Конец Третьего Фрагмента

_____________________

КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОГО ЭПИЗОДА

___________

 

Эпизод Тридцатый.

МАЛОЕ СОТРЯСЕНИЕ АŇКОВСКОГО ПИРОГА

(Апрель - май 1887 г.)

 

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК

 

В ноябре 1886 г., пока Софья Андреевна прощалась в Крыму с мамой, Лев Николаевич оставался с детьми в Москве и, не теряя времени, заканчивал работу над одним своим драматургическим сочинением, пьесой «Власть тьмы» и начал другое — комедию с рабочим названием «Исхитрилась» (более известную читателю как «Плоды просвещения»). Кроме того, он работал в эти дни и над «Календарём с пословицами», уже обещанным издательству Сытина, и обдумывал ещё ряд художественных замыслов. Всё это, равно как и большие доходы от издания ею уже 6-го Собрания сочинений мужа, не могло не радовать Софью Андреевну. Ей казалось, что вот, вот — и сделается её муж прежним, памятным по 1860-1870-м годам, временам написания «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Но муж, прелестный муж, Лев Николаевич Толстой, не разделял её радостей от успехов книгоиздательского предприятия или от возможности продолжения для детей городского и барского образа жизни. Он не изменил своих мировоззренческих ориентиров и лучше в те дни, чем жена, понимал всю неустойчивость домашнего «затишья». Широко известна цитата из его письма к Т.А. Кузминской от 17 октября 1886 г., в которой он, как «брат во Христе» младшей «духовной сестре», выражает своё понимание неизбежности новых семейных бурь в очень образной, даже колоритной, форме:

«У нас всё благополучно и очень тихо. По письмам вижу, что и у вас также, и во всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против аnковского пирога не только не прекращается, но растёт и слышны уже кое-где раскаты землетресения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верою в то, что пирог не вечен, a вечен разум человеческий.

 

                                            Твой брат Л. Т.» (63, 393).

 

«Аnковский пирог» [над n Толстой ставил знак͝, что означало протяжное в нос “французское” произношение] — традиционный пирог в доме Толстых, подававшийся в исключительных случаях — в большие праздники, или при «хороших» гостях. Своё название пирог получил в честь доктора Николая Богдановича Анке (1803 - 1872), приятеля отца Софьи Андреевны. Для Льва Николаевича этот Аňковский пирог имел иносказательное значение. Вот, что вспоминал Сергей Львович Толстой по этому поводу: «Это был вкусный рассыпчатый пирог с вареньем внутри и миндалём снаружи… Для отца Анковский пирог служил эмблемой особого мировоззрения, которое трудно формулировать одним словом. Анковский пирог, — это и домовитость, и семейная традиционность, и — говоря современным языком — буржуазный уклад жизни, и вера в необходимость материального благополучия, и непре-клонное убеждение в незыблемости современного строя. Когда моя мать хлопотала о том, чтобы к обеду с гостями были положены чистые салфетки и вообще обед был правильно приготовлен и сервирован, о том, чтобы ночующему гостю были постелены чистые простыни, чтобы на Рождестве была ёлка, на маслянице — блины, а на Пасху — кулич, вообще чтобы было все то, что полагается, — то отец всё это называл “Анковским Пирогом”. […] В наши дни разрушение анковского пирога совершилось, но я не думаю, чтобы отец, если бы был жив, приветствовал это разрушение. А лично я думаю, что и не всё было плохо в анковском пироге» (См.: Толстой С.Л. Юмор в разговорах Л.Н. Толстого // Толстой. Памятники творчества и жизни. Вып. 3. М., 1923. – С. 13).

И не во всём ты здесь прав, Серёжа. Отец под разрушением Анковского Пирога имел в виду в 1887 г. то же, что и под «революцией» в 1900-е: не внешнее насильственное разрушение прежнего устройства жизни, с ограблением старых элит в пользу новых выскочек «из народа», а — ненасильственное изживание в сознании масс прежнего религиозного понимания жизни и диктуемых им систем взаимоотношений и нравов людей, их прежнего отношения к богатствам, к собственности, к насилию…

Широкое обобщение («…и во всей России и Европе») позволило в своё время советским толстоведам выдавать этот отрывок за предсказание и одобрение Львом Николаевичем социалистической революции. На деле, подчеркнём это, Толстой под «разрыванием пирога» разумел отнюдь не социальный взрыв, а вовсе противное: победу разума, просветлённого христианским религиозным пониманием жизни.

Не случайно теме разумного идеала как руководства жизни посвящена и единственная в 1887 г. запись в Дневнике Л.Н. Толстого — запись от 3 февраля:

«Человек употребляет свой разум на то, чтобы спрашивать: зачем и отчего? — прилагая эти вопросы к жизни своей и жизни мира. И разум же показывает ему, что ответов нет. Делается что-то в роде дурноты, головокружения при этих вопросах. […] Что ж это значит?

А то, что разум человеку не дан на то, чтобы отвечать на эти вопросы, что самое задание таких вопросов означает заблуждение разума. Разум решает только основной вопрос как. И для того, чтобы знать как, он решает в пределах конечности вопросы отчего и зачем?

Что же как? Как жить? Как же жить? Блаженно. Этого нужно всему живущему и мне. И возможность этого дана всему живущему и мне. И это решение исключает вопросы отчего и зачем.

Но отчего и зачем не сразу находится блаженство? Опять ошибка разума. Блаженство есть делание своего блаженства, другого нет» (49, 131).

Понятно, что такие ориентиры вряд ли могли найти понимающую поддержку среди большинства членов семьи Льва Николаевича. Вот почему Толстой так радовался новым знакомствам, ища близкого духовно человека среди толп, осаждавших его растущие в популярности жилища в Ясной Поляне и в особенности в Москве, где семейство проводило время с осени до тёплой весны. Среди новых знакомых, с которыми Толстой встретился лично в последние месяцы 1886-го и в 1887 году — философ Н. Я. Грот и писатели Ф. А. Желтов, С. Т. Семёнов, Н. С. Лесков и другие. Знакомство с Лесковым было особенно взаимно приятным: Лев нашёл в Николае умнейшего и хар а ктерного собеседника, Николай же во Льве обрёл — высокочтимого и более талантливого, что пришлось признать, единомышленника в вере Христа и в ряде общественных вопросов. По переписке Толстой снёсся с писателем Ф. Ф. Тищенко и совсем юным ещё Роменом Ролланом, а также с некими интеллигентными девушками из Тифлиса, высказавшими желание послужить делу просвещения народа. Им Лев Николаевич посоветовал переделывать старые и писать новые книжечки для народа — такие, которые могли бы быть изданы в его «Посреднике».

Главной в жизни Толстых драматической эпопеей конца 1886 — первой половины 1887 г. стал запрет цензурой драмы Л. Н. Толстого «Власть тьмы». В нём поучаствовали не только начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов, но и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев и даже лично император Александр III. Попытки Софьи Андреевны отстоять драму привели к минимально удовлетворительному для неё результату: драма была разрешена для публикации в издаваемом ею с весны 1887 г. уже 7-м (!) издании сочинений мужа, но не в дешёвых книжечках для народа, и безусловно запрещена для постановки на сцене.

Обстоятельства запрета стали, пожалуй, важнейшей темой первых в 1887 году писем Софьи Андреевны к мужу, писанных в период с 3 по 12 января: в дни уже не первой, но столь же желанной для Л. Н. Толстого зимней поездки в сельскую местность, в усадьбу друзей семьи, Олсуфьевых. В основном письма супругов этих дней достаточно малоинтересны, и мы не будем особо рассматривать их и помещать их здесь. Тем более, что наиболее интересное для нас письмо Софьи Андреевны, содержавшее какие-то интимно-личные выражения её вдруг вновь неустойчивого в первые дни нового года настроения — по всей видимости, не сохранилось. О нём мы узнаём лишь из ответа Л.Н. Толстого жене от 10 января, где он пишет, что душевное здоровье Сони, выразившееся в утраченном письме, «тревожит» его и он просит жену «не сердиться» (84, 17). Соня в своём письме этого же дня, 10 января, пишет, что «корректуры усилились» и ей, несмотря на привлечённых помощников, «очень хлопотно». К тому же — опять «нездоровится». Конечно, это более чем достаточные объяснения для встревожившего Толстого письма… Неприятно подействовало на Софью Андреевну и известие в одном из писем, что террористы в России Толстого «начинают считать своим», хотя Лев Николаевич на самом деле «террору-то и есть злейший враг» (ПСТ. С. 380, 383). Именно в эти годы, получая хорошие барыши с издания и переиздания сочинений мужа, Sophie меньше всего хотелось оказаться женой революционера, человека вне закона. Оттого, в тревоге, она и признаёт охотно мужа «врагом террора» и революции — вопреки той лжи, в которой поучаствовала позднее…

  Толстой между тем, насмотревшись на роскошную и суетную жизнь богатейших Олсуфьевых в их дворце — очень соскучился в эти январские дни по семье, и в особенности по любимой Соничке:

 

«Соскучился я очень по тебе и вас, но и просто соскучился от хозяев, добрых самих по себе порознь, но не добрых друг к другу, и от тяжёлой, давящей и непривлекательной роскоши жизни» (84, 18).

 

Помимо биографических фактов, это признание косвенным образом указывает на отсутствие в этот время (как и в прошлом, 1886 г.) «тяжёлой, давящей» атмосферы в московском доме Толстых. Такое редко бывало с Толстым: чтобы от стремился туда, в Москву, а не из неё подальше…

В уединённых прогулках Лев Николаевич обдумал многое для нового своего крупного философского сочинения – «О жизни и смерти». Записи в Дневнике от 3 февраля, приведённые нами выше, относятся как раз к этому замыслу. С середины февраля и весь март Толстой уже занят писанием нового трактата. Новый друг, Н. Я. Грот, устроил для Льва Николаевича возможность выступления в учёном Психологическом обществе с рефератом «Понятие жизни». 14 марта, вечером, заседание Общества и доклад на нём Толстого состоялись. Софья Андреевна писала в этот день сестре:

«Весь день писала, переписывала Лёвочкину статью о жизни и смерти…, которую он в настоящую минуту читает в университете в Психологическом обществе. Статья хорошая, и без задора, и без тенденции, и чисто философская…» (Цит. по: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год. М., 1979. С. 93. [Далее ссылка на это изд. сокр: Материалы. 1979. С.].)

  Как мы помним, со времён общения с прекрасным и умнейшим Леонидом Дмитриевичем Урусовым, безвременно утраченным духовным другом, Соня сама очень увлеклась философией. Нет сомнения, что реферат мужа она переписывала не тупо, механически, а с интересом и пониманием. И горько сожалела, что в сволочной, гнило-патриархальной России ей, женщине, не дано право не то, что участвовать, а хотя бы присутствовать на сборище брадатых и мудатых «учёных мужей». И муж в этом не готов был защитить её святое человеческое право!

 

Давайте приглядимся теперь пристальней к милой Соне. Какими глазами смотрела она на жизнь семьи, на творчество мужа? В каком настроении и мыслях встречала обстоятельства повседневной домашней и деловой жизни и известия из жизни внешней? Как всегда, «путеводителями» нам пусть послужат записи Софьи Андреевны 1887 года в дневнике и воспоминания об этом годе в мемуарах «Моя жизнь».

Из записи в дневнике под 3 марта 1887 г.:

«Встревожило известие о бомбах, найденных в Петербурге у 4-х студентов, которые хотели их бросить Государю проездом с панихиды его отца. Так встревожило — что весь день не опомнюсь. Это зло породит целый ряд зол. А как мне теперь тревожно всякое зло! Лёвочка уныло и молчаливо принял это известие. У него это уже прежде переболело» (ДСАТ – 1. С. 114).

Легко догадаться, почему так тревожно было Соне. Она помнила ещё 1881-й год, мартовское убийство Александра II и — письмо мужа к новому царю с призывом по-христиански простить и не казнить цареубийц. Она ждала тогда последствий от «дерзкого» письма: репрессий для мужа и драм для семьи… Вот почему в 1887-м «унылое молчание» Толстого было принято ею с некоторым даже удовлетворением — как мы знаем, совершенно неосновательным: Толстой не собирался прекращать свою христианскую защиту людей, пусть даже и революционеров, от имперской расправы над ними судом, тюрьмами и смертной казнью. Последнее в его земной жизни публицистическое выступление 1910 г., известное как статья «Действительное средство» — была, как известно, выступлением как раз против казней.

Ещё, из записей того же дня:

«Мы мирно и счастливо прожили зиму. Вышло новое <шестое> дешёвое издание. Интерес мой к этому делу совсем пропал. Деньги радости не дали никакой — да я это и знала» (Там же. С. 115).

  Да, знала о греховной суетности наживы и зле богатства — по увещаниям мужа. Но, как и очень многие, не изведав грустным личным опытом — не верила… Но и нельзя сказать, что не было радости от достатка в доме: была, но — мужу. Соничка меньше тревожилась о деньгах, меньше злилась, а его январский отъезд с дочерью Таней может служить образцом неразрывной душевной связи супругов, когда пишутся друг другу малосодержательные, но регулярные и эмоционально необходимые письма:

«Живя врозь с Львом Николаевичем, мы разлуку всегда чувствовали и не прерывали того дружеского общения, которым я так всегда дорожила» (Толстая С.А. Моя жизнь. Том 2. М., 2014. С. 115 [Далее: МЖ – 2. С.]).

А вот записи в дневнике Софьи Андреевны от 6 марта того же года:

«Переписала «О жизни и смерти» и сейчас перечла внимательно. С напряжением искала нового, находила меткие выражения, красивые сравнения, но основная мысль для меня вечно несомненная — всё та же. То есть отречение от материальной, личной жизни для жизни духа. Одно для меня невозможно и несправедливо — это то, что отречение от личной жизни должно быть во имя любви всего мира, — а я думаю, что есть обязанности несомненные, вложенные Богом — и от них отречься не вправе никто, и для жизни духа они не помеха, а даже помощь» (Там же).

Всё-таки кое-что подсказывало Соне, что не столь безобидно и отнюдь не «чисто философское» это новое сочинение мужа. В письме другу-единомышленнику Г.А. Русанову от 2 апреля 1887 г. Толстой определяет задачу своего сочинения так:

«Кажется, что разъяснение этого — т. е. того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелие — это очень важно, нужно, прибавит счастья людям» (64, 32).

Так что всё-таки недаром в начале лета 1887 г. очень умный цензор Санкт-Петербургского цезурного комитета по фамилии Лебедев усмотрел в сборнике рассказов Л.Н. Толстого «для народного чтения» не просто антиправославную тенденцию, а «своего рода евангелие» (Цит. По: Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1828-1890. С. 670). Написав народные рассказы именно как понятные для простецов иллюстрации к евангелию, теперь Толстой принялся за писание, ни много ни мало, евангелия… для более образованного и подготовленного читателя.

И в этом же письме — достаточно суровые строки о женщинах и семейной жизни, которые, к счастью или несчастью, не могла прочесть Софья Андреевна:

«Женщины редко возрощают у себя в сердце истинную любовь к Богу и к людям, и часто любовь к детям занимает всё место. И часто видишь ужасную казнь за это. Помилуй Бог вас и жену вашу и от греха, и от последствий его. — Я знаю, что это кажется недобрым чем-то — холодным — рассуждать о Боге, когда есть горе, — дети больны или умирают; и мы так привыкли к этому, что и мне это показалось совестно. А как мы забыли Бога, если говорим и думаем так! Как очевидно, что мысль о Боге (истине, добре, — как хотите понимайте) нужна нам только для парада, а как дело серьёзное, жизненное, то нам даже совестно упоминать про такую фальшь.

[…] И родятся, и живут дети и любимые люди только как некоторые подробности Бога, которые без Бога и не имеют смысла и которые поэтому уничтожиться не могут, — скрыться из глаз наших могут, но не уничтожиться.

Я пишу, не обдумывая слов, надеясь, что вы совпадёте со мной сердцем и поймёте меня» (64, 32).

Соня не могла понять этого: как и масса современных, уже XXI века, мамаш, делающих из заботы о потомстве на давно и опасно перенаселённой человечеством планете какие-то высокие смыслы жизни и относящие детерминирующие их мышление и поступки атавистические животные инстинкты человечьей самки к чтимым «дарам Бога».

Именно работа этих инстинктивных программ создавала для Софьи Андреевны «барьер невосприятия» христианской проповеди мужа, подсказывала ложные трактовки его теоретических построений — в духе «проповедания любви ко всему миру».

Дети между тем — и радовали, и огорчали мать, как бы пытаясь доказать ей, что смысла всей жизни в них, в их плотском и материальном благе, полагать нельзя.

Дневник, 6 марта:

«На душе уныло. Илья очень огорчает своей таинственной и нехорошей жизнью. Праздность, водка, часто ложь, дурное общество и главное — отсутствие всякой духовной жизни. Серёжа уехал опять в Тулу, завтра заседание в их крестьянском банке <в котором служил Сергей Львович. – Р. А.>. Таня и Лёва огорчительно играют в винт. С меньшими детьми я потеряла всякую способность воспитывать. Мне их всегда ужасно жаль, и я боюсь их избаловать. У меня старческий страх за них и старческая нежность к ним» (ДСАТ – 1. С. 115).

И всё же в нормальном, христианском обществе — в мире любящих и равных правами братьев и сестёр — Соня, без сомнения, могла бы с громадной общественной пользой реализовать себя не только в семейной жизни, но и в творчестве, и в науках, и в философии. Материнство, неотделимое от повседневного соприкосновения с материальной стороной жизни, подарило ей уже к этому, 1887 году, чудесное прозрение, которое вряд ли достиг и через 20 лет, и до конца жизни, её супруг и которое она, смиренно не придавая ему особенного значения, мимолётно и грустно выражает в той же записи дневника:

«Точки опоры в жизни у меня теперь нет никакой; но есть прекрасные минуты одинокого созерцания смерти и иногда ясное понимание того раздвоения материального и духовного сознания, себя и несомненность вечной жизни того и другого» (Там же).

Это гениальное прозрение скромной жены писателя и мыслителя. Прозрение в органично и неразрывно духовно-материалистическую сущность Божьего устройства мироздания — включающую в себя формы материй и связанных с их бытием эманаций и энергий, неизвестных XIX столетию обитателям планеты Земля и лишь в наше время исследуемых (и то на самых подступах!) наукой. Прозрение к знанию, позволяющему преодолеть «грех» идеалистической философии XIX столетия — пресловутый духовный монизм, отводящий материи роль либо «презренной» и «низшей» субстанции, либо вовсе «временной иллюзии», сопровождающей плотскую жизнь человека. Толстой, в его многолетних попытках дать определение Жизни — так и не избавился от суеверий духовного монизма… и не одну Софью Андреевну сбила с толку выразившаяся в его «интеллигентном евангелии» крайность проповеди «жизни в духе».

Но жизнь умеет «засуетить» — как метко и характерно выразилась Соня в письме мужу 12 января 1887 г. (ПСТ. С. 385). И не всегда суета эта, эти тревоги и заботы — так уж беспочвенны. Как туча на горизонте, явилась у Сони в этом году та забота, которая уже не оставит её до конца её совместной с мужем жизни, превратившись с годами в мучение и болезнь: ЧЕРТКОВ.

Снова дневник, тот же день, 6 марта:

«Было письмо от Черткова. Не люблю я его: не умён, хитёр, односторонен и не добр. Л. Н. пристрастен к нему за его поклонение. Дело же Черткова в народном чтении, начатое по внушению Л. Н., я очень уважаю и не могу не отдать ему в этом справедливости» (ДСАТ - 1. С. 116).

И далее, запись 9 марта — уже страшная. Приводим почти целиком:

«Лёвочка пишет статью «О жизни и смерти» новую для чтения в университете в Психологическом обществе. Вот уже неделя, как он опять вегетарианец, и это уже сказывается в его расположении духа. Он сегодня нарочно начинает с кем-нибудь при мне заговаривать о зле денег и состояния, намекая на моё желание сохранить его для детей. Я молчала, но потом вышла из терпения и сказала: «Я продаю 12 частей за 8 р., а ты одну «Войну и мир» продавал за 10 р.». Он рассердился и замолчал. Так называемые друзья новые христиане страшно восстанавливают Л. Н. против меня и не всегда безуспешно. Перечла я письмо Черткова о его счастье в духовном общении с женою и соболезнование, что Л. Н. не имеет этого счастья и как ему жаль, что он, столь достойный этого, лишён этого общения, — намекая на меня. Я прочла, и мне больно стало. Этот тупой, хитрый и неправдивый человек, лестью опутавший Л. Н., хочет […] разрушить ту связь, которая скоро 25 лет нас так тесно связывала всячески! Когда Лев Николаевич был болен, эти два месяца мы жили по-старому. Я видела, как он отдохнул душой и как в нём проснулось это старое творчество. И он написал драму. Путы его притворно-слащавых новых христиан снова опутывают его, и он уже порывался в деревню, и я видела, как потухал этот огонь и как это действовало на его душу.

Отношения с Чертковым надо прекратить. Там всё ложь и зло, а от этого подальше» (Там же).

Справедливость вывода о нарастающем негодяйстве Черткова и уже тогда назревшей необходимости прервать с ним общение семьи и особенно Льва Николаевича — к несчастью, «разбавляется» в дневнике Софьи Андреевны несправедливым обобщением о всех друзьях-единомышленниках Толстого как «притворно-слащавых новых христианах». Вероятно, в своих философских поисках она либо набрела самолично на брошюру 1882 г. «Наши новые христиане» Константина Леонтьева, либо кто-то пересказал ей её содержание. Вероятней второе, потому что критикует брошюра в основном Ф.М. Достоевского, и в меньшей степени Л.Н. Толстого: в связи с одним только из серии его народных рассказов — изложением народной легенды «Чем люди живы?» Ни в самой народной легенде, ни в её пересказе Л.Н. Толстым, нет никакой притворности или слащавости. А вот в общении с Л.Н. Толстым некоторых городских интеллигентов, подавшихся по юности лет или сдуру в «толстовцы» — да, такая фальшь была, и отвращала ещё с начала 1880-х самого Толстого. Почуялась она умненькой Соней наконец и в поведении, речах В.Г. Черткова. Но тот успел занять слишком неподобающее ему место в жизни и в сердце идеализировавшего его Толстого. И, действительно, искренне старался быть полезным ему. Изгнание его из жизни Льва Николаевича, как известно, так и не состоялось — к огромному, огромному сожалению…

Главная неправда Сони — в том, что христианское отношение Льва Николаевича к собственности и деньгам было, по её мнению, инспирировано «толстовцами». Совершенно нет. Будто назло складывающемуся в их, не весьма умных в массе своей, головах образу Толстой периодически отказывался от строгостей вегетарианской диеты, с радостью разделял с семьёй некоторые «барские» развлечения, и в принципе — будто хотел противопоставить некую “антитезу” крайностям своего поведения прежних лет. Соничка радостно и удовлетворённо свидетельствует в записи дневника от 14 марта:

«Лёвочка […] стал делать отступления от разных предвзятых правил: комнату часто убирает <слуга> Григорий, пищу, когда нездоров, ест и мясную; когда мы играем в винт, присаживается и он. Пропало упорство, и пропало и дурное расположение духа, стал веселее и добрее. За продажу книг тоже не сердится, рад, что 8 р. издание…» (ДСАТ – 1. С. 117).

Нет, не от любящей жены и от детей, а как раз от суетных, суетливых и часто неприятных гостей московского дома, включая массу религиозных обожателей, бежал он в январе. И, еле дотерпев до конца марта — бежит снова, на этот раз в милую Ясную Поляну. Толстому требовалось большее, чем возможно было в городе, уединение — для работы над философским трактатом. Оно ни в коем случае не было совершенным одиночеством: помимо знакомых крестьян и слуг, равно и регулярных гостей, круг общения великому яснополянцу могли в этот раз составить отпущенный из гимназии на пасхальные каникулы сын Лёва, его новый товарищ (старший на 2 года) студент Владимир Ден и, конечно, неразлучный Алкид, сын гувернантки мадам Сейрон.