Формирование «постэкономических» ценностей

«Постэкономическое общество», по мнению П. Дракера[48], преодолевает традиционный капитализм и все процессы отчуждения, способствуя формированию новой системы ценностей современного человека. Изменение характера труда и межличностных отношений приводит к трансформации системы ценностей и переориентации человека на психологические, социальные и этические цели. На уровне общества подобными проявлениями новых ценностных установок стали требования общественности, высказанные в адрес компаний, чтобы те решали, помимо экономических, также и социальные задачи. Об этом, по мнению Э. Тоффлера, свидетельствуют попытки выработать количественный критерий социальной деятельности[49]. Причем, ценности не просто изменяются, а «дробятся», сопутствуя процессу социальной дестандартизации. При этом, по убеждению Э. Тоффлера[50], может даже наблюдаться конфликт ценностей между различными общественными группами. Столь радикальные сдвиги в социальной структуре постиндустриального общества, безусловно, связаны со стремительным ускорением технического прогресса, опосредующего переход к качественно новому состоянию всего общественного целого.

Экономическое изобилие и безопасность, повышение уровня образованности общества, как отмечают исследователи, продолжают проявлять себя в качестве факторов постоянного видоизменения своей жизни[51]. В подобных обстоятельствах человек становится более свободным — в реализации повседневных потребностей, в общении и образовании, в страсти к развлечениям и увеличению свободного времени, в одежде, танцах, даже в новых способах лечения, цель которых — освобождение своего «Я». Исследователи отмечают, что та философия гедонизма, которая была характерной для общества 60-х годов, к 80-90-м годам претерпела существенные изменения. Сегодня успех ассоциируется не с обладанием вещами, а с качеством жизни.

При этом гедонистическая этика 60-х с ее активным сопротивлением пуританству и отчуждению труда, и безоглядным погружением в массовую культуру — «эротически-психопатическую» — сменяется умеренными идеалами, осуждением «потребительской всеядности», неприятием урбанизированной и стандартизированной жизни. «Культ духовности и спортивного развития заменил собой контркультуру, толерантная и экологическая «простая жизнь» заняла место страсти к обладанию; нетрадиционная медицина, основанная на применении медитации, трав, наблюдение за собственным организмом и своими «биоритмами» указывают на дистанцию, которая отделяет нас от hot гедонизма в первоначальном его варианте»[52]. Ж. Липовецки, полемизируя с Тоффлером по поводу его тезиса о размывании границ между производством и потреблением, рассматривает сферу «self service» («do-it-yourself», «kit», «self-care»)[53] как примеры предельной персонализации характера потребления. Цель такого потребления — не только гедонизм, но и информация, интерес — не только к наслаждению жизнью, но и к внутреннему обновлению, а результат — появление информированного и наделенного ответственностью индивида, «постоянного собственного «диспетчера»».

Эта система ценностей, означавшая преодоление прежней системы материальной, экономической мотивации и формирование постматериальных, постэкономических потребностей, определяемых не внешними, а внутренними побудительными стимулами к деятельности, была названа «постматериалистической» (post-materialist)[54] или «постэкономической» (post-economic)[55]. Ее появление было обусловлено рядом причин: во-первых, изменением характера производства, основанного на технологическом прогрессе, что позволило человеку удовлетворять материальные потребности достаточно просто и за счет достаточно непродолжительного рабочего времени. Вследствие этого, само по себе материальное благополучие утрачивает свою значимость, а на первый план выходят такие проблемы, как «необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность»[56]. Р. Инглегарт, говоря о причинах формирования постэкономических ценностей, указывает на то, что новое поколение выросло «в условиях исключительной экономической безопасности», в результате чего данная ценность, не утратив своего позитивного характера, перестала быть столь значимой, как в недавнее время, и уступила место заботе о качестве жизни[57]. Во-вторых, превращением науки и знания в производительную силу, что, делает очевидной корреляцию между образованием и достатком и повышает социальный статус их носителей. Это, в свою очередь, изменяет отношение человека к информации, в сторону которой смещается потребление, что стимулирует генерацию новых знаний.

Р. Инглегарт связывает смену системы ценностей со сменой поколений, так как в границах одного поколения ценности практически не изменяются. Автор показывает, что ценностные представления американцев и западноевропейцев за 29 лет, что соответствует времени смены почти половины взрослого населения Западной Европы (49,8 %), сменяются также наполовину. Согласно данным, представленным исследователем, «материалисты» в 1970-1971 гг. имели подавляющее большинство по сравнению с постматериалистами: их соотношение приблизительно составляло 4 к 1. В 1988 году оно резко изменилось, составляя соотношение 4 к 3, в 2000 году оно практически сравняется. Р. Инглегарт показывает, что взаимосвязь системы ценностей и социально-экономического статуса носит сложный и парадоксальный характер. Характерно, что постматериалисты «имеют лучшую работу, солидное образование и более высокие доходы, нежели материалисты; однако для ценностей, на которые ориентируются постматериалисты, характерен отказ от акцента на экономический успех»[58]. Экономическому успеху, по сравнению с качеством жизни, они уделяют второстепенное внимание, делая акцент не столько на обязательную занятость и высокий доход, сколько на работу интересную, осмысленную, осуществляющуюся в контакте с близкими по духу людьми. Зарабатывая больше, чем постматериалисты, они ориентируются на повышение не благосостояния, а социального статуса.

Ч. Хэнди, ссылаясь на Ф. Кинсмена, выделяет не два, как Р. Инглегарт, а три психологических типа человека, ориентирующихся на стратегии «выживания», «достижения» и «самовыражения». Первые движимы поиском средств к существованию, их основная цель — финансовая и социальная безопасность, они склонны к клановости, крепко держатся за то, что имеют, архаичны и противятся переменам. Они — «остаточный продукт философии сельскохозяйственной эпохи — верхушка, середина и основание феодальной пирамиды»[59]. Вторые — доминирующие в индустриальном обществе, ориентированные на внешний мир и внешние символы успеха, умные и образованные — материалисты, являющиеся движущей силой экономически преуспевающих обществ. Третьи — ориентированные на внутренний мир — стремятся к проявлению своих талантов и убеждений, и в их систему ценностей входит самореализация, развитие личности, качество жизни. Согласно современным тенденциям (как отмечает Ч. Хэнди, в 1989 году эти люди составляли 36 % британцев и 42 % голландцев, больше же всего людей, ориентированных на внешний мир, было среди немцев[60]), эта категория станет основной в информационном обществе.

Ориентация на внутренние факторы развития личности не означает низкого уровня социального взаимодействия. Напротив, именно такие люди станут социальной базой информационного общества, характеризующегося, прежде всего, значительной социальной сплоченностью и высокой степенью доверия. К обществам с высоким уровнем доверия Ф. Фукуяма относит достаточно разнородные в культурном отношении страны — Японию, США и Германию, к обществам с низким уровнем доверия — возможно, менее различающиеся Францию и Италию, Мексику и Бразилию, Китай и Тайвань, страны Восточной Европы и бывшего СССР. Ф. Фукуяма убежден в том, что экономические успехи стран первой группы определяются как раз тем, что государства не пытаются искусственно создать условия для развития общества, а лишь дополняют и координируют эти процессы. Подобный подход определяется тем, что для исследователя экономика выступает наиболее динамичной формой взаимодействия людей, а культура — наиболее фундаментальной характеристикой общества.