Евгений Евтушенко

Сестре

Сестре

Памяти Пастернака.

"... правление Литературного Фонда СССР извещает

о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса

Леонидовича Пастернака, последовавшей

30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после

тяжелой и продолжительной болезни, и выражает

соболезнование семье покойного".

(Единственное, появившееся в газетах, вернее,

в одной - "Литературной газете", - сообщение

о смерти Б.Л.Пастернака)

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели...

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье...

Он не мылил петли в Елабуге

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские письмэнники

На поминки его поспели.

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!..

И не то чтобы с чем-то за сорок —

Ровно семьдесят, возраст смертный.

И не просто какой-то пасынок —

Член Литфонда, усопший сметный!

Ах, осыпались лапы елочьи,

Отзвенели его метели...

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

"Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела..."

Нет, никакая не свеча —

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал —

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к высшей мере!

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу —

Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:

— За что? Кого там?

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом...

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы — поименно! — вспомним всех,

Кто поднял руку!..

"Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку..."

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул...

А над гробом встали мародёры

И несут почётный ка-ра-ул!

Ольга Берггольц (1910-1975)

Машенька, сестра моя, москвичка!

Ленинградцы говорят с тобой.

На военной грозной перекличке

слышишь ли далекий голос мой?

Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым

ты сегодня хвастаешь с утра:

- Нынче из отеческого дома

говорила старшая сестра. -

...Старый дом на Палевском, за Невской,

низенький зеленый палисад.

Машенька, ведь это — наше детство,

школа, елка, пионеротряд...

Вечер, клены, мандолины струны

с соловьем заставским вперебой.

Машенька, ведь это наша юность,

комсомол и первая любовь.

А дворцы и фабрики заставы?

Труд в цехах неделями подряд?

Машенька, ведь это наша слава,

наша жизнь и сердце — Ленинград.

Машенька, теперь в него стреляют,

прямо в город, прямо в нашу жизнь.

Пленом и позором угрожают,

кандалы готовят и ножи.

Но, жестоко душу напрягая,

смертно ненавидя и скорбя,

я со всеми вместе присягаю

и даю присягу за тебя.

Присягаю ленинградским ранам,

первым разоренным очагам:

не сломлюсь, не дрогну, не устану,

ни крупицы не прощу врагам.

Нет! По жизни и по Ленинграду

полчища фашистов не пройдут.

В низеньком зеленом полисаде

лучше мертвой наземь упаду.

Но не мы — они найдут могилу.

Машенька, мы встретимся с тобой.

Мы пройдемся по заставе милой,

по зеленой, синей, голубой.

Мы пройдемся улицею длинной,

вспомним эти горестные дни

и услышим говор мандолины,

и увидим мирные огни.

Расскажи ж друзьям своим в столице:

- Стоек и бесстрашен Ленинград.

Он не дрогнет, он не покорится, -

так сказала старшая сестра.

Семен Гудзенко. (1922-1953)

Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…

Перед атакой (1942)

Когда на смерть идут,- поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою -

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв - и умирает друг.

И, значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним идет охота.

Ракеты просит небосвод

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв - и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь

чужую.

Поэт в России – больше чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

Кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней – образ века своего

И будущего призрачный прообраз.

Поэт подводит, не впадая в робость,

Итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает…

Нахватанность пророчеств не сулит…

Но дух России надо мной витает

И дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,

Готовый и для смерти и победы,

Прошу смиренно помощи у вас,

Великие российские поэты…

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,

Свою раскованную речь,

Свою пленительную участь –

Как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,

Своей презрительности яд

И келью замкнутой души,

Где дышит, скрытая в тиши,

Недоброты твоей сестра –

Лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,

Боль иссеченной музы твоей –

У парадных подъездов, у рельсов

И в просторах лесов и полей.

Дай твоей неизящности силу.

Дай мне подвиг мучительный твой,

Чтоб идти, волоча всю Россию,

Как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую

И два кренящихся крыла,

Чтобы, тая загадку вечную,

Сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,

Смущенье веток,

Сращенье запахов, теней

С мученьем века,

Чтоб слово, садом бормоча,

Цвело и зрело,

Чтобы вовек твоя свеча

Во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне

К берёзкам и лугам, к зверью и людям

И ко всему другому на земле,

Что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне

глыбастость,

буйство,

бас,

Непримиримость грозную к подонкам,

Чтоб смог и я,

сквозь время прорубясь,

Сказать о нём

товарищам потомкам.