Улица первого снаряда

Старый месяц умрет –

Восстанет луна молодая.

Наверно, он падает с неба,

Как беспомощный старец.

В комнате было уже темно – высокие крыши напротив почти не впускали в нее декабрьский день. Девушка придвинула стул поближе к окну, и выбрав толстую иглу, продела в нее нить и завязала узелок. Затем она разгладила на коленях детскую одежку, наклонилась, откусила нить и достала из-под подола иголку помельче. Отряхнув нитки, кусочки кружев, она снова положила вещицу на колени.

Затем она вытащила иголку с ниткой из корсажа и пропустила ее сквозь пуговицу. Рука у нее дрогнула, нитка оборвалась, и пуговица покатилась по полу. Девушка подняла голову. Ее глаза были прикованы к предзакатной полоске над крышами. С улиц доносились звуки, похожие на барабанный бой, а за ними, издалека неслось неясное бормотание, нарастающее, грохочущее вдалеке, словно волны, бьющие о скалы, а потом уползающие вниз с угрюмым рычанием.

Холод усилился, пронизывающий холод. Он остекленил вчерашнюю слякоть. С улицы отчетливо слышались звуки, резкие, металлические – звуки выстрелов, стук ставень, изредка – человеческих голосов. Воздух отяжелел от темного холода. Было больно дышать, и каждое движение давалось с трудом.

Пустынное небо устало раскинулось над городом печальными облаками. Эта печаль пропитала холодный город, разрезанный пополам замерзшей рекой, великолепный город с башнями и куполами, набережными, мостами и тысячами шпилей. Она разливалась по площадям, захватывала проспекты и дворцы, кралась по мостам и ползла по узким улочкам Латинского квартала этим под серым декабрьским небом. Тоска, глубокая тоска. Сеял мелкий ледяной дождь, посыпая тротуар крошечной кристаллической пылью. Она барабанила по стеклам и скапливалась вдоль подоконника. Свет в окне почти погас, и девушка снова низко склонилась над своей работой. Наконец она вновь подняла голову и откинула волосы со лба.

– Джек...

– Да, милая?

– Не забудь вычистить палитру.

– Хорошо, – сказал он и, взяв палитру, уселся на пол перед печкой. Его голова и плечи оставались в тени, но пламя освещало колени и отсвечивало красным на лезвии мастихина. В свете пламени рядом виднелась цветная шкатулка, на крышке было вырезано:

Дж. Трент

Школа изящных искусств [40]

1870

Надпись была украшена американским и французским флагом.

Мокрый снег бил в стекла, покрывая их звездами и бриллиантами. Он быстро таял от тепла внутри комнаты, стекал вниз и застывал папоротниковыми узорами. Заскулила собака, и послышался стук маленьких лапок по оцинкованной печи.

– Джек, наверное, Геркулес проголодался.

Топот лап за печкой усилился.

– Он скулит, – нервно продолжала она, – и если не от голода, то потому что...

Голос ее дрогнул. Воздух наполнился гулом, окна завибрировали.

– О Джек, – воскликнула она. – Еще один... – но ее голос потонул в звуке снаряда, разрывающего облака над головой[41].

– Близко, – пробормотала она.

– Да нет, – бодро ответил он. – Упал где-то на Монмартре... – И, так как она промолчала, добавил с преувеличенным безразличием: – Они не станут стрелять по Латинскому кварталу. И во всяком случае у них нет такой батареи, которая могла бы его разрушить.

– Джек, дорогой, когда ты покажешь мне статуи мсье Уэста?

– Держу пари, – сказал он, бросив палитру и подходя к окну, – что сегодня здесь была Колетт.

– Почему? – спросила она, широко раскрыв глаза. – Вот почему ты так? Ну правда, мужчины слишком утомительны своим вечным всезнайством. Предупреждаю тебя, если мсье Уэст вздумал, будто Колетт...

С севера со свистом и оконной дрожью пронесся еще один снаряд. Он пролетел над домами с протяжным визгом, и стекла зазвенели.

– А вот это было близко, – выпалил он.

Они помолчали некоторое время, потом он заговорил весело:

– Ну, продолжай, Сильвия, что ты там нападала на бедного Уэста...

Но она только вздохнула:

– Ах, милый, я не могу делать вид, что привыкла к свисту снарядов.

Он уселся на подлокотник кресла рядом с ней.

Ее ножницы со звоном упали на пол, следом полетело шитье и, обхватив его обеими руками за шею, она забралась к нему на колени.

– Не уходи сегодня, Джек.

Он поцеловал ее в приподнятое лицо.

– Ты же знаешь, я должен.

– Когда я слышу снаряды и знаю, что ты в городе...

– Они падают на Монмартре...

– А могут упасть в Школе изящных искусств, ты сам сказал, что два снаряда упали на набережную Орсе.

– Это случайность.

– Джек, сжалься, возьми меня с собой.

– А кто приготовит обед?

Она встала и бросилась на кровать.

– Я не смогу к этому привыкнуть. Знаю, что тебе нужно уходить, но прошу тебя, не опаздывай к обеду. Если бы ты знал, как я страдаю. Я ничего не могу с собой поделать, не сердись, милый!

– Там безопасно, как у нас дома.

Она следила, как он наполнял спиртовку, а когда зажег ее и взялся за шляпу, чтобы уйти, она вскочила и молча к нему прижалась.

– Помни, Сильвия, что мое мужество подпитывается твоим. Ну же, я должен идти. – Она не отрывалась, и он повторил: – Я должен идти.

Она отступила, как будто собираясь заговорить, он ждал, но она только смотрела на него, и тогда он поцеловал ее чуть небрежно со словами: «Не волнуйся, милая».

Спустившись с последнего пролета лестницы, он увидел хромую консьержку, которая спешила к нему навстречу, размахивая письмом, и кричала:

– Мсье Джек, вам просил передать мсье Феллоуби.

Он взял записку и, прислонившись к дверному косяку, прочел:

«Дорогой Джек!

Я уверен, что у Брейта не осталось ни полушки. Думаю, у Феллоуби тоже. Брейт это отрицает, а Феллоуби наоборот. Так что делай выводы сам. Я устраиваю пир. Жду и тебя.

С уважением,

Уэст.

P.S. Феллоуби просил денег у Хартмана и его банды. В этом есть что-то гадкое, а может, он просто скряга.

P.P.S. Я отчаянно влюблен и уверен, что ей нет до меня никакого дела».

– Спасибо, – с улыбкой сказал Трент консьержке. – Как поживает папаша Коттар?

Старуха покачала головой и указала на занавешенную кровать в ее каморке.

– Папаша Коттар, – бодро воскликнул Трент, – как вы сегодня?

С этими словами он отдернул занавеску над кроватью. На смятых простынях лежал старик.

– Вам лучше?

– Лучше, – устало подтвердил тот и, помолчав, спросил: – Есть новости, мсье Джек?

– Я сегодня еще не выходил из дома. Расскажу все, что услышу, – и добавил себе под нос: «Видит Бог, слухов и так предостаточно». – Не унывайте, вы сегодня уже лучше выглядите.

– Стреляют?

– Да. Генерал Трошу вчера вечером отдал приказ.

– Это ужасно...

«Куда уж хуже! – думал Трент, выходя на улицу и поворачивая за угол, в сторону набережной Сены. – Что может быть хуже бойни, фу! Хорошо, что я не принимаю в этом участия».

Улица была пустынной. Несколько женщин, укутанных в рваные шинели, едва ползли по подмерзшему тротуару, и убого одетый уличный мальчишка крутился у канавы на углу бульвара. Свои лохмотья он подпоясал веревкой вокруг талии. На ней висела крыса, все еще теплая и кровоточащая.

– Там еще одна! – прокричал он Тренту. – Я ее задел, но она ушла.

Трент пересек улицу и спросил:

– Сколько?

– Два франка за четвертинку жирной. Столько дают на рынке Сен-Жермен.

Он сильно закашлялся, потом вытер лицо ладонью и хитро взглянул на Трента.

– На прошлой неделе крысу можно было купить целиком за 6 франков, но, – тут мальчишка выругался, – крысы покинули набережную Сены, а возле новой больницы их теперь травят. Могу продать вам эту за семь франков. Между прочим, на острове Сен-Луис я за нее возьму десять.

– Врешь, – сказал Трент. – Имей в виду, если ты будешь обманывать людей в своем квартале, они очень быстро сделают с тобой то же самое, что ты с крысами.

Он внушительно посмотрел на мальчишку, а тот сделал вид, что хмыкнул. Затем Трент со смехом бросил крысолову франк. Мальчишка поймал его, и сунув в рот, повернулся к канаве. На секунду он присел на корточки и неподвижно, настороженно замер, глядя на решетку канализации, затем рванулся вперед и швырнул камень в желоб. Трент оставил его, когда он добивал визжащую свирепую серую крысу, которая извивалась в канаве.

«Скорее всего Брейт тоже этим кончит, бедняга», – подумал он.

Он торопливо свернул в грязный проулок, где находилась Школа изящных искусств, и вошел в третий дом с левой стороны.

– Мсье дома, – прошептал старый консьерж.

Дом? В голой каморке только в углу стояла железная кровать, умывальник и еще кувшин на полу.

У двери показался Уэст, загадочно подмигивая и приглашая Трента войти. Брейт, который рисовал прямо в постели, чтобы совсем не замерзнуть, поднял голову, засмеялся и пожал вошедшему руку.

– Что новенького?

На риторический вопрос ему ответили как обычно:

– Стреляют.

Трент присел на кровать.

– Откуда это у тебя? – удивился он, указывая на курицу в раковине умывальника.

Уэст улыбнулся.

– Вы что, миллионеры?

Брейт, слегка смущенно, начал:

– Это один из подвигов Уэста...

Но Уэст перебил его.

– Погоди, я сам расскажу. Понимаешь, еще перед осадой мне дали рекомендательное писмо к одному типу – зажравшемуся банкиру, то ли немцу, то ли американцу. Ну ты видел таких. Я забыл про письмо, а сегодня решил воспользоваться и обратился к нему. Подлец живет с комфортом. Стреляет, представляешь? Стреляет прямо у себя в гостиной! Слуга снисходительно взял мое письмо и визитку и оставил меня в коридоре. Это мне, конечно, не понравилось. Я прошел за ним в первую комнату и чуть не упал в обморок при виде яств, разложенных на столе у камина. Вернулся слуга. Как дерзко он себя вел! «Нет-с, хозяина нет, ему некогда принимать рекомендательные письма в такое время. Осада и другие деловые затруднения...» Я врезал наглецу по морде, забрал курицу со стола и бросил визитку на пустое блюдо. В общем обошелся с ним, как и следовало обращаться с прусской свиньей, которая вздумала строить из себя Вильгельма-завоевателя.

Трент покачал головой.

– Забыл сказать, что Хартман там часто обедает, так что я делаю выводы, – продолжил Уэст. – Теперь про курицу. Половина для меня и Брейта, половина для Колетт, но ты, конечно, поможешь мне справиться с моей частью, потому что я не голоден.

– Я тоже, – начал Брейт, но Трент, с небрежной улыбкой глядя на их напряженные лица, покачал головой и сказал:

– Что за чепуха, ты же знаешь, я вообще не бываю голодным.

Уэст заколебался, покраснел и аккуратно отделил порцию Брейта, но сам ни кусочка не съел. Пожелав всем спокойной ночи, он поспешил в дом 470 по улице Серпантин, где жила милая девушка по имени Коллет. Она осталась сиротой после Седана[42], и только небо знало, почему на ее щеках до сих пор цветут розы, учитывая, что осада выбелила лица бедняков.

– Пусть порадуется курице. Я действительно верю, что девушка влюблена в Уэста, – сказал Трент. Затем, подойдя к кровати, добавил: – Ну что, старик, давай начистоту. Сколько у тебя осталось?

Тот покраснел.

– Ну же, давай, старина! – настаивал Трент.

Брейт вытащил почти пустой мешочек из-под матраса и протянул его другу с такой простотой, которая почему-то тронула Трента.

– Семь монет, – сосчитал он. – Ты меня удивляешь. Почему, черт возьми, ты ко мне не пришел? Нет, я понимаю, ты заболел, Брайт. Сколько раз повторять тебе одно и то же! Раз у меня есть деньги – это мой долг делиться ими, точно так же как долг любого американца делиться со мной. Ты не сможешь добыть ни цента, город осажден, американский премьер-министр по локоть увяз в интригах с немцами, и еще бог знает что! Почему ты ведешь себя как дурак?

– Хорошо, Трент, я не буду больше... Но этот долг перед тобой я, возможно, никогда не смогу погасить. Я беден, и...

– Разумеется, ты расплатишься со мной. Если бы я был ростовщиком, я бы взял в заклад твой талант. Когда ты станешь богатым и знаменитым...

– Не надо, Трент...

– Ладно. Только прекрати эти глупости.

Он сунул в мешочек дюжину золотых и, снова спрятав их под матрас, улыбнулся Брейту.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.

– Шестнадцать.

Трент легко тронул рукой плечо своего друга.

– А мне двадцать два, и по праву дедули, я буду о тебе заботиться. Будешь меня слушаться, пока тебе не исполнится двадцать один год.

– Надеюсь, к тому времени осада закончится, – пошутил Брейт и добавил, побледнев: – Как долго он летит, господи, как долго.

Это замечание относилось к свисту снаряда, парящего среди грозовых облаков в ту декабрьскую ночь.

 

II

Уэст, стоя в дверях дома на улице Серпантин, сердито ругался. Он говорил, что ему безразлично, нравится это Хартману или нет, он выговаривал, а не спорил с ним.

– Ты называешь себя американцем! – оскалился он. – Да таких американцев полно Берлине и еще в аду. Ты крутишься вокруг Колетты – в одном кармане белая булка с говядиной, в другом – бутылка вина за 30 франков. И при этом, как американец, не можешь выделить доллар Брейту, когда он умирает с голоду!

Хартман отступил к тротуару, но Уэст двинулся на него, как грозовая туча.

– Не смей называть себя моим соотечественником, – прорычал он, – и художником не смей! Художники не лезут служить в национальную гвардию, там только и делают, что жрут, как крысы, народные припасы. Вот что я тебе скажу, – продолжал он, понизив голос, и от этого Хартман вздрогнул, как ужаленный. – Держись подальше от этой эльзасской кормушки и от самодовольных воров, которые там водятся. Не то... Ты же знаешь, что они могут сделать с неблагонадежными.

– Ты лжешь, собака! – завизжал Хартман и швырнул бутылку прямо в лицо Уэсту. Тот схватил его за горло и прижав к стене, злобно встряхнул.

– А теперь слушай меня! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Уж будь уверен, ты у нас неблагонадежный. Я поклянусь, что ты подался в шпионы. Это не мое дело, выискивать таких паразитов, я тебя не осуждаю, но послушай меня хорошенько! Ты не нравишься Колетте. Я тебя терпеть не могу и если еще раз встречу на этой улице, тебе не поздоровится. Убирайся, мерзкий пруссак!

Хартману удалось вытащить нож из кармана, но Уэст вырвал его и забросил в канаву. Уличный мальчишка, увидев это, разразился громким смехом, который резко прозвучал на пустынной улице. Повсюду начали подниматься ставни, из окон высовывались изможденные люди, желающие знать, почему в голодающем городе смеются.

– Мы победили? – пробормотал один из них.

– Смотри! – воскликнул Уэст, когда Хартман поднялся с тротуара. – Смотри, ты, жмот! Хорошенько запомни эти лица!

Хартман бросил на него ненавидящий взгляд и ушел, не сказав ни слова. Из-за угла внезапно появился Трент, он с любопытством посмотрел на Уэста, который просто кивнул в сторону своей двери и сказал:

– Входи, Феллоуби наверху.

 

***

– Зачем тебе нож? – спросил Феллоуби, когда они с Трентом вошли в студию.

Уэст все еще сжимал его пораненной рукой. Он сказал:

– Случайно порезался, – забросил нож в угол и смыл с пальцев кровь.

Феллоуби, толстый и ленивый, молча наблюдал, но Трент, догадываясь, как все обернулось, с улыбкой подошел к нему.

– Нам нужно кое-что обмусолить! – сказал он.

– Так давай это сюда поскорее, я проголодался, – ответил Феллоуби с шутливым пылом. Трент не поддержал тона и велел слушать.

– Сколько я заплатил тебе неделю назад?

– Триста восемьдесят франков, – ответил тот, скорчив гримасу раскаяния.

– И где они?

Феллоуби начал путаться в объяснениях, но был прерван Трентом.

– Я знаю, что ты все спустил на ветер, ты всегда так делаешь. Мне безразлично, как ты там жил до осады. Я знаю, что ты богат и имеешь право распоряжаться деньгами по своему усмотрению. Я также знаю, что это, в сущности, меня не касается. Но покуда я тебя ссужаю, это мое дело. Я буду давать тебе деньги, пока у тебя не появятся свои, а они у тебя не появятся, пока так или иначе не окончится осада. Я готов делиться тем, что у меня есть, но не желаю видеть, как ты все спускаешь в канаву. О да, я знаю, что ты все мне возместишь, но дело не в этом. Во всяком случае, старина, я высказываю свое мнение как друг. Тебе не станет хуже, если ты воздержишься от плотских удовольствий. Своим упитанным видом ты определенно вызываешь недоумение в этом проклятом городе голодных скелетов!

– Да, я несколько полноват, – признал тот.

– Так это правда, денег у тебя нет?

– Нет, – вздохнул Феллоуби.

– Так что, тебя уже дожидается жареный молочный поросенок на улице Сент-Оноре? – продолжал Трент.

– Что? – промямлил Феллоуби.

– Так я и думал. Я не меньше дюжины раз видел, как ты воздаешь должное молочному поросенку.

Затем, рассмеявшись, он вручил Феллоуби сверток с 20 франками.

– Если пустишь эти деньги на роскошества, будешь питаться запасами собственной плоти, – примолвил он.

И подошел к умывальнику, где сидел Уэст, чтобы помочь тому перебинтовать руку.

– Помнишь, вчера я оставил вас с Брейтом, чтобы отвезти цыпленка Колетте... – сказал Уэст.

– Цыпленка! Боже! – простонал Феллоуби.

– Цыпленка, – повторил Уэст, наслаждаясь страданиями толстяка, – я... в общем... все изменилось. Мы с Колетт должны пожениться...

– И что было с цыпленком? – простонал Феллоуби.

– Заткнись ты уже, – засмеялся Трент и, взяв Уэста под руку, направился к лестнице.

– Бедняжка, – сказал Уэст, – только подумай, ни щепки дров целую неделю, и ничего не сказала мне. Думала, что дрова нужны мне для обжига глины. Черт, когда я это узнал, разбил ухмыляющуюся глиняную нимфу на куски, остальные пусть замерзнут или повесятся! – Помолчав, он робко добавил: – Будешь спускаться, зайди, поздоровайся с ней. Это квартира 17.

– Хорошо, – сказал Трент и тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Он остановился на третьей лестничной площадке, зажег спичку, просмотрел номера на грязных дверях и постучал в номер 17.

– C'est toi Georges?[43]

Дверь открылась.

– О, простите, мсье Джек, я думала, что это мсье Уэст, – с этими словами девушка мучительно покраснела. – О, я вижу, вы уже слышали... Большое спасибо за пожелания. Мы очень любим друг друга, и я так хочу увидеть Сильвию, рассказать ей и...

– И что же? – улыбнулся Трент.

– Я очень счастлива, – вздохнула она.

– Он прекрасный человек, – ответил Трент и весело добавил: – А приходите с Джорджем сегодня к нам пообедать. Будет скромное угощение, ведь завтра у Сильвии день рождения. Ей исполнится девятнадцать. Я пригласил Торна, и Герналеки приедут с кузиной Одиль. Феллоуби обещал не приводить никого, кроме себя.

Девушка застенчиво приняла приглашение, передала тысячу приветов Сильвии, и он распрощался, пожелав ей спокойной ночи.

Почти бегом, потому что было очень холодно, он перешел Рю-де-Лалюн и вышел на Рю-де-Сен. Ранняя зимняя ночь наступила почти без предупреждения, небо было ясным, мириады звезд мерцали среди облаков. Шла яростная бомбардировка. Раскаты прусских пушек перемежались с глухими ударами артиллерии с горы Мон-Валерьен. Снаряды, пролетая, оставляли в небе следы, словно падающие звезды. Он обернулся и увидел над горизонтом синие и красные ракеты форта Исси. Северная крепость полыхала как костер.

– Хорошие новости! – выкрикнул какой-то человек. – Армия Луары!

– Эх, старина, наконец-то они пришли! Я же говорил! Не сегодня-завтра!

– Так это правда? Была вылазка?

– О боже, вылазка?

– К Сене! Говорят, с Нового моста можно увидеть сигналы Луарской армии.

Рядом с Трентом стоял ребенок и все повторял:

– Мама, мама, значит, завтра у нас будет белый хлеб?

Рядом с ним покачивался старик, он спотыкался и прижимал к груди сморщенные руки, бормоча что-то невнятное.

– Неужели правда? Кто это сказал?

– Какой-то сапожник на улице Бучи слышал, как франтирер[44] говорил капитану национальной гвардии.

Трент последовал за толпой, несущейся по Рю-де-Сен к реке.

Ракета за ракетой рассекали небо, и вот уже на Монмартре загремели пушки, а батареи на Монпарнасе с грохотом присоединились к ним. Мост был запружен людьми.

Трент спросил:

– Кто видел сигналы армии Луары?

– Мы их ждем, – последовал ответ.

Он взглянул на север. Внезапно огромный силуэт Триумфальной арки обрел четкие контуры на фоне взрыва бомбы. Грохот орудия прокатился по набережной, и старый мост завибрировал. Снова над высотой Дюжур последовала вспышка, и сильный взрыв сотряс мост. Затем весь восточный бастион вспыхнул и затрещал, выбросив пламя в небо.

– Так никто не видел сигналов? – снова спросил он.

– Мы ждем, – ответили ему.

– Да, я жду, – пробормотал кто-то позади него. – Голодный, больной, замерзший. Жду. Неужели это вылазка! Они идут с радостью. Нужно голодать? Они голодают. Им некогда сдаваться. Они герои, эти парижане, ведь так, Трент?

Американский врач выглядывал с парапета моста.

– Есть новости, доктор? – машинально спросил Трент.

– Новости? Я ничего не знаю, – сказал доктор. – У меня на это нет времени. Что тут за толпа?

– Говорят, Луарская армия дала сигнал на Мон-Валерьен.

– Бедняги, – доктор на мгновение огляделся вокруг, а затем сказал: – Я так спешил, так торопился. Не знаю, что делать. После последней вылазки у нас работали пятьдесят машин скорой помощи. Завтра будет еще одна вылазка. Я хотел бы, чтобы вы, ребята, приехали в штаб. Нам могут понадобиться добровольцы. Как поживает мадам? – резко добавил он.

– Ну, – ответил Трент, – с каждым днем она все больше нервничает. Сейчас мне нужно быть рядом с ней.

– Позаботьтесь о ней, – сказал доктор. Бросив острый взгляд на толпу, он добавил: – Мне нужно идти. Спокойной ночи! – и поспешил прочь, бромоча: «Бедняги!»

Трент перегнулся через парапет и вгляделся в черную воду, бурлящую под арками моста. Река стремительно несла какие-то темные глыбы, они со скрежетом бились о каменные пирсы, переворачивались и скрывались во тьме. На Марне пошел лед. Пока он стоял, глядя в воду, чья-то рука легла ему на плечо.

– Здравствуйте, Саутуорк, – воскликнул он, оборачиваясь. – Что вы тут делаете?

– Трент, я должен вам кое-что сказать. Бегите отсюда, не надейтесь на Луарскую армию, – и атташе американской миссии взял Трента под руку и повел его в сторону Лувра.

– Значит, все неправда! – с горечью сказал Трент.

– Хуже того, мы в посольстве осведомлены обо всем, но не имеем права разглашать. Я не об этом хотел сказать. Сегодня днем был арестован американец, по фамилии Хартман. Вы его знаете?

– Я знаю одного немца, который называет себя американцем. Его зовут Хартман.

– Так вот, его арестовали около двух часов назад и собираются расстрелять.

– Что?

– Конечно, мы в посольстве делаем все возможное, но доказательства кажутся убедительными...

– Он что, шпион?

– Изъятые у него бумаги – довольно веские доказательства. Кроме того, его поймали на мошенничестве в Общественном продовольственном комитете. Он получал паек за пятьдесят человек, не представляю, как ему удавалось. И утверждает, что американский художник. Мы в посольстве вынуждены считаться с этим. Пренеприятный случай.

– Обманывать людей в такое время хуже, чем грабить церковные кружки, – сердито воскликнул Трент. – Пусть его пристрелят!

– Он американский гражданин.

– Да, о да, – с горечью ответил тот. – Американское гражданство – драгоценная привилегия, особенно когда каждый пучеглазый немец...

Все в нем клокотало от ярости.

Саутуорк тепло пожал ему руку.

– Ничего не поделаешь, нам приходится заботиться и о таком отребье. Боюсь, вам придется опознать в нем американского художника, – сказал он с тенью улыбки в глубоких морщинах на лице и пошел прочь через Кур-ла-Рейн[45].

Трент молча выругался и вытащил часы. Семь часов. «Сильвия будет волноваться», – подумал он и вернулся к реке. На мосту все еще топтались люди, дрожа на ветру. Хмурые, оборванные люди всматривались в ночь, ожидая сигналов Луарской армии. Их сердца бились в унисон с грохотом пушек, глаза загорались с каждой вспышкой на бастионах, их надежда взлетала в небо вместе со снарядами.

Черная туча нависла над укреплениями. Горизонт был затянут пушечным дымом, наплывающим на шпили и облака, ветер нес по улицам солому и рваные листовки, сернистый туман постепенно обволакивал набережные, мосты и реку. Сквозь дымовую завесу продирались вспышки выстрелов, а время от времени в прогалах дыма мелькал бездонный черный свод небес, усыпанный звездами.

Трент снова свернул на Рю-де-Сен. Здесь она была печальной, заброшенной, с рядами заколоченных ставен и унылыми рядами незажженных фонарей. Он немного нервничал, раз или два порывался вытащить пистолет, но крадущиеся фигуры в темноте были слишком слабыми от голода и неопасными. Успокоившись было, он повернул к своей двери, и тут кто-то набросил ему на горло веревку. Они покатились вместе с противником по обледенелой мостовой, Трент яростно пытался разжать петлю на своей шее. Наконец это ему удалось, и он вскочил на ноги.

– Встань! – крикнул он незнакомцу.

Медленно, с большой осторожностью из сточной канавы выбрался уличный мальчишка, с ненавистью глядя на Трента.

– Ах ты щенок! – сердито воскликнул Трент. – Ты закончишь виселицей! А ну дай сюда веревку! – Чиркнув спичкой, он рассмотрел нападавшего. Это был давешний охотник на крыс.

– Гм, так я и думал, – пробормотал он.

– А, так это ты... – сказал бесстыжий мальчишка.

От наглости, возмутительной дерзости оборванца у Трента перехватило дыхание.

– А знаешь ли ты, юный крысолов, – задыхаясь проговорил он, – что воров твоего возраста уже расстреливают?

Ребенок равнодушно поднял лицо к Тренту и ответил:

– Ну стреляй.

Это было уж слишком. Трент повернулся на каблуках и вошел в дом. Ощупью поднявшись по неосвещенной лестнице, он, наконец, добрался до своей площадки и нашел в темноте дверь. Из мастерской доносились голоса, веселый смех Уэста и тоненькое хихиканье Фэллоуби. Наконец, он нащупал ручку и, толкнув ее, на мгновение замер, ослепленный светом.

– Ну привет, Джек! – воскликнул Уэст. – Ты неподражаем. Приглашаешь людей на ужин и заставляешь себя ждать. Фэллоуби уже хнычет от голода...

– Хватит, – перебил его Феллоуби. – Может, он вышел, чтобы добыть нам индейку.

– Да он удавиться хотел, видишь след от петли? – загоготал Герналек.

– Теперь понятно, где ты берешь деньги, – добавил Уэст. – Бои без правил...

Трент пожал всем руки и рассмеялся, глядя на бледное лицо Сильвии.

– Я не хотел опаздывать. Просто остановился на мосту посмотреть на бомбардировку. Ты очень волновалась, Сильвия?

Она жалко улыбнулась и что-то пробормотала, судорожно сжав его руку.

– Прошу к столу! – крикнул Фэллоуби, при этом издал радостный клич.

– Успокойся, – заметил ему Трент, – ты тут не хозяин.

Мари Герналек, которая болтала с Колетт, вскочила и взяла Торна под руку. Месье Герналек взял под руку Одиль. Трент с серьезным поклоном предложил руку Колетте. Уэст – Сильвии, а Фэллоуби в одиночестве топтался сзади.

– Сейчас трижды обойдем вокруг стола и будем петь Марсельезу, – сказала Сильвия. – Пусть мсье Фэллоуби стучит по столу и отбивает такт.

Фэллоуби заныл было, что лучше спеть после ужина, но его протест потонул в звенящем хоре: «Aux armes! Formez vos bataillons!»[46] Все дружно маршировали по комнате и распевали изо всех сил: «Marchons, marchons!»[47]. Фэллоуби в это время не в такт колотил по столу, утешая себя надеждой, что физические упражнения полезны для аппетита. Черно-коричневый Геракл залез под кровать. Оттуда он тявкал и скулил, покуда Герналек не вытащил его и не посадил на колени Одиль.

– А теперь послушайте, – серьезно сказал Трент, когда все расселись. – Слушайте!

И он прочел меню:

«Горячее:

Говяжий суп по-парижски;

Сардины а-ла Пер-Лашез с белым вином;

Свежая говядина ассорти с красным вином;

Консервированная фасоль а-ля Шассе-пот;

Консервированный горошек Гравелот;

Картофель.

Закуски:

Холодная солонина а-ля Тье;

Тушеный чернослив а-ля Гарибальди.

Десерт:

Чернослив сушеный;

Белый хлеб;

Смородиновое Желе;

Чай, кофе, ликеры.

Трубки и сигареты».

 

Фэллоуби отчаянно зааплодировал, и Сильвия подала суп.

– Разве это не восхитительно? – счастливо вздохнула Одиль.

Мари Герналек с восторгом потягивала суп.

– Не скажешь, что это конина. Очень похоже на говядину, – прошептала Колетта Уэсту.

Закончив, Фэллоуби принялся поглаживать подбородок и прожигать супницу взглядом.

– Добавки, старина? – осведомился Трент.

– Мсье Фэллоуби уже сыт, – объявила Сильвия. – Остатки супа приберегу для консьержки.

Фэллоуби сосредоточил внимание на рыбе. Сардины, только что с углей, имели большой успех. Пока остальные ели, Сильвия сбегала вниз и отнесла суп старой консьержке и ее мужу. А когда она, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, скользнула на свой стул, счастливо улыбнувшись Тренту, тот встал. И за столом воцарилось молчание. Он бросил взгляд на Сильвию и подумал, что никогда еще не видел ее такой прекрасной.

– Вы все знаете, – начал он, – что сегодня моей жене исполняется девятнадцать лет...

Фэллоуби принялся с энтузиазмом раскачивать над головой свой бокал, к ужасу Одиль и Колетт, своих соседок, а Торн, Уэст и Герналек трижды успели наполнить бокалы, прежде чем стихла буря аплодисментов, которые вызвал тост в честь Сильвии.

В честь именинницы трижды наполнились и осушились бокалы, и снова поднялся Трент:

– А теперь выпьем за республики-близнецы: Францию и Америку!

– За республики! За республики! – загудели все разом и выпили вино под крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует любовь! Да здравствует нация!» Затем Трент, улыбнувшись Уэсту, произнес новый тост:

– За счастливую пару!

Сильвия наклонилась и поцеловала Колетт, а Трент поклонился Уэсту. Говядину съели в относительном спокойствии, и когда отложили часть для стариков-консьержей, Трент воскликнул:

– Выпьем за Париж! Пусть город восстанет из руин и сокрушит захватчиков!

И вновь раздались радостные крики, заглушив на мгновение монотонный стон прусских пушек.

Наконец зажгли сигареты и трубки. Трент прислушался к болтовне, прерываемой всплесками женского смеха и тоненьким хихиканьем Фэллоуби, и сказал Уэсту:

– Сегодня ночью будет вылазка. Я видел хирурга-американца, он как раз собирался отправиться туда и попросил поговорить с вами, ребята. Любая помошь будет ему очень кстати. – Потом понизил голос и заговорил по-английски: – А я завтра утром поеду на машине скорой помощи. Опасности, конечно, нет, но лучше, чтобы Сильвия не знала.

Уэст кивнул. Торн и Герналек, услышав это, вмешались и предложили помочь, и даже Фэллоуби, поколебавшись, присоединился к ним.

– Хорошо, – быстро сказал Трент. – Ну и хватит об этом. Тогда завтра в восемь, в штабе скорой помощи.

Сильвия и Колетта, которым было не по себе от того, что мужчины говорили по-английски, потребовали объяснений.

– О чем обычно говорят скульпторы? – воскликнул Уэст со смехом.

Одиль укоризненно взглянула на Торна, своего жениха, и сказала с достоинством:

– Вы не французы, эта война – не ваше дело.

Торн смиренно принял ее слова, но Уэст притворился возмущенным:

– Стоит человеку заговорить о красоте греческой скульптуры на своем родном языке, как его начинают подозревать!

Колетта закрыла ему рот рукой и, повернувшись к Сильвии, прошептала:

– Они тут все такие лгуны!

– По-моему, слово «скорая помощь» на обоих языках звучит одинаково, – заявила Мари Герналек. – Сильвия, не верь Тренту.

– Джек, – прошептала Сильвия, – пообещай мне...

Ее прервал стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Фэллоуби.

Трент поспешно открыл дверь и выглянул наружу. Затем, извинившись перед остальными, вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

Вернулся он посмурневшим.

– Что там, Джек? – спросил Уэст.

– Что? – свирепо повторил Трент. – Я тебе скажу, что. Я получил депешу от американского посла, чтобы тотчас явиться и подтвердить, что подлый вор и немецкий шпион на самом деле наш соотечественник и коллега-художник!

– Не ходи! – предложил Фэллоуби.

– Тогда они его сразу пристрелят.

– Ну и пусть, – прорычал Торн. – Вы, ребята, знаете, кто он?

– Хартман! – уверенно выкрикнул Уэст.

Смертельно бледная Сильвия вскочила с места, но Одиль обняла ее и насильно усадила на стул: «Ей дурно, принесите воды!»

Трент побежал за водой. Сильвия немного отпила, и с помощью Мари Герналек и Трента, пошла в спальню. Это был сигнал к расставанию. Все пожали руку Тренту, пожелав Сильвии скорейшего выздоровления. Когда Мари Герналек прощалась с ним, она избегала его взгляда, но он сердечно поблагодарил ее за помощь.

– Полагайся на меня, если что, Джек, – попросил Уэст, уходя самым последним, а затем поспешил вниз, чтобы догнать остальных.

Трент перегнулся через перила, прислушиваясь к их шагам и болтовне. Хлопнула нижняя дверь, и в доме воцарилась тишина. Он помедлил, глядя в темноту и кусая губы, потом пробормотал: «Я сошел с ума», зажег свечу и пошел в спальню. Сильвия лежала на кровати. Он склонился над ней, пригладил кудри.

– Тебе лучше, дорогая?

Она молча подняла на него глаза. То, что он в них прочел, заставило его похолодеть. Он сел, закрыв лицо руками. Наконец она заговорила изменившимся, напряженным голосом, какого он никогда раньше не слышал. Он выпрямился в кресле и опустил руки, прислушиваясь к ее словам.

– Джек, наконец-то пришло время. Я так долго боялась, молчала! Ах, как часто я лежала ночью без сна с этой тяжестью на сердце и молилась, чтобы умереть раньше, чем ты узнаешь обо всем. Ведь я люблю тебя, Джек, если ты уйдешь, я не смогу жить. У меня был мужчина до тебя, Джек, но с того самого дня, когда ты нашел меня плачущей в Люксембурге и заговорил со мной, я была верна тебе во всех помыслах и поступках. Я полюбила тебя с первой секунды и не смела признаться, боясь, что ты уйдешь. И с тех пор моя любовь росла, росла и... О, я очень страдала, но не смела тебе сказать. Ты не знаешь худшего... Для него сейчас... Господи, да какое мне дело! Он был таким жестоким, таким жестоким! – Она закрыла лицо руками. – Нужно ли мне продолжать? Рассказывать тебе... Ты не представляешь, Джек...

Он не шевелился. Глаза его казались мертвыми.

– Я... я была так молода, ничего не понимала. А он говорил... говорил, что любит меня...

Трент встал и ударил по свече сжатым кулаком. В комнате наступила тьма. Колокола церкви Сен-Сюльпис пробили час. Сильвию било в лихорадке:

– Я должна закончить... Ты ни о чем не спрашивал... А потом было слишком поздно... И мой ребенок, который связывает меня с ним, навсегда встанет между тобой и мной! Ради этой жизни он не должен умереть. Его не должны застрелить, ради того, другого.

Трент сидел неподвижно, но мысли его неслись потоком. Сильвия, маленькая Сильвия, которая делила с ним его студенческую жизнь, которая безропотно переносила тоску и голод осады, стройная голубоглазая девушка, которую он так нежно любил, которую дразнил и ласкал, которая иногда даже раздражала его своей страстной преданностью... Неужели это та же Сильвия плакала там, в темноте?

Он стиснул зубы. Пусть он умрет... Пусть умрет... Но тогда, ради Сильвии и ее ребенка, да, тогда он должен пойти... Он знал, что должен сделать. Но Сильвия... Теперь все изменится. Смутный ужас охватил его, когда все было сказано между ними. Дрожа, он зажег свечу.

Она все так же лежала на кровати. Кудри обрамляли ее лицо. Маленькие белые руки она прижимала к груди. Он не мог ее оставить, но и остаться не мог. Он и не догадывался раньше, что любит ее. Она была для него просто товарищем, эта девушка, его жена... А теперь оказалось, что он любит ее всем сердцем, теперь, когда слишком поздно. Зачем? Потом он подумал о том, другом существе, которое связывало ее навеки с тем, кому угрожала казнь. С проклятьем он бросился к двери, но она не открылась, наверное, он сам и запер ее, когда вошел. Тогда он вернулся, опустился на колени перед кроватью, зная, что даже ради спасения своей жизни не посмеет оставить то, что стало смыслом этой жизни.

 

III

Было четыре часа утра, когда он вместе с секретарем американской миссии вышел из тюрьмы, где держали приговоренных к смерти. Кучка людей собралась вокруг кареты посла перед тюрьмой. Лошади били копытами по обледенелой мостовой. Кучер съежился на козлах, укутавшись в меха. Саутуорк помог послу сесть в экипаж и пожал руку Тренту, поблагодарив его за приезд.

– Как этот негодяй смотрел на вас, – сказал посол. – Ваши показания не сделали ему чести, но шкуру спасли. По крайней мере на время. И предотвратили осложения.

Посол вздохнул.

– Мы свое дело сделали. Теперь пусть докажут, что он шпион, и мы умываем руки. Поедем, господин Саутуорк. И вы тоже, господин Трент.

– Мне нужно сказать пару слов господину Саутуорку, я его не задержу, – поспешно сказал Трент – Прошу вас, помогите мне. Вы же знаете историю этого мерзавца. Знаете, что у него в квартире находится ребенок. Перенесите его ко мне. Если Хартмана застрелят, он будет жить у меня.

– Понимаю, – серьезно сказал Саутуорк.

– Вы немедленно поедете за ним?

– Немедленно, – ответил он.

Их руки встретились в теплом рукопожатии. Саутуорк забрался в экипаж, жестом приглашая Трента следовать за ним, но тот только покачал головой и попрощался. Карета покатила прочь.

Он взглядом проводил экипаж до конца улицы и направился к своему кварталу. Однако пройдя несколько шагов, остановился и повернул в противоположную сторону. Какое-то смутное впечатление, возможно, вид приговоренного, вызывало в нем тошноту. Он чувствовал потребность в уединении и тишине, чтобы собраться с мыслями. События этого вечера потрясли его до глубины души, но он все забудет, все-все, и вернется к Сильвии. Быстрый шаг на какое-то время отодвинул горькие мысли. Когда он остановился под Триумфальной аркой, вся горечь, несчастье этого дня и всей его попусту растраченной жизни, вернулись с новой силой. Лицо пленника, искаженное ужасной гримасой страха и ненависти, расплывалось тенью перед его глазами. Он бродил взад и вперед под огромной аркой. Чтобы занять свой ум, всматривался в лепные скульптурные карнизы, но пепельное лицо Хартмана его преследовало. Как он скалился от страха!.. Разве от страха? Может быть, на его лице был написан триумф? При этой мысли Трент дернулся, как человек, которому нож приставили к горлу, и заметался по площади, пытаясь справиться со своим состоянием.

Было холодно, но щеки у него горели от злого стыда. Стыда? Но почему? Потому что он женился на девушке, которая имела неосторожность сделаться матерью? Любил ли он ее? Стремился ли он в самом деле к этой богемной жизни? Он заглянул в свою душу и прочел в ней все пороки прошлых лет. Тогда он закрыл лицо от стыда, и в такт тупой боли, пульсирующей в голове, сердце выстукивало историю его будущего. Позор. Стыд. Очнувшись от летаргии, которая ненадолго заглушила горечь его мыслей, он поднял голову и огляделся. На улицы внезапно опустился туман. Триумфальная арка задохнулась под его тяжестью.

Он вернется домой.

Великий ужас вселенского одиночества охватил его. Вот только он был не один. Туман населяли призраки. Они двигались вокруг, проплывали мимо удлиняющимися линиями, исчезали. Из мглы возникали новые, проносились мимо и растворялись. Он был не один. Они толпились рядом с ним, касались его, роились вокруг, прижимались к нему, хватали за руки и вели сквозь туман. Они двигались по серой аллее, по сизым переулкам и тупикам, они бормотали что-то, их голоса звучали глухо, как вещество из которого они были сотканы.

Наконец впереди показалась каменная кладка и массивные железные зарешеченные ворота. Призраки скользили все медленнее, прижимаясь друг к другу все теснее и теснее. Затем их движение прекратилось. Внезапный порыв ветра развеял туман. Дымка заколебалась и закружилась. Предметы вновь обрели очертания. Бледная мгла теперь ползла над горизонтом, касаясь самых облаков, и тускло засветились тысячи штыков. Штыки были повсюду, они кололи туман и текли под ним стальной рекой. Высоко, из каменной стены торчала огромная пушка, вокруг нее двигались силуэты людей. Внизу широкий поток штыков лился сквозь ворота на тенистую равнину.

Стало светать. Все отчетливее проступали лица марширующих людей, и он узнал одного из них:

– Филипп[48], ты?

Человек повернул голову.

– Здесь найдется место для меня? – воскликнул Трент, но Филипп лишь неопределенно махнул рукой в знак прощания и сгинул впереди вместе с другими. Вскоре пошла каваления, эскадрон за эскадроном теснясь в темноте. Потом пушки, потом скорая помощь, и вновь бесконечные ряды штыков. Рядом с ним на взмыленном коне сидел офицер. Среди всадников он заметил полководца. Бескровное лицо закрывал стоячий воротник доломана[49].

Рядом плакали несколько женщин. Одна из них все пыталась сунуть буханку черного хлеба в вещмешок. Солдат пытался ей помочь, но мешок был крепко завязан и винтовка мешала ему. Трент придержал оружие, пока женщина развязывала узел и засовывала в мешок хлеб, весь мокрый от слез. Винтовка была не тяжелая и показалась Тренту удивительно удобной. Острый ли штык? Он пощупал острие, и неожиданно тоска, яростное, властное желание овладело его существом.

– Шикарно, – раздался мальчишечьий голос. – Это опять ты?

Трент оглянулся — убийца крыс смеялся ему в лицо. Когда солдат забрал ружье и, поблагодарив, побежал догонять свой батальон, Трент бросился в толпу у ворот.

– Ты идешь? – крикнул он пехотинцу, который сидел у канавы и перевязывал ногу.

– Да.

Какая-то девчушка, совсем еще дитя, схватила его за руку и потащила в уличное кафе. Помещение было заполнено солдатами. Одни, бледные и молчаливые, сидели на полу, другие стонали на кожаных диванах. В удушливом воздухе стояла кислятина.

– Выбирай! – сказала девочка с легкой ноткой сожаления в голосе. – Они уже все равно никуда не пойдут.

В куче одежды на полу он нашел шинель и фуражку. Она подала ему вещмешок, помогла надеть патронташ и пояс, показала, как заряжать ружье, держа его на коленях. Он поблагодарил ее, и она вскочила на ноги.

– Вы иностранец!

– Американец, – бросил он, направляясь к двери, но девочка преградила ему путь.

– А я бретонка. Мой отец там, возле пушек вместе с пехотинцами. И он застрелит тебя, если ты шпион.

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, затем он со вздохом наклонился и поцеловал ее.

– Молись за Францию, детка, – прошептал он, и губы ее дрогнули в улыбке:

– За Францию и за вас, мсье!

Он перебежал через дорогу и прошел сквозь ворота. Оказавшись снаружи, он встал в шеренгу и двинулся вперед. Проходящий мимо капрал окинул его взглядом и позвал офицера:

– Ты из 60-го! – прорычал он, указывая на номер фуражки.

– Нам тут франтиреры не нужны, – добавил офицер, заметив гражданские брюки Трента.

– Я хочу быть добровольцем, вместо товарища, – сказал Трент, и офицер, пожав плечами, прошел дальше.

Никто не обращал на него внимания, разве что кое-кто поглядывал на его брюки. Они шли по глубокой стякоти, вспаханой колесами и вымешенной копытами лошадей. Солдат перед ним подвернул ногу в обледеневшей колее и со стоном брел к краю насыпи. Равнина по обе стороны дорога серела тающим снегом. Тут и там за поломанными живыми изгородями стояли повозки с белыми флагами и красными крестами. Иногда на козлах сидел священник в рыжей шляпе и рясе, иногда – калека. Одной из повозок правила сестра милосердия. Вдоль дороги теснились безмолвные пустые дома с зияющими дырами в стенах. Дальше, в зоне обстрела, не осталось человеческого жилья, лежали груды мерзлых кирпичей и чернели ямы погребов, кое-где запорошенных снегом. Солдат позади без конца наступал Тренту на пятки, чем изрядно ему досаждал. Убедившись в преднамеренности этого действия, Трент оглянулся, чтобы прикрикнуть, и очутился лицом к лицу к сокурсником из Школы изящных искусств. Трент вытаращил глаза:

– Я думал, ты в больнице!

Тот качнул головой, указывая перебинтованную челюсть.

– А, ты не можешь говорить. Чем тебе помочь?

Раненый порылся в вещмешке и достал корку черного хлеба.

– Он не может есть, – сказал солдат рядом с ними. – У него челюсть разбита. Возьми, он хочет, чтобы ты ему пожевал.

Трент взял корочку и, перемалывая на зубах, кусочек за кусочком возвращал голодному раненому.

Время от времени навстречу им спешили конные санитары, еще сильнее забрызгивая их грязью. Это был холодный, молчаливый марш-бросок по сырым лугам, окутанным мглой. Вдоль железнодорожной насыпи через ров, параллельно их колонне двигалось еще одно подразделение. Трент наблюдал за ним – контуры темной массы людей то четко вырисовывались, но расплывались в клубах тумана. Однажды он на целых полчаса потерял их из виду, а когда они вновь возникли в поле зрения, он заметил, что фланги колонны втянулись, середина набухла, солдаты бежали на запад. В ту же секунду в тумане раздался протяжный треск. Колонна начала распадаться, раскачиваться на восток и на запад, треск стал непрерывным. На полном скаку промчалась конница, и он с товарищами отступил, чтобы дать ей дорогу. Она вступила в бой чуть правее его батальона, и когда первые выстрелы раздались в тумане, с укреплений послышался могучий рев пушек. Мимо, что-то выкрикивая, проскакал офицер, Трент не слышал его, но увидел, что шеренги впереди внезапно расступились и исчезли в сумерках. Еще несколько офицеров подъехали и встали рядом с ним, вглядываясь в туман. Далеко впереди треск слился в общий грохот. Это было тоскливое ожидание.

Трент пожевал еще хлеба для солдата с разбитой челюстью. Тот попытался проглотить еду, но через некоторое время жестом предложил Тренту доесть хлеб самому. Капрал протянул флягу с бренди, но когда Трент попытался вернуть ее, капрал уже лежал на земле. Не успел он перевести встревоженный взгляд на солдата рядом, как того ударило что-то, и он покатился в канаву. Лошадь одного из офицеров дернулась, попятилась в сторону и наступила на упавшего. Одного из солдат она сбила с ног, другого лягнула в грудь и швырнула сквозь строй. Офицер вонзил в нее шпоры и заставил дрожащее животное встать вперед, на своем прежнем месте. Канонада как будто приближалась. Штабс-офицер, медленно разъезжавший вдоль строя, вдруг рухнул в седле и вцепился в конскую гриву. Нога в сапоге свесилась со стремени, сразу побагровела и промокла. Потом из тумана впереди начали выбегать люди. Дорога, поля, канавы заполнились упавшими. На мгновение Тренту казалось, что он видит во мгле призрачных всадников. Человек позади него страшно выругался, потому что он их тоже видел. Это были уланы. Батальон оставался на месте, на луга вновь наплыл туман.

Полковник тяжело громоздился на своей лошади, его вытянутая, как пуля, голова пряталась в стоячем воротнике доломана, толстые ноги торчали из стремян. Вокруг него с трубами наготове сгрудились горнисты, а позади штабс-офицер в бледно-синем мундире курил папиросу и болтал с гусарским ротмистром. Впереди по дороге кто-то несся бешеным галопом – рядом с полковником возник ординарец, которому жестом было велено держаться сзади. Поднялся смущенный ропот, переросший в крики. Гусары поскакали вперед, все как один, эскадрилья за эскадрильей, закручивая вихри густого тумана. Полковник поднял лошадь на дыбы, зазвенели горны и весь батальон бросился вперед к насыпи, полез через ров и двинулся по сырому лугу. Фуражку Трент потерял почти сразу. Ее сорвало с головы, как будто веткой с дерева. Многие товарищи падали в мерзлую слякоть, ему казалось, что они поскальзываются. Один из них, рухнув, преградил ему путь. Трент остановился, чтобы помочь ему подняться, но тот отчаянно закричал, как только его коснулись. Офицер ревел «Вперед! Вперед!», поэтому Трент бросился дальше.

Это был долгий бег сквозь туман, несколько раз пришлось перекладывать тяжелое ружье из руки в руку. Когда они, наконец, залегли, тяжело дыша, за железнодорожной насыпью, Трент огляделся. Ему хотелось биться с противником, крушить, убивать. Его охватило желание броситься в толпу и рвать ее направо и налево. Он хотел стрелять, колоть штыком. Всего этого он не ожидал от себя. Ему хотелось драться, убивать до изнеможения, пока остаются силы в руках. Потом ему страшно захотелось домой. Он слышал чьи-то слова, что половина батальона ушла в атаку, видел, как кто-то осматривал труп под насыпью. Еще теплое тело было облечено в странную униформу, но, даже заметив шипастый шлем[50], лежащий в нескольких дюймах от него, он не понял, кто это.

Полковник сидел на лошали неподалеку, его глаза сверкали из-под малиновой фуражки. Трент услышал, как он сказал офицеру:

– Еще одна атака, и у меня не останется людей, чтобы протрубить в горн.

– Пруссаки были здесь? – спросил Трент у солдата, который отирал стекавшую с волос кровь.

– Да, гусары их проредили, а мы попали под перекрестный огонь.

– Мы поддерживаем батарею на набережной, – сказал другой.

Батальон переполз через насыпь и двинулся вдоль искореженных рельсов. Трент заправил брюки в шерстяные носки. Вскоре они снова остановились. Несколько человек уселись на разобранном железнодорожном полотне. Трент поискал взглядом своего товарища из школы искусств. Тот стоял на месте, очень бледный. Канонада была ужасающей. В клочьях тумана на мгновение показался первый батальон, неподвижно стоящий впереди. Забили барабаны и снова зазвучала музыка горнов. В рядах солдат пронеслось беспокойное движение, полковник вскинул руку, и под стук барабанов батальон двинулся сквозь туман. Теперь они находились совсем рядом с передовой и вели огонь на ходу. Наполненные кареты скорой помощи уходили в тыл, гусары проносились мимо и отступали, как призраки. Наконец они вышли вперед. Трент понял это, потому что вокруг царило движение и суматоха, из тумана неслись крики, стоны, грохот залпов. Вдоль насыпи разрывались снаряды, забрызгивая колонну грязной холодной жижей. Трент вдруг испугался. Он испугался неизвестности, которая поджидала его, потрескивая и вспыхивая во мраке. От грохота пушки его затошнило. Он видел, как туман засветился тусклым оранжевым светом, услышал, как землю сотряс гром. Он был уверен, что это близко. Тут полковник крикнул «Вперед!» и первый батальон бросился в атаку. Трент почувствовал дыхание смерти, задрожал, но побежал вперед. Страшный взрыв привел его в ужас. Где-то в тумане раздались радостные крики, лошадь полковника, обливаясь кровью, нырнула в дым.

Еще один взрыв, удар прямо в лицо почти оглушил его, и он споткнулся. Почти все солдаты справа были убиты. Голова шла кругом. Туман пополам с гарью одурманили его. Он протянул руку за опорой и что-то поймал. Это было колесо от орудийного лафета, из-за которого вдруг выскочил человек, нацелив ружье в голову Трента, но отшатнулся, пронзеннный штыком в шею, и Трент понял, что убил. Машинально он наклонился, чтобы поднять винтовку. Штык все еще был воткнут в человека, и тот лежал, колотя окровавленными руками по траве. Трента затошнило, и он оперся об орудие. Вокруг него шел бой, воздух пропитался потом и дымом. Кто-то хватал его сзади и спереди, кто-то оттаскивал нападавших и наносил им удары. Тонк-тонк-тонк! Металлический скрежет штыков приводил его в исступление, он бил вслепую, как попало, пока приклад винтовки не разлетелся на куски. Какой-то человек обхватил его за шею и повалил на землю, но Трент задушил его и поднялся на колени. Он видел, как товарищ схватился за пушку и упал на нее с проломленным черепом. Видел, как полковник вывалился из седла в грязь. Потом сознание покинуло его.

Он пришел в себя на насыпи среди покореженных рельсов. Со всех сторон толпились люди. Они орали, ругались, исчезали в тумане, и он, шатаясь, поднялся на ноги и последовал за ними. Один раз он остановился, чтобы помочь молчаливому товарищу с перевязанной челюстью. Тот некоторое время цеплялся за руку, а потом упал замертво лицом в ледяную жижу. Трент поднял другого солдата, и тот застонал:

– Трент, это я, Филипп, – но очередной залп освободил его от земных забот. С высот пронесся пронизывающий ветер, подхватывая клубы тумана. На мгновение солнце со злобной ухмылкой выглянуло из-за голых Венсенских лесов и, слипшись с землей в пушечном дыму, присосалось к залитой кровью равнине.

 

IV

Когда с колокольни Сен-Сюльпис пробило полночь, в воротах Парижа все еще теснились ошметки того, что еще недавно было армией. Они втекали в город вместе с ночью – угрюмая орда, забрызганная грязью с головы до ног, ослабевшая от голода и усталости. Сначала беспорядка почти не было, и толпа у ворот тихо расступалась перед солдатами, шагающими по скользким улицам. Но часы шли, суматоха росла. Эскадрон за эскадроном протискивался в город, батарея за батареей, падали лошади, тряслись кессоны моста, остатки армии лились сквозь ворота, кавалеристы боролись за право войти с артиллерией. Вплотную к ним прижималась пехота. Вот останки полка, марширующего в отчаянной попытке придать порядок отступлению, вот разрозненная толпа грязных оборванцев, пробивающихся на улицы Парижа, вот неразбериха из всадников, пушек, солдат без знаков различия, офицеров без подчиненных, вереница карет скорой помощи, их колеса стонут под тяжестью груза.

Онемевшая от горя толпа наблюдала молча. Ведь день прибывали кареты скорой помощи, весь день оборванная толпа дрожала у ограждений. К полудню она увеличилась в десять раз, заполнились площади вокруг ворот и внутренние укрепления.

В четыре часа пополудни немецкие батареи внезапно окутались дымом, и на Монпарнас полетели снаряды. В двадцать минут пятого два из них попали в дом на улице Де Бак, а через минуту первый снаряд лег в районе Латинского квартала.

Брейт рисовал в постели, когда явился сильно напуганный Уэст.

– Тебе нужно спуститься вниз. Наш дом лишился одного угла, и я боюсь, что скоро к нам явятся мародеры.

Брейт спрыгнул с кровати и закутался в лохмотья, которые когда-то были его пальто.

– Кто-нибудь пострадал? – осведомился он, борясь с ветхой прокладкой в рукаве.

– Нет. Колетт забаррикадировалась в подвале, а консьержка убежала на укрепления. Если бомбардировка продолжится, мародерства не миновать. Ты можешь нам помочь...

– Конечно, – сказал Брейт.

Когда они дошли до улицы Серпантин и свернули в коридор, ведущий в подвал, Уэст воскликнул:

– Ты сегодня не видел Джека Трента?

– Нет, – встревоженно ответил Брейт, – в штабе скорой помощи его не было.

– Полагаю, он остался, чтобы позаботиться о Сильвии.

Бомба пробила крышу дома в конце переулка и взорвалась в подвале, осыпав улицу обломками кирпичей и штукатурки. Вторая ударила в трубу и упала в сад, обрушив новую лавину кирпича. Еще одна взорвалась с оглушительным грохотом на соседней улице. Они спешили по коридору к лестнице в подвал. Тут Брейт снова остановился.

– Может, мне сбегать посмотреть, как там Джек и Сильвия? Я вернусь до темноты.

– Нет, ступай к Колетт, я сам к ним схожу.

– Да брось, давай я схожу, никакой опасности нет.

– Я знаю, – спокойно ответил Уэст и, увлекая Брейта в переулок, указал на ступеньки в подвал. Железная дверь была заперта на засов.

– Колетт! Колетт! – позвал он.

Дверь распахнулась, и девушка выскочила к ним навстречу. В эту секунду Брейт, оглянувшись, испуганно вскрикнул, втолкнул обоих друзей в подвал, вбежал следом за ними и захлопнул железную дверь. Тяжелый удар снаружи сотряс петли.

– Они здесь, – пробормотал Уэст, сильно побледнев.

– Эта дверь будет стоять вечно, – спокойно заметила Колетт.

Брейт посмотрел, как железный засов дрожит от ударов, сыплющихся снаружи. Уэст с тревогой взглянул на Колетт, которая не выказывала ни малейшего волнения, и это его успокоило.

– Не думаю, что они тут надолго задержатся, – сказал Брейт. – Они роются в подвалах в поисках спиртного.

– Если только не прознали, что тут спрятаны ценности.

– Но ведь тут ничего такого нет? – с беспокойством спросил Брейт.

– К сожалению, есть, – проворчал Уэст. – Этот мой скупердяй хозяин...

Грохот и крики снаружи заставили его прерваться. Удар за ударом сотрясали двери, пока не раздался скрежет металла и треугольный кусок железа не провалился внутрь. Сквозь отверстие пробился луч света. Уэст мгновенно пригнулся и, просунув в туда револьвер, разрядил все патроны. Переулок заполнился звуками выстрелов, затем на какое-то время наступила полная тишина. Ее прервал новый удар в дверь, потом еще и еще. Зигзагом пошла трещина в железной пластине.

– Эй, давайте за мной, – Уэст схватил Колетту за руку. – Брейт!

Он рванулся к круглому пятну света в дальнем конце подвала, исходившем от зарешеченного люка в потолке. Уэст хлопнул себя по плечу и пригнулся, предлагая Брейту влезть на него.

– Скорее, столкни его!

Без особых усилий Брейт поднял решетку люка, выбрался наружу и легко снял Коллет с плеч Уэста.

– Быстрее, старина, – крикнул тот.

Брейт обхватил ногами железный прут забора и свесился в люк. Подвал заливал желтый свет, воздух пропитался зловонием чадящих факелов. Железная дверь еще держалась, но металлическая пластина погнулась, и сквозь нее втискивалась темная фигура с факелом в руках.

– Быстрее! Подпрыгни! – прошептал Брейт.

Уэст повис воздухе, схватившись за руки Брейта, Коллет помогала тащить его наружу за шиворот. Потом у нее сдали нервы, и началась истерика. Уэст обнял ее и повел по саду на соседнюю улицу, а Брейт тем временем ставил на место решетку и навалил сверху несколько каменных обломков.

Было уже почти темно, когда он присоединился к ним. Они торопливо пошли по улице, освещенной только горящими зданиями и вспышками снарядов, обходя пожары по широкой дуге. Издалека среди обломков мелькали фигуры мародеров. Тут какая-то пьяная баба заплетающимся языком изрыгала проклятья миру, там чумазая рожа и грязные руки какого-нибудь плебея выдавали, чем он только что промышлял. Наконец они добрались до Сены и прошли через мост. Брейт сказал:

– Я беспокоюсь о Джеке и Сильвии.

Он подвинулся, уступая дорогу толпе, которая катилась по мосту и дальше по набережной вдоль казарм д’Орсе. Мимо размеренной поступью двигался взвод. Впереди качался факел. Вереница штыков. Еще один факел осветил помертвелое лицо осужденного на казнь, и Колетт только ахнула: «Это Хартман!», – как он исчез за плечами конвоиров.

Затаив дыхание, они всматривались по ту сторону набережной. Там слышался топот ног. Ворота казармы захлопнулись. На мгновение факел осветил заднюю дверь. Толпа прижалась к решетке. С укреплений раздался грохот залпа.

На набережной один за другим вспыхивали факелы, и вся площадь пришла в движение. Вниз от Елисейских полей через Площадь Согласия стягивались клочья полков – там целая рота, тут беспорядочная толпа. Они сливались туда со всех улиц, женщины и дети бежали следом за ними. Ледяным ветром мимо Триумфальной арки и темной аллеи пронесся стон:

– Мы проиграли! Проиграли!

Мимо двигался потрепанный конец батальона, похожий на призрак поражения. Уэст застонал. Вдруг из темных рядов выскочила фигура и позвала его по имени. Увидев, что это Трент, Уэст закричал. Трент схватил его, побелев от ужаса:

– Сильвия?

Уэст не мог произнести ни слова, ответила Колетт:

– Сильвия! Они обстреливают квартал!

– Трент! – крикнул Брейт, но того уже не было, и догнать его было невозможно.

Обстрел прекратился, когда Трент пересек бульвар Сен-Жермен. Вход на Рю-де-Сен был перекрыт грудой дымящегося кирпича. Повсюду снаряды пробили глубокие воронки в тротуарах. Кафе превратилось в кучу камней и стекла, книжный магазин разбомбило от крыши до подвала, а маленькая пекарня, в которой давно уже ничего не пекли, теперь представляла собой груду кирпича и жести.

Он перелез через дымящиеся развалины и поспешил к рю-Турнон. Пожар на углу освещал улицу, а на стене банка, под разбитым газовым фонарем, сидел мальчишка и писал кусочком угля:

 

ЗДЕСЬ УПАЛ ПЕРВЫЙ СНАРЯД

 

Буквы зарябили в глазах у Трента. Убийца крыс закончил писать и отступил назад, чтобы полюбоваться работой, но, увидев человека со штыком, заорал и бросился бежать. Когда Трент, шатаясь, пересек разрушенную улицу, со всех дыр и щелей в развалинах навстречу к нему выбегали женщины и проклинали его. Сначала он не мог найти свой дом, потому что слезы слепили его. Ощупью он нашел стену и добрался до двери. В сторожке консьержки горел огонь, там лежал мертвый старик. Ослабев от пережитого, Трент на минуту оперся о винтовку, а затем, схватив факел, бросился вверх по лестнице. Он хотел позвать Сильвию, но язык почти не ворочался во рту. На втором этаже он увидел куски штукатурки на лестнице. На третьем в полу зияла дыра, и поперек лестничной площадки в луже крови валялась консьержка. Следующий этаж был его. Их. Дверь свисала с петель, в стенах зияли дыры. Он прокрался внутрь и без сил опустился на кровать.

Две руки обвились вокруг его шеи. Заплаканные глаза заглянули ему в лицо.

– Сильвия!

– О Джек! Джек! Джек!

На смятой подушке рядом с ними заплакал младенец.

– Они принесли его мне. Он мой, – всхлипнула она.

– Наш, – прошептал он, обнимая их обоих.

Снизу лестницы донесся встревоженный голос Брайта:

– Трент? Все хорошо?

 

Улица Нотр-Дам-де-Шам [51]

А помнишь, грустили мы в те дни,

Которые теперь считаем счастьем?

I

Эта улица не была фешенебельной, не была убогой. Пария среди улиц — улица без лица. Считалось, что она была расположена за пределами аристократической авеню де л'Обсерватуар. Студенты Монпарнаса только свой квартал считали богемным, и презирали чужие. Жители Латинского квартала, подходившего к улице с северной стороны, смеялись над ее респектабельностью и гнушались прилично одетым студенчеством, которое там обреталось. Там бывало мало посторонних, разве что иногда студенты Латинского квартала пересекали улицу между улицей де Ренн и Булье, да еще по выходным после обеда являлись с визитом в приют монастыря рядом с улицей Вавен немногочисленные родители и опекуны. В остальное время улица Нотр-Дам-де-Шам была пустынна, как бульвар Пасси. Самый респектабельный ее участок находился между улицей де ла Гранд-Шомьер и улицей Вавен. По крайней мере к такому выводу пришел преподобный Джоэл Байрам, когда они вместе с Гастингсом бродили по ней. Гастингсу это место показалось довольно приятным в ясную июньскую пору, и он уже раздумывал выбрать его, когда преподобный Байрам с возмущением отпрянул от креста, стоящего у монастыря.

— Иезуиты, — пробормотал он.

— Ну и что? — устало сказал Гастингс. — Кажется, ничего лучше мы уже не найдем. Вы же сами говорите, что в Париже торжествует порок — по-моему, мы на каждой улице сталкиваемся с иезуитами или с чем-нибудь похуже, — через минуту он повторил: — Или с чем нибудь похуже. Впрочем, я бы и не заметил этого, если бы вы не предупреждали меня по доброте душевной.

Отец Байрам поджал губы и огляделся. Солидная обстановка очевидно произвела на него впечатление.