Отрывок письма моего к одному моему другу, писанного в 1799 году 27 сентября из города Кур, о переходе через Альпийские горы

«Какая картина, любезнейший друг, представляется мне! страх и трепет объемлют сердце при воззрении на сии над тучами и облаками возвышающиеся вершины гор, на которые должно подыматься. Каждый шаг скользит; а под пятою вижу неизмеримые пропасти. В виду всей гусем тянувшейся армии полетел один наш Офицер на лошади стремглав в сии преисподние пучины. Каждый заботился только о собственном своем спасении; помощь подать было невозможно. Казалось, будто все стихии буйствовали, выступив из предписанного им законом Природы повиновения. Ужасные вихри разрушали и низвергали страшные камни, падение которых раздавалось громовыми ударами; шумные водопады [170] так заглушали воздух, что в пяти шагах не слышал я иногда кричащего со всею силою ко мне сопутника, моего достойного друга, Майора Илью Ильича Раевского (Теперь Полковник в отставке), предостерегавшего меня нередко от бездн. Часто искал я за ним следов, которые вьюга, скрывавшая его от моих глаз, мгновенно сметали. Иногда в один день проходили мы все климаты и испытывали все возможные погоды; нередко на высоте горы, покрытой вечным льдом и снегом, все войско начинало от чрезмерной стужи и ветров костенеть; вожатые наши трепетали и наконец разбежались. Преданным нам на произвол Судьбы отверзала повсюду зев свой лютая смерть, а умереть долженствовало от холоду, от голоду, от падения громад камней, от ледяных глыб, от соединенной свирепости всех элементов. Мысль, кончить жизнь в пучине, без всякой надежды к спасению, была самая убийственная и отчаянная — То вдруг пред ногами с нашими скатывалась снежная глыба, все [171] войско останавливалось и с новою опасностью надлежало перебираться чрез оную; то вдруг, подымаясь или спускаясь с горы, встречали мы водопад, которого сильные брызги и кипящая пена обливали нас уже вдали. Иного средства не было, как с последним напряжением сил тонуть в сих водах, дабы подняться или вверх, или скатиться вниз. Едва преодолеем мы одну гору, как уже другая является и ужасает; а восходить надлежит неминуемо. — На краю пропасти размеряю и исчисляю я шаги свои; все окружающее меня увеличивает мой трепет, и я уже в бездне.

Тщетно озираюсь я, дабы дать зрению моему отдохновение; везде вижу я перемену картин, но ни одной, где бы в нахмуренной злобствующей природе выглянула хотя одна отрадная улыбка. Горизонт надо мною не распространяется. Каждый солдат, отягченный своею ношею и утомленный до чрезвычайности, должен был еще взлезать на каждую гору, как на штурм. Чудесно и непостижимо, как не истощилось мужество и неутомимость [172] войска! Один, изнемогший под тягостью всех сих изнурений, мог 6ы остановить ход всей колонны. Но пример того пред которым некогда трепетал гордый Стамбул, который низложил Речь-Посполиту, и который теперь с Альпов потрясал Гальский колосс — оживотворял унылые их сердца. Суворов, посреди сих ужасов и посреди своего войска, ехал на лошади, едва ноги свои влачившей, в синей, обветшалой епанче, которая после отца ему досталась и называлась родительскою, и в круглой большой шляпе, взятой у одного Капуцина. Слышал он иногда ропот своих воинов, отчаянием исторгаемый, и, скорбя о них, забывал самого себя. Вперед — с нами Бог! — Русское войско победоносно — ура! Сии слова Героя — и все забыто. — Никто не иссек на Альпийском камени имен: Ганнибал и Суворов; но слава сего перехода и без того пребудет вечною.