Глава V пути постижения истины

 

Велик соблазн перечеканить древних философов в нашу "форму рефлексии", - писал Гегель (94). Внемлем и мы этому предостережению великого мыслителя, стремясь уяснить, в чем заключена специфика восточного типа мышления и существует ли таковая вообще.

В стойких представлениях, сложившихся на Западе, принято противопоставлять так называемый восточный тип мышления западному, и притом по многим параметрам. Утверждается, например, что на Востоке философия никогда не была выделена из религии, тогда как на Западе разведение их состоялось; что восточный спиритуализм противостоит западному натурализму; что восточному типу философствования присущи в качестве определяющих характеристик идеализм, иррационализм, интровертность, космоцентризм, пессимизм в противовес западному материализму, рационализму, экстравертности, антропоцентризму, оптимизму и т. д.

Сложившиеся подобным образом стереотипы в одних случаях выстраиваются по иерархическому принципу, при котором западное философствование признается в качестве более "высокого" по сравнению с восточным. При таком подходе индийцам отказывают в способности к научному спекулятивному мышлению (95), китайцам приписывают "поразительное отсутствие творческой силы воображения" (96), у арабов констатируют "полнейшее отсутствие критической способности" (97).

В других случаях именно "спиритуальность", мистический настрой восточной мысли рассматриваются как свидетельство превосходства ее над западной. Носители первой казались известному ориенталисту Ф. Макс Мюллеру "превосходящими большинство философов Запада" (98).

Иногда указанные стереотипы выступают "на равных", как взаимно дополняющие. Такой точки зрения придерживается, например, большой поклонник восточной философии Герман Гессе, усматривающий в "мудрости Востока и Запада... не враждебные, борющиеся силы, но полюсы "между которыми раскачивается жизнь" (99).

Хотя этот подход исключает несправедливость и тем более уничижительные оценки той или иной мировоззренческой традиции, он тоже представляется неудовлетворительным, поскольку, разводя Восток и Запад как два полюса и постоянно подчеркивая только специфику каждого из них, не дает возможности выявить в развитии философской мысли отдельных народов то общее, что делает их участниками истории человеческого общества в целом.

Неприятие стереотипов востоке- и западоцентризма не означает утверждения повсеместного единообразия способов и методов философствования. Специфика последних, как, впрочем, и других аспектов культуры, безусловна. Но адекватное выявление богатства философского наследия диктует отказ от ограниченно-упрощенного отнесения философских традиций к двум разным полюсам. При этом важно обратить внимание на следующие обстоятельства.

Стереотип западного типа мышления как рационалистического явно подсказан состоянием и тенденциями развития философской мысли в Европе в новое и новейшее время. Но он, конечно же, неприменим, скажем, к европейской средневековой философии. Категоричность оценки восточного типа как исключительно иррационального в значительной мере вызвана тем, что восточная философия в нынешнем ее состоянии сопоставляется с западной нового и новейшего времени. Не обнаружив на Востоке картезианского направления, исследователи склонны заключать, что "восточной" ментальности в принципе чужда рациональность. Проблема же, однако, состоит не в отсутствии рационалистических потенций как таковых, а в том, что на Востоке они не были реализованы в такой же степени, как на Западе.

Совершенно очевидно, что всякий человек как существо разумное обладает той или иной мерой рациональности, а потому рациональность - неотъемлемый элемент духовной культуры любого народа. Констатировать наличие рационального типа мышления допустимо тогда, когда налицо оперирование понятийно-логическим аппаратом. В этом рациональны в определенной степени и теологические концепции, и мистико-теософские построения, а не только философские или научные теории.

Однако понятно, что рациональность сама по себе не тождественна рационализму. Последний относится к тому типу мышления, для которого характерна ориентация исключительно на разум как единственно достоверный и безграничный по своим возможностям источник знания. Последовательный рационализм ставит разум в основание не только гносеологии, но и онтологии, когда Разум выступает как Бог-Абсолют, начало бытия, мироздания. Если рациональностью отмечено мышление всех цивилизованных народов, то рационализм - явление, безусловно, не универсальное, а скорее даже исключительное, соотнесенное с определенным временем, уровнем культурного развития.

Тип мышления детерминируется, диалектически взаимосвязан с мировидением. Скажем, если Бог и мир полностью разведены, первый абсолютно трансцендентен по отношению к последнему, либо если мир вообще есть иллюзия, небытие, то и познание не только ограниченно в своих возможностях, но даже становится бессмысленным. Словом, своеобразие мышления проявляется прежде всего через представления о том, что есть знание само по себе и каковы пути, методы его обретения.

"Барометр рациональности классической индийской культуры" (100) составляют объединенные усилия санкхья-йоги и ньяя-вай-шешики. Именно в этих классических даршанах оформился идеал рациональности, характерный для брахманской философии Индии.

В ней постоянно проводится различение знания "внешнего" и знания "истинного":

Чувства, манас и орган мысли - такова вожделенья опора;

ослепляет оно, Арджуна, воплощенного, знанье окутав.

Так наставляет Благой Господь эпического героя Арджуну в "Бхагавадгите" (3, 40), утверждая одновременно:

Ведь ничто не сравнится в мире с очищающей силой знания;

его тот лишь в себе обретает, кто пришел к совершенству в йоге (4, 38).

В приведенных выше двух шлоках, по существу, закодирована формула знания, характерная для классической индийской философской традиции в ее брахманистском варианте.

Существует несколько источников знания - праман, три из которых наиболее значимы. Это - восприятие, умозаключение и шабда-прамана. Первые два не требуют комментария, ибо их смысл очевиден: речь идет об общепризнанных источниках познания - перцептивном и выводном. "Чувственное восприятие есть источник истинного знания, [проявляющийся в тех случаях], когда сознание испытывает воздействие внешнего объекта через каналы органов чувств, - говорится в LИога-сутре" Патанджали. - Объективная сфера его функционирования - общее и специфическое; его главная функция - установление специфического в объекте... Умозаключение есть действие [сознания], имеющее своим объектом связь, наличествующую между [элементами] одинаковых классов, относительно которых делается логический вывод, и отсутствующий между [элементами] различных классов. Его главная функция - установление общего" (101).

Шабда-прамана дает знание о том, что недоступно наблюдению и умозаключениям, что имеет отношение к внелогическим реалиям. Шабда-прамана представляет собой свидетельство, принимаемое на веру. В санкхье утверждается наличие трех источников шабда-праманы. Первый - Веды, несотворенное Слово, своего рода Священное писание индусов. Второй - традиция смрити (букв. "запоминаемое", т. е. передаваемая по памяти традиция), включающая дхармашастры, итихасы, пураны. Третий - духовный опыт "совершенных", "компетентных", "бесстрастных".

Исследователи обращают внимание на то, что шабда-прамана в классической санкхья-йоге выражает "нормативный индуистский подход к данному вопросу, а также специфические для индуистского сознания модели мышления и антиномии. Речь идет... об известном противоречии между стремлением к Lортодоксальности... и очевидным конфессиональным релятивизмом и прагматизмом. С одной стороны, санкхьяики решительно настаивают на первичности авторитета шрути и смрити, а с другой - признают авторитетность за любым духовным опытом, лишь бы он исходил от того, кто, по их мнению, является Lбесстрастным" и наделенным Lсверхъестественными" способностями" (102).

К шабда-прамане как источнику Истинного знания обращаются тогда, когда наблюдения и рефлексия оказываются беспомощными.

Объекты шабда-праманы сверхчувственны, логически невыводимы, а наиболее достоверный способ постижения их - "внутреннее знание", различающее гуны и Пурушу, изменяющее все сознание индивида и ведущее его к состоянию полной "устраненности":

Ни к чему не привязанный мыслью, победивший себя, без желаний, отрешенностью и недеяньем человек совершенства достигнет (103).

Устраненность, отрешенность, достигаемые посредством психофизической тренировки йоги, должны привести к высшей цели знания, каковой в брахманистской философии с ее ярко выраженной сотериологической ориентацией является освобождение от сансары, достижение единения - тождества с Брахманом-Атманом:

Те, кто тождества сердцем достигли,

уже здесь победили сансару;

чист ведь Брахман и самотождественен:

значит, в Брахмане их обитанье (104).

Восхождение к "истинному знанию" начинается с точного знания индивида своей внутренней структуры. Затем следует медитация, завершающаяся полной деструкцией всех привязанностей и тем самым достижением состояния "устраненности": человек освобождается от всего "телесного"; как олень сбрасывает рога или птица отлетает от падающего в воду дерева (105), он обретает свою истинную самость.

Знающий отличается "беспечальностью", "лучезарностью", обретенной благодаря стабильности, успокоенности сознания. "Сознание, растворенное в [идее] самости, - констатируется в LИога-сутре" Патанджали, - перестает волноваться и становится подобным великому океану, умиротворенным, беспредельным, только-самостью. Сказано в этой связи: "Размышляя об атмане как о том, что есть лишь атман, поистине [йогин] приходит к совершенному знанию: "Я есмь" (106).

Еще более детально, чем в санкхья-йоге, индуистская эписте-мология разработана в ньяя-вайшешике. Здесь к трем упомянутым выше праманам добавлена четвертая - сравнение. Вторая - логический вывод - делится на три класса, а четвертая - слова авторитета - на два, исходя из того, являются ли предметы авторитетного слова "видимыми" или "невидимыми". Более того, все праманы подвергаются исследованию посредством критики действительных и потенциальных возражений по их дефиниции и опровержению последних (107).

В ньяя-вайшешике сформулирована теория о пятичленном силлогизме (тезис, основание, пример, применение и вывод), "вершину которой", по словам Ф. И. Щербатского, составила теория логических ошибок (108). Именно потому, что в ньяя-вайшешике логика обрела статус протонаучной дисциплины, основываясь на "реалистической" онтологии, она вступила в острое противоречие с буддийской логикой. Первым из буддийских мыслителей, ниспровергшим логику ньяя-вайшешики, был Нагарджуна (ок. IV в.), положивший начало продлившейся на тысячелетие полемике по проблемам эпистемологии между двумя основными подходами индийской религиозно-философской традиции: так называемым реалистическим и идеалистическим.

Индийская реалистическая онтология признавала реальность внешнего мира и отсюда возможность его познания индивидом. "Не существует ни врожденных идей, ни априорных принципов. Вер приходит к познающему индивидууму извне... Познание... постигает внешнюю реальность, реальность саму по себе" (109).

Прямо противоположна онтологическая установка буддизма, отрицающая реальность существования как бытия, так и небытия. "Будда учил, - утверждает Нагарджуна, - избегать [крайностей теорий] возникновения и уничтожения. Поэтому нирвана логически не связана ни с бытием, ни с небытием. Если бы нирвана была двоякой - и бытием и небытием, то и освобождение было бы и бытием и небытием. Но это логически невозможно... Прекращение всех восприятии и прекращение всех умо миро-проявлений (prapaca) - вот благо (110). Отсюда и отказ Будды рассуждать или отвечать на какие-либо метафизические вопросы, он предпочитал этому молчание. Парадокс, однако, заключается в том, что, несмотря на все вышесказанное, именно буддисты проявили себя как наиболее искусные мастера диалектической логики, приемы которой были применены ими в полемике со своими идейными противниками в Индии, а затем и в других регионах распространения буддизма.

Несмотря на географическое соседство Индии с Китаем и распространение на территории последнего еще в первые века нашей эры буддизма, влияние индийской философской традиции не оказало значительного воздействия на китайскую духовную культуру. Буддизм оказался бессильным изменить исконный китайский менталитет и тип рефлексии. Знаменитая Китайская стена веками оставалась не только важнейшим из памятников китайской архитектуры, но и самым ярким символом изолированности Китая, его отстраненности от происходящего в мире, его принципиального культурного своеобразия, включая специфику типа мышления.

Китайская модель рефлексии детерминировалась прежде всего тем особым мировидением, которое рассматривало универсум как самодостаточную, саморегулируемую динамичную систему с имманентно присущим ей порядком. В отличие от порядка, характерного для греческой и индийской, т. е. других самобытных философских традиций, китайская не признавала существования некой внешней силы или принципа, отличающегося совершенством, объективностью, универсальностью, постоянством принципа, порождающего этот мир и в то же время привносящего в него порядок. Отсюда отсутствие различения Бытия и небытия, идеального и материального, категориального дуализма как такового. Порядок ли имманентен миру, содержащему в себе собственные организующие, упорядочивающие принципы. А раз так, задача состоит не в том, чтобы вскрыть линейную причинную связь, а осознать взаимозависимость, коррелятивность всей "тьмы вещей". Отсюда и своеобразие китайской модели мышления, мыслительной стратегии.

Коррелятивному, ассоциативному мышлению соответствует особая методология - символизация пространственно-числовых структур, именуемая по-китайски сян шу чжи сюэ - "учение о символах и числах", называемая некоторыми синологами нумерологией. Аналогом китайской нумерологии в Европе, по словам А. И. Кобзева, была пифагорейско-платоновская аритмология, или структурология (в терминах А. Ф. Лосева), для которой также центральными были категории символа образа и числа. Однако, логический вывод - делится на три класса, а четвертая - слова авторитета - на два, исходя из того, являются ли предметы авторитетного слова "видимыми" или "невидимыми". Более того, все праманы подвергаются исследованию посредством критики действительных и потенциальных возражений по их дефиниции и опровержению последних (111).

В ньяя-вайшешике сформулирована теория о пятичленном силлогизме (тезис, основание, пример, применение и вывод), "вершину которой", по словам Ф. И. Щербатского, составила теория логических ошибок. Именно потому, что в ньяя-вайшешике логика обрела статус протонаучной дисциплины, основываясь на "реалистической" онтологии, она вступила в острое противоречие с буддийской логикой. Первым из буддийских мыслителей, ниспровергшим логику ньяя-вайшешики, был Нагарджуна (ок. IV в.), положивший начало продлившейся на тысячелетие полемике по проблемам эпистемологии между двумя основными подходами индийской религиозно-философской традиции: так называемым реалистическим и идеалистическим.

Индийская реалистическая онтология признавала реальность внешнего мира и отсюда возможность его познания индивидом. "Не существует ни врожденных идей, ни априорных принципов. Вер приходит к познающему индивидууму извне... Познание... постигает внешнюю реальность, реальность саму по себе" (112).

Прямо противоположна онтологическая установка буддизма, отрицающая реальность существования как бытия, так и небытия. "Будда учил, - утверждает Нагарджуна, - избегать [крайностей теорий] возникновения и уничтожения. Поэтому нирвана логически не связана ни с бытием, ни с небытием. Если бы нирвана была двоякой - и бытием и небытием, то и освобождение было бы и бытием и небытием. Но это логически невозможно... Прекращение всех восприятии и прекращение всех умо-миро-проявлений (prapaca) - вот благо (113). Отсюда и отказ Будды рассуждать или отвечать на какие-либо метафизические вопросы, он предпочитал этому молчание. Парадокс, однако, заключается в том, что, несмотря на все вышесказанное, именно буддисты проявили себя как наиболее искусные мастера диалектической логики, приемы которой были применены ими в полемике со своими идейными противниками в Индии, а затем и в других регионах распространения буддизма.

Несмотря на географическое соседство Индии с Китаем и распространение на территории последнего еще в первые века нашей эры буддизма, влияние индийской философской традиции не оказало значительного воздействия на китайскую духовную культуру. Буддизм оказался бессильным изменить исконный китайский менталитет и тип рефлексии. Знаменитая Китайская стена веками оставалась не только важнейшим из памятников китайской архитектуры, но и самым ярким символом изолированности Китая, его отстраненности от происходящего в мире, его принципиального культурного своеобразия, включая специфику типа мышления.

Китайская модель рефлексии детерминировалась прежде всего тем особым мировидением, которое рассматривало универсум как самодостаточную, саморегулируемую динамичную систему с имманентно присущим ей порядком. В отличие от порядка, характерного для греческой и индийской, т. е. других самобытных философских традиций, китайская не признавала существования некой внешней силы или принципа, отличающегося совершенством, объективностью, универсальностью, постоянством принципа, порождающего этот мир и в то же время привносящего в него порядок. Отсюда отсутствие различения Бытия и небытия, идеального и материального, категориального дуализма как такового. Порядок - ли имманентен миру, содержащему в себе собственные организующие, упорядочивающие принципы. А раз так, задача состоит не в том, чтобы вскрыть линейную причинную связь, а осознать взаимозависимость, коррелятивность всей "тьмы вещей". Отсюда и своеобразие китайской модели мышления, мыслительной стратегии.

Коррелятивному, ассоциативному мышлению соответствует особая методология - символизация пространственно-числовых структур, именуемая по-китайски сян шу чжи сюэ - "учение о символах и числах", называемая некоторыми синологами нумеро-логией. Аналогом китайской нумерологии в Европе, по словам А. И. Кобзева, была пифагорейско-платоновская аритмология, или структурология (в терминах А. Ф. Лосева), для которой также центральными были категории символа образа и числа. Однако, если в Европе аристотелевско-стоическая логика возобладала над пифагорейско- платоновской нумерологией, то в Китае, напротив, конфуцианско-даосская нумерология победила зачаточную логическую методологию - протологику моистов, школы имен (мин изя), отчасти легистов (фа и. зян) и Сюнь-цзы.

Нумерология представляет собой формализованную систему, состоящую из математических и математикоподобных объектов, связанных между собой символически, ассоциативно, эстетически. Остов нумерологии - три вида графической символизации: геометрические формы - "символы" (триграммы и гексаграммы), цифры - "числа", иероглифы - инь-ян и у син (пять элементов).

Несмотря на крайнюю формализованность, нумерология тем не менее вполне антропо- и социоцентрична. Исследователи обращают внимание на то, что специфика главных нумерологических классификаций определена человеческим фактором. Исходные для нее числа - 2, 3 и 5: "двоица образов" инь и ян - женское и мужское начало; "три материала" - "небо, человек, земля" - система, концентрирующаяся на человеке; пять элементов - "вода, огонь, дерево, металл, почва" - по своему изначальному смыслу суть основные категории предметов хозяйственно-трудовой деятельности человека. (Заметим, что те же три числа были. основополагающими для вычислительной практики в древнем Вавилоне.)

Символы и числа соотносятся китайцами с вполне реальными пневмой (у. и) и вещами-объектами (у). Об этом, в частности, говорится в "Цзо чжуани" (V-IV вв. до н. э.): "Рождаются вещи, а затем возникают символы; вслед за символами возникает размножение; вслед за размножением возникают числа". Фактически вся космологическая система подвергается тотальной числовой оформленное

Нумерология, имеющая дело с символами и числами, могла стать опосредующим звеном для перехода от эмпирики к логике. Однако эта потенция не была реализована. Одно из возможных тому объяснений может быть отсутствие в классической китайской философии развитых форм идеализма, что влекло за собой отсутствие представления о понятийной сфере как особой реальности, для которой действительны только собственные - логические - законы.

Доминирующая культурная диспозиция рассматривает всю "тьму вещей" как постоянно взаимодействующее разнообразие, ориентированное на поддержание гармоническцго единства. Идея единства символизирована, в частности, принципом хэ. Примечательно, что явно под влиянием марксистских установок на закономерность диалектической борьбы противоположностей многие современные китайские и российские синологи переводят хэ как принцип достижения единства через противоборство (115). Однако неоправданность такого перевода вполне очевидна даже для тех, кто, не владея китайским языком, попробует "вчитаться" в смысл переводов китайских классических текстов. В качестве одного из многочисленных примеров можно привести текст беседы правителя царства Ци - Цзин-гуна (547-490 гг. до н. э.) с советником. Последний, объясняя правителю смысл принципа хэ, говорит:

"Единство-хэ подобно приготовлению блюда. Имея воду, огонь, уксус, соленые овощи, соль и сливы, приступают к приготовлению рыбы. Закипятив воду на дровах и смешав все составные части, повар добавляет по вкусу то, чего не хватает, и убавляет лишнее, добиваясь единства-хэ" (116).

Единство, таким образом, достигается не через столкновение противоположностей, разрешающееся, "снимаемое" в конечном счете синтезом, представляющим некое новое образование, а посредством гармонизации, сбалансированности наличествующих элементов многообразия. Отсюда и особенность деятельной, а также увязываемой с ней ментальной установки: стремиться к гармонии, опираясь на традицию предков, отличавшихся умением не нарушать мировой гармонии.

Указанная особенность проявляется в специфике терминов, используемых в китайском языке для обозначения познавательной деятельности. Три из них наиболее значимы: сюэ (изучение), сы (размышление, рефлексия), чжи (знать, предвидеть, реализовать).

Первый из упомянутых терминов, означающих "изучение", употребляется не в привычном для европейца смысле - обретение знания посредством рефлексии, - а в традиционно конфуцианской трактовке знания как усвоения традиции, осведомленности о ней. Конфуций говорил: "Я передаю, но не создаю; я верю в древность и люблю ее" (117).

Термин сы означает размышление,, рефлексию в определенном смысле слова - исключительно по поводу усвоения традиции и ее применения в настоящей жизни. Наконец, чжи также соотносится только с традицией, означая мудрость, знание, позволяющие следовать мудрости предков, т. е. традиции. Иными словами, все три термина предполагают ориентацию не на познание ранее неизвестного, не на новацию, а на верность, приверженность сложившемуся миропорядку. Красноречивее всего слова самого Великого Учителя: "Тот, кто повторяет старое, узнает новое", "Слушаю многое, выбираю лучшее и следую ему; наблюдаю многое и держу все в памяти - это и есть [способ] постижения знаний" (118).

Если в западной традиции философия ассоциируется с неизменным скепсисом, неустанностью поиска истины, то для китайской типично осуждение сомнений, утверждение их бесплодности, а потому вредности. Конфуций наставляет: "Больше слушать, не придавая значение тому, что вызывает сомнение", или "Мудрый не испытывает сомнений" (119). Можно сказать, что, в отличие от западноевропейской установки "сомневаться и размышлять", китайская утверждает: "Учиться и только учиться", Конфуций говорил: "Учиться и время от времени повторять изученное" (120). Целью познания оказывается постижение не истины, а того, что является правильным, т. е. порядка. Правильно мыслить же означает способность классифицировать; как учил основатель китайской исторической науки Сыма Цянь, "классифицируя, можно познать". Короче говоря, с точки зрения представителей традиционной китайской мысли, "сосчитать и облечь в геометрическую структуру, т. е. составить таблицу, разложить по клеткам, классифицировать, даже без намека на логическое упорядочение - значит добиться достаточной, а порой и окончательной познавательной оформленности" (121).

Типы философствования, присущие духовной культуре мусульманского мира, наиболее близки по своему характеру тем, которые принято отождествлять с культурой Запада. Два обстоятельства представляются наиболее значимыми при объяснении данного явления. Во-первых, наличие многих сходных черт между исламом и христианством как двумя монотеистическими религиями, в свою очередь тесно связанными с монотеизмом иудаизма. Во-вторых, решающее влияние греческой философии на становление собственно философской мусульманской традиции - фалсафа.

Тексты Корана и сунны дают основание утверждать, что знание в исламе рассматривается в качестве одной из наиболее важных духовных ценностей. Согласно преданию, Мухаммад наставлял: "Поиск знания есть религиозный долг каждого мусульманина" или "Ищи знание, даже если оно [так же далеко, как] Китай, ибо поиск знания есть религиозный долг каждого мусульманина". Вопрос, однако, заключается в том, что понимается под словом "знание", в чем усматривается его источник.

Как уже отмечалось, первыми "задумавшимися" и "пререкающимися" в среде мусульман были кадариты, споры которых с противниками - джабаритами (от слова джабр - "принуждение"), отрицавшими за человеком свободу выбора, положили начало рефлексии вокруг текстов Писания и предания. Эта полемика содействовала созданию одновременно религиозной догматической системы и религиозной философии. Кадаритско-джаба-ритские споры определили полемическое поле, выделили первую абстрактную проблему - свобода воли и предопределение, - вокруг которой начала разворачиваться теологическая контроверза.

Кадаритско-джабаритскую полемику исследователи нередко сравнивают с полемикой между сторонниками Пелагия и Августина. Однако сходство здесь все же достаточно формальное. Общей была проблема дискурса, но не методы, приемы его ведения: интеллектуальные усилия кадаритов были "ориентированы не столько на поиск объективной истины в споре, сколько на доказательство неправоты противоборствующей стороны. Их критика - негативная, Lсокрушающая", а не позитивная, "объясняющая". Здесь видна лишь робкая попытка сделать мышление и речь, конкретно собственное мнение убедительным и доказательным. В полной мере активное использование приемов. Lобъясняющей" критики выпало на долю мутазилитов" (122).

Они первые в мусульманском обществе осмелились рассуждать о путях Господних, о природе добра и зла в категориях рациональности. Их основной посылкой било утверждение, что Богу противно все, что противоречит разуму или игнорирует благо людей. Описывая воззрения мутаяйлитов, аш-Шахрастани (ум. в 1153 г.) отмечал: "Они сходились в том, что человек способен [на самостоятельные действия], творец своих поступков - хороших и плохих - заслужит, в загробной жизни воздаяние и наказание в соответствии с тем, что он делает... Благо и мерзость следует познавать разумом" (123). Шахрастани упрекал мутазилитов за "согласие с философами", "неумеренность в изложении учений философов", за придание теологии характера предосудительного занятия, чреватого забвением "доброй старины".

Мутазилитская "ересь" была осуждена и отвергнута на время из-за сокрушительной критики со стороны традиционалистов, в первую очередь Ахмада Ханбала и его последователей, критики, поддержанной аббасидским халифом ал-Мутаваккилем. Тем не менее никаким репрессиям не удалось окончательно задушить стремление к рационализации теологического поиска. Мутазилизм оставил неизгладимый след; именно благодаря ему на смену примитивно-бездумному традиционализму ранних мусульманских богословов и эгзегетов пришли ашариты (названные по имени основателя - Абу-л-Хасана ал-Ашари, ум. в 935 г.).

Первое систематическое изложение ашаритской доктрины было дано Абу Бакром ал-Бакиллани (ум. в 1013 г.), перу которого принадлежит трактат "ат-Тамхид", открывающийся обсуждением проблемы природы знания или "науки" - илм. Последняя определена автором как "знание предмета таким, каков он реально есть". Знание разделяется на две категории: на вечное знание Бога и временное знание тварей, способных познавать (к ним относятся люди, ангелы, джинны). Последнее, в свою очередь, делится на знание необходимое, или интуитивное, и дискурсивное.

Необходимое знание не может подвергаться сомнению в отличие от знания дискурсивного. Ашариты вслед за мутазилитами признавали значение рационального знания, но, в отличие от последних, строго ограничивали его пределы. По двум основным вопросам, а именно: возможно ли рациональное познание Бога, независимое от откровения, и знание добра и зла, предшествующее откровению, - ашариты заняли антимутазилитскую позицию (124).

Мусульманская традиция теологической рациональности проявилась наиболее последовательно и ярко у ал-Газали (ум. в 1111 г.), трактат которого "Воскрешение наук о вере" по богатству представленных в нем идей, касающихся проблемы знания, оценивается как не имеющий себе равных во всей мусульманской литературе (125).

Трактат открывается приписываемым пророку Мухаммаду речением, гласящим: "Стремление к знанию - обязанность каждого мусульманина". Далее ал-Газали предлагает свое понимание концепции знания.

Автор "Воскрешения наук о вере" говорит о существовании четырех определений "разума". Во-первых, это "качество, которым человек отличается от всех животных, с его помощью человек подготовлен к восприятию умозрительных наук и знаний, к овладению сложными мыслительными ремеслами". Способность к разумению, по словам ал-Газали, "так же соотносится со знанием, как глаз с видением, а Коран и сунна так же соотносятся с этой способностью в ее действии по открытию знаний, как свет солнца со зрением" (126).

Во-вторых, "разум есть некоторые необходимые знания, такие, как знание возможности возможного и невозможности невозможного" (127). В-третьих, разумом называются знания, "которые черпаются из опыта... того, кто научен опытом и жизнью, называют разумным" (128). Наконец, разум - это способность познавать последствия действий, а отсюда и контроля за теми из них, которые ведут к "скоротечным наслаждениям". Суммируя все четыре определения разума, можно утверждать, что это дар, которым Аллах "осчастливил людей" (129). Именно посредством указанного дара люди и постигают знание.

Ал-Газали категоричен в своем утверждении: "... окончательным выводом, не подлежащим сомнению, является то, что... знание делится на Науку поведения и Науку откровения" (130). Речь, таким образом, идет исключительно о знании религиозных предписаний и догматики. Что же касается метафизических проблем, они неподвластны разуму. Скажем, человек "не обязан открыть... для себя с помощью рассмотрения" изучения и приведения доказательств" смысл основного коранического речения: "Нет бога, кроме Бога, и Мухаммад - его Пророк". По мнению ал-Газали, "достаточно, чтобы он (человек. - М. С.) поверил в него, убедился в нем решительно, без колебаний, сомнений и душевного волнения, что может произойти лишь с помощью подражания и слушания, без изучения и приведения доказательств" (131). Не следует человеку размышлять и по поводу обрядовых предписаний, его обязанность лишь знать о них и следовать им в своей повседневной жизни.

По убеждению ал-Газали, вера заложена в душах от природы. Люди же делятся на тех, кто "отстранился и забыл", и тех, кто "долго размышлял и вспомнил". Гласит же Коран: "Писание, ниспосланное тебе, благословенно, чтобы обдумали его знамения и припомнили обладатели рассудка" (38: 28). Словом, речь идет ни о каком ином знании, кроме знания веровательного (132), в полном согласии с приписываемым Пророку речением: "Разумен тот, кто уверовал в Аллаха, поверил Его посланникам и поступал в покорности Ему" (133).

Ал-Газали подверг критическому рассмотрению положения мусульманской теологии, суфизма, исмаилизма и фалсафа, т. е. почти всех основных направлений исламской мысли. Из философов главными объектами его критики стали Аристотель, ал-Фараби и Ибн Сина. Примечательно при этом, что, доказывая несостоятельность философского пути познания, сам он постоянно использовал философские методы опровержения, широко прибегая к приемам греческой логики. Отсюда и парадоксальность ситуации, когда опровергатель философии, каким несомненно был ал-Газали, столь же несомненно внес в ее развитие весьма весомый вклад.

Движущей силой его собственного поиска истины было сомнение, скепсис. Скептицизм ал-Газали так велик, что это позволяет некоторым исследователям утверждать, будто он "доходит до высшей степени интеллектуального скептицизма и за семь веков до Юма, разрывая путы причинности, лезвием диалектики доказывает, что мы не знаем ни причины, ни следствия, а лишь то, что одно следует за другим" (134), и что после Газали "Юму сказать больше нечего" (135).

Отдавая должное вкладу ал-Газали в развитие мусульманской философии, следует в то же время избегать модернистской интерпретации взглядов средневекового теолога, который, признавая значимость разума в познании истины, тем не менее настойчиво подчеркивал наличие более высокого и достоверного источника знания - заук (букв. "вкус", "вкушение"), мистической интуиции. В целом можно сказать, что ал-Газали предпринял попытку критики и в то же время некоторого "синтеза" всех известных его современникам подходов к познанию, именно ему принадлежит заслуга примирения мусульманской теологии с суфизмом и возведение последнего в ранг "божественной науки".

Суфизм, будучи мистическим направлением, естественно, выступает с позиций иррационализма, "... произведения теософских суфиев полны критики Lрационалистов" и умаляют значение разума по сравнению с интуицией, что создает впечатление, будто суфии архивраги философии" (выделено мной. - М. С.) (136). Однако критика суфиев направлена не столько против философского рационализма, сколько против рационального обоснования теологических установок.

Мусульманская теология настаивает на трансцендентности Бога и тем самым исключает возможность постижения Абсолюта. Разъединенность Бога и человека не оставляет для последнего иного выхода, кроме принятия на веру коранического "знания". Суфии же хотя и полагают, что Истина-Бог до конца непостижима, допускают, однако, вероятность максимального "приближения" к ней.

Суфийский взгляд на человека как на микрокосм, признание его астролябией Божественного неизмеримо поднимает его статус по сравнению с тем, какой отводит индивиду исламская теология, связывающая его исключительно с дольним миром. Именно потому, что человеку оказано "доверие" быть хранителем Божественного, он способен постигать Абсолют. "Невежество" его, однако, состоит в том, что он "забыл" о своем предназначении и ищет Истину-клад повсюду, но не в самом себе.

В одной из притч "Маснави" - религиозно-философской поэмы Джалал ад-Дина Руми - суфии, отправившийся с приятелем гулять в сад, вместо того чтобы любоваться красотой природы, уединился. На вопрос приятеля, почему он сидит с низко опущенной головой и не обращает внимания на то, что вокруг, на "знаки божественного милосердия", суфий отвечает, что эти знаки лучше зрить в собственном сердце (137).

Суфийская установка на постижение Истины посредством самопознания может показаться противоречащей постоянно повторяемым призывам мистиков к забвению, уничтожению личного "я". Противоречия здесь тем не менее нет, ибо имеется в виду забвение того "я", которое является феноменальным, во имя обнаружения истинного, сущностного "я".

Разрушил дом и выскользнул из стен, Чтоб получить вселенную взамен.

В моей груди, внутри меня живет

Вся глубина и весь небесный свод (138).

"Смерть" феноменального "я" открывает путь к сущностному знанию, при котором отсутствует расчлененность на объект- субъект и постигается истина единства бытия.

Какими средствами познания располагает человек? Суфии считают, что разум (ал-акл) играет позитивную роль лишь в ограниченной области познания. Заключения его выводятся на основании показаний органов чувств, свидетельства которых чрезвычайно обманчивы. У Руми есть притча о слоне, помещенном в темной комнате. Люди, желая понять, что за объект находится перед ними, ощупывали его руками. Тронув хобот, один сказал, что это водосточная труба, другой, потрогав ухо, сказал, что это большое опахало, третий, наткнувшись на ноги, предположил, что это колонны, четвертый, пощупав спину, пришел к выводу, что перед ним большой трон. Притча завершается констатацией того, что свидетельства наших органов чувств поверхностны, неистинны.

Суфии обращают внимание также на статичный характер познавательной способности разума. Слово "акл", напоминают они, происходит от "икал" (букв. "путы", "стреноживание"). Реальность же отвергает какие-либо ограничения, она сравнима с беспрестанным божественным "дыханием", т. е. отличается постоянной изменчивостью.

Сердце, а не разум, по убеждению суфиев, является главным органом познания. "Познание есть постижение сердцем... - утверждал Ибн Араби. - От природы сердца всегда чисты, отполированы и ясны. Каждое сердце, в котором божественное присутствие проявляет себя... есть сердце очевидца. LТо, что неподвластно разуму, доступно сердцу" (140).

Призывая отказаться от трезвости дискурсивных рассуждений и впасть в "замешательство", суфии тем самым освобождают человека от установок, навязываемых ему извне; они уповают на силу раскованного, бессознательного, инстинкта, свободную стихию воображения.

Процесс познания нередко сравнивается с опьянением, ведущим к экстазу, безумству.

Чтоб охмелеть, не надо мне вина - Я напоен сверканьем допьяна.

Любовь моя, я лишь тобою пьян,

Весь мир расплылся, спрятался в туман, Я сам исчез, и только ты одна Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок пригубя,

Забыв себя, я нахожу тебя. Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты Земного мира - исчезаешь ты (141).

В этих стихах арабского поэта-мистика Ибн ал-Фарида великолепно передана суть суфийского понимания познания: Истина раскрывается только в личном опыте. Подлинное знание обретается сердцем, воссоздающим в воображении объект любви - Бога. Эта идея получила наиболее полное выражение в творчестве Ибн Араби. Он усматривал основную функцию воображения в гипо-стазировании того, что не является конкретным. Сновидения, откровение и творчество - области, включенные им в символическую деятельность воображения.

По существу, согласно суфиям, воображение служит интеллекту: выполняет посредническую роль, абстрагируя образы, возникающие при чувственном восприятии, прежде чем передать их разуму. С помощью разума, интуиции, воображения человек приближается к истине. В принципе его познавательные способности неисчерпаемы, и он обязан постоянно их совершенствовать, иначе лишь формы откроются ему, суть же вещей останется скрытой.

Мусульманские мистики делят людей на духовную элиту, которой доступно эзотерическое знание, и обыкновенных людей, своего рода чернь. Первые - пророки и святые, они сродни универсальному Разуму. Обычный же человек, стремящийся познать истину, должен вступить на путь совершенствования, предварительно избрав наставника, чтобы следовать за ним как за проводником. Влияние традиционного богословия, таким образом, подменяется влиянием института суфийского наставничества. Практика орденов показывает, что шейхи являлись неоспоримыми авторитетами, беспрекословное подчинение которым становилось нормой поведения мюридов. В то же время суфизм готов признать существование людей, обладающих "собственным факелом", т. е. тех, кто достигнув совершенства, способен быть свободным от следования предписанным нормам.

Идея достижения знания путем самосовершенствования содержит в себе сильный гуманистический заряд. Человек обретает самоценность, лучшее в нем рассматривается как итог собственных усилий, направленных на самоактуализацию. Знание и нравственное совершенство оказываются нераздельно связанными. Мысль о том, что "всякий познает о Боге лишь то, что дано его собственной сущностью (зат) (142), весьма четко и емко выражает специфику суфийской концепции знания, высвечивая ее принципиальное отличие от мусульманской схоластики: безличной истине противопоставляется истина личная, корпоративности - индивидуализм, традиционализму - антитрадиционализм, теологической запрограммированности - спонтанность интуитивного озарения. Даже тогда, когда позиция суфизма выглядит совпадающей с официальной богословской, более пристальный взгляд позволяет обнаружить их нетождественность.

Верно, что суфии, как и теологи, постоянно утверждают: "Бог непостижим". Но если агностицизм исламской теологии подразумевает бессмысленность усилий, направленных на постижение Истины, и отсюда необходимость подчинения букве священных текстов, предписаний, диктуемых богословием, то суфизм содержит в себе нечто иное - признание непознаваемости Абсолюта означает бессмысленность принятия на веру каких-либо догм, требует постоянного поиска, утверждает тем самым бесконечность процесса познания. "Тоска по скрытому знанию" - такова закодированная суфийская формула постоянства в поиске Истины, смысл которой в беспредельности человеческих дерзаний. Такая установка суфизма превращала его в потенциального союзника философии, позволив Ибн Сине назвать суфиев "братьями во истине", несмотря на присущий мистикам скепсис по отношению к философскому методу познания - рационализму, а также разнонаправ-ленность мистического и философского познания. Для суфия знание открывает связь человека с Богом, оно всегда единично, индивидуально, интериоризовано. Знание же, которое ищет философ, нацелено на выход в сферу общности, общезначимости, обращено на постижение окружающего мира.

В отличие от других направлений мусульманской мысли, представители фалсафа не просто признают роль разума в процессе познания, но создают учение о разуме как высшей способности человека и мериле истины. "Символом греческой философии" в мусульманском мире стал Ибн Сина. В знаменитом трактате "Даниш-намэ" ("Книга знаний") он называет логику наукой-мерилом (на фарси таразу, букв. "весы"), доказывая, что "всякое знание, которое не взвешено на весах [разума], не является достоверным и, следовательно, не является истинным знанием" (143).

Ибн Сина различает три вида доказательств: силлогизм, индукцию и аналогию, из которых наиболее достоверным считает силлогизм. Он детально описывает все виды доказательства, прежде чем перейти к рассмотрению философских наук, разделяемых им на два основных вида: науку теоретическую и науку практическую. Каждая из них, в свою очередь, распадается на три науки. Практическая наука включает науку об управлении народом (она бывает двух видов: а) о том, какими должны быть религиозные законы; б) политика); науку об управлении домом и, наконец, науку о самом себе, т. е. каким должен быть человек по отношению к самому себе.

Теоретическая наука также распадается на три вида. Первый называется высшей, или первичной, наукой, т. е. наукой о том, что лежит вне природы. Это - метафизика. Вторая - средняя наука - математика. Третья - низшая - наука о природе, наиболее близкая к людям, но в то же время содержащая в себе "особенно много неясностей", поскольку ее предметом является чувственное тело, постоянно находящееся в движении и изменении (144).

Метафизика Авиценны сосредоточена на описании и определении необходимо-сущего. "Необходимо-сущее, - пишет Ибн Сина, - таково, что бытие всех вещей исходит от него, и все вещи получают от него необходимость бытия (145). Философ, ссылаясь на изречения Корана, признает тождественность необходимо-сущего Творцу, Богу. В то же время это не только понятие онтологическое. Необходимо-сущее для Авиценны есть "абсолютно мудрое", "разумно-сущее", то, из чего проистекает иерархия разумов.

Признавая могущество рационального познания, утверждая, что "сила разума бесконечна и мыслимое им является бесконечным" (146), Ибн Сина тем не менее признавал существование области, не доступной рациональному осмыслению, сферы мистического озарения (147).

За недостаточную последовательность в проведении рационалистической линии Ибн Сина был подвергнут критике со стороны Ибн Рушда (Аверроэса) - последнего из плеяды великих мусульманских перипатетиков.

По определению Аверроэса, разум "не что иное, как постижение сущего по его причинам"; он считает, что именно это и отличает разум от всех других воспринимающих сил (148). Разум позволяет обрести "истинное знание", которое, по словам Ибн Рушда, "есть знание вещи такой, как она есть. (149).

Принимая во внимание критику в адрес философии со стороны теологов, Аверроэс уделяет большое внимание обоснованию ее религиозной "законности", и даже более того - "похвальное" занятия ею (150). Он ссылается на авторитет Корана, целый ряд аятов которого, по его мнению, призывают мусульманина к рассмотрению и познанию сущего посредством разума и на основании которых он приходит к заключению о том, что "религия побуждает к познанию всевышнего Аллаха и его творений посредством доказательства" (151). Последнее философ оценивает как "орудие" мышления, которым верующий обязан владеть.

Аверроэс признает, что "исследование, опирающееся на доказательства", может находиться в противоречии с тем или иным речением святого писания. В таком случае следует пренебречь не доказательным выводом, а следованием букве Корана. "Мы утверждаем со всей решительностью, - заявлял он, - всякий раз, когда выводы доказательства приходят в противоречие с буквальным смыслом вероучения, этот буквальный смысл допускает аллегорическое толкование" (152).

Он решительно протестовал против нападок на мусульманских философов по тем причинам, что те заняты делом, чуждым исламскому вероучению, привнесенным извне, а именно греческой философией. Культурный изоляционизм претил ему, а потому он настаивал на необходимости соблюдения преемственности в познании истины. "Всякий раз, - писал Ибн Рушд, - когда мы обнаруживаем у живших до нас народов какие-либо взгляды и суждения относительно сущего, согласующиеся с тем, чего требуют условия доказательства, нам следует изучать то, что они говорили по этому поводу и излагали в своих книгах. Если что-то в этих книгах соответствует истине - переймем это у них, порадуемся этому и поблагодарим их за это; если же что-то окажется не соответствующим истине - укажем на это, предостережем от этого и простим их" (153).

Ибн Рушд не только "защищал" философию, но отводил ей более высокое по сравнению с богословием место. Он различал людей в соответствии с их познавательными способностями. К первой группе относятся простые смертные, "толпа", те, "кто вовсе не способен к толкованию [священных текстов]; это риторики, составляющие широкую публику... К другому разряду относятся те, кто способен к диалектическому толкованию; это диалектики только по природе или по природе и по навыку. К третьему разряду относятся те, кто способен к аподейктическому толкованию; это аподейктики по природе и по науке, т. е. по философской науке" (154). Иными словами, существует толпа, теологи и философы, причем последние принадлежат "к лучшему разряду людей", именно их Аллах выделил среди прочих.

Однако знание, доступное философам, "не подлежит разглашению", так как человека, не способного к уразумению апо-дейктических толкований, это "ввергает в неверие" (155). "Правильные толкования... нельзя излагать в книгах, предназначенных для публики" (156). Они - удел избранных. Вредность деятельности "диалектиков"-теологов в том и заключается, что они не "с публикой, поскольку их способы Слишком темны для большинства; не с избранными, поскольку если приглядеться к этим способам, то окажется, что они слишком несовершенны, чтобы отвечать условиям доказательства" (157). Рассуждения теологов ведут к разнобою в трактовке священных текстов, разброду, ересям и неверию.

Философия провозглашается Ибн Рушдом не противницей религии, но, напротив, ее "спутницей и молочной сестрой", указующей "избранным на необходимость совершенного исследования основоположений религии" (158).

Предпринятые Аверроэсом усилия опровергнуть доводы критиков философии и защитить последнюю были столь решительны и убедительны, что влияние его воззрений вышло далеко за пределы исламского мира, войдя в историю мировой философии как особое направление мысли - аверроизм.

Важнейшие труды кордовского мыслителя были прежде всего переведены и прокомментированы еврейскими философами. Одни оценивали его как непревзойденного комментатора Аристотеля, другие, из числа поклонников, считали великим "истолкователем" Стагирита.

Несколько позже взгляды Ибн Рушда стали известны европейцам. Комментарии Аверроэса к работам Аристотеля получили распространение прежде всего в университетских кругах Парижа (примерно в 1230 г.), где в это время развернулась борьба между теми, кто стремился к переработке аристотелизма в духе католицизма, и теми, кто находился в оппозиции к ортодоксальной теологии. По поручению папы профессор богословского факультета Парижского университета Альберт Великий выступил в 1256 г. с трактатом "О единстве разума против Аверроэса", а Фома Ак-винский, профессор того же факультета, спустя почти пятнадцать лет - с трактатом "О единстве разума против аверроистов".

Несмотря на нападки католических теологов, влияние авер-роистских идей не прекратилось. Это побудило парижского епископа Тампье вместе с рядом французских богословов не только осудить, но и запретить 13 тезисов, приписываемых Ибн Рушду (хотя большинство из них было высказано последователем Аверроэса Сигером Брабантским). Аналогичный документ, запрещающий уже 219 тезисов, был принят в 1277 г. Аверроистские тезисы предавались анафеме также Жилем Римским и Раймондом Лул-лием на рубеже XIII и XIV вв. В течение трех столетий, до начала XVII в., аверроизм пользовался популярностью в Италии, особенно в университетах Болоньи и Падуи.

В сравнении с Европой весьма поразительна и примечательна судьба аверроизма в пределах исламского мира. Идеи Ибн Рушда, стимулировавшие развитие рационализма и научного знания, оказались здесь обреченными. Теология одержала над философией фактически полную победу.

Чем объяснить "угасание" рационалистических тенденций на мусульманском Востоке после трех поистине золотых веков взлета фалсафа и процветания естественных наук?

Вопрос о причинах инерционности, характеризующей в течение многих веков духовную жизнь за пределами западного мира, является предметом споров и дискуссий. Консервация идейных традиций объясняется своеобразием социально-экономической и политической организации, условно именуемой иногда "азиатским способом производства"; самобытностью мироощущения и мировидения, обусловленной климатом, географическим положением, природными условиями; особенностями языковых структур и т. д. Не исключено, однако, что ключевое значение в этом споре имеет фактор "начала" интеллектуального поиска, генезиса теоретизированного мировоззрения.

В отличие от Греции, в Индии и Китае переход от мифологии к философии был осуществлен на базе сильно оформленного и чрезвычайно укорененного ритуала.

В Индии ядро ритуала составляло жертвоприношение. Веды, араньяки, упанишады, т. е. тексты, на базе которых выстраивались впоследствии теоретические построения, имели не познавательную ориентацию, а преимущественно практически-эсхатологическую. Авторов указанных текстов более всего интересовали вопросы не о том, существует или нет бессмертие, а то, как его достичь. Они добивались бессмертия при помощи особого рода ритуального знания с характерным для него "признаком длящегося, активного припоминания того или иного образа (мифологемы и т. д.), сопровождающего тот или иной внешний ритуальный акт, речевой и/или телесный" (159). Физический ритуал постепенно заменялся речевым и ментальным.

Хранителями навыков ментального ритуала и его "разработчиками" был особый класс людей - гуру, наставников, учителей. Потому и принято говорить об учительской традиции как основном способе трансляции знания в истории индийской культуры.

Выше уже говорилось об огромной значимости ритуала в различных сферах китайской жизни. Его роль в становлении философии была решающей, тем более что широко распространенным является мнение вообще об отсутствии в Китае "настоящей" мифологии, во-первых, потому что мифологическая традиция здесь чаще всего связана с определенными историческими лицами, героями, а во-вторых, мифология представлена преимущественно в виде отдельных фрагментов, а не целостных мифов.

Если в Индии ритуал, как отмечалось, имел практически-эсхатологическую направленность, то в Китае наблюдается ориентация на поддержание порядка мира явленного и упорядочение отношений между ним и миром неявленного. Ритуал призван гармонизировать небо-природу, землю-социум и человека. Здесь явно выражен акцент на социальную ориентацию.

Примечательно, что особая роль в поддержании гармонии приписывается музыке. Первозвук присутствует во всех известных фрагментах, имеющих отношение к космогонии. Вот как об этом говорится, например, в своеобразной энциклопедии духовной культуры эпохи становления общекитайской цивилизации "Люйши чуньцю": "Истоки музыкального звука чрезвычайно далеки-глубоки. Он рождается [с той] высотой-интенсивностью, которая уходит в [неявленное] великое единое [дао]. Великое единое [дао] задает двоицу прообразов - лян и, двоица прообразов задает соотношение инь-ян. Изменяясь, это соотношение [за счет] поляризации сил инь и ян [усиливается], образуя [индивидуальный] звуковой [образ]. [Перемешиваясь], как хуньдунь, [звуковые образы] распадаются и вновь образуются, образуются и вновь распадаются - [все это мы] определяем как постоянный закон неба-природы" (160).

Китайская космогоническая модель описывает эманирующий мир как гармоничный музыкальный ряд (люй), в котором основной тон - так называемый Тон Желтого Колокола, выступающий аналогом Дао.

Музыка, согласно представлениям китайцев, является таинственным даром, перешедшим от героев архаики, а к тем, в свою очередь, от божеств-предков. Музыка содержит в себе "знание предков", облеченное в числовые соотношения (161).

Ритуальная музыка - "правильна", она резонирует пер-возвук, она гармонична, как идеальный музыкальный звукоряд. Тем не менее подобно музыкальному инструменту, нуждающемуся в периодической настройке, музыка-ритуал подвержена "ущербу" под влиянием внешних воздействий, а потому требует время от времени исправления (ею). Осуществляет такого рода настройку-исправление мудрец (шэнжэнь), выступающий в качестве своего рода "основного тона" внутри социума (162).

Основной тон задается из центра, откуда исходит всякий звук. Чем больше удаленность от центра, тем больше вероятность искажения, отступления от Порядка-Истины. Вот почему возвращение к истоку, к прошлому определяет особенность китайской культурной диспозиции в целом и рационального дискурса в частности. Путь познания ориентирован не на открытие новых рубежей, а на возврат к прошлому, к некой "базе данных", которыми обладали далекие предки.

Незыблемость авторитета ритуала, его определяющая роль в генезисе индийской и китайской философской мысли жестко детерминировали границы философского дискурса. Если мифология с характерным для нее полетом человеческой фантазии допускала многовариантность моделей мира, открывавшую возможность разнообразия дискурса, методов теоретизирования, то ритуал жестко ограничивал такую вариативность, накрепко привязывая рефлексию к традиции.

Механизм, препятствующий инновациям, в исламском мире был иным. Хотя и здесь, кстати, генезис философии также не был напрямую связан с мифом. Арабские письменные источники содержат чрезвычайно скудные сведения о мифотворчестве в арабской среде. Теоретическая рефлексия у арабов фактически берет начало от их обращения в мусульманство. Основные же догматы исламского вероучения (сильно выраженное фаталистическое кредо, вера в конечность, т. е. совершенство пророчества Мухаммада, утверждение шариата в качестве не подверженного пересмотру закона Аллаха и др.) располагали" к канонизированному стилю мышления. Напомним, что право на самостоятельное суждение - иджтихад было запрещено спустя два столетия после возникновения ислама. Даже самые независимые умы считали "непозволительным обсуждать или оспаривать начала шариата", утверждая, что "эти начала суть вещи божественные, находящиеся выше человеческого разума, а поэтому их следует признавать, хотя причины их неизвестны" (163).

Все сказанное не означает, что на Востоке вообще невозможно было отклонение от традиции, не отметались разномнение, многовариантность рефлексивных тенденции. Однако история развития духовной мысли в рассматриваемых регионах свидетельствует о том, что фактически до конца XVIII в. здесь доминировал нормативный стиль мышления.

(94) Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Книга первая. СПб., 1993, с. 103.

(95) Общая история философии. Т. 2. СПб., 1910, с. 38.

(96) Там же, с. 43.

(97) Там же, с. 87.

(98) Мах Miiller F. The Six Systems of Indian Philosophy. Varanasi. Reprint, 1919, с. XIII.

(99) Гессе Г. К моим японским читателям. - Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М., 1982, с. 217.

(100) Shekhawat V. Specific Cultures and Coexistence of Alternative Rationalities: a Case Study of the Contact of Indian and Greco-European Cultures. - Journal of ' Indian Council of Philoeophical Research. New Delhi. Januaiy-April, 1992, vol. IX, ¦ 2. с. 132.

(101) Классическая йога ("Иога-сутры" Патанджали и "Вьяса-бхашья"). М., 1992. с. 89.

(102) Шохин В. К. Рационализм классической санкхьи: история и типология. - Рационалистическая традиция и современность. Индия. М., 1988, с. 180.

(103) Бхагавадгита 18, 49. Там же. 5. 19.

(104) Там же. 5, 19.

(105) Цит. по: Шохин В. К. Рационализм классической санкхьи: история и типология, с. 190.

(106) Классическая йога, с. 104.

(107) См.: Шохин В. К. Древнеиндийский рационализм как предмет историко-философской науки. - Рационалистическая традиция и современность. Индия, с. 39.

(108) Щербатской Ф. И. Избранные труды по буддизму. М., 1988, с. 79.

(109) Там же, с. 77-78.

(110) Цит. по: Андросов В. П. Диалектика рассудочного познания в творчестве Нагарджуны. - Рационалистическая традиция и современность. Индия, с. 58.

(110) См.: Шохин В. К. Древнеиндийский рационализм как предмет историко-философской науки. - Рационалистическая традиция и современность. Индия, с. 39.

(111) Щербатской Ф. И. Избранные труды по буддизму. М., 1988, с. 79.

(112) Там же. с. 77-78.

(113) Цит. по; Андросов В. П. Диалектика рассудочного познания в творчестве Нагарджуны. - Рационалистическая традиция и современность. Индия, с. 58.

(114) См.: Кобзвв А. И. Учение о символах и числах в китайской классической философии. М., 1994, с. 34.

(115) См.: Переломов Л. С. Конфуций: жизнь, учение, судьба. М., 1993, с. 34-37.

(116) Там же. с. 37.

(117) Лунь Юй. - Древнекитайская философия. Собрание текстов в двух томах. Т. 1. М.. 1972, с. 153.

(118) Там же, с. 144, 154.

(119) Там же, с. 144, 158.

(120) Там же, с. 140.

(121) Кобзев А. И. Учение о символах и числах в китайской классической философии, с. 24.

(122) См.: Султанов Р. И. К истории становления теологического рационализма. Сравнительный анализ мыслительных схем калама и патристики. - Рационалистическая традиция и современность. Ближний и Средний Восток. М., 1990. с. 43.

(123) Аш-Шахрастани. Книга о религиях и сектах. Ч. 1. М., 1984, с. 55-56.

(124) См.: Fakhn Ma'jid. A History of Islamic Philosophy, c. 210-211.

(125) Роузентал Ф. Торжество знания. Концепция знания в средневековом исламе. М.. 1978, с. 105.

(126) Ал-Газали-Абу Хамид. Воскрешение наук о вере. М., 1980, с. 92-93.

(127) Там же, с. 93.

(128) Там же, с. 94.

(129) Там же.

(130) Там же. с. 89.

(131) Там же.

(132) См.: Фролова Е. А. Проблема веры и знания в арабской философии. М. 1983.

(133) Там же, с. 95.

(134) Macdonald D. B. The Life of al-Ghazali. - Journal of the American Oriental Society. New York-New Haven, 1899, vol. 21, с. 103.

(135) Renan E. Averroes et aven-oisme. P., 1903, с. 74.

(136) Rahaman F. Islam. L.. 1966, с. 145.

(138) Rumi I. Mathnawi. 4, 4286-4289.

(139) Ибн аль-Фарид. Арабская поэзия средних веков. М., 1975, с. 530.

(140) Цит. по: Роузентал Ф. Торжество знания, с. 188-190.

(141) Ибн аль-Фарид. Арабская поэзия средних веков, с. 520-521.

(142) Ибн Араби. Геммы мудрости. - Смирнов А. В. Великий шейх суфизма МL 1993. с. 149-150.

(143) Ибн Сина [Авиценна]. Избранные философские произведения. М.,

1980, с. 60, 62.

(144) Там же, с. 105.

(145) Там же. с. 153.

(146) Там же. с. 221.

(147) Там же, с. 366-371.

(148) Ибн Рушд. Опровержение опровержения (фрагменты). - Избранные

произведения мыслителей стран Ближнего и Среднего Востока IX-XIV вв. М., 1961, с. 510.

(149) Там же, с. 516.

(150) Ибн Рушд. Рассуждение, выносящее решение относительно связи между религией и философией. - Сагадеев А. В. Ибн-Рушд (Аверроэс). М., 1973, с. 171.

(151) Там же, с. 172.

(152) Там же, с. 178.

(153) Там же, с. 175.

(154) Там же, с. 193.

(155) Там же.

(156) Там же, с. 196.

(157) Там же.

(158) Там же, с. 198-199.

(159) См. подробнее: Семенное B. C. Бхагавадгита в традиционной и в современной научной критике. М., 1985, с. 61 и сл.

(160) Цит. по: Ткаченко Г. А. Космос, музыка, ритуал. Миф и эстетика в "Люйши чуньцю". М., 1990, с. 41.

(161) См.: там же, с. 45.

(162) См.: там же. с. 60-61.

(163) Ибн Рушд. Опровержение опровержения, с. 513.

 

 

Глава VI

ТРАДИЦИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

В XIX - XX века занимают особое место в истории стран Востока, развитие которых в предшествующий период находилось в большой степени изоляции от внешнего мира. По существу, впервые народы, принадлежа