Конец вступительного очерка

_______________

 

Т яжёлая беременность и роды жены, а следом заболевание грудей и трудности с кормлением младенца — всего этого Лев Николаевич был не последний виновник, и всё это усугубляло его неприятные впечатления от мерзейшей во все времена Москвы. Экзамены детей снова задерживали семью в этом проклятом городе, а Толстому были потребны впечатления не только этически значимые, от наблюдения народной жизни, но и эстетические: от созерцания именно весенней, пробуждающейся природы. Весна, конечно, была весной и в городе, но… величайшему из русских Львов было мало «пайков» весенней красоты и радости, получаемых сидельцами городов. И вот он решает повторить пеший свой «подвиг» 1886 года. Со спутниками, одним из которых, как и в 1886-м, был Николай Ге-младший («Количка»), сын художника Ге. Вторым был Александр Никифорович Дунаев (1850 - 1920) — человек, в отличие от Колички Ге, безсомненно выдающийся. Он был старшим сыном богатого московского купца и табачного фабриканта, успевшим проявить себя в делах патриотических (снабжение армии в Русско-турецкую войну 1877-1878 гг.) и в благотворительности. Как и Чертков, А.Н. Дунаев ещё до знакомства с Толстым (состоявшегося в 1887 г.) сделался «богоискателем», недовольным своим образом жизни, и пережил духовный кризис. Друзья своеобразно поняли причины его депрессии и, после пожара на фабрике и разорения… устроили на работу в Московский торговый банк, где этот покладистый и приятный человек сделал, как это принято называть, карьеру — вплоть до должности первого директора. В семействе Толстых он только вёл сперва денежные дела, но… проникшись Божественной истиной христианской проповеди Льва Николаевича, немедленно стал его учеником. Кажется, сблизила их именно хромая судьба. Это были два человека, пришедшие к истинной христианской вере слишком поздно: уже слишком крепко, неразрывно связав себя отношениями с избранными любимыми людьми, и, как следствие — с миром и с мирскими приманками и лжами. Об этом Дунаев интимно жаловался Толстому в письме от 6 ноября 1889 г.: «Всё, что около меня, всё кричит мне: я ложь и зло. И дома, и семья, и электричество, и банк, и те разговоры, которые я слышу, и деятельность людей, которую я вижу, их заботы, суета, удовольствия, занятия, верования, желания, всё осязаемое и чувственное, невещественное и отвлечённое, всё целый день стоит передо мною во всей своей наготе и мучает меня. И я ни в чём не могу остановиться, чтобы отдохнуть…» (Цит. по: Летописи гос. лит. музея. Кн. 12. Л.Н. Толстой. М., 1948. - Т. 2. - С. 27).

Думается, эти строки достаточно красноречиво описывают и настроения самого Льва Николаевича, погнавшие его, уже не в первый раз, в лучшие весенние дни — прочь, прочь, прочь из города.

 

Итак, собрав котомку, при хорошей в этот раз, истинно весенней погоде, Толстой с Колей Ге вышел воскресным днём 17 апреля 1888 г. (за неделю до Пасхи) за московскую заставу. Вечером этого же дня путешественники добрались до Подольска, откуда Лев Николаевич посылает жене первое из писем — дорожное, очень усталое и краткое:

«Пишу из Подольска, куда мы дошли в 8 часов. Очень было хорошо идти и питаться чаем и парным молоком, что мы делали 2 раза. Немножко было лишних 3 или 4 версты, на которых я почувствовал усталость; но зато мы в номере с постелью, которyю обсыпаем ромашкой <от насекомых. – Р. А.>. Целую тебя и всех. <Дочь> Таня бы очень одолжила меня, если бы написала Pagès, благодарю за письмо очень интересное, с содержанием которого совсем согласен. Не пишу, потому что некогда, — после» (84, 39).

 

Спеша покинуть ненавистную ему — как художнику и как христианину — Москву, Толстой забыл отдать дань вежливости одному из посетителей его московского дома. Это был некто Эмиль Пажес, молодой философ, профессор из Сорбонны, кажется, более всего известный своим довольно халтурным и урезанным, по цензурным соображениям, переводом на французский язык трактата Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?». Человек честолюбивый, Пажес нашёл общий язык с Толстым в обсуждении его нового тогда плана: перевода изданий народного книгоиздательства «Посредник» на международный уровень, такой, чтобы книги выходили в свет сразу на нескольких европейских языках и читались в разных странах. Этому суперпроекту не суждено было осуществиться. А авторитет месье Пажеса в глазах умнейшей Софьи Андреевны рухнул, когда выдающийся русский философ Н.Н. Страхов указал ей в личной беседе на то, что свои «новые и глубокие» мысли месье профессор позаимствовал (и обильно процитировал ей и Льву Николаевичу) из одной-единственной популярной французской книжки (Толстая С.А. Моя жизнь. М., 2014. Кн. 2. С. 49).

К 18 апреля относится первое в этом Эпизоде переписки письмо жены мужу, Софьи Андреевны — Льву Николаевичу:

 

«Говорили мне, что ты вчера пошёл такой весёлый, милый Лёвочка. Радуюсь, что погода такая хорошая, и что вы не вышли накануне. Воображаю, как тебе весело стало, когда после мостовой и камней, и города, ты ступил на мягкое, как выражается сестра Таня, и пошёл по травке, а перед тобой простор, и простор бесконечный. Мне из моей клетки это показалось так весело, хотя, когда подумаю о ночлеге, еде и народе, — то не пошла бы.

Надеюсь, что этот поход тебя немного разбудит, и что результат его будет не Палкин, а нечто более поэтическое, мягкое и художественное. Это всё: I hope. [Я надеюсь.]

А у нас вчера после тебя нахлынула толпа в 18 человек, и все в 12-м часу отправились на Воробьёвы горы на лодках. И моих малышей взяли. Им всем было очень весело […].

Спали мы с маленьким сегодня лучше, и я свежей себя чувствую. Пиши мне почаще; в минуты нервности это будет большое подкрепление.

Девочки уехали за покупками, Серёжа собирается в Никольское, кажется завтра. Малыши усердно ходят <говеть> в церковь по собственному желанию, но я рада, пусть сами до всего доходят без неумелого или перезрелого вмешательства.

Кланяюсь Количке, жалею, что с ним не простилась. Куда он девал счёт Мамонтова и что о нём узнал?

Прощай, милый друг, учу Мишу и спешу отправить письмо.

Меня утро очень суетили: и девочки с покупками, и артельщик, и ребёнок, и проч.

Целую тебя; почерк не особенный у меня, что-то рука не слушается.

С. Т.»

 

(Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому (далее: ПСТ). М. – Л., 1936 С. 411 - 415).

 

Надежды Софьи Андреевны сбылись: в этот раз Толстой не «встретил» в пути сюжета для новой статьи, такой, какой была в 1886 году статья «Николай Палкин».

 

Следующие за 17 апреля день и ночь «выпадают» из биографии путешественников. Только к вечеру 19-го они достигли Серпухова. Или в этом городе, или на подходе к нему, их нагнал третий участник пешего похода — А.Н. Дунаев. Подробнейшая научная биография Л.Н. Толстого упоминает, что с ним был ещё и Сергей Сытин, младший брат знаменитого книгоиздателя (Опульская Л.Д. Материалы… 1886 – 1892. С. 133 - 134). Но, по видимости, тот не продолжил путешествия с нашей троицей.

О Серпухове была у Льва Николаевича с Сонею договорённость — но увы, письмо её от 18-го не успело… о чём сожалеет Лев Николаевич в вечернем, 19 апреля, письме жене:

 

«В Серпухове в 6 вечера, идём дальше. Несмотря на дождь, не промокли. После первой, не совсем хорошей ночи в Подольске, вчера спал прекрасно. Очень весело и бодро шли. Горе, что не нашли писем в Серпухове. Пишу со станции. Может быть письмо в 7. Ну, что делать. Целую всех. Л. Т.» (84, 39).

 

Пока Толстой приближался к родной земле и к дому, Соня, по заведённой традиции ежедневного эпистолярного общения, написала два письма: 19 и 20 апреля. Приводим их тексты в хронологическом порядке.

Ночное письмо от 19 апреля:

 

«Если письмо моё будет не интересно, то потому, что два часа ночи, а мне не хочется пропускать ещё день и не писать тебе, милый друг. У нас всё благополучно, только я плохо поправляюсь: и нервы, и желудок, похоже на желчное состояние после рождения Алёши, и я очень робею, что разразится, как тогда, какой-нибудь болезнью. И висок стал болеть, как у беременной болел. Но всё это ещё очень сносно. Утомляют посетители: сегодня обедали отец и сын Стаховичи, вечером сидел Истомин и дядя Костя до второго часу. Народ всё мне приятный, но сил мало, и я устаю.

Я рада, что Серёжа сын тут, всё не так одиноко, и не так жутко. Но и он на Султане едет в четверг к Олсуфьевым.

О тебе думаю постоянно с тоской. Так ты правдиво и верно сказал: «ну, а если я поеду и ещё хуже затянусь работой на пахоте?» Да, это сорвалось у тебя, но ты затягиваешься и ты убиваешь себя. Я часто себе представляю тебя, как ты дремал на кресле в своей комнате, и я тогда думала: «не ест мяса, не курит, работает через силу, мозг не питает, и от того сонливость и слабость». Какая глупость вегетарианство, когда сравнишь человека с природой и животным. Ведь птица уничтожает же червяка, а лисица — зайца, а волк всех, кто попадётся. И ведь это по закону природы и, стало быть, Бога. Почему же человек не должен?

Письмо Павла Ивановича < Бирюкова; не сохранилось. – Р. А.> тоже мне запало в мысли. Это крайний аскетизм без религиозной подкладки. Убить в себе жизнь, убить все плотские стремления, все потребности — почему же уж совсем себя сразу не убить? Ведь ты совершаешь над собой медленное убийство, какая разница?

Читала статью Вогюэ о тебе и о «Власти тьмы». Начало очень хорошо, он понял всё правильно, но потом расплылся на разные примеры и сравнения, щеголяя своим образованием, и что-то не вышло.

У нас тепло и был ясный день. Как-то вы дошли? Я получила вчера твоё открытое письмо из Подольска, а сама писала в Серпухов. Прощай, иду кормить. Мальчик здоров. Целую тебя.

 

С<оня.>» (ПСТ. С. 412 - 413).

 

Остаётся невыясненным содержание утраченного письма П. И. Бирюкова, в связи с которым Софья Андреевна пеняет мужу на его аскетизм и вегетарианство. Стоит только отметить в письме Сони распространённый по сей день у противников вегетарианства наивный аргумент: ложную апелляцию к «законам природы», поведению хищных животных и их жертв, которое, как некий «закон», обывательское сознание априорно экстраполирует на человеческое общество, так же произвольно, притом и кощунственно, наделяя сакральным авторитетом «закона Бога». То, что в природе «законы Бога» для вирусов, червей, крыс, волков и для наделённых разумением существ могут быть радикально различны, как и то, что подчинение потребностей животной сущности разуму не является для человека самоубийством, а первой ступенью к жизни в Боге — поклонникам убоины и блуда не приходит в голову.

Упоминает Софья Андреевна виконта Эжена Мельхиора Вогюэ (1848—1910), французского критика и популяризатора русской литературы, издателя (1879 г.) «Войны и мира»: его новую тогда, не вполне удачную, статью «La puissance des ténèbres de Léon Tolstoi. Réflexions d’un spectateur» («“Власть тьмы” Льва Толстого. Размышления зрителя»), опубликованную в многолетне любимом Львом Николаевичем журнале «Revue de deux mondes» (1888, 15 mars. P. 426 — 450).

 

Получив 20-го от мужа второе (из Серпухова) «дорожное» письмо, Софья Андреевна пишет ответ — будто продолжая свой ночной условный диалог с любимым, но совершенно в ином настроении:

 

«Милый друг, я вчера написала такое нервное письмо, сегодня мне лучше, но очень голова болит и висок. Мальчик был сегодня очень беспокоен, весь день у меня отнял. Письмо твоё из Серпухова <от 19 апреля> получила; спасибо, что пишешь, и продолжай всё так. Я тебе написала длинное письмо в Серпухов, и, кажется, успокоительное для тебя письмо, жаль, что не получил; оно должно было придти вовремя. — Сегодня всё письма пишу, и всё гости: <Соня> Мамонова [ подружка Т. Л. Толстой. – Р. А.], Ден, вчера весь день гости — утомительно. Сегодня вечером мы одни, слава Богу. Miss Gibson сегодня ушла совсем; мальчики всё говеют, завтра причащаются, и красят потом яйца у Шидловских, так что весь день заняты будут. — У меня всё то же. Посматриваю в окно на сад и на детей, и на жёлтые, посыпанные песком, дорожки; кормлю, мою мальчика, ночи плохо сплю; напряжённо и поспешно удовлетворяю разным требованиям и тревожусь, главное, о тебе и о двух малышах без надзора. Жизни как-то нет. Всё как во сне, смутно и не весело. Если твоё здоровье будет хорошо, то я рада, что ты пошёл, и вообще мне будет радостнее.

Что наши Ясенские: Лёва, Алкид, Илья с Соней <Философовой>? Никто не пишет, и это грустно! Мне было бы большое утешение и развлечение в моём одиночестве. Ну, прощай, Лёвочка, целую тебя. Мальчик пищит, иду кормить, а писать больше не о чём.

 

С<оня>» (Там же. С. 414).

 

Свадьба сына Толстых Ильи с Софьей Философовой состоялась 18 февраля 1888 г., после чего молодые (в их случае даже — юные) муж и жена поселились ненадолго у отца в Ясной Поляне.

 

Наконец, 21-го апреля наши путники прибыли без приключений в Тулу, загостив в доме знакомого помещика Ивана Ивановича Раевского, откуда Толстой пишет третье «дорожное» письмо благоверной супруге, подводя итог всему пешему предприятию: «Путешествие очень удалось. Как я ни стар и как ни знаю нашу жизнь, всякий раз узнаёшь <новое> во всех отношениях: и нравственном, и умственном» (84, 40).

На это письмо (и на известия о муже от приехавшего из Ясной Поляны в Москву сына Льва) Софья Андреевна отвечает 23-го апреля. И в этот же день, водворившись накануне вечером в родном доме в Ясной Поляне, написал первое большое письмо жене и Лев Николаевич — к сожалению, успев получить только «нервное» её ночное письмо от 19-го и не зная ещё следующего, от 20 апреля. Приводим оба послания по порядку. Сначала письмо Л.Н. Толстого:

 

«Лёва тебе рассказал уже, милый друг, про вчерашний день и то, как мы пришли и как я, падая от сна, заснул чуть не в 10 часов. Мне грустно было, и очень, твоё письмо. Я тебе обещал, что буду писать тебе о себе всю правду, не скрывая, о том же прошу тебя и надеюсь, что ты так и сделаешь. Мне грустно было узнать по твоему письму, что тебе не хорошо на душе, да не хорошо и телу, но радостно было знать и чувствовать, что я знаю о тебе всю самую настоящую правду. Надеюсь, что это прошло; ежели же нет, то напиши, как думается и чувствуется, и я сейчас приеду, если увижу, что это нужно.

 

Ты из моих слов, что я буду уставать на пахоте так же, как и в путешествии, выводишь в связи с письмом Бирюкова, что я хочу, во что бы то ни стало, мучить и убивать себя. Это совершенно несправедливо, потому что я всегда настаиваю на том, что человек должен делать всё только для своего блага. Дело только в том, что уставать, и даже очень сильно на воздухе весной, в путешествии или на пахоте есть положительное благо во всех отношениях, а обратное, т. е. отсутствие усталости труда, есть зло. Я себя чувствую прекрасно. Молодые наши <И. Л. и С. Н. Толстые> очень милы, и сотоварищи мои, т. е. Дунаев, приятнее, деликатнее, чем я ожидал. Нынче целое утро я провозился в кабинете, очищая всё от пыли и расставляя всё по местам, с тем, чтобы, если завтра придётся, сесть за стол и писать, что весьма возможно и приятно. Нынче утром прошёл на деревню к Титу Борисову. Но уже не застал его, он умер. Сейчас еду в Ясенки получить письма и свезти это на почту.

Нынче же выставил и открыл везде окна. О балконе Танином распоряжусь. Пожалуйста, что нужно, пиши мне; мне очень весело будет всё исполнять. Целую тебя и дочерей, которые тебе помогают и наверно только того желают, и тому радуются, и мальчиков, и Сашу. Иван в числе мальчиков.

Л. Т.» (84, 40 - 41).

 

Следующее письмо из Москвы задержалось, хотя, судя по краткому письму от 25 апреля, Толстой очень ждал его и выезжал за ним 24 и 25 апреля на станцию Козлова Засека, к почте (см.: Там же. С. 42).

 

Обещанное нами выше письмо от Софьи Андреевны датируется в сборнике 23-м апреля; но в конце письма есть пометка: «Заутреня», свидетельствующая, что писано письмо было уже в ночь на 24-е, воскресение:

 

«Лёва привёз мне, наконец, известие о всех вас и самого себя. Ну, слава богу, что хоть дошли благополучно, т. е. что ты здоров и бодр, мне теперь легче стало на душе. Лёва ещё мало мне рассказывал, а теперь весь вечер спит, а пришло вечером твоё запоздавшее письмо от Раевских […]. Лёва привёз цветов — фиалок и весеннего, яснополянского духа, так что все мы взволновались и всем захотелось ехать. Но потом поневоле улеглось, и мы решили, что и так хорошо, хотя девочки сегодня приуныли, особенно Таня. Хочется ей и за город, и в Кремль к заутрени на площадь, и куда ни соберётся — всё не с кем, всё нельзя. Теперь 11 часов, вечер; люди в волнении, многие идут к заутрене, Маша с Сашей спят, Лёва заснул, и Таня его никак не добудится идти с ней и с Мамоновыми-Рачинскими в Кремль.

Лёва мне говорил, что окна на верху, особенно в детских — не выставлены и не отворяются. Пожалуйста, Лёвочка, постарайся быть немножко нам полезен, вели всё выставить и всё отворить в обоих домах. Также мне важно знать, когда начнут белить дом и скоро ли это кончат, не поговоришь ли ты об этом с Александром Яковлевичем < Парфёновым, управляющим >. Илья всё обещал, но ни о чём не написал мне. Ещё Лёва говорил, что колодезь рушился. Это очень опасно для малышей; ради бога, вели починить. Насколько вы в Ясной похлопочете, настолько мне меньше хлопот. А я здесь всё гувернёров смотрю, плохой всё народ, и я не решаюсь брать, хотя одного mr. Tastevin, просто случайно узнавший, что я его беру, очень хвалил. < Эдмон Тастевэн, помогал С.А. Толстой в переводе трактата Л.Н. Толстого «О жизни» на франц. язык. – Р. А.> Tastevin перевод кончает, просит по 25 р. за лист, на что я согласилась. Он обещал написать через Gautier издателям в Париж и наладить мне это дело.

Посетителей, гостей эти два дня не было, и мне от этого легче. Сидела с малышами, красила яйца, чтоб их занять; шила, писала письма, тётенька приезжала и Tastevin — и кормила, кормила и кормила. Мальчик растёт и поправляется, кормление всё в одном положении, т. е. без льда < для больных грудей. – Р. А.> дня ещё не прошло и всё немного больно. Молока пока довольно. Но желудки наши с мальчиком без усиленных средств не действуют совсем, и это очень неприятно. Сегодня я сошла в первый раз вниз и вышла на балкон на несколько минут, но ещё слаба я очень, ноги дрожат. — Спасибо Количке, что предлагает приехать; мне теперь не нужно помощи; девочки и madame пока помогают, а на той неделе, надеюсь, гувернёр будет.

Как я боюсь, что в Ясной ничего не сделают и придётся или от этого не ехать долго или при себе пачкаться.

Целую тебя, Соню и Илью. Лёва говорит про Соню: такая хорошая, добрая. Количке кланяюсь. Мальчик проснулся, прощай.

 

Соня» (ПСТ. С. 415 - 416).

 

Настроение Софьи Андреевны в отсутствие мужа и по поводу этого отсутствия не было ровным, о чём в мемуарах «Моя жизнь» она вспоминает так:

«Иногда в душе моей просыпалась опять досада на Льва Николаевича, что он бросил меня, ещё больную, с столькими детьми и заботами. Но когда я вспоминала его унылый вид за последнее пребывание его в Москве, мне делалось его жаль, и я писала ему тогда, например, так 27-го апреля 1888 года:

«…Ты твёрдо должен знать, что ты всегда первый и главный и на уме и в сердце моём; что самое больное место в душе моей — это та рознь, которая сделалась между нами, и что огорчительнее всего для меня, это опять же твоя болезнь”» (МЖ – 2. С. 55).

Полными текстами писем Софьи Андреевны, от 25, 26, 27 и 28 апреля, мы не располагаем. Приводим ниже только ответ Л.Н. Толстого на них и на приведённое нами выше письмо С.А. Толстой от 24-го (пасхальное). Датировано письмо 28-м апреля:

 

«Письма твои <от 23 – 24, 25 и 26 апреля> я все получил, милый друг, и на вас за молчание не пеняю, надеюсь, что также и вы, и что вы также продолжать будете. Нынче, четверг утро, пишу с Козловки, куда я пришёл гуляючи, и где получил твоё открытое, от вторника, — письмо. Не скучай ты, голубушка, об Иване и не тревожь себя мыслями. Дал Бог ребёночка, даст ему и пищу. Нынче утром пришёл твоя антипатия <крестьянин> Константин <Зябрев>, и представь, у него вчера жена родила двойню мальчиков, и, как надо ожидать при её болезненном состоянии (лихорадка), они к вечеру же умерли. Колечка <Ге> и Дунаев со мною. Мы живём очень хорошо, Дунаев поварничает очень успешно, а я ничего не делаю, — берегу себя по твоему приказанью. Боль <в печени> не повторялась, и нынче я чувствую себя совсем ожившим. Вчера получил только письмо и посылку <дочери> Маши. Очень её благодарю за аккуратность, пусть также продолжает, прошу её прислать мне по два № Русского Дела 12 и 13 в бандероли на Козловку.

 

  [ КОММЕНТАРИЙ.

  В газете «Русское дело», № 12 от 19 марта 1888 г., помещена статья крестьянина Т. М. Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или торжество земледельца». В № 13 от 27 марта было опубликовано предисловие Толстого к этой статье. – Р. А. ]

 

Вчера пришёл вечером Влас и ещё Константин, бывший староста, чтобы записаться в общество трезвости, — общество, надеюсь, будет иметь успех. Ещё Пётр Осипов, Раевский молодой и его учитель. Я их всех сообщу, когда съедемся. […]

Пожалуйста подумай и напиши мне всё, что нужно для приготовления к вашему приезду, не жалея подробностей. Мне доставит большое удовольствие устраивать. Окна отворяю и сырости не будет. […]

Насчёт меня же ты, нимало не стесняясь, напиши, что тебе с Иваном веселее, лучше будет; если я приеду, то мне будет очень радостно и здорово приехать, и дело найдётся. – Так и сделай. Мне так хорошо, легко и просто, и любовно с тобой, так и тебе, надеюсь. Погода была скверна, а нынче, кажется, хочет поправиться. Уже совсем сухо. Целую всех вас. Вы, девочки милые, пишите; а если мальчики, под руководством Лёвы, тоже написали, ещё бы лучше.

 

Л. Т.» (84, 42 - 43).

 

Упомянутое в письме «общество трезвости» — ещё одно общественное начинание Л.Н. Толстого, на этот раз — в борьбе с народным пьянством. «Общество» было учреждено Л.Н. Толстым в декабре 1887 г. Софья Андреевна свидетельствовала, что членов нового «общества» оказалось, помимо крестьян, довольно мало, и вообще: «жалкое производила впечатление эта бессильная пропаганда. На всякое дело надо класть всю энергию, всё время, все силы. А Лев Николаевич увлекался опять сельскими работами…» (МЖ – 2. С. 56). И это было правдой.

 

Письмо от 28-го было получено Софьей Андреевной уже на следующий день, и тогда же, вечером 29-го апреля, был написан ответ на него. Приводим ниже его текст.

 

«Наконец-то я получила от тебя письмо, милый Лёвочка, в котором я тебя нашла, т. е. почувствовала твоё сердце. И это письмо меня так оживило; и треснувшие соски, и беспокойство маленького Ивана, и заботы, и сомнения о гувернёре — всё стало даже весело.

Нет, милый друг, мне не нужно, чтоб ты приезжал для моего с Иваном спокойствия. Моё спокойствие, главное, когда ты здоров и доволен. Я не скучаю вообще; я только озабочена, занята страшно весь день, и больше с ребёнком; а что тяготит — это слабость, боль грудей и нервность. Сегодня так стало хуже, что я вскрикиваю и поднимаю плечи и вся съёживаюсь, когда даю грудь ребёнку. А он тянет страшно, и Миша говорит, что у него ротик шалашиком, когда он ловит грудь, чтоб сосать.

Приехал <сын> Серёжа, в понедельник будет в Туле и в Ясную поедет. Спасибо за готовность всё сделать, что надо в Ясной. Прежде всего надо велеть подштукатурить, где надо, потом белить: детские прежде всего, потом залу, гостиные последние. Ещё пол в двух детских на верху надо поправить; его весь сломали, когда крыс вытаскивали. А что крысы? Неужели есть? Тани сёстры балкон она просила только укрепить, чтоб не был опасен. Особенных дел ещё в Ясной нет.

Сегодня наняла гувернёра, он через неделю уж поступит. Швейцарец, знакомый и очень рекомендованный m. Tastevin старшим. Какой — не поймёшь: молодой, белокурый, скромный, французской Швейцарии, знает по-немецки, по-латыни и гречески. Ужасно охотно поступает к нам. Что-то будет!

Таня с Лёвой поехали в концерт балалаек; приехали какие-то знаменитые балалаечники из Петербурга. Маша дома и Машенька Стёпина сидит < Марья Петровна, жена С. А. Берса. – Р. А.>. Лёва ходил пешком в Нескучное, оттуда в лодке приплыл; он озабочен своим здоровьем, гигиеной и экзаменами; всё писал сочинение о Державине, и мне, и дяде Косте рассказывал, как именно он предполагает писать. Андрюша с Мишей ходили с Фомичём в балаганы, играли в саду; Саша всё с Васькой артельщиковым играет, и очень весела и мила.

Ты пишешь: «Мне будет приятно и здорово приехать в Москву». Почему здорово? Я тебе пишу: не нужно приезжать, и это правда, что не нужно. А только это не значит, что я не рада буду. Ты знаешь сам, какая радость тебя видеть всегда, когда ты и дома живёшь и придёшь после того, как или уходил или сидел долго с тёмными < толстовцами. – Р. А.>. Пожалуйста, по моему приказанию, как ты пишешь, продолжай беречься и есть куриный суп, а не щи.

Пругавин был и говорил, что концерт состояться не может, поздно, состава хорошего быть не может. — Девочки тебе напишут, и Миша просил налиневать бумажку к завтрему. Лёва же вряд ли, он или гуляет или учится.

Кланяйся своим сожителям, тебя целую. Завтра не напишу, дела много. Прощай, голубчик. — И мне просто и хорошо с тобой, слава богу!

С. Т.» (ПСТ. С. 416 - 417).

 

Лев Николаевич получил от Сони 27-го апреля очередное письмо, а 28-го открытку, тексты которых не опубликованы, и ответил на них письмом, датируемым исследователями приблизительно 29 или 30 апреля. Приводим его не длинный текст:

 

«Получил вместе твоё открытое и закрытое письмо, милый друг. Михайло <кучер> свободен и охотно едет <в Москву>, — он и передаст тебе это письмо. — Ты всё грустишь, голубушка, это мне очень грустно, потому что я вижу, как тебе тяжело и как ты не можешь иначе с кормлением и беспокойством о нём, и как бы желал помочь тебе, и не знаю, как. О моём здоровье ты не беспокойся, потому что нет никакого основания. Я чувствую себя прекрасно и так же питаюсь и буду питаться.

Когда вы думаете приехать? Если скоро, то я напишу о вещах и попрошу выслать, если же нет, то я, как писал, с радостью и пользою приеду. Где ключ от Кузминского дома < т.е. от флигеля. – Р. А.>?

Нынче едут Дунаев и Рахманов. < Оба толстовцы. Владимир Васильевич Рахманов (1865—1918), в 1888 г. — студент медицинского факультета Московского университета; позднее врач. – Р. А.>. Они оба у тебя будут и расскажут про нас. Дунаев очень был приятен. Он, кроме того что умный и образованный, ещё и очень добрый человек; недостаток его — недостаток тонкости, не деликатности, а художественной тонкости.

Я с нынешнего дня чувствую себя совсем бодро и хорошо и чуть было не начал нынче писать. Всегда страшно начинать, когда дорожишь мыслью, как бы её не испортить, не захватать дурным началом.

У нас ещё один художник — Бакшин, из Академии. Он пришёл пешком. Он едет завтра, кажется. — Спасибо девочкам, что они помогают. Целую всех. Л. Т.»

 

Гости и хозяйственные дела сильно отвлекли внимание Льва Николаевича, и следующее письмо жене, ответ на её («приятное») письмо от 29-го, он отправляет лишь 3-го мая. Ради сохранения диалоговости, мы немного отступим от хронологической последовательности презентования переписки супругов Толстых: приводим ниже текст этого, слегка «опоздавшего», письма.

 

«Боюсь, что сделал большой перерыв в письмах, и что ты беспокоилась. Вышло потому, что Бакшин хотел ехать, но не уехал. — Письмо твоё приятное получил 3-го дня, и мне стало веселей, а вчера получил от малышей < от сыновей Андрея и Михаила. – Р. А.>. Враг я медицинских усовершенствований, но для тебя, при твоём беспокойном характере, советовал бы свесить Ивана, и весить с тем, чтобы верно знать, хорошо ли твоё кормление или нет. Мне по всему кажется, что твоё молоко хорошо и достаточно, и что с помощью прикорма ты выкормишь лучше всего; но что тебе мешает беспокойство и, вероятно, неосновательное. — Про себя скажу, что я живу ни то, ни сё — нет бодрости ни телесной, ни умственной — всё желчь и живот. Боли были только один раз и скоро прошли, но что-то разладилось в животе. Ты скажешь, что это от неедения мяса, и, пожалуйста, не говори и не думай этого. Я охотно его бы ел, если бы меня манило на него и чувствовал бы от него лучше, но нет ни того, ни другого. Теперь я ем простоквашу и очень много, и мне она и приятна, и отлично действует.

Вчера, в понедельник, первый день я после обеда попахал, и так как по переменкам с Количкой, то без усилия. — Нынче только пришли штукатуры и маляры, 85 к. в сутки, четыре человека. Надо их подгонять. Александр Яковлевич очень, кажется, деловитый человек. Сережа ещё не приезжал, верно нынче вечером.

Тут как всегда нищета большая, и ещё на святой сгорела Шевырёвка, 21 двор, — ходят просить погорелые.

Андрюше и Мише скажи, что Кавушку я нынче видел с жёлтеньким жеребёнком. Целую их и благодарю. Вот незабудка, я нынче нашёл.

Нынче похоже на лето, первый хороший тёплый день. Целую тебя и девочек, и Лёву, и Сашу, и Иван[а]. Л. Т.» (84, 45 - 46).

 

Вряд ли сам Лев Николаевич хоть раз в жизни испытал те боли при кормлении ребёнка, которые, к несчастью, начиная со старшего сына, преследовали Соню. Не нужно его осуждать – ещё и потому, что он ежедневно соприкасался с не меньшими страданиями народа — не замечаемыми городской буржуазной публикой и не сочувственными ей. Поле, которое он пахал (и на котором его предыдущим летом «взял на кисть» художник Репин) было полем одной из страдалиц, крестьянки, вдовы с четырьмя детьми, Анисьи Копыловой. Чт о, и когда, и как сильно, у неё болело — неизвестно: на крестьян в ту эпоху не распространялись услуги дамских докторов…

 

Приведённому нами письму Л.Н. Толстого хронологически предшествует письмо С.А. Толстой от 1 мая, текст которого мы и приводим уже по порядку.

 

«Очень плохо идёт моё кормление, милый друг. Одна грудь до того разболелась, что после всякого кормления я вся в поту, и чуть ли не истерика готова сделаться, и невозможно от слёз удержаться. Какие адские боли и как всё в мире устроено не натурально! Таня увидала случайно, каково мне кормить, и с каким-то ожесточением стала твердить: «надо взять кормилицу». Но я ещё не думаю о кормилице и молю Бога о терпении. Молока мало, у ребёнка такие худенькие ножки, и он весь — и личико, и всё тельце худенькое, и мне уж его жалко! на этот раз стало жалко раньше 6 недель, бывало после. Это уж старческая слабость и нежность к маленькому и беспомощному.

Так как от боли я двинуться даже не могу, ни работать, ни делать что-либо правой рукой (и писать больно), то я всё сижу неподвижно и очень тоскую, так как не вижу конца своим страданиям. И как это сделалось быстро, вдруг, безо всякой причины. — Как твоё здоровье, и как ты поживаешь? Два дня нет писем от тебя, и это всех нас уж беспокоит. Думаем, не пришлёшь ли ты Михайлу кучера по моей просьбе, и с ним завтра утром и письмо. Константин сегодня ушёл, и мы без кучера.

Сегодня обедали у нас Машенька сестра и дядя Костя, и все потом дети и большие бегали и гуляли в саду. …Ко мне никто не пришёл в виду моего нездоровья, чему я была очень рада. За обедом произошла маленькая драма: Серёжа заметил тихо Андрюше, что у него руки грязны, Маша подхватила, и все на него напали и он расплакался, ушёл и не стал обедать и долго рыдал, больше из самолюбия перед Колей Оболенским и Борей Нагорновым; я не мешалась, у меня нервы слишком расстроены, и мне его было жалко, и самой хотелось плакать. Потом обошлось, он пошёл бегать, а в 7 часов достал в шкапу солонину и ел с большой жадностью. Я сошла к нему вниз, Лёва не знал, что я сошла, и первый пошёл его утешать. Он очень мил, Лёва, только балалайку напрасно купил, как бы экзамены не пострадали.

Прощай, Лёвочка, целую тебя. Завтра у нас начинается учение, и я рада, а то дети всё бегают и часто скучают от бездействия.

Если моей груди не будет лучше, не знаю, как и переедем. Я ничего не могу предпринимать в этом положении, а без толчка от меня вся моя домашняя машина в ход пойти не может. И это меня мучает. — Лёва вчера меня спрашивает: «Мама, вы счастливы?» Я очень удивилась, не нашлась сначала, а потом говорю: «Да, я себя считаю счастливой». А он говорит: «Отчего же у вас вид мученический?» Я ему ничего не отвечала, и думаю, что это от забот и от усталости бессонных ночей и от боли. Но он всё замечает, и ему надо, чтоб всем было хорошо.

Мы в письмах с тобой гораздо ближе, чем в жизни. В письме всё вспоминаешь и всё напишешь, что может быть интересно хоть немножко, а в жизни видимся мало, тебя тёмные люди завоёвывают, и всегда совестно как-то рассказывать обыденные мелочи, а в письме всё как будто интересно.

Ну, ещё раз прощай, не оставляй нас долго без известий. Целую тебя.

С<оня>.

1 мая.

 

Торопи работы в доме, чтоб нас не задержали» (ПСТ. С. 418 - 419).

 

Конечно, обвинениям в адрес духовных единомышленников Льва Николаевича как неких «разлучников» не следует верить. Не так уж много времени нужно двоим, чтобы сообщить друг другу всё, что должно быть сообщено — и не успеть надоесть взаимно. И очень хорошо, что работает «самоцензура» о том, чего говорить не следует. В письмах же Соня оказывалась ближе к мужу не по той причине, что в жизни якобы мешали ей «толстовцы», а потому, что была она именно в письмах честнее, нежели наедине с собой (в дневнике, в мемуарах…) или даже в устном общении: при условии, что могла рассчитывать на поддержку слушателей. Вот что делает анализируемый нами эпистолярный диалог Л.Н. и С.А. Толстых ценнейшим источником, повествующим о жизни этих двоих выдающихся людей.

 

Ответ на приведённое выше письмо С.А. Толстой Лев Николаевич пишет уже 5 мая:

 

«Вчера получил твоё письмо, милый друг, о твоей боли. Это ужасно грустно и жалко. Решить вопрос о том, до какой степени ты можешь и должна терпеть, можешь только ты. Надо надеяться, что, как и в те разы, это будет продолжаться не очень долго и может зажить при помощи от кормилицы. Но всё решишь ты, и советовать нельзя. Мой совет один: — не отчаиваться и во всём, и в этих страданиях находить хорошее и нужное.

Я чувствую себя очень хорошо. Погода не весёлая, дожди и холодно. Нынче едем с Колечкой сеять, — больше он. Я только показываю. Вчера ездил в Ясенки, получил там посылку от Маши. Серёжи всё ещё нет. — Беление дома дело очень трудное, чтобы не переломать и не перепортить мебель. Вчера, например, мы застали маляров, спящих на наших постелях. Их изгнали. Постараюсь, чтобы не перепортить всего и кончить скорее. Я думаю, в неделю кончат. Но воняет очень.

Да где ключ от Кузминских и ключ от пристройки на балконе?» (84, 46).

 

Неоднократные вопрошания Льва Николаевича о затерявшихся (для него) ключах особенно характеризуют тот простой факт, что истинной хозяйкой Большого Яснополянского Дома была Софья Андреевна. 

 

Заскучав перерывом в письмах от мужа, наступившего с конца апреля, Софья Андреевна, не дождавшись новых весточек из Ясной, пишет мужу целые два письма — 4 и 5 мая. Мы располагаем текстом только одного из них, от 4 мая, очень заботливого:

 

«С тех пор, как кучер Михайло привёз твоё письмо, — известий от тебя нет, милый друг. Ехали они сутки до Москвы, и Дунаев очень забавно рассказывал, как вы живёте и как они с <толстовцем> Рахмановым и Михайлой ехали, и их всё ставили на запасный путь, и он очень кипятился. Дунаев, правда, очень добрый и милый человек, и очень тебя любит, и видно заботился о тебе. Количкина же теория о расточительности Дунаева и о том, что надо есть щи из капусты с водой, — крайне меня огорчила, и я теперь менее о тебе покойна, чем даже при кухмистерстве Дунаева. — Я бы поехала к тебе раньше, милый друг, если б поступала по сердцу и только по любви к тебе. Но тут пропасть соображений: маленький Иван постоянно тем или другим хворает, а холодно и сыро его везти. Гувернёр поступает в субботу, англичанка ещё не приехала; об экзаменах Лёвы узнаю завтра; о доме, книгах и делах не кончила ещё ничего, и с такими грудями больными ничего делать нельзя. […] Я начала выезжать, сегодня была на выставке картин и очень наслаждалась, но очень спешила. Сил у меня больше и нервы крепче; вообще я здорова, если б не соски. Боюсь сказать, но сегодня чуть-чуть поменьше боль при кормлении, хотя не могу ещё не охать и не жаться.

Был нынче <Сергей Александрович> Юрьев, Марья Александровна <Шмидт> и Ольга Алексеевна <Баршева>. Юрьев, бедный, очень огорчен. Дочь его нервно больная у Корсакова в лечебнице, у ней пять человек детей, которые все у Юрьева; а в это время у ней скоропостижно умер муж, на руках у Юрьева, разрывом аорты, и от неё ещё скрывают до сих пор. Он очень постарел, но сияет удовольствием, когда говорит, что ему поручили поставить на императорском театре «Сон в летнюю ночь».

Намереваюсь я приехать не позже 15-го мая; не знаю, называешь ли ты это скоро или не скоро. Кабинет твой и твои все вещи, и книги, и бумаги оставлены так, как будто ты хотел вернуться, а дети, и Дунаев, и Рахманов, все говорят, что тебе не хочется вернуться. Я и послала с Серёжей немного белья, две простыни, наволоку и проч. и денег 15 рублей. Помни, что чистота для гигиены необходима, и не ходи, пожалуйста, грязный, в белье грязном. У тебя в Ясной оставались ситцевые рубашки, белый и драповый халаты, белые блузы и проч. Нашёл ли ты всё это? Напиши мне, где новая книга доктора Покровского; я её искала, искала и нигде не нашла, а могла бы пригодиться.

 

  [ ПРИМЕЧАНИЕ.

Вероятно, имеется в виду книга доктора Е. А. Покровского «Детские игры», преимущественно русские (в связи с историей, этнографией, педагогикой и гигиеной) (М. 1887), два экземпляра которой сохранились в яснополянской библиотеке. – Р. А. ]

 

Рассказы Дунаева о вашем странствовании были очень интересны; но видно прихворнул ты в Ясной больше, чем написал. Желудок-то очень болел, — дело до компрессов доходило, и Рахманов говорил, что ты кашлял. И ещё теперь, Бог знает, здоров ли ты, так давно писем нет. — Начали ли белить дом? Когда обещают кончить?

Работаешь ли ты и не надрываешься ли? Работаешь ли письменно? Напиши получше, дай ещё раз себя почувствовать душой. Целую тебя.

 

С<оня>.

 

Тут все говорят о крушении поезда на станции Голицыно < в то время под Москвой. – Р. А.>, где жили Чертковы. Ужасная история и много погибло.

 

4 мая вечер. 1888» (ПСТ. С. 420, 422).

 

Следом — письмо 5 мая, текстом которого мы не располагаем, а затем, и вполне справедливо, уже сама Софья Андреевна делает перерыв в писании писем — до 9 мая. Теперь поскучать и прождать пришлось уже Льву Николаевичу. Следующее его письмо, ответ на оба последние Сонины, от 4 и 5 мая, датируется 7-8 мая:

 

«Дня два или три был совсем без известий о тебе, милый друг, и очень беспокоился и хотелось ехать в Москву, чтобы быть с тобой, но нынче, в субботу, получил твоих 2 письма от 4-го и 5-го, и оба утешительные, — вижу — чувствую, что ты духом бодра и что боль сосцев сдаётся. Дай Бог тебе терпения только, а пройти-то пройдёт. Серёжа приехал 3-го дня, хотя и не щедр он на рассказы, но изо всего я понял, что ты не в дурном духе, — не раздражена, не огорчена, а это главное. — Сытин, твоя правда, был мне тяжёл, но что ж делать, — надо стараться и с Сытиными вести себя разумно и добро. […]

Обо мне теперь уж нет ни малейшего повода беспокоиться. Я чувствую себя очень хорошо. В простокваше нахожу большое средствие и поглощаю пропасть, и всё на пользу.

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

  Это одно из любимых выражений Льва Николаевича. Было «заимствовано» им у самарского крестьянина Василия Никитича, говорившего, что он в чае «большое средствие» для себя нашёл. – Р. А. ]

 

Целую неделю мы с Количкой пахали и сеяли по полудню, и то по переменкам, так что усталости большой не было. — Дом, верх, нынче кончили подштукатуривать и белить. Завтра буду уставлять по местам хаос мебели и вещей. Александр Яковлевич предлагал белить подоконники, я было согласился, но потом решил, что они будут вонять и липнуть долго. Как ты думаешь? Ответь скорее. Кузминских дом отперли, а пристройки <к балкону> ключ затем хотели, что там видно через окно, что протекло. От Илюши и Сони получил нынче письмо. Они живут в Александровке <из владений семьи Л.Н. Толстого; близ их же Никольского-Вяземского Тульской губ. – Р. А.>, оклеили избу, а главное, Соню рвёт. Письмо милое, как они все. Посылаю его. У меня здесь куча писем, и без моих милых помощниц плохо. Мне жаль, что малыши от них отходят < для детей Ильи С.А. Толстая нанимала в то время гувернёра. – Р. А.>. Лёву целуй, и себя, и малышей, и девочек.

 

Л. Т.

 

Нынче пахали огород, и всё время бегал Кавушкин жеребенок и сосал мать, и Васька Анисьин <сын нищей многодетной вдовы А. Копыловой, которой помогал Толстой. – Р. А.> без парток, и оба такие милые; и я думал о Ване и своих.

Какие два чудные летние дня» (84, 46 - 47).

 

Такое бодрое и обстоятельное письмо, конечно, очень порадовало Софью Андреевну, и в ответ она пишет 9 мая такое же письмо — подробное и сравнительно позитивное (хотя, как всегда, озабоченное множеством соображений и сует):

 

  «Вот спасибо, что написал такое хорошее и длинное письмо, милый друг. Мы три дня в напряжённом состоянии ждём все от тебя известия, и получение письма сегодня было торжество, так все обрадовались. Слава богу, что ты пока здоров, наберёшься силы для будущих болей, которые угрожают (по моему мнению) без лечения. Я думаю, что простокваша хорошо, но не в холодные дни. Сегодня и вчера очень холодно, северный ветер, дождь и пасмурно. Прескучно.

<Гувернёр> M. Lambert поступил и всем нравится. Очень скромный и не неприятный, и дети к нему отлично относятся, охотно пока слушают, а он им пальто надевает, когда свежо, и мне это нравится.

Здоровье моё равномерно и очень медленно, но улучшается. Иван только всё худ и плох, начну скоро подкармливать. Завтра 40-й день; хорошо хоть столько прокормила. А как трудно! и сколько времени берёт кормление, я уж забыла, да и дел столько никогда не было посторонних. Ещё потому много времени берёт, что молока мало, канальчики запухли, и добыванье молока слабому ребёнку — трудно. Я иногда час сижу, чтоб его насытить.

Лёва и Коля Оболенский иногда очень озабочены и мрачны по случаю экзаменов < Л. Л. Толстой держал переходные экзамены в Поливановской гимназии из седьмого в восьмой класс. – Р. А.>, а то оживляются, и Лёва играет то на балалайке, то на скрипке, то на рояле. — Вчера Саша нас напугала, ухо стреляло, она кричала ужасно половину дня и всё просила Машу рукой ей держать; она тогда засыпала. Я пустила ей в ухо масло, положила вату с камфарой, и к утру прошло. Вчера Машенька сестра обедала и Митя Олсуфьев, и после обеда малыши с Борисом бегали на перегонки в саду по большой аллее, а потом Митя Олсуфьев, Лёва, Коля Оболенский и Lambert тоже бегали и Лёва пришел первый. Машенька очень сочувствовала и была весела. — Миша Олсуфьев уехал, и мне что-то подозрительно его отношение к Тане и её к нему. Когда я на это намекаю, то Таня ненатурально хихикает, отшучивается и говорит: «Он твёрд, как кремень», или: «я ему уж делала сама предложение», — и всё в этом роде. Маша и Вера Шидловская что-то тоже ненатурально относятся к этому предмету. Я хотела просто и откровенно спросить Таню, да всё не решаюсь. Если только с её стороны надежда и ошибочная, то ей будет потом неприятно, если она мне скажет.

Хотел Миша Олсуфьев опять сюда приехать, и очень горячо говорил о том, что в Ясную непременно приедет, но больше я ничего не заметила. Вот было бы радостное событие, хотя и жаль бы было с Таней расставаться.

Ну вот и всё написала, что у меня интересного и чем я живу. Иван с голубыми глазами, на тебя несомненно похож. И руки, и пальцы, и форма головы — всё как твоё. Но он ещё не смеётся и не осмыслен его взгляд, что скучно. Прощай, милый друг, целую тебя и кланяюсь Количке. Я понимаю, что очень соблазнительно вспахать, кому нужно, не паханную от недостатка рук землю и сунуть туда зёрна, от которых люди будут сыты, но отношусь всегда недоброжелательно только потому, что это бывает в ущерб твоему здоровью. Ты всегда себя пересиливаешь.

 

С. Т.

 

9 мая 1888.

 

О делах-то я и забыла написать.

Подоконники красить не надо.

Крышу красить будем, но я краску пришлю из Москвы.

Приедем мы в воскресенье < т.е. 15 мая. – Р. А.> и народу нас столько: няня, я, Таня, Маша, Lambert, Андрюша, Миша, Саша и, вероятно, англичанка.

Нужно будет в карету нанять четвёрку лошадей, лучше в Туле нанять, а на своих шагом довести карету дня за два, а то в прошлом году какие-то клячи насилу довезли. Карету нужно непременно, маленький Иван всё кашляет, а к воздуху совсем не привык.

Затем в коляску наших лошадей надо набрать.

К приезду нашему только надо приготовить как всегда: ростбиф, чай, молоко, яйца, хлеб.

Сенники детям набить.

Если я в воскресенье не приеду, я телеграфирую, а если не изменю намерения, то буду молчать.

Если можно, вели паркет натереть; Тит умеет, я думаю, а то из Тулы взять» (ПСТ. С. 423 - 425).

 

До указанной Софьей Андреевной даты воссоединения семьи — 15 мая — супруги обменялись ещё только парой посланий: Толстой ответил жене на её письмо от 5 мая, неизвестное нам, а Софья Андреевна 11 мая, соответственно, на это его письмо. Приводим тексты обоих писем в хронологическом порядке.

 

Л. Н. Толстой, письмо 9 мая:

 

«Сегодня 9-го, поев простокваши, пошёл на Козловку и получил твоё письмо, которое ты называешь как-то нескладным, но которое мне было очень приятно, потому что из него увидал, что ты бодра и боли или уменьшаются, или ты привыкаешь их переносить. Марья Александровна была вчера и действительно рассказала про тебя и вас, так что я понял, но сказала тоже, что мой приезд облегчил бы тебе отъезд, — если бы я взял малышей. — Это очень поощрило меня ехать, но по письму увидал, что это не нужно, и что девочки заменят меня. Да и теперь уж так коротко; только бы ничего не задержало и не помешало. — Второй день праздник, и работы нет в доме. Завтра начнём. Верх кончен совсем, только развесить и расставить, и не перепутать, и не сломать. Низ кончат, я думаю, дня в три, так что к субботе будет готово.

Очень сочувствую Лёве и его экзаменам, — чтобы они его выпустили скорее и совсем без забот летних занятий. Да не поверит он тому, что многие говорят, что без папирос хуже готовиться. Это грубое суеверие. Мы живём очень хорошо: в изобилии и чистоте. Только холодно нынче и всё дожди. Моё здоровье хорошо, если есть апатия к работе, то это всё-таки от непривычных условий, непривычной, но очень полезной молочной пищи. Кони я спрашивал: написал ли он рассказ и передаёт ли мне сюжет < для будущего романа «Воскресение». – Р. А.>. Прелестный сюжет, и хорошо бы и хочется написать.

Ключ от ключей у меня и пока не нужен.

До свиданья, целую тебя и всех» (84, 48).

 

И — письмо Софьи Андреевны, от среды, 11 мая (озабоченное и усталое, потому что писано было ночью):

 

«Помощницы мои расхворались, хотя обе ещё на ногах. У Тани ночью был жар, теперь горло болит и насморк; а сейчас Машу знобит и тоже горло болит. Боюсь, что всех переберёт, и что мы не выберемся в воскресенье. Моё кормление тоже значительно ухудшилось, и погода холодная, и пожалуй Ивана везти опасно.

Утром приходила Ольга Алексеевна и рассказывала письмо Марии Александровны, не без ехидства прибавив, что Мар. Алекс. <Шмидт> влетела к тебе, когда ты был ещё в постели, а что Количка <Ге> бельё стирает. И то, и другое — безобразие. Она же мне сказала, что ты собираешься приехать, а вечером пришло твоё письмо <от 9 мая>, что ты раздумал. А мы теперь ещё бог знает, когда приедем. Кроме малышей и людей, ни у кого нет страстного желания ехать в Ясную, а для меня это такой ряд волнений и забот, что так бы и сидела на месте. — Лёва очень усердно учится, и его жаль вывести из колеи. Коля Оболенский сегодня математику выдержал и очень доволен.

Читали сегодня в газетах, что Андреев-Бурлак умер в Казани крупозным воспалением в лёгких. Это нас всех поразило.

Стёпина Машенька ездила к нему в Дорогобуж, и он её прогнал и говорил ей ужасные вещи, и она вернулась и всё плачет, и теперь все её надежды рухнули сразу.

Сегодня уложила все твои вещи, так как до сегодняшнего дня я всё думала, что ты, может быть, приедешь. Ты ничего не написал, какие книги тебе привезть, а теперь уж поздно, мы не успеем. О приезде своём я во всяком случае телеграфирую, так как всё очень неопределённо. Неужели только в субботу кончат белить? Когда же успеют вымыть и на место всё поставить? Ключ я тебе послала для того, чтоб ты нашёл ключ от террасы и велел поправить, где потекло. А кроме того там поставлена вся ломаная мёбель; хорошо бы её всю свезть к столяру; а то мы приедем, подводы понадобятся и для багажа, и для нас, и для Кузминских.

Англичанка моя из Англии едет; Таня Кузминская получила от неё письмо с корабля. Должно тут будет 13-го или 14-го.

  Пожалуйста, когда я извещу о приезде, пришлите нам то, что я прошу, а именно: карету — лошади наёмные, коляску и подводу парой, лошади свои. Знаю, как ты на все эти просьбы смотришь недоброжелательно, но я уж так избаловалась, а главное, мои нервы от усталости так расстроены, что мне не до идей. Предоставляю их разным шалым и праздным людям, а мне некогда. — Очень рада, что ты здоров, надеюсь застать тебя таковым. Как подумаю о яснополянском разгроме, произведённом разными посетителями и жителями, и о грязи, внесённой всеми ими, то и ехать не хочется. Не скоро приведёшь всё это хоть в возможный вид.

Что Серёжа, как поживает? Он умеет так устроиться, что как будто его нет.

Продолжай писать, а то бог знает, приедем ли; если же и уедем отсюда, Лёва так всегда ждёт писем.

Ну, прощай, теперь до скорого свиданья.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 425 - 426).

 

Великолепная, въедливая до мелочей, талантливая хозяйка Соничка в этом письме — настоящая Чародейка Повседневности. Но не убыло бы у неё этого чародейства, а только проблем, живи она не в лже христианском мире, в котором разделены мирской ложью человек от человека, семья от семьи и народ от народа, а — через 1800 лет после Христа! — в мире победившего христианского понимания жизни. Хозяйство и дела никуда не делись бы, но не было бы ни денег, ни этих мучительных погодных переездов из городского рабства и обратно.

 

Вопреки опасениям Софьи Андреевны, 15 мая традиционный весенний переезд семейства в Ясную Поляну состоялся, и переписка, разумеется, в рассма-триваемом нами её Эпизоде, естественным образом прекратилась.

 

 

* * * * *

 

П о букве и духу учения Христа христианину — в отличие от мирского идолопоклонника — надобно быть с Богом и Истиной, а не со «своей» церковью, и даже не с Христом (которого перетолковали и оболгали буквально все “исторические” церкви и секты). Так и Лев Николаевич: как ни любил мирское, и прежде всего Соню и семью, но тяжёлый выбор между ними и Божьей истиной Всеединства всего и всех в Боге — делал в пользу Бога и Всеединства, в пользу Истины, а не завлекательных мирских «правд». Семья Софьи Андреевны продолжала оставаться «нуклеарным» семейством буржуазного индивидуалистического общества («каждый сам за себя и своих»), вероисповедание Сони и детей оставалось церковно-православным… для Льва же Николаевича и всё это жизнеустройство, и поддерживающие его религиозные суеверия — всё это совершалось в сфере «зла и неправды». Его сознанию открылась возможность иной жизни людей всего мира: без разделения на «своих» и «чужих», без стяжания и агрессии, катализируемых первобытными страхами и похотями человека как животного. Мирские лжи (мнимая «правда») и древние страхи управляют человеком, не имеющим настоящей христианской веры. Именно они мешали Соне последовать за мужем в его духовном подвижничестве — с доверием не мужу, не тем или иным его установлениям, имевшим часто сугубо индивидуальный и ситуативный характер, а именно Богу и Истине, к которым только подвёл её деликатно Лев Николаевич.

Год 1888-й продемонстрировал, что Толстой отнюдь не отвернулся от Божьего в пользу мирского. Его система консенсусов, уступок супруге и детям, уступок миру — были не последним убежищем духовного ренегата (что, конечно, полностью удовлетворило бы Sophie), а привалом уставшего путника на едином для всех нас пути — к Богу и Единению в Истине и в Любви. Следующий, 1889-й, год станет годом и творческого подъёма Льва Толстого-писателя и просветителя, и, одновременно, годом подъёма его духовных сил, выводящих его на новый этап борьбы с царством зверя — за Царство Божие на Земле. Его новые обличения, словами и поступками, мирских неправд, актуализируют лишь приугасшие, как затаившийся огонь, семейные конфликты и дрязги, которые найдут своё выражение и в переписке этого года, изложению и анализу которой мы посвятим следующий, Тридцать Второй Эпизод нашей замечательной книги.