Лекция 14. Байрон. 21 сентября 1971

Байрон. 1788—1824 — даты его жизни. Байрон — это совсем иная ветвь романтизма, нежели «озерная школа»; даже не сразу можно найти что-то общее между лейкистами и Байроном. Байрон почти во всем им противоположен. К тому же Байрон с ними постоянно враждовал. Он не упускал случая, чтобы отхлестать их по тому или другому поводу. И только к Кольриджу он относился хорошо. Особенно Байрон был в напряженных отношениях с Саути, которого он именовал Боб Саути. В «Дон Жуане» о нем много раз говорится. И понятно, что между Байроном и лейкистами могла быть только вражда.

Я хочу сказать по поводу Байрона о двух типах романтизма, которые как раз представлены в лейкистах и Байроне.

Мне очень нравится у Герцена одно замечание, одно из многих хороших его замечаний. У него в романе «Кто виноват?» один из главных героев — поклонник Жуковского. И рассуждая об этом герое, Герцен говорит об идеале довольства. Противоположность ему — идеал развития. Эти два идеала спорят друг с другом. Жуковский — это поэзия довольства.

Что значит поэзия довольства? Поэзия благополучного сведения концов с концами. Довольство: вы имеете все в руках, все вам дано. Пусть это будет небогатый мир, но это мир, которым вы владеете, вы им вполне управляете. Он вас не подвергнет никакой случайности. Это мир блаженства, успокоения. Довольство — это гармонизация. Вот тип такой поэзии — это наш Василий Андреевич Жуковский. Особенно поэзия зрелого Жуковского, скажем стихотворение «Теон и Эсхин». Это поэт душевных, духовных балансов, равновесий. Поэт округленностей. Все упорядочено в поэзии и в ми­ре зрелого Жуковского. Кстати, Жуковский по-своему был очень близок лейкистам. Он недаром ими интересовался, Саути переводил.

И вообще... вот сходные явления европейского романтизма... У немцев так называемая швабская школа. Я о ней не говорил, так как не люблю ее и забываю. Швабская школа во главе с Уландом. Жуковский обильно переводил Уланда. Уланд — поэт значительный, а остальные — страшная поэтическая мелюзга. Но они очень держались за фалды Уланда... Со швабскими поэтами впоследствии враждовал Гейне (как Байрон с лейкистами... это очень похоже). Так вот, у немцев — швабы, у англичан — лейкисты, у нас — Жуковский... это все более или менее однотипный романтизм. Это романтизм довольства, и он имел обыкновенно определенную социальную ориентацию.

В каком строе жизни видели романтики довольства исполнение своих идеалов? В патриархальном строе жизни, в сельской, провинциальной жизни, в которой нет порывов, резких перемен... Это жизнь, в которой есть устойчивость, баланс. Романтики довольства стремились к идиллии — к социальной идиллии, а через нее и к эстетической. Это на­правление романтизма, как правило, было очень враждебно современности. А иначе и быть не могло. Эти романтики были современниками Великой французской революции, Наполеона... Эпоха меньше всего сулила спокойствия и довольства, которых они искали. Лейкисты, швабы, наш Василий Андреевич, они были людьми антисовременных настроений. Менее других — Кольридж. Благодаря этому он и стал самым известным из лейкистов.

Но существовал и другой романтизм, более существенный. Это романтизм, который искал для себя утверждения, аргументации, вспомогательной силы в современности, как таковой, в том творческом порыве, которым жила Европа после Французской революции. Это романтизм, который ото­ждествлял романтику с новизной, или с развитием.

Что такое романтизм развития? Это романтизм, исполненный пафоса новых явлений жизни — явлений творимой жизни. Это и есть подлинный романтизм. А романтизм довольствова нужно рассматривать как явление боковое, не основное. Хотя обыкновенно историки романтизма поступают наоборот.

Так вот Байрон — великая фигура в этом романтизме, который искал для себя оправдания в современной жизни. И Байрон выразил непримиримость романтизма развития с романтизмом довольства. Романтизм довольства — он иногда и у Байрона себя обнаруживает, но как нечто частное, мимоидущее. Никогда он основным у Байрона не являлся. Байрон понимал, что такое идиллия, поэзия покоя и равновесия. У него есть замечательная поэма «Остров» — это романтическая идиллия, такая выровненность жизни, выровненность переживаний. Великолепный покой, пребывание в созерца­тельности. Это было Байрону, не чуждо, но не могло у него получить решающего значения... Возьмите, скажем, остров Гайде в «Дон Жуане». Это тоже идиллия. Вся эта жизнь вместе с Гайде — это романтизм довольства. Но у Байрона это нечто мимоидущее, то, на чем Байрон не собирался на­стаивать. А главный источник его поэзии — это, разумеется, вся буря современной жизни, весь ее натиск.

Несколько слов о самом Байроне. Я не считаю необходимым по поводу всякого поэта углубляться в вопрос о его личности. Это зависит от того, каков характер его поэзии. Есть великие поэты, которые, однако, личного отпечатка на свое творчество не наложили. Несомненно великий поэт был Расин. Замечательный, благородный и утонченный поэт. Но вы можете читать «Федру», «Андромаху» и «Ифигению» Расина, совершенно не думая о человеке, который это писал. Его там нет. Автор создал произведение и ушел из него. Когда вы смотрите на какое-то прекрасное архитектурное про­изведение, вам скажут: это создал Кваренги, Растрелли... Но жадности узнать: а кто был Кваренги, Растрелли, — у вас нет. Это архитектурное произведение говорит само за себя, и оно включает автора, исключая его.

А есть такое творчество, в котором автор всегда присутствует. И личность его далеко видна. И это не зависит даже от того или другого стиля. Лев Николаевич Толстой не был никогда романтиком, писал произведения, в которых воссоздавал на диво объективный, реальный мир, а тем не менее Толстой в этом мире пребывает. Нет «Анны Карениной» без Толстого. Во всем, что Толстой писал, сохраняются следы его присутствия.

Вот Байрон тоже был таким поэтом. Байрон присутствует во всех своих писаниях. Нет поэм Байрона, нет его стихов без него самого. Когда вы читаете «Гяура», «Корсара» или «Дон Жуана», то это чтение всегда есть общение с автором. Вы переговариваетесь с автором. Вы его имеете перед собой, даже в себе.

И как раз романтическое творчество обыкновенно отличается (хотя с этим тоже нужно быть осторожным) живым наличием автора в произведении. В романтическом творчестве автор остается в произведении, уже написанном. И все равно — читаете ли вы Байрона или Шелли — вы имеете дело с их личностью, от которой вам не дано отвлечься, если бы вы даже этого хотели. Даже если вы почти ничего не знаете о Байроне, прочтя две-три поэмы, вы скажете, что это был за человек. Он виден, ощутим. Какой-то темперамент, особенный склад личности ощутимы.

Байрон — и это тоже романтическая черта — стремился к тому, чтобы быть не только поэтом. Он считал, что настоящий поэт — это не только тот, кто существует в письменном или печатном слове. У него была идея, что поэт все, что он пишет, берет на личную свою ответственность. Это общеромантическая идея, чуждая классицизму. Классицист считает, что то, что он может сказать, что может сделать в жизни,— все это вложено в его произведения. Он вам оставил свое произведение, а сам может пребывать как хочет и где хочет. Я всегда привожу в пример — и не знаю примера лучше — повесть Гофмана «Дон Жуан». Там Гофман превыше всех музыкальных произведений ставит оперу Моцарта «Дон Жуан». Он рассказывает о том, как замечательная певица пела Донну Анну. И пела с такой патетичностью, с такой силой жизни, что скончалась... во время спектакля. Ей эта партия Донны Анны стоила жизни. Вот для Гофмана это и есть настоящий художник — тот, кто поет, играет, сочиняет под залог собственной жизни.

Эта мысль, что собственная личность художника должна стоять наравне с его творчеством, — эта мысль для Байрона чрезвычайно важна. Пушкин писал:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботы суетного света

Он малодушно погружен

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он... —

и так далее.

То есть когда он не поэт. Это идея классицистическая: в стихах он поэт, а вне стихов имеет право быть как все. А романтик Байрон сказал бы: не имеет права. Его стихи только тогда чего-нибудь стоят, если они — под залог его личности, его жизни, как вот пение той певицы у Гофмана.

Жизнь Байрона много раз пересказывалась. У него великолепная биография. Мало у какого поэта была такая редкая и красочная биография. Есть великое множество книг, рассказывающих о нем. И на русском языке можно почитать кое-что о Байроне. У нас довольно недурная книга Анатолия Виноградова. Интересная книга Моруа.

Вы знаете, что Байрон по своему рождению — аристократ. Он принадлежал к самой высокой аристократии. Его предки играли большую роль в истории Англии. Сам он был наследный пэр Англии. Он был член палаты лордов. Правда, из этого своего происхождения он сделал употребление не­обычное. В палате лордов он выступал только два раза, со скандальными речами. Лорд Байрон выступил с речью в защиту луддитов — разрушителей машин, которых безжалостно вешали за эти их действия. А в другой раз он выступил в защиту шотландцев. И больше никогда в палате лордов не бывал. Произнес две скандальные речи, и этим его деятельность в палате лордов исчерпалась.

Богат Байрон не был. Он был очень знатен и совсем не богат. У него было довольно потрепанное имение. Отец его, кутила и игрок, проиграл все, что получил от предков. И Байрону осталось только кое-что.

Байрон, который, несомненно, был по своему мировоззрению революционер, очень дорожил своим дворянством и очень не любил, когда окружающие придавали этому малое значение. Главным образом это было важно для него по той причине, что, как лорд, он мог подчеркнуть, что к революционной оппозиции примкнул вполне добровольно. Он сам выбрал себе это место в оппозиции, несмотря на то что его происхождение совсем к этому не располагало. Ему нужно было подчеркнуть свободный выбор, который он совершил. А лордство это как раз и подчеркивало. Ему надо было подчеркнуть, что он пошел в оппозицию не из зависти к тем, кто выше, как это бывает часто. Что не буржуйская и плебейская зависть толкнула его в эту оппозицию. Да, его оппозиция была вполне свободным выбором. То, что над его жизнью царит свободный выбор, — это было для Байрона очень важно. И он всегда любил подчеркивать и демонстрировать, что никогда ничего не делал по принуждению. Его никогда не принуждали ни люди, ни обстоятельства. Байрон опережал замыслы романтического движения и стремился к тому, чтобы свою биографическую личность подать в свете своей политической личности. Поэтому он не любил, когда окружающие забывали, что он лорд Байрон, не кто-нибудь. И Байрон не отказывался от аристократических замашек. Он почти не пользовался литературным гонораром... он не принимал бумажек. (Потом он стал это делать, когда они ему понадоби­лись для революционных целей.) Он считал, что лорду Байрону не подобает жить писательством. Лорду Байрону не подобает быть работником литературы. Это слишком низменно: быть работником, наемником каких-то издателей.

Байрон не стремился ставить свои пьесы на сцене, хотя очень любил театр. Он был поклонником знаменитого Кина... Он, по-видимому, считал, что быть автором пьесы — это вдвойне унизительно. Идет ваша пьеса, партер и галерка судят вас. Вы висите на их аплодисментах. Вот партер и галерка не принимают вашу пьесу. Молчат или, чего доброго, освищут. А Байрон не мог вынести, чтоб кто-то его судил. Чтобы люди, сидящие в партере, оказались его судьями. Я убежден, что поэтому он своих пьес и не ставил.

Как известно, Байрон очень заботился о своей красоте. Он даже стал в конце концов жертвой ее. Он был великолепный спортсмен, замечательный пловец. Он переплывал Геллеспонт. То самое путешествие, которое проделал, по мифу, Леандр, когда он стремился к своей Геро. Он проплыл дорогою Леандра к Геро. Был замечательный наездник. Все эти спортивные упражнения отчасти были борьбой с некоторыми неблагоприятными природными данными. Байрон был хром, что его чрезвычайно удручало. И вот как пловец, в море, он мог забыть о своей хромоте. Когда труп его еще не остыл, всякие некрасивые людишки побежали разворачивать его одежды и осматривать его ногу, эту хромую ногу.

У него была наследственная склонность к тучности. Его матушка была необычайно тучна. И он боялся, что это грозит и ему. Чтобы сохранить свой прекрасный вид, он, собственно говоря, всю жизнь ничего не ел. Он сидел на пирах, которые сам устраивал, и перед ним стоял графин... никто не знал, что в нем. В этом графине был уксус, который он заедал бисквитами. И на такой диете он провел всю жизнь. Она катастрофически разрушила его. В тридцать шесть лет Байрон оказался совсем развалиной. Бисквиты и уксус сделали свое дело. В последние годы жизни Байрон уже потерял эти свои прекрасные очертания. Наступило все то, чего он так боялся.

Эти подробности очень симптоматичны. В конце концов, совсем не смешны. Байрон хотел не только писать прекрасные стихи, но и быть прекрасным. Для Байрона поэзия существовала во всех отношениях под залог жизни. И Байрон ценой всяких лишений добивался своего.

Байрон хотел быть всюду и во всем победителем. Его биография — это история бесчисленных любовных похождений. Основной интерес Байрона был в победе, как таковой. Он часто впутывался в очень рискованные авантюры. В Италии у него был роман с какой-то девушкой, к которой он ездил в горы на свидание, зная, что его подстерегает ее бывший возлюбленный с друзьями, с кинжалами. По всей видимости, весь интерес этого романа для Байрона состоял в том, что он рисковал. Самое важное в жизни Байрона — его активное участие в революционной борьбе своего времени. Вот где, по существу, как-то уравнялась его доля поэта с человеческой долей.

Расцвет поэзии Байрона — десятые годы. И особенно двадцатые годы. Что такое двадцатые годы? Это Европа приходит в себя... Европа размораживается после Венского конгресса и всех его постановлений. Венский конгресс имел своей целью задушить революционное движение во всех странах Европы. А в двадцатые годы началось оживление национально-освободительного движения. На Балканах, в Италии. В 1816 году Байрон навсегда покидает Англию. По многим причинам жизнь в Англии для него становится невыносимой, и он активнейшим образом примыкает к борьбе Греции за национальную независимость от турок. Байрон продает свое имение и строит для Греции военный флот. Он собирается сам этим флотом командовать, принять самое непосредственное участие в войне. И вот в греческой крепости Миссолунги, которую осадили турки, Байрон, который там оказался, скончался... довольно неожиданно для окружающих. Так что, видите, для Байрона слово не расходилось с делом. Он хотел не только в стихах отстоять независимость народов, но и прямо участвовать в этой борьбе. И вероятно, живи он дольше, он сыграл бы значительную роль в освободительном движении греков.

До этого он был активным другом итальянского движения, другом карбонариев, итальянских революционеров. Вся эта революционная Европа после Венского конгресса — карбонарская Европа, Европа греческого восстания — это и есть настоящий фон поэзии Байрона, активный фон его поэзии, с которым он желал слиться и слился. И недаром Байрон был любимым поэтом наших декабристов. Декабрьское восстание, рассматриваемое с европейской точки зрения, тоже было частью брожения в Европе после Венского конгресса, брожения, стремившегося разрушить охранительную и кон­сервирующую работу Венского конгресса.

Так вот, Байрон — это действенный романтизм, романтизм действия. Романтизм, который стремился соединить слово и дело. Сделать слово делом. Навести мосты от слова в живую жизнь, в политическую жизнь, гражданскую жизнь своего времени. Байрон — это явление героического романтизма, самое замечательное явление героического романтизма. Человек, который сошел в могилу не только в качестве великого поэта, но и в качестве героя, героя освободительной войны. Человек, который готов был положить свою жизнь ради чужого народа, ради освобождения Европы.

Что сохранилось от Байрона, каково наследие Байрона? Байрон прежде всего замечательный лирический поэт. Не так много он написал чистой лирики, но то, что написал, — драгоценно и имело огромное значение для европейской литературы. Наш Лермонтов совершенно немыслим без лирики Байрона. Далее, Байрон — автор поэм. Тут надо выделить так называемые восточные поэмы Байрона. Это очень приблизительное заглавие, потому что далеко не все посвящено восточным темам. Это «Гяур», «Корсар», «Абидосская невеста», «Осада Коринфа», «Мазепа» (совсем не восточная), «Лара», «Паризина» («Паризина» — это по своей тематике итальянский Ренессанс). И все эти небольшие поэмы, которые следовали одна за другой, появились в 1810-х годах. Их так и именуют — восточные поэмы. Это самые прославленные прозведения Байрона. Далеко не лучшие. Слава и поэтическое достоинство не всегда совпадают. Пушкина до конца жизни именовали «певцом Людмилы и Руслана», а Гете уже глубоким старцем был для современников автором «Вертера».

Так вот, у Байрона его слава — это восточные поэмы. И влияние Байрона шло через восточные поэмы. Наши русские поэты в большинстве все были подвержены влиянию восточных поэм: Пушкин, Лермонтов и другие поэты того времени.

Восточные поэмы... Затем поэма Байрона «Странствия Чайльд Гарольда», тоже имевшая очень большое влияние в Европе. Это ранняя поэма. Две первые песни написаны в 1812 году, а последние две — в 1816 году.

Наконец, очень важны его мистерии. А среди мистерий — две: «Манфред» и «Каин».

Ну и, наконец, величайшее произведение Байрона, которое он не успел закончить, писал очень долго (начал писать в 1819 году), — это его роман в стихах «Дон Жуан». Это подлинная вершина всего написанного Байроном — «Дон Жуан», который существует в хорошем переводе Гнедич.

Что такое восточные поэмы? Это очень особенные поэмы. Байрон создал особого рода поэмы. До него существовали больше классицистические поэмы... эпические, со сложным, громоздким сюжетом, с очень громоздкими описаниями. Поэмы на крупные национально-исторические темы. У Вольтера — «Генриада». Это о короле Генрихе IV. Она была образчиком эпической поэмы. У нас в России — «Россияда» Хераскова, где трактуется взятие Казани Иваном Грозным.

Поэмы Байрона совсем особые. В них никаких событий общественного характера, национально-исторических сюжетов нет. Это поэмы небольшие, короткие, из которых почти выброшены всякие грузные описания. Они обыкновенно строятся на личности героя. Они посвящены какому-то одному герою. Будь это Лара, Корсар или кто-нибудь еще. Их герой — выдающаяся личность. Выдающаяся не в том смысле, что он сыграл историческую роль. Все эти герои никакой исторической роли не сыграли, а были просто очень сильные люди. В каждой такой поэме бушуют одинокие, себе самим предоставленные, сильные личности. Это люди, которые ищут для себя в жизни простора, настоящего выхода для своих сил. Все равно — будь это Гяур или Корсар, Конрад или Лара.

В основе этих поэм лежит пафос энергично прожитой жизни. Они строятся на ощущении энергии, которой не дано распространиться и которая добивается для себя распространения и подлинной свободы.

Большая часть этих поэм вдохновлена Ближним Востоком, Балканами. Эти Балканские государства, их народы, находились под влиянием турок. Байрон очень хорошо знал Балканы.

Первое путешествие, которое он совершил (в 1811 году) — это путешествие на Балканы. Балканы были тогда глухой областью Европы. Мало кто знал, что там происходит. Балканы были довольно скудно заселены. Это были разва­лины бывших больших городов и государств, среди которых бродили разбойники. На Балканах всюду чувствовалась деспотическая рука турок, под которой все эти народы пребывали. И тогда, в начале века, редко кто рисковал посетить Балканы. Но тем более они прельстили Байрона. Трудности и опасности Байрон любил. И в эти самые разбойничьи страны он, заручившись хорошими пистолетами, саблями и несколькими провожатыми, отправился. Потом он снова был на Балканах.

Герои его поэм — это большей частью мятежники, боровшиеся против турецкой деспотии. «Гяур». Гяур на Востоке — это христианин; турки так называли христиан. И вот Гяур — это юноша, который любит одну из пленниц турецкого гарема. Его возлюбленная тяжко платит за этот роман. Паша велит ее зашить в тюфяк и бросить изменницу в море. Гяур остается один и потом жестоко мстит паше.

«Корсар» — это пиратская повесть. Описаны пираты на Средиземном море. Христианские пираты, которые ведут отчаянную войну с турками, с турецким флотом. Герой этой повести Конрад — беззаветно храбрый человек, он совершает очень рискованные нападения на турецкий флот.

Все эти герои восточных поэм — одинокие люди. Все, что они творят, они творят на свой страх и риск. Их единственная ставка — собственная сила. Они опираются на собственную силу и на немногих пособников, которых им удалось набрать. Герои байроновских поэм очень напоминают драматических героев раннего Шиллера. Они похожи на Карла Моора с его разбойниками. И вот что любопытно. Шиллер писал о разбойниках в восьмидесятых годах XVIII века, еще до Французской революции. «Разбойники» — это отражение примитивных, ранних, почти инфантильных форм борьбы с неволей. Карл Моор набирает каких-то полубандитов и идет с ними собственно против мировой несправедливости. Это наивные, предреволюционные формы борьбы.

А Байрон... он возрождает этот же мотив. Байрон писал в то время, когда революционная энергия исчерпалась и возобновлялась только под флагом национально-освободительной войны — флагом все-таки тусклым в сравнении с тем, чем была Французская революция. И мы наблюдаем очень интересное явление: начала и концы похожи. Шиллер, который писал в предреволюционную эпоху, совпадает с Байроном, который был послереволюционным поэтом. Шиллер писал свои драмы, когда еще не сложилась революционная массовая борьба. А Байрон пишет, когда массовая борьба, как таковая, претерпела великий кризис. Так что тут получается своего рода симметрия начала и конца.