзала монаха вопросами в надежде добиться признания, что опровержение слуха было фальшивым, что скрывающийся правитель просто хотел сохранить свое присутствие в тайне.

— Да, это возможно, — признал наконец он, — и многие полагают, что так оно и есть. Дон Себастьян был не только силен духом, но и очень щепетилен. Вероятно, позор поражения так угнетал его, что он предпочел скрыться, пожертвовав троном, полагая, что он более его не достоин. Половина португальцев считает, что это так, и продолжает ждать и надеяться.

Уходя в тот день от Анны, отец Мигель уносил с собой убеждение, что нет во всей Португалии ни одного человека, который надеялся бы на то, что дон Себастьян жив, как надеялась она, и так же охотно, как Анна, признал бы короля, стоило тому вдруг объявиться в стране. Ему было о чем подумать: ведь Португалия жаждала своего Себастьяна, как раб жаждет свободы.

Мать Себастьяна была сестрой короля Филиппа, что и позволило последнему заявить о своих правах на престолонаследие и добиться португальского трона. Португалия изнемогала под властью этого чужеземного правителя, и отец Мигель де Соуза, истинный патриот, был едва ли не первым среди тех, кто мечтал освободить страну. Когда дон Антонио, сводный двоюродный брат Себастьяна, бывший некогда настоятелем монастыря Крату, поднял мятежный стяг, отец Мигель стал одним из самых ревностных сторонников этого честолюбивого и предприимчивого храбреца. В те дни отец Мигель был архиепископом, человеком, пользовавшимся репутацией высокоученого государственного деятеля и дипломата. Он занимал пост проповедника дона Себастьяна и духовника дона Антонио и обладал огромным влиянием в Португалии. Влияние свое он неустанно употреблял на пользу претенденту, которому был глубоко предан. После того, как сухопутное войско дона Антонио потерпело поражение от герцога Альба, а его флот был разгромлен у Азорских островов маркизом Санта-Круз в 1582 году, отец Мигель оказался в большой опасности и опале как один из наиболее рьяных мятежников. Его схватили и надолго бросили в тюрьму. В конце концов, поскольку он, видимо, раскаялся в своих грехах, Филипп II, прекрасно знавший цену одаренному канонику и желавший приручить его, велел в расчете на благодарность освободить отца Мигеля и сделал его викарием в Санта-Мария-ла-Реаль, где он теперь и исполнял обязанности исповедника, советника и доверенного лица принцессы Анны Австрийской.

Однако благодарного отношения отца Мигеля не хватило, чтобы изменить сущность его натуры; он по-прежнему был предан претенденту, дону Антонио, в своем неуемном честолюбии продолжавшему плести интриги в изгнании. Не хватило ее и на то, чтобы притушить пламенный патриотизм монаха. Мечтой его жизни было видеть Португалию независимой и управляемой сыном ее народа. И вот, благодаря пылкой надежде Анны (надежде, которая с каждым днем крепла, превращаясь в убежденность), что Себастьян жив и когда-нибудь вернется, чтобы потребовать обратно свой венец, два этих человека продолжали все ближе сходиться друг с другом в тихой обители Мадригала, вокруг которой бурно кипела жизнь.

Но шли годы, молитвы Анны оставались без ответа, освободитель не появлялся, и ее надежды начали угасать. Она вновь начала подумывать о том, что сможет соединиться со своим неведомым возлюбленным лишь в лучшем из миров.

Как-то раз весенним вечером 1594 года — спустя четыре года после того, как Анна впервые услышала от священника имя Себастьяна, — отец Мигель шагал по главной улице Мадригала, городка, в котором он знал всех и каждого. И вдруг, к своему удивлению, каноник встретил незнакомца. Любой незнакомец наверняка привлек бы внимание отца Мигеля, а этот и подавно: обликом своим он смутно напомнил священнику о каких-то давних событиях, напрочь стершихся из памяти. Потрепанное черное одеяние незнакомца выдавало в нем обыкновенного горожанина, но его осанка, взгляд, военная выправка и гордо вскинутая голова никак не вязались с простотой платья. От этого человека веяло отвагой и уверенностью в себе.

Мужчины остановились, изумленно глядя друг на друга; на устах незнакомца заиграла тусклая улыбка. Сейчас, в сумерках, возраст его определить было невозможно: ему могло быть и тридцать, и пятьдесят. Отец Мигель растерянно нахмурился, и тогда незнакомец снял с головы широкополую шляпу.

— Храни тебя Бог, отче, — произнес он.

— И тебя, сын мой, — отвечал священник, все еще ломая голову над вопросом, кто перед ним. — Кажется, я тебя знаю. Так ли это?

Незнакомец рассмеялся.

— Весь мир может забыть меня, только не ты, отче.

И тут отец Мигель охнул.

— Господи! — вскричал он и возложил длань свою на плечо молодого человека, вглядываясь в его смелые серые глаза. — Какими судьбами ты здесь?

— Я здешний кондитер.

— Кондитер? Ты?

— Надо же как-то жить, а поприще кондитера — честное поприще. Я был в Вальядолиде, когда услышал, что ты служишь викарием в здешнем монастыре. И вот, в память о старых и добрых счастливых временах решил навестить тебя, отче, и попросить о поддержке, — ответил незнакомец с непринужденной самоуверенностью и легкой насмешкой в голосе.

— Разумеется… — начал было священник, но осекся. — Где твоя лавка? — спросил он.

— Дальше по улице. Ты удостоишь меня своим посещением, отче?

Отец Мигель поклонился, и оба пошли своей дорогой.

В последующие три дня священник приходил в монастырь, только чтобы отслужить мессу. Но утром четвертого дня он отправился из ризницы прямо в гостиную и, несмотря на ранний час, потребовал аудиенции у ее высочества.

— Госпожа, — сказал он ей, — у меня для тебя важная весть, которая преисполнит радостью твое сердце.

Анна взглянула на него и увидела лихорадочный блеск в его глубоко посаженных глазах, румянец возбуждения на острых скулах.

— Дон Себастьян жив, — продолжал тот. — Я видел его.

Несколько мгновений девушка смотрела на него, ничего не понимая, потом побледнела. Лицо ее стало белым, как плат монахини. Анна со стоном перевела дух, застыла и покачнулась. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку кресла. Отец Мигель понял, что действовал слишком резко и огорошил ее. Он не понимал, насколько глубоко ее чувство к таинственному принцу, и теперь испугался, как бы она не упала в обморок, потрясенная известием, которое он так безрассудно выложил ей.

— Что ты сказал? О, повтори, что ты сказал! — простонала Анна, полуприкрыв веки.

Он повторил сказанное в более взвешенных и осторожных выражениях, пустив в ход весь магнетизм своей личности, чтобы успокоить смятенный разум Анны. Постепенно буря чувств в ее душе улеглась.

— Ты говоришь, что видел его? — спросила девушка. — О!

Румянец вновь залил ее щеки, глаза вспыхнули, лицо засияло.

— Где же он? — нетерпеливо спросила принцесса.

— Здесь, в Мадригале.

— В Мадригале? — Принцесса была само изумление. — Но почему в Мадригале?

— Он жил в Вальядолиде и там услышал, что я, его бывший духовник и советник, служу викарием в Санта-Мария-ла-Реаль. Себастьян приехал искать меня, под чужим именем. Он называет себя Габриэлем де Эспиноса и ведет кондитерское дело. Так будет, пока не кончится срок его епитимьи, тогда он сможет объявиться открыто и предстать перед своим народом, с нетерпением ждущим его.

Эта весть повергла Анну в растерянность, наполнила разум смятением, а душу превратила в поле битвы, на котором вели борьбу безумная надежда и благоговейный страх. Принц, о котором она мечтала, который четыре года жил в ее мыслях, которого она обожала всей своей возвышенной, пылкой, изголодавшейся душой, вдруг обрел плоть и кровь. Он рядом, и она наконец-то сможет воочию увидеть его, живого, настоящего. Эта мысль приводила ее в панический ужас, и Анна не осмеливалась просить отца Мигеля привести к ней дона Себастьяна. Но зато она засыпала священника вопросами и вытянула из него довольно складную историю.

После своего поражения и побега Себастьян дал обет над гробом Господним, поклявшись отказаться от королевских почестей, ибо считал себя недостойным их. В знак покаяния (полагая, что именно грех гордыни, в который он впал, стал причиной его неудач) он обязался скитаться по миру в облике смиренного простолюдина, зарабатывая хлеб насущный собственными руками, трудясь до седьмого пота, как и положено обыкновенному человеку, до тех пор, пока не искупит свою вину и не станет вновь достоин того положения, которое составляло его истинное предназначение по праву рождения.

Этот рассказ наполнил Анну таким состраданием и сочувствием, что она расплакалась. Ее кумир вознесся еще выше, чем в прежних, полных любви мечтах, особенно после того, как спустя несколько дней история его скитаний обросла подробностями. Она узнала о том, какие лишения терпел таинственный принц, какие тяготы и страдания выпали на долю странника. Наконец, через несколько недель после того, как Анне впервые сообщили потрясающую весть о его возвращении, в начале августа 1594 года, отец Мигель предложил ей то, чего она более всего жаждала, но о чем не смела просить.

— Я рассказал его величеству, как ты привержена его памяти, как предана была ему все эти годы, когда мы считали его умершим. Он глубоко тронут. Он умоляет тебя позволить ему прийти и пасть к твоим ногам.

Лицо Анны зарделось, потом его покрыла бледность. Принцесса едва слышно выговорила:

— Я согласна…

На другой день отец Мигель привел гостя в скромную монастырскую гостиную, где их ждала принцесса вместе со своими фрейлинами, старавшимися быть незаметными. Она увидела человека среднего роста, с лицом, исполненным достоинства, облаченного в гораздо менее потрепанное платье, чем то, в котором его впервые увидел сам отец Мигель.

У него были светло-каштановые волосы. Такой цвет вполне могли приобрести золотые локоны юноши, уплывшего в Африку пятнадцать лет назад. Борода имела чуть более темный оттенок, а глаза были серые. Миловидное лицо. Но ничто, кроме цвета глаз и носа с горбинкой, не говорило о том, что его обладатель происходит из австрийского царствующего дома, представительницей которого была его мать.

Держа шляпу в руке, гость приблизился к Анне и преклонил колено.

— Я здесь и жду приказаний вашего высочества. — молвил он.

У девушки тряслись колени и дрожали губы, но она овладела собой.

— Вы — Габриель де Эспиноса, приехавший в Мадригал, чтобы открыть кондитерское дело? — спросила она.

— И чтобы служить вашему высочеству.

— Тогда добро пожаловать, хотя я уверена, что в ремесле кондитера вы смыслите меньше, чем в любом другом.

Коленопреклоненный гость склонил свою красивую голову и глубоко вздохнул.

— Что ж, если в прошлом я лучше знал иные ремесла, стало быть, мне нет нужды теперь ограничивать себя моим нынешним поприщем.

Она знаком попросила его подняться. Эта встреча и разговор были недолгими: посетитель откланялся, дав обещание вскоре прийти опять и заручившись ее согласием принять кондитерскую лавку под покровительство монастыря.

Впоследствии у этого человека вошло в привычку являться к утренней мессе, которую отец Мигель служил в монастырской часовне, открытой для мирян. После службы кондитер навещал священника в ризнице, а затем шел вместе с ним в гостевую комнату, где его ждала принцесса, обычно сопровождаемая одной или двумя своими фрейлинами. Поначалу эти ежедневные свидания были недолгими, но постепенно становились все длиннее, и вскоре Анна уже просиживала с кондитером до самого обеда. Но очень скоро ей стало мало и этого, и она взяла со своего гостя обещание приходить по два раза на дню.

Свидания царственной четы делались постепенно не только продолжительнее и содержательнее, но и интимнее. Постепенно Анна начала заводить разговоры о будущем Себастьяна, убеждая его открыться. Епитимья и так уже затянулась сверх всякой меры, да и каяться ему, по сути дела, было не в чем, ибо судят Небеса не деяния, а побуждения души; душа же его, когда он начинал войну с неверными, была чиста, а намерения — благочестивы и возвышенны. Себастьян с кротким видом признавал, что это, возможно, воистину так. Однако и он, и отец Мигель держались мнения, что сейчас благоразумнее всего дождаться кончины Филиппа II, которая, вероятно, близка, если учесть преклонные лета монарха, его дряхлость и немощность. В ином же случае ревнивый король может воспротивиться справедливым притязаниям Себастьяна.

Тем временем ежедневные визиты Эспиносы и его многочасовые свидания с Анной привели к неизбежному: и в стенах монастыря, и за его пределами запахло скандалом. Анна была монахиней, ей запрещалось встречаться с какими бы то ни было мужчинами, за исключением исповедника, и беседовать с ним не иначе как через решетку в гостевой комнате обители. Но даже при наличии такой решетки столь длительные и регулярные встречи считались недопустимыми. А между тем при поддержке и попустительстве отца Мигеля Анна и Эспиноса за несколько недель сблизились настолько, что девушка уже считала себя вправе думать о нем как о своем избавителе, который спасет ее от этого погребения заживо. Она полагала, что он вернет ей вожделенную свободу и вольную жизнь, возложит на ее чело венец, как только настанет время заявить о его собственных правах на корону. Да, она монахиня, но что с того? Ее постригли против воли, послушничество длилось всего год, а пятилетний срок, отведенный для испытания, еще не истек. Поэтому Анна полагала, что ее вполне можно освободить от всех данных обетов.

Но никто не знал мыслей Анны, да и не интересовался ими, а посему скандал разрастался. В монастыре не нашлось смельчаков, чтобы упрекнуть царственную особу или навязать ей свои советы и мнения: ведь ей, помимо всего прочего, покровительствовал отец Мигель, духовный наставник обители.

Однако в конце концов в монастырь пришло письмо от епископа ордена Святого Августина. Тон послания был почтительно-суровый, и в нем сообщалось, что частые посещения кондитера дают пищу для пересудов, и поэтому Анна проявила бы благоразумие, согласись не подавать более поводов для них. Этот совет наполнил ее гордую чувствительную душу жгучим стыдом. Принцесса тотчас же послала своего слугу Родероса за отцом Мигелем и передала священнику полученное письмо.

Черные глаза монаха пробежали текст, и в них появилось тревожное выражение.

— Этого следовало опасаться, — со вздохом проговорил он.

— Тут есть только одно средство, если дело не дойдет до чего-либо более серьезного: дон Себастьян должен уехать.

— Уехать?! — У Анны перехватило дух от страха. — Куда?

— Куда угодно, лишь бы подальше от Мадригала. И немедленно, самое позднее — завтра поутру, — ответил монах и добавил, заметив выражение ужаса на ее лице: — Ну а что еще можно придумать? Как знать, может, этот докучливый епископ уже поднял шум?

Анна подавила охватившие ее чувства.

— А я… я увижу его перед отъездом? — с мольбой в голосе спросила она.

— Не знаю. Наверное, это было бы слишком опрометчиво. Я должен поразмыслить.

В глубоком смятении он бросился прочь, оставив Анну, и девушке показалось, что жизнь покидает ее.

В тот сентябрьский вечер, потрясенная, она сидела в своих покоях, надеясь и не смея надеяться, что ей удастся еще раз хоть одним глазком взглянуть на Себастьяна. Было уже довольно поздно, когда к Анне пришла донна Мария де Градо с известием, что Эспиноса сейчас в келье отца Мигеля. Испугавшись, что он уйдет тайком, так и не повидавшись с ней, и не обращая внимания на позднее время (шел девятый час и начинало смеркаться), девушка немедленно послала Родероса к священнику с просьбой привести Эспиносу в гостевую комнату. Отец Мигель согласился, и влюбленные — а они уже были на этой стадии отношений — встретились вновь. Обоим было тяжело и больно, оба страдали.

— Боже мой! — вскричала принцесса, отбросив прочь всякую осторожность. — Боже мой! Что же вы решили?

— Решили, что завтра поутру я уезжаю, — отвечал Себастьян.

— Куда? — Он пожал плечами. — Сначала в Вальядолид, а потом… как будет угодно Всевышнему.

— Когда же я опять увижу вас?

— Когда… когда будет угодно Всевышнему.

— О, какой ужас! Если я потеряю вас… если никогда больше вас не увижу… — Она задыхалась, ломая руки.

— Ну что вы, госпожа, — ответил он. — Я вернусь за вами, когда придет время. Ко дню Всех Святых, или, самое позднее, к Рождеству. И я привезу с собой человека, который поручится за меня.

— Какая нужда мне в поручениях за вас? — запротестовала девушка. — Мы принадлежим друг другу, вы и я. Но вы вольны странствовать по свету, а я беспомощно сижу в этой клетке…

— Да, но ведь в скором времени я освобожу вас, и тогда мы пойдем рука об руку, — он шагнул к столу, на котором стояли рог с чернилами, коробочка с песком, несколько перьев и лежала бумага. Взяв стило, он принялся писать с заметным усилием, ибо короли, как известно, не отличаются прилежанием в учении.

«Я, дон Себастьян, милостью Божией король Португалии, беру в жены светлейшую донну Анну Австрийскую, дочь светлейшего принца Иоганна Австрийского, на основании разрешения, полученного от двух епископов».

Внизу он поставил подпись — такую же, какую во все века ставили португальские короли: El Rey (король).

— Вы удовлетворены, госпожа? — с мольбой спросил он, вручая ей бумагу.

— Как может эта записочка удовлетворить меня?

— Это — обязательство, которое я исполню, как только позволят небеса.

Услышав это, Анна ударилась в слезы, а Себастьян пустился в увещевания и болтал до тех пор, пока отец Мигель не вынудил его удалиться, поскольку было уже поздно. Тогда принцесса забыла о своих собственных горестях и преисполнилась сочувствия к возлюбленному: нет, она и слышать ничего не желает, он обязан принять все ее достояние — сто дукатов и украшения, в числе которых были золотые часики, усыпанные бриллиантами, и колечко с камеей, изображавшей короля Филиппа. Ну и, наконец, ее собственный портрет размером с игральную карту.

Пробило десять, и отец Мигель спешно спровадил Себастьяна, предварительно преклонив перед ним колени и приложившись к монаршей длани. Затем Себастьян пал на колени перед принцессой и облобызал ее руку. Оба обливались слезами. Наконец он ушел, и скорбящая Анна, опершись на руку донны Марии де Градо, удалилась в свою келью, чтобы выплакаться и предаться молитвам.

Следующие несколько дней она ходила как во сне, бледная и безучастная ко всему, угнетенная сознанием своего одиночества, которое пыталась смягчить, посылая Себастьяну письма в Вальядолид, куда он возвратился. Из всех этих писем сохранилось только два.

«Король и господин мой, — писала она в одном из них, — увы! Какие страдания приносит разлука! Мне так больно, что я умерла бы, если б не испытывала мимолетного облегчения от общения с Вашим Величеством посредством этих посланий. Сегодня я чувствую то же, что чувствовала в любой другой день с тех пор, как мы перестали проводить вместе счастливые и сладостные мгновения. Нынешняя разлука — кара Небес, столь суровая для меня, что я бы осмелилась назвать ее несправедливой, ибо я без всяких на то оснований лишена счастья, которого мне не хватало столько лет и которое я ныне купила ценой страданий и слез. Но, господин мой, я готова вновь пережить все обрушившиеся на меня горести и страдать опять, если это поможет мне уберечь Ваше Величество хотя бы от малой толики невзгод. Да внемлет Всевышний моим молитвам. Пусть положит Владыка мира конец несчастьям и нестерпимым мукам, которые приносит мне разлука с Вашим Величеством. Возможно ли жить после столь долгих страданий и боли?

Я принадлежу Вам, господин мой, о чем Вы уже знаете. И верность, в коей поклялась я Вам, сохраню я и в жизни, и в смерти, ибо даже смерть не вырвет ее из души моей. И будет эта верность бессмертна в веках, как и сама душа…»

Так писала племянница короля Филиппа Испанского удалившемуся в Вальядолид кондитеру Габриелю Эспиносе. Чем занимался в эти дни он — нам неведомо, известно лишь, что он не был стеснен в передвижениях: именно на городской улице настырная и вездесущая судьба свела его лицом к лицу с Грегорио Гонсалесом, человеком, у которого он работал поваренком, когда тот служил графу Ньеба.

Грегорио окликнул Эспиносу и в изумлении уставился на него: платье кондитера, хоть и было не первой свежести, отнюдь не походило на одеяние простолюдина.

— Кому же ты теперь служишь? — осведомился заинтригованный Грегорио, как только они обменялись приветствиями.

Эспиноса преодолел мимолетное замешательство и взял за руку своего бывшего сотоварища.

— Времена меняются, друг Грегорио. Я больше никому не служу. Теперь мне самому подавай слуг!

— Так что за положение ты сейчас занимаешь?

— Это не имеет значения, — высокомерно осадил его Эспиноса, и Грегорио почувствовал, что дальнейшие расспросы неуместны. Завернувшись в плащ, он пошел своей дорогой, а кондитер крикнул ему вслед: — Если тебе что-нибудь понадобится, буду рад по старой дружбе оказать тебе услугу!

Но Грегорио уже сам понял, что просто так расстаться с преуспевшим старым другом было бы глупо. Эспиноса должен непременно жить в одном доме с ним. Жена Грегорио будет очень рада возобновить знакомство и услышать из первых уст историю его новой благополучной жизни. Грегорио не желает слышать никаких отговорок. В конце концов Эспиноса, уступая настырности приятеля, отправился вместе с ним в убогий квартал, где стояло жилище Грегорио.

За грязным сосновым столом в жалкой каморке сидели трое: Эспиноса, Грегорио и его жена. Женщина не выказывала обещанной Грегорио радости по поводу нынешнего благополучия Эспиносы. Возможно, кондитер заметил ее злобную зависть. Вероятно, желая еще больше подогреть ее (а это лучший способ наказания завистников), кондитер предложил Грегорио просто-таки великолепную работу.

— Иди ко мне на службу, — сказал он. — Я дам тебе пятьдесят дукатов сразу и буду платить четыре дуката в месяц.

Они отнеслись к его богатству с заметным недоверием. Чтобы убедить их, Эспиноса достал и показал золотые часы (редчайшую вещицу), усыпанные бриллиантами, дорогое кольцо и другие отнюдь не дешевые украшения. Парочка взирала на все это в полном смятении.

— Но разве не говорил ты мне, когда мы вместе служили в Мадриде, что прежде ты был простым кондитером в Оканье? — вырвалось у Грегорио.

Эспиноса усмехнулся.

— Мало ли королей и принцев были вынуждены скрываться под чужой личиной? — вкрадчиво проговорил он и, видя потрясение на физиономии супругов, решил играть дальше. Ничего святого для него больше не существовало. Он вытащил из кармана даже портрет милой одинокой царственной госпожи, томящейся в монастыре Мадригала, и швырнул его через стол, заляпанный винными и масляными пятнами.

— Взгляните на эту прекрасную даму, самую красивую в Испании, — сказал он хозяевам. — Может ли принц мечтать о более миловидной невесте?

— Но она облачена в одеяние монахини, — возразила жена Грегорио. — Как же она может выйти замуж?

— Королям закон не писан, — отрезал Эспиноса.

В конце концов он откланялся, но перед уходом призвал Грегорио поразмыслить над своим предложением. Он обещал снова прийти за ответом, а пока оставил ему адрес, по которому квартирует.

Хозяева сочли Эспиносу безумцем и посмеялись над ним, но недоверие жены Грегорио быстро сменилось злобной ревностью: ведь все, что Эспиноса рассказал о себе, могло в конце концов оказаться правдой. Именно злоба и определила ее дальнейшие поступки. Она отправилась к алькальду Вальядолида, дону Родриго де Сантильяну, и все ему выболтала.

Поздней ночью Эспиноса проснулся и увидел в своей комнате гвардейцев алькальда. Эспиносу арестовали и поволокли к дону Родриго давать отчет в том, кто он такой и откуда взялись найденные при нем дорогостоящие вещицы, а в особенности кольцо с камеей, изображавшей короля Филиппа.

— Я — Габриель де Эспиноса, — твердо ответил алькальду пленник, — кондитер из Мадригала.

— Тогда откуда ты взял эти украшения?

— Их передала мне для продажи донна Анна Австрийская. По этому делу я и прибыл в Вальядолид.

— Это — портрет донны Анны?

— Да.

— А этот локон? Он что, тоже с головы донны Анны? И если так, станешь ли ты утверждать, что и его тебе дали для продажи?

— А для чего еще?

Дон Родриго призадумался. Красть такие вещи бесполезно, а что до локона, то где этот парень найдет на него покупателя? Алькальд более пристально вгляделся в арестованного и заметил царственность осанки, спокойную уверенность, присущую обычно высокородным и достойным сеньорам. Отослав его в тюрьму, алькальд отправился в Мадригал, чтобы обыскать дом Эспиносы.

Дон Родриго умел действовать быстро, но узник каким-то загадочным образом нашел возможность предостеречь отца Мигеля, и тот ухитрился опередить алькальда. До приезда дона Родриго священник изъял из дома Эспиносы шкатулку с бумагами и обратил их в пепел. Но Эспиноса от природы был беспечен, и полиция алькальда нашла четыре письма, забытые на столе. Два из них были от Анны (я уже приводил отрывок из одного ее письма), а еще два — от самого отца Мигеля.

Эти письма озадачили и сбили с толку дона Родриго де Сантильяна. Он был сообразительным и осведомленным человеком и знал, как настороженно относится кастильское правосудие к настойчивым проискам бывшего настоятеля Крату дона Антонио. Алькальд хорошо знал и о прошлом отца Мигеля, его самоотверженном патриотизме и страстной преданности делу дона Антонио. А тут еще ему вспомнилось, с каким непоколебимым достоинством держался его узник. Словом, дон Родриго сделал пусть и поспешный, но вполне оправданный вывод: человек, попавший к нему в руки, которому принцесса Анна писала пылкие письма и которого называла «Ваше Величество», — не кто иной, как настоятель монастыря в Крату. Алькальд понял, что за всем этим стоит нечто серьезное и опасное. Приказав арестовать отца Мигеля, он отправился в монастырь, чтобы встретиться с донной Анной. Действовал он искусно и в расчете на внезапность. Разговор начался с предъявления принцессе одного из найденных писем и вопроса: признает ли она свое авторство?

Поняв, что произошло, Анна на миг застыла, а потом выхватила письмо из рук алькальда и порвала его надвое Она бы изорвала и вовсе листок в клочья, но дон Родриго проворно схватил девушку за запястья и держал, будто в тисках, на миг забыв о текущей в ее жилах голубой крови. Король Филипп был суровым правителем, беспощадным к смутьянам, и дон Родриго знал, что если он позволит уничтожить столь важное письмо, прощения ему не будет.

Уступив его физическому и душевному превосходству, Анна отдала обрывки и признала, что письмо написала она.

— Как настоящее имя человека, называющего себя кондитером и состоящего с вами в таких вот отношениях? — осведомился присутствовавший при беседе судья.

— Дон Себастьян, король Португалии, — ответила девушка и присовокупила к этому признанию рассказ о побеге юноши из Алькасер-ель-Кебира и его последующих странствиях в поисках искупления вины.

Дон Родриго отбыл, не зная, что ему думать и во что верить. Он был твердо убежден, что пришла пора поведать обо всем королю Филиппу. Его католическое величество был глубоко возмущен. Он немедленно отправил в Мадригал уполномоченного инквизиции с приказом тщательно разобраться в деле и повелел не выпускать Анну из кельи, а ее прислугу арестовать.

Для верности Эспиносу перевели из Вальядолида в тюрьму Медина-дель-Кампо, куда доставили в карете под конвоем аркебузиров.

— К чему везти простого кондитера с такими почестями?

— шутливо спрашивал он своих стражей.

В карете вместе с Эспиносой ехал солдат по имени Серватос — человек, повидавший мир. Разговорившись с узником, он обнаружил, что тот одинаково свободно владеет как французским, так и немецким языком. Но стоило Серватосу обратиться к нему по-португальски, как пленник тотчас же заметно смутился и ответил, что не говорит на этом языке, хотя и бывал в Португалии.

Всю зиму продолжались допросы. Трое главных подследственных сменяли друг друга, и разговоры с ними приводили к одним и тем же, уже начинавшим надоедать результатам. Уполномоченный инквизиции допрашивал принцессу и отца Мигеля, дон Родриго занимался Эспиносой. Но из пленников так и не удалось вытянуть ничего такого, что помогло бы делу или рассеяло бы тайну.

Принцесса давала правдивые показания, но по мере того, как расспросы становились все более настойчивыми, а подчас и оскорбительными, к ее искренности начала примешиваться изрядная доля возмущения. Она настаивала на том, что дон Себастьян был не кем иным, как доном Себастьяном, и писала Эспиносе пылкие письма, призывая открыть свое подлинное имя, утверждая, что пришло время сбросить личину.

Но кондитера не трогали эти отчаянные призывы. Он твердил свое: «Я — Габриель де Эспиноса, кондитер из Мадригала». Однако поведение этого человека и окутывавшая его атмосфера таинственности уже сами по себе опровергали это клятвенное заявление. Дон Родриго уже убедился, что арестованный никак не мог быть настоятелем монастыря в Крату. Он искусно лавировал, уклоняясь от каверзных вопросов опытного судьи, и проявлял большую осторожность, дабы не навредить своим товарищам по несчастью. Он отрицал, что когда-либо выдавал себя за дона Себастьяна, хотя и признавал, что отец Мигель и принцесса почему-то полагали, будто бы он и есть исчезнувший принц.

В ответ на вопрос о родителях Эспиноса сделал невинные глаза и заявил, что не знает ни того, ни другого. То же самое мог бы сказать и дон Себастьян, рожденный после смерти своего отца и брошенный матерью в раннем детстве.

Отец Мигель твердо заявил о своей убежденности в том, что дон Себастьян остался жив после африканского похода. Священник не сомневался: Эспиноса и есть пропавший король. Он утверждал, что действовал из благих побуждений и даже в помыслах своих не нарушал верности королю Испании.

Однажды поздним вечером, к тому времени, когда Эспиноса просидел в темнице около трех месяцев, его неожиданно разбудил алькальд. Узник тотчас же хотел встать, но дон Родриго остановил его.

— Не стоит. Это только помешает нам в том, что мы намерены сделать.

Фраза прозвучала зловеще, и узник, сидевший на постели с всклокоченными волосами, моргая от света факелов, тотчас же воспринял ее как угрозу пытки. Его лицо побелело.

— Это невозможно! — запротестовал он. — Король не мог приказать вам сделать такое! Его величество никогда не забудет, что я знатен. Он может потребовать казнить меня, но казнить достойно, а не замучить на дыбе! Если же вы хотите пустить в ход это орудие, чтобы заставить меня говорить, то мне нечего добавить к уже сказанному.

Суровое смуглое лицо алькальда растянулось в мрачной улыбке.

— Позволю себе заметить, что ты впадаешь в противоречия. То ты выдаешь себя за низкого простолюдина, то вдруг за высокородную особу. Послушать тебя сейчас — так можно подумать, что пытка оскорбит твое достоинство. Чего ж тогда?

Внезапно дон Родриго осекся и вытаращил глаза. Потом он выхватил из рук стражника факел и поднес его поближе к лицу заключенного. Тот вконец перепугался: он сразу же понял, что заметил алькальд. При ярком освещении дон Родриго увидел, что корни волос на голове и в бороде пленника поседели. Ему стало окончательно ясно, что он имеет дело с подлейшей из афер. Этот малый пользовался красителями для волос, а где их возьмешь в тюрьме? Дон Родриго ушел, очень довольный итогами своего внезапного посещения.

Эспиноса тотчас же побрился. Но было слишком поздно: не прошло и нескольких недель, как его волосы приобрели естественный цвет, и он предстал в своем истинном обличии седовласого человека лет шестидесяти или около того.

Но даже пытка, которой его вскоре подвергли, не помогла внести ясность. И только отец Мигель, после многочисленных уверток и увиливаний, выложил наконец всю правду, которую знал он один. Но и тут не обошлось без дыбы.

Священник признался, что он, вдохновленный любовью к своей стране и страстным желанием освободить Португалию от испанского ига, никогда не оставлял надежды добиться всего этого на деле и помочь дону Антонио, настоятелю монастыря Крату, воссесть на трон своих предков. Он стал вынашивать замысел, толчком к которому послужила пылкая натура принцессы Анны и неприятие ею монашеской жизни. Но отцу Мигелю не хватало главного орудия — исполнителя его планов. И тут он, на свое счастье, встретил на улицах Мадригала Эспиносу. Когда-то Эспиноса был солдатом и поездил по белу свету. Во время войны между Испанией и Португалией он сражался на стороне короля Филиппа и подружился с отцом Мигелем благодаря тому, что сумел уберечь монастырь от вторжения солдатни. Таким образом, священник не только завел новое знакомство, но и получил свидетельство находчивости и храбрости Эспиносы. Ростом тот был с дона Себастьяна, и король вполне мог бы напоминать Эспиносу телосложением по прошествии стольких лет. Сходство с покойным монархом было просто сверхъестественным. Борода и шевелюра другого цвета? Ну, да это дело поправимое. Он вполне может сыграть роль таинственного принца, возвращения которого с таким терпением и уверенностью ждала Португалия. В те времена были и другие самозванцы, но они не обладали преимуществами, которыми обладал Эспиноса, и установить их происхождение не составляло труда. Помимо природного сходства, у Эспиносы было поручительство дона Мигеля, поднаторевшего в такою рода делах лучше всех в мире, и племянницы короля Филиппа, на которой он должен был жениться, как только поднимет свое знамя. По замыслу всей троице, устроив свои дела, надлежало отправиться в Париж, где самозванца признают живущие в изгнании друзья дона Антонио. Настоятель монастыря Крату тоже участвовал в заговоре. Оставаясь во Франции, дон Мигель мог через своих лазутчиков влиять на ход дел в Португалии, а в скором времени отправился бы туда собственной персоной, чтобы организовать народное движение в поддержку всеми признанного претендента на престол. Все это давало ему основания надеяться на восстановление независимости Португалии. А когда цель будет достигнута, в Лиссабоне объявится дон Антонио, разоблачит самозванца и сам примет венец, став королем страны, вырванной из рук испанцев.

Таков был хитрый замысел священника. Его отличали ясность цели и полное пренебрежение к пустякам, каковыми отец Мигель считал судьбу принцессы и жизнь главного исполнителя коварного плана. Что такое судьба внебрачной дочери Иоганна Австрийского и солдата удачи, ставшего кондитером? Что это в сравнении с освобождением королевства, избавлением населения от рабства, счастьем целого народа? Да ничто. Так думал отец Мигель, и его заговор вполне мог бы иметь успех, кабы не безмерное тщеславие Эспиносы, который не удержался от соблазна пустить пыль в глаза Гонсалесам в Вальядолиде. Тщеславие не покидало этого человека до самой смерти, которую он встретил в октябре 1595 года, ровно через год после ареста. До самого конца он изворачивался, избегая признаний, способных пролить свет на его личность и туманное происхождение.

— Если бы вы знали, кто я такой… — говорил он и тотчас же умолкал.

Приговорили его к повешению, утоплению и четвертованию. Участь свою этот человек принял спокойно и мужественно. Отец Мигель погиб той же смертью и столь же достойно, но прежде был лишен монашеского сана.

Что касается бедной принцессы Анны, раздавленной стыдом и унижением, то она понесла наказание еще в июле. Уполномоченный инквизиции вынес ей приговор, который был утвержден королем Филиппом. Девушку перевели в другой монастырь и заточили на четыре года в келью. Каждую пятницу ее сажали на хлеб и воду. Анну объявили недостойной и неспособной занимать какое-либо особое положение, и до истечения срока наказания с ней надлежало обращаться, как с самой заурядной монахиней. Цивильный лист ее был отменен, и она осталась без содержания. Лишили ее и всех почестей и льгот, пожалованных прежде королем Филиппом.

Слезливые просьбы о помиловании, которые Анна посылала своему дяде королю, сохранились до наших дней. Эти письма не тронули холодную, безжалостную душу Филиппа Испанского. Вся вина девушки состояла в том, что она не вынесла навязанной ей аскетической жизни и, повинуясь зову исстрадавшегося сердца, дала себя увлечь ролью защитницы и помощницы человека, в котором видела несчастного принца, окутанного романтическим ореолом.

Бедняжка несла свою кару почти полных четыре года. И страшнее всего для нее были вовсе не те тяготы и лишения, которым подверг ее король Филипп. Страдания истерзанного и униженного духа оказались куда ужаснее. Волна прекрасных надежд на миг вознесла ее над тоской и мраком, но Анна тотчас же оказалась низвергнутой в пучину черного отчаяния, к которому теперь прибавились невыразимый стыд и нестерпимые муки оскорбленной гордости.