2014-02-02
2224
В экскурсионном движении, охватившем в конце XIX в. Европу и Россию, ощущалось предчувствие того, что ныне называется «экологическим кризисом». Реальные условия городской жизни и условности потребления культуры изолировали человека от мира первозданной природы, пребывавшей где-то за пределами города и становившейся все более и более далекой «урбанизированной» душе горожанина. Но точно так же он оказывался отрезанным и от ценностей традиционной народной культуры, от мира духовного и художественного предания народа.
Одними из первых почувствовали эту угрозу художники и педагоги, столкнувшиеся с поколениями детей, для которых мир природы и органической народной культуры оказывался известным лишь из книг и иллюстраций (как теперь — из кино или телевидения). И как было быть — в этих условиях — с наглядностью обучения, если как раз доглядеть-то изучаемый предмет становилось все труднее (ввиду удаленности его)? Тогда-то в экскурсиях и увидели возможность сохранения связи школы с природой, с преданием; возможность удержать в учебных предметах наглядность и доступность чувству. Вскоре от экскурсии в природу перешли к экскурсиям гуманитарным — в музей, библиотеку или храм, украшенный произведениями искусства, в город как памятник истории и культуры, на предприятия и в учреждения, где концентрируется современная городская жизнь. Экскурсии стали осознаваться как один из методов образовательной и воспитательной работы, школьной или внешкольной), как форма культурного творчества и проведения досуга. Экскурсиями стали называть и прогулки, и паломничества, и, как ныне говорят, посещения учреждений культуры, и собственно путешествия.
Что было тут нового? С одной стороны, — ничего. Кто не знал тогда, что «экскурсия» Петрарки 26 апреля 1336 года на вершину Вентозы (горы неподалеку от Авиньона) породила настроение, сделавшее его тем, «чем он остался для всех времен, — родоначальником «нового европейского мирочувствия» [ Петрарка 1982: 322–323]? Кто не помнил о том, что путешествие Гете в Италию сформировало в нем твердыню классического духа, окармливавшего культуру не одной Германии, но и всей Европы? Кто сомневался в огромном культурно-творческом значении поездок И. Винкельмана в Рим или С. Шевырева в Кирилово-Белозерский монастырь? И все же в экскурсионном движении была новизна, историческая оригинальность: в том, прежде всего, что это было «движение», форма социально-культурной деятельности, охватывающая значительные массы людей, осознаваемая как деятельность самой культуры, направленная на ее сохранение и развитие.
Поколение И.М.Гревса вступило в жизнь вместе с отменой крепостного права, ему предназначали расти с новой Россией: многим казалось тогда, что ей предстоит обновление, хотя в чем оно конкретно должно состоять, вряд ли кто себе тогда отчетливо представлял. Как мы теперь знаем, этому поколению предстояло пережить несколько ключевых переломов русской истории: от XIX — к XX в. от самодержавной России — к социалистической, от первых лет революции — к временам массовых репрессий и бюрократического тоталитаризма. Современники И.М.Гревса пережили три революции и войны, и мало кто из них прошел сквозь эти годы и события, сохранив такую ясность понимания своего жизненного пути, подтверждая верность принятым духовным ценностям.
Мы коснемся всего лишь одной из сторон его разнообразной научно-педагогической и общественной деятельности — вклада И.М.Гревса в становление экскурсионного «движения» и «дела», а вернее, той его части, которая выразилась в развивавшейся им философии «путешествеиности». Слово это, введенное в культурный оборот самим И.М.Гревсом, является символом целого пласта русской культуры начала века. Не такого громогласного, как русский авангард, и не такого соблазнительного, как «умозрения в сказках» так называемого серебряного века; куда более молчаливого, если не сказать послушнического. Этот символ принадлежит той части нашей культуры, которая — в городе и деревне, в больнице, библиотеке и школе — работала делу духовного возмужания Родины, делу ее взросления в Отечество.
И.М.Гревс встретил революцию 1917 года как подобало историку, духовно определившемуся человеку и знающему свое дело педагогу: без лишних символистских восклицаний и футуристического остервенения, без нужды вымучивать из себя скоропалительные лозунги; оставаясь уверенным в ненапрасности наступившего исторического события, он пришел в новую школу, чтобы укрепить ее опытом своего понимания и организации экскурсионного дела; занялся постановкой краеведческой работы, ее синтезом с экскурсионностью и народоведением; продолжал свои исторические и культурологические штудии.
Вокруг концепции путешественности И.М.Гревса велись оживленные споры (один из них имел, например, место на Петроградской экскурсионной конференции в марте 1923 г.); она оказала влияние на большинство наиболее крупных работ по методике и теории построения экскурсий. Изучение ее культуро-творческого потенциала в полном объеме — дело недалекого будущего. Здесь же мне хотелось бы — в первом приближении — уточнить гуманитарный, смысл культурологического значения понятия путешественности (самого по себе и в сопоставлении с некоторыми, как мне кажется, сходными явлениями русской культуры того времени).
Русским энтузиастам экскурсионного дела приходилось начинать свою работу — во второй половине XIX в. — не в самых благоприятных культурно-исторических условиях. Влияние позитивистского науковерия — в философии и науке, натурализма — в живописи и литературе, эклектики — в архитектуре и декоративно-прикладном искусстве, а также уклон в сторону реального образования — оставляли не слишком много сил для развертывания художественно-эстетического начала в экскурсиях натуральных и гуманитарных.
И хотя к тому времени Н.Ф.Федоровым уже были сформулированы для России общемировоззренческий смысл и назначение музея, основания собирательно-хранительного отношения к ценностям культуры и природы, а в трудах выдающихся деятелей отечественного просвещения (таких, например, как В.Ф.Одоевский, К.Д.Ушинский, П.Ф.Каптеров, Л.Н.Толстой) уже было заявлено понимание места художественного воспитания в становлении целостной личности, — время для превращения этих идей в повседневную и повсеместную работу, видимо, еще не настало.
Отдельные отрасли культуры имеют свои темпы и поводы для развития. Уже прошла пора классического русского искусства (в литературе и музыке), уже набирал силу и размах целостная эстетическая рефлексия культуры (в поэтике и эстетике символизма), а положение дел в художественной педагогике и в начале XX в. не слишком изменилось по сравнению с прошлым веком. Так, видимо, оно обстояло и к 1910 г., когда вышел в свет обобщающий педагогический труд «Школьные экскурсии, их значение и организация» (СПб, 1910). В нем уже дан «Очерк современного положения экскурсионного дела в России» и помещена «Библиография книг и статей по вопросам экскурсионного дела».
После Октябрьской революции, по ходу попыток внедрения в жизнь новых идейных принципов, стало проясняться, что «методы экскурсионной, художествено-педагогической работы в России, в высокой и напряженной температуре революции не только выковались в новые формы, но и изменились качественно», ибо произошел, — продолжает А.В.Бакушинский, которому принадлежат эти слова, — радикальный «пересмотр ценности искусства и его места в жизни» [ Бакушинский 1921: 85].
Деятели русской культуры, воспринявшие революцию, как таковую, в качестве органического, очистительного события, освободившего духовные силы народа для строительства новой жизни, видели перед собой возможности для кристаллизации новой, целостной культуры, выражающей облик давно вынашиваемого нового внутреннего человека. Они были бесконечно далеки от вульгарно-социологического и авангардистского культурного нигилизма и считали, что «чем глубже в даль веков отходят от нас культурные ценности, тем ярче и убедительнее... выступает для последующих поколений их общечеловеческий лик» (там же: 89). Многим, находившимся в эпицентре обновления мира, будущая культура виделась тогда в чарующе-возвышенных чертах: «Все будет в жизни и для жизни. Искусство будет означать самое совершенное воплощение всякого человеческого труда, если форма этого воплощения даст нам ряд самостоятельных, независимых ни от чего другого душевных переживаний... Таково отношение к искусству народное. Таким, впрочем, оно было всегда. Таким было и будет всякое подлинное народное искусство. Вот каким предощущается нами значение искусства... в новом мире... Но грядущее не возникает внезапно, из «ничего». Должна быть установлена крепкая преемственная связь с культурой прошлого. Все подлинные культурные художественные ценности должны быть прежде всего сохранены» (там же: 88) [1].
Уже в 1918 г. создан Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса, и приняты постановления о национализации памятников, имеющих общегосударственное значение. Помимо государственных, возникает ряд общественных центров, занимающихся этими вопросами (например, Комитет по охране художественных сокровищ при Совете Всероссийских Кооперативных Съездов, первый Московский Художественно-педагогический семинар в Цветковской Галерее, возникший при поддержке кооперативного общества «Культура и Свобода»). Был предложен ряд оригинальных проектов музеефикации — Троице-Сергиевой Лавры (П.А.Флоренский и П.Ф.Каптерев — дек. 1918 г.), Оптиной пустыни (П.А.Флоренский) и т. д.
В основе всей этой работы лежал предложенный революцией выбор: одно «действительно подлежало по законам справедливости и возмездия исторически коренному разрушению и уничтожению», а другое «как лучшее достояние народного творчества» должно было быть сохранено; конечный смысл этого выбора тогда видели в возрождении «вечной и для всех одинаково важной ценности» народной культуры, в «обновлении ее жизненного значения». В статье, открывавшей первый номер нового «Казанского музейного вестника», редакция так определяла художественно-воспитательные задачи музея: «Теперь музеи являются теми островами в обширном море революции, куда несут волны ее суда с богатым материалом науки и искусства»; теперь музеи «превращаются в истинную школу, в которой, как в зеркале, народ может увидеть лик свой. Музеи в этом смысле не только собирают все ценное и интересное, но и стараются сделать все это понятным, дорогим и полезным народу» [От редакции 1920: 7].
Художники и педагоги, деятели культуры, чуткие к текущим нуждам живого исторического сознания, надеялись, что «история родного народа, одухотворенная и органически переживаемая во всех своих многогранных ценностях — и ценностях духовной культуры в первую очередь — станет отныне в русской школе краеугольным камнем национального воспитания»; всеобщая же история, преподаваемая наряду с отечественной, должна была, как считал Г.К.Вебер, не только давать «богатейший запас положительных знаний», но выполнять свою «гуманизирующую миссию», сближать «разные народности в их взаимном понимании и уважении», приводить «к действительному культурному сотрудничеству... к человеческой солидарности» [ Вебер Г. 1918: 8].
Расширение границ исторической памяти — живой, народной или обработанной наукой — поднимало значение музея, всякого памятника истории и культуры необычайно высоко. Думалось даже, что «процесс самоосознания... выражается и запечатлевается в хранилищах достояния народного духа — музеях» [От редакции 1920: 6].
Обновлению мира должно сопутствовать и обновление хождений в мир. А.В.Бакушинский пытался из своих прогнозов развития новой культуры, нового искусства вывести требования к приемлемой экскурсионной методике: «Коллективность переживания, как основной принцип, установка его на внутреннем ряде душевного настроения, а главное, утверждение воли творческого акта — как основы чувства, как показателя сознания, как оболочки переживания (в противоположность немцам, выдвинувшим эмоцию, как нечто первичное) — все это особенно наше, возникшее в муках революционного рождения, в радости предощущения светлости мира, нового неба и новой земли» [ Бакушинский 1921: 93].
Ценностная интонация мысли И.М. Гревса не допускала таких апокалиптических параллелей. «Новое небо и новая земля» настанут, согласно источнику, откуда эти слова заимствованы, когда «времени уже не будет», а пока деятелям культуры и образования предстояла вполне земная и весьма значительная по объему работа. В проекте Петроградского Экскурсионного Института, написанном Гревсом и определявшем его природу и задачи, указывалось, что необходимо разработать «методику экскурсионного дела на разных ступенях школьного курса и для разных целей», и что «объектом своих изысканий и ареною своей деятельности Экскурсионный Институт в будущем и в идеале видит всю Россию» [ Гревс 1922 b: 1–2].
Проект этот не остался на бумаге или в макете, как произошло, например, с большинством проектов производственников или конструктивистов; за десять лет — с 1918 по 1928 гг. — была создана целая сеть краеведческих и экскурсионных станций, кружков, где велась огромная воспитательная и исследовательская работа. Залог ее успеха был и в том, что с самого начала основания ее были продуманы и прочувствованы не только научно и методически, но и человековедчески.
Взгляды И.М.Гревса на общекультурное и художественно-педагогическое значение путешественности — часть целостной философии культуры, имевшей для Гревса не только методологический и мировоззренческий, но и живой культуротворческий смысл.
Формулируя от статьи к статье свое понимание путешествий, их образовательно-воспитательных и жизненных возможностей, он видел свою задачу в том, чтобы за повседневной школьной работой, бытом и воскресным досугом не потерялся возвышенный этический и эстетический дух путешественности; чтобы, напротив, энергии этого духа преображали и работу, и быт, и досуг, делая нас ближе к тому замыслу о человеке, который с древнейших времен несла в себе наша культура.
Именно понятие культуры должно было, по мысли И.М.Гревса, дать возможность историку собрать воедино разрозненные факты и представления, а человеку — собраться самому в «историческую личность». В этом понимании культуры сказался и опыт ученого, работавшего над изучением истории Средних веков и Возрождения, и опыт более чем двадцатипятилетней преподавательской работы в высшей школе, и личные гуманистические убеждения. В воспоминаниях ученика И.М.Гревса, Н.П.Анциферова, есть такие слова: «Иван Михайлович горячо отстаивал идею единства процесса всечеловеческого развития. История — биография человеческого рода... Hominum genus — и есть субъект истории. В этом учении о преемственности культур, о невозможности для каждой из них полного исчезновения, о продолжении жизни одной культуры в другой заключалась большая любовь к человечеству, вера в жизненность заложенных в нем начал и, наконец, благочестивое отношение к угасшим поколениям».
Это понимание взаимоотношений истории и культуры выразилось в гревсовской формулировке целей и смысла гуманитарных экскурсий: «Изучение продуктов художественного творчества обнаруживает лишь одну из сторон humanitas, как она развивалась в прошлом; история же требует синтеза, ибо она познает культуру, которая именно составляет синтез развития миросозерцания (духа) и быта (тела, воплощения) людей, человеческого общества». Неудивительно поэтому, что рассматривая путешествия в контексте синтеза материальной и духовной культур, наделяя их значением самоценного явления культуры, Гревс уверенно протестовал «против чистого эмпиризма, как единственного пути познания и образования: смотри на мир, но и вслушивайся в дух свой и неси его в мир» (там же). Путешествие, — пишет он, — это погружение личности в мир как бесконечно разнообразную среду, растворение в ней, «широкое плавание человека в мире» и, вместе с тем, «проецирование в мир себя человеком, воодушевленное шествие человека в мир»; это включение — себя в мир и мира в себя — «неотделимые друг от друга элементы одного великого явления, и совершается этот процесс не только в форме извлечения человеком из мира полезного и получения им наслаждения в знании, не только в виде создания внешней культуры, но и в смысле духовного влияния человеком на материальный мир». Как видим, смысл путешественности выходит у И.М.Гревса далеко за рамки не только школы, но и всей культуры. Он становится воистину космическим: всякое, самое малое земное путешествие — образ предощущаемого космического путешествия, выхода в Космос, а всякое космическое путешествие — продолжение неисчислимой вереницы земных (военных походов, торговых караванов, религиозных паломничеств, исследовательских экспедиций, блужданий и странничеств и т.д.). В путешествиях «происходит космизация человека и спиритуализация мира; такой двойной эндромос и экзосмос совершается постоянно, выражая в некотором роде закон жизни. При известном сочетании условий процесса поднимается и изощряется». Двуединое очеловечивание мира и оестествление человека происходит в каждом путешествии, поскольку в каждом из них «неограниченно расширяется поверхность соприкосновения обоих начал — материи и духа, человека и природы» (там же: 1). Стремиться навстречу космосу, «окунаться в широкий мир — это значит охранять свое духовное существо, развивать в себе «человечность»... Кого не тянет к такому свету, тот лишен великого блага, которое ведет к лучшей радости — слиянию своего единичного бытия со всеобщим, тот подкосит в себе или ослабит способность переживать внутри грандиозные процессы, создавшие все то, что составляет наше драгоценное достояние; тот отказывается сам от приобщения себя к тому «вечному», чем жили прошлые поколения, и что растит в нас, может быть, новых людей» [ Гревс 1925: 18].
Неудивительно, что при таком, воистину космическом масштабе рассмотрения, путешествие опознается — с функциональной стороны — как «один из величайших факторов развития культуры». Конечно, вовсе не всякое путешествие таково фактически, но в идее своей, согласно И.М.Гревсу, все без изъятия путешествия и экскурсии таковы.
Что давало такое крупномасштабное, вровень всей культуре человечества и самому Космосу, рассмотрение путешественности? Вспомнив, что оно сродни идейному строю русской космической философии того времени, заметим: универсализация смысла какой-либо деятельности всегда сопутствует процессу ее социально-культурного обособления, она служит внутреннему самосознанию становящегося «дела», формирующемуся профессиональному цеху. Отмечая потребности в возвращении городского человека в животворное лоно природы и предания, космизированная путешественность возвышала значение экскурсионных профессий, доводила до умов немаловажное значение экскурсионного дела, звала всех на простор путешественности.
Хотя «экскурсии занимают лишь скромное место в необъятной, количественно и качественно, сфере путешествий... они родственны им, нераздельны с ними, исходят из их природы, — в них, как в тех, расширяется личность... происходит слияние ее с широким миром, завоевание его умом и волею... развитие себя его правдой и красотой»; тем самым, экскурсии «становятся в ряду почетных и нужных дел» [ Гревс 1922 a: 2].
В этом взгляде на природу экскурсионности и ее культурное значение И.М.Гревс видел важный исток высокого самочувствия педагога-экскурсиониста, основу его профессионального самосознания; отсюда, по его мнению, вытекает и основной отношенческий тон экскурсии, ее психологическая палитра: «неослабное внимание, бодрая доброта, обучение примером... мягкая строгость, наглядно убедительный авторитет, поддерживаемый в границах взаимной доброжелательности». Складывающаяся в такой духовной атмосфере «драгоценная любовь к родине» также оказывалась у И.М.Гревса не риторически прокламируемым человеческим качеством, а нежной, прозрачной, хотя и кристаллически твердой привязанностью к «неоценимым благам своеобразия родной культуры» (там же:12).
Хотя психология путешественности проявляется во всякой экскурсии, сколь бы длительной или короткой, дальней или ближней экскурсия ни была, она проявляется в тем более чистом виде, чем ближе экскурсия — по условиям проведения — к настоящему путешествию.
«Экскурсия, — уточняет И.М.Гревс в 1925 г., в статье «Природа гуманитарных экскурсий в культуру», — это, прежде всего, нечто, более или менее, экстренное (ех), выходящее из ряда школьной повседневности, расширяющее постоянное течение (основную линию) обычной школьной работы (cursus). Она представляет нечто заслуженное (подготовленное) и вследствие этого не может повторяться очень часто, во всяком случае, изо дня в день» [Гревс 1925: 11–12].
«Экскурсия (лат. excursio, excursus, греч. expoms) — это значит выход, выезд... выступление учащихся из мира обычного пребывания (школы и дома), путешествие к определенной цели; это образовательная поездка, совершаемая подготовленною и объединенною группою ищущих знания под руководством одного (или нескольких) из тех, кто призван им организованно помогать; это — погружение в широкий мир для непосредственного изучения самостоятельным трудом, личными и коллективными силами подлинных объектов, которые намечены избранною темою, в их естественной обстановке, среди природы, человеческой культуры или обеих вместе» (там же: 13).
Первое, на чем настаивает Гревс, говоря о психологии экскурсирования, — это моторный, телесно-двигательный, пешеходный и пространственно-освоительный аспект путешественности: «без передвижения в новое место нет экскурсии (хотя бы самой близкой), и экскурсионность прибывает, развертывается по мере расширения путешественности» (там же: 13–14). Ноги кормят и волка, и охотника, не исключая охотников за новым жизненным опытом — знанием и мудростью.
Мысль о том, что в основе экскурсий лежит целостное телесное, зрительно-двигательное, и душевное, зримостно-воспринимательное, переживание — в той или иной форме — высказывалась большинством теоретиков и практиков экскурсионного дела. Н.А.Гейнике, представитель московской экскурсионной школы, также считал, что «в основе экскурсионной работы идут зрительные впечатления, почти всегда сопровождаемые и осложняемые восприятиями моторного характера» [ Гейнике 1923: 13]. Таково же и мнение Б.Е.Райкова, оппонента И.М.Гревса: «Экскурсия неизбежно координирует познавательный процесс теми мышечными ощущениями, которые сопровождают процесс обхода, достижения объекта: экскурсия есть один из видов моторного завоевания знаний» [ Райков 1923: 13].
Не только экскурсионисты, но и искусствоведы заостряли тогда внимание на двуединстве всякого художественного переживания. У авторитета формальной школы искусствознания А.Гильдебранта все понимание проблемы формы строилось на различении «представлений зрительных и представлений двигательных» [Гильдебрант 1913: 11]. Видимо, вслед за ним это различение принято В.А.Фаворским [ Фаворский 1988: 71–194]и П.А.Флоренским [ Флоренский 1982]. Б.Р.Виппер писал тогда же: «творческое созерцание вообще немыслимо без предметных ощущений. Смотреть картину — значит ощущать ее всем телом, всем организмом, всеми нервами и мускулами; не только глазами, но и мышцами» [ Виппер 1982: 4].
Чем же ценна эта, отмечаемая всеми, целостность экскурсионно-зрительного переживания? Почему участие телесно-двигательного, кинестетического начала ставилось столь высоко? Во-первых, здесь срабатывала присущая русской органической критике установка на целостность, как предпосылку подлинности, духовной и жизненной значимости всякого целостного явления. Если предмет воспринимается целостно, согласно такой установке, то восприятие его косвенно свидетельствует о подлинности воспринимаемой ценности, обещает ей раскрыться в нас полнотою ее смысле- и целесообразности.
Во-вторых, хотя путешествие — это «хождение по миру», движение, оно отнюдь не сводится к простому перемещению в пространстве; ведь движение есть символ всякого сознательно-творческого изменения, любого духовно-выявляющегося сдвига жизни, не желающей стоять на месте и призванной к самораскрытию.
Наконец, в-третьих, «главная и великая сила экскурсии кроется в том, что... в «путешественности» разгорается особенно богатая и дружная работа, высокое вдохновение и напряжение всех свойственных человеку психических сил... все сопровождается выдающимся подъемом темпа и ритма душевной жизни, высоким наслаждением творческого открытия».
Основа экскурсии — путешественный дух — этот «всеобщий подъем цельной психики» (там же: 11). В путешествовании «сочетается представление о множестве сильных душевных свойств и влиятельных явлений из области различных познавательных процессов и из среды эмоций и волевой инициативы, напряжения активности, деятельного воплощения всей личности. Экскурсия осуществляется движением человека к миру в сложной динамике исследовательского воодушевления, остро пробуждающейся от такого расширения индивидуального бытия инициативы и творческого порыва в многообразном переплетении и высоком подъеме психических сил».
Эта психологическая атмосфера экскурсии имеет, согласно И.М.Гревсу, отнюдь не только учебно-воспитательное или познавательное значение. Она крайне существенна как жизнетворный и, мы бы сказали, психотехнический фактор: «странствие, вообще, путешествие — верное средство поддержания в себе бодрой энергии, творческой силы, трудовой стойкости» (там же: 30). Поэтому всякий «взрослый человек, если хочет, чтобы его развитие шло вперед непрерывно и деятельно… пусть продолжает путешествовать, созерцать природу в новых сочетаниях пейзажа (географической индивидуальности), изучать памятники истории и картины современности в различных местностях и странах, постоянно вступать в живое соприкосновение с ними. Без этого трудно поддерживается широкий прогресс в жизни духа» (там же: 22).
Может быть, именно в этом «и состоит тайна великой действенности экскурсионного метода» [ Гревс 1926: 30].
Цельность, о которой говорилось выше, жизненно раскрывается, как считал И.М.Гревс, в непосредственности и естественности переживания, в опознании подлинности стоящих за ними ценностей.
В составе каждого познавательного, художественного или нравственного переживания налицо видимая и невидимая (но подозреваемая) часть, то, что относится к внешне-наблюдаемому поведению, и то, что дается лишь духовным ведением, приверженностью к однажды выбранным ценностям. Все целостные качества переживания могут быть истолкованы как в одном, так и в другом плане.
Непосредственность, например, — это и прямая доступность объекта восприятию, и простота его личного понимания, неопосредованная зыбким выбором между рассудочными альтернативами означения. Так и в экскурсии, «если учащиеся получат самый малый опыт от непосредственного созерцания изучаемого объекта, у них (1) появится интуиция для приближе-ния к постижению невидимого, будет найден ключ к его пониманию, (2) создастся возможность опытно оценить всю разницу между знанием, получаемым из книги, и тем, которое дано видением целостного (выделение автора — О. Г.) образа» [ Анциферов 1926: 29].
Раскрытию души к восприятию нового, к непосредственному целостному видению способствует «временное удаление от чего-то своего, привычного, и устремление во что-то иное, с целью каких-либо приобретений»; оно связано с выходом из обычной колеи жизни, со «сменой точек зрения», предполагает игровое опробование новых ролей, занятий, а также связанных с ними переживаний, чувствований, мыслей.
Такой естественной средой путешествия были для Гревса не только «натурные» памятники культуры и истории, но и исторические города (как памятники архитектурного или монументального искусства) и, конечно, музеи.
Он писал: идешь в музей, как такое место, «где еще не был, куда попадаешь редко, — такой дом, который сам по себе, независимо от хранимых в нем сокровищ, интересен и замечателен, красив и целен, как особое грандиозное существо (Эрмитаж, Румянцевский музей — это своеобразные, содержательные миры). Туда надо много ходить, погружаться, исследовать, чтобы понять, охватить, духовно соединить с собой. Как же это не путешествие?» [ Гревс 1925: 19].
Но где бы ни происходила встреча с подлинником — в музейной или во внемузейной среде, — путешествие всегда путешествие.
Еще одна сторона цельности путешественных переживаний — в естественности бытования воспринимаемых явлений и в культивировании естественных форм личного контакта с ними. Повторим уже цитировавшиеся слова И.М.Гревса: экскурсия — это погружение в широкий мир, в окружающую нас природную и культурную среду для наблюдения и переживания подлинных, естественно данных (самой природой и культурой) объектов; притом, в естественных для них условиях, «среди природы, человеческой культуры или обеих вместе» (там же: 13).
Экскурсирование опирается на потребность в подлинном, но также и предполагает способность к его восприятию, открытость всему видимому, очищенность от наносного, неподлинного. И поэтому «экскурсанту нужно помнить призыв: будьте как дети» [ Анциферов 1926: 12].
Путешествие — всегда встреча, опознание и знакомство, установление личных отношений, закрепляемых памятью, и фиксация глубоко личностного, интимного состояния души, способного стать затем опорой в дальнейших плаваньях по морю житейскому.
Итак, сочетание непосредственности переживания, естественности обстановки и подлинности предмета — вот что характерно, по мысли И.М.Гревса, для всякой экскурсии, коль скоро в ней не вымучен дух путешественности.
На подлинности стоит остановиться особо. Разумеется, «желание видеть подлинные вещи (выделение автора — О. Г.) какая-то коренная потребность человеческой психики» (там же: 67). Подлинность — синоним неподдельности и чистоты, неусомневае-мой самоценности, входящей в устои личного самобытия. Подлинными ценностями окармливается вос-питуемый (-питаемый) человек. И поэтому она важна не только как объективное свойство произведения природы или искусства, но и как качество произведенного и воспроизведенного в нем, как подлинность тех ценностей, к которым мы приобщаемся, воспринимая подлинник.
Но если естественность и непосредственность переживания доступны наблюдению в качестве характеристик человеческого поведения, то переживание подлинности вполне внутреннее, личностное событие. Оно столь интимно сплетается со средой, с ее почвенным своеобразием, что отделить очевидности подлинности от очевидностей природного (и духовного) ландшафта этноса часто не представляется возможным. «Наша естественная среда связана с нами так неразрывно, столь принудительно действует на наше сознание, что беспристрастное изучение ее становится невозможным» (там же: 67). Да и ненужным, ибо там, где ценностное ориентирование из рефлексивной процедуры перерастает в предельный ценностный выбор, беспочвенность плохой советчик.
Напротив, естественная вменяемость прообразам среды, чуткость к их голосам и зракам — непременное условие сохранения непосредственности переживания, предпосылка духовного здоровья, цельности и полноты культивируемого образа жизни.
Путешествия и экскурсии тем и ценны, настаивал И.М.Гревс, что в них «родится драгоценная любовь к родине» [ Гревс 1922 a: 12], что они помогают «привить себе вкус к странствиям по родине» [ Гревс 1925: 30].
Исторические расстояния при этом не помеха. Дух путешественности раздвигает горизонты времени и пространства для смотрящего, «пережитая художественная ценность прошлого становится настоящим...для такого переживания нет и пространственно-территориальных, нет и национальных загородок. Утверждается им общечеловеческое — быть может, мировое — над узким и личным», — писал в начале 20-х годов А.В.Бакушинский [ Бакушинский 1921: 90–91].
Это своеобразное сочетание родного и вселенского делает путешествия и экскурсии незаменимым средством художественного воспитания. Такова всякая экскурсия, но, в особенности, художественная.
Содержанием художественных экскурсий принято было тогда считать «вживание в образы всех существующих видов искусства», а целью — «привлечение плодов мирового художественного творчества к воспитанию растущих поколений развитием в них способности ощущать и переживать красоту» [ Гревс 1925: 32].
Предполагалось, что руководитель экскурсии способен обеспечить многоплановость смотрения: экскурсанты учились относиться к произведению, «имеющему самостоятельную эстетическую ценность, и как к свидетельству эпохи, и как к представителю целого художественного направления», школы или стиля [Школьные экскурсии… 1910: 232]. Как видим, менее всего предполагалось замыкаться в рамках чисто эстетического интереса. Экскурсионное движение — во всех своих разветвлениях — изначально чуждо было уклонам в эстетство и элитаризм, каковые нет-нет, да и появляются у нас сегодня на ниве художественной педагогики. Напротив, исходя из необходимости сохранения духовного предания народа, понимая неисчерпаемость художественно-педагогического потенциала предметной среды, оно апеллировало не к художественной изощренности произведений, а к их вос-питательной, окармливающей способности; адресовалось не к узкому кругу нынешних или будущих эстетов, а — в итоге — ко всему народу, как единственно правомочному субъекту культурного творчества.
И.М.Гревс не раз приводил полюбившиеся ему слова замечательного русского педагога П.Ф.Каптерева, считавшего, что завершением процесса общего образования должно было бы быть «кругосветное путешествие» учащихся; путешествие, в котором все знания по естественной и культурной истории получили бы наглядное, зримое подтверждение и закрепление. Это — мечта, столь же благородно осмысленная, сколь и практически не осуществимая в современном, раздираемом противоречиями мире. И — как бы в обратной перспективе — отталкиваясь от этой мечты, Гревс вспоминает о Пушкине, которому «злая судьба не дала удовлетворения, не выпустила его на широкий, чистый воздух, заставила страдать, как в темнице», в пределах своего необъятного Отечества; но — не сдается Гревс, — «его гений духовно разбил оковы, мысль улетела в неведомые страны, творческая фантазия увидела далекие времена, другие миры; он угадал душу тех стран, где человечество творило свою поэзию, свое искусство, свою жизнь, он даже показал нам путь туда» [ Гревс 1925: 19].
К концу 20-х годов теоретическое осознание принципов экскурсионного дела в основном завершилось. Стали ясны границы и возможности его развития в условиях сложившегося тогда понимания социалистической культуры, в связи со стоявшими тогда задачами школы и идейно-политического воспитания. Как мы понимаем теперь задним числом, это было не самое благоприятное время для перерастания его в родиноведение. Еще сильны были культуроборческие тенденции авангарда, еще не были сформулированы решения, определившие место истории вообще и истории культуры в частности, значение классических и народных традиций в культуре и так далее.
Вместе с тем, внутреннее развитие экскурсионного дела к этому времени, кажется, пришло к важному рубежу: сформировавшиеся организационно-методические основы экскурсионного дела обрели самостоятельную жизнь; а культурно-философское обоснование его на идеях путешественности сыграло свою историческую роль.
