2015-01-30
477
Переходя к шестой фазе исторического процесса, мы сталкиваемся с трудностью терминологического порядка. Нет сомнений в том, что так называемое «новое время» (в Европе длившееся с XVI по XIX в.) представляет собой особую фазу исторического процесса. Однако термин «новое время» по многим причинам нежелателен. Когда сейчас человечество в значительной своей части живет уже в восьмой фазе, с какой точки зрения можно считать шестую фазу «новым временем»? Ясно, что нужно выработать другой термин. Выше мы разделяли общества, традиционно классифицируемые как «первобытные», на фазы первобытную и первобытнообщинную, а общества, традиционно обозначаемые как «древние»,– на фазы ранней и имперской древности. В обоих случаях мы вводили для чётных фаз дополнительное определение, относящееся к системе организации социума, а не к самому производству, т. е., по марксистской терминологии, не к фактору производственного «базиса», а к фактору социальной «надстройки». Тем не менее, исторически наша классификация была оправдана, так как система организации социума оказывалась важнейшим диагностическим признаком эпохи.
Думаю, что подобный приём позволителен и при установлении терминов для пятой и шестой фаз. Пятую фазу в целом мы назвали не «ранним средневековьем» (параллельно «ранней древности»), а просто «средневековьем». Это соответствует общей историографической традиции, в которой как раннее средневековье обозначается (для Европы) лишь период от создания германских королевств до конца крестовых походов. Но чтобы быть последовательными, мы должны были сохранить определяемое существительное «средневековье» и для шестой фазы (как мы сохранили «первобытность» не только для первой, но и для второй фазы, и «древность» не только для третьей, но и для четвертой) и прибавить к слову «средневековье» какой-либо эпитет. Этот эпитет должен был бы дополнительно характеризовать диагностический для пятой фазы тип организуемого социума (ср. «община», «империя») [140].
Таким типом организации социума шестой фазы явилась стабильная абсолютистская монархия, приобретающая характер национального государства. Итак, «абсолютистское средневековье»? Трудность в том, что многие собственно средневековые государства тоже вполне могут быть обозначены как абсолютистские, и разница тут не во введении абсолютизма как бы впервые, а в стабильности абсолютистских государств и (часто, но не всегда) в приобретении ими национального характера. К тому же трудно обозначить послепетровскую Россию или Пруссию времён Фридриха II как средневековье даже с эпитетом «абсолютистское». Поэтому я решил остановиться на термине «стабильно-абсолютистское постсредневековье». Это исключит абсолютистские государства собственно средневековья (пятой, средневековой, в сущности раннесредневековой фазы) и тоталитарные государства седьмой фазы. Конечно, термин «постсредневековье» (post-medieval) носит нежелательный характер отрицательной дефиниции, но это все же лучше, чем рассудку вопреки называть давно ушедшую шестую фазу «новым временем» или вопреки всем укоренившимся традициям называть эту фазу средневековой, хотя бы и с ограничивающим эпитетом. Альтернативно я предложил бы называть эту фазу «абсолютистским предкапитализмом».
Как для пятой, так и для шестой фазы характерными являются эксплуатация, прежде всего земледельцев и государственное господство землевладельцев (хотя формы государственной организации меняются), но в то же время существенно появление новых классов – буржуазии и наёмных рабочих.
Чем больше побуждение господствующего класса к стабильности удовлетворяется, тем сильнее дискомфорт в остальных группах населения.
В постоянном дискомфорте жили женщины всех сословий, и даже уход под сень монастырей не был гарантией безопасности, не говоря уже о регламентации и неестественности монашеской жизни.
Возникший к концу пятой фазы класс буржуазии также испытывал сильнейший дискомфорт, потому что не был уравнен в правах с господствующим классом землевладельцев и был крайне ограничен в возможностях предпринимательства и изобретательства [141].
Дискомфорт, конечно, испытывал класс наёмных рабочих, складывавшийся из разорившихся ремесленников, беглых (либо переданных в мануфактуры помещиками или государством) крестьян и даже беглых монахов. Но это была слишком разнородная масса, чтобы выработать общее для неё единство социальных побуждений; в какой-то части её могли даже устраивать потери связи с организациями традиционными, прежними податными классами.
Мы уже знаем, что социально-психологический дискомфорт может быть снят появлением нового социально-психологического побуждения, новой идеологии, но лишь в том случае, если это побуждение имеет возможность активно проявляться. Сначала должно появиться чувство, что «можно думать иначе». Это содействует выработке плодотворных новых идей (в том числе научных) и новых технологий.
Для смены фаз необходима также выработка новой технологии изготовления оружия, что может содействовать смене дискомфортных производственных отношений. Однако необходимо учитывать, что новое оружие остаётся в распоряжении господствующего класса и не может непосредственно изменить положение класса низшего. Применение этого оружия скорее содействует стабилизации централизованного государства и разрушению изжившей себя феодо-вассальной системы. Но в то же время производство нового оружия – дело горожан, что способствует их известному социальному продвижению.
Важнейшими условиями перехода от средневековой фазы к постсредневековой можно считать создание альтернативных идей, принципиально нового оружия и появление стабильных государств, способных установить известное равновесие между классами – не только землевладельцев и земледельцев, но и успевших возникнуть буржуазии и наёмных рабочих. Их возникновение связано с развитием товарно-денежных отношений, а их внедрение в сельское хозяйство может ослабить, формальную и фактическую взаимозависимость землевладельцев и земледельцев, постепенно заменяя чисто насильственную эксплуатацию эксплуатацией экономической. Наиболее тяжкие формы зависимости земледельцев (например, крепостное право) могут быть ослаблены или даже отменены.
Все эти нововведения «срабатывают» не одновременно, поэтому в шестой фазе мы встретим общества и «полного развития», и «неполного»: есть новое оружие, нет альтернативной идеологии, есть и то и другое, но нет стабильности государства, и т. п. [142]
Как видно из изложенного в предыдущем разделе, основные признаки следующей, постсредневековой фазы складываются отчасти уже внутри пятой фазы, а внутри самой шестой – лишь постепенно и неравномерно в различных странах Евразии. За тысячу лет существования средневековья дискомфорт всё более накапливался во всех слоях общества. Меньше всего могли рассчитывать на комфортабельную жизнь основные массы земледельческого населения. Как мы увидим, конец пятой и начало шестой фазы ознаменованы крестьянскими восстаниями огромных масштабов. Даже для господствующего землевладельческого класса бесконечные войны с переменами границ и необходимостью непредсказуемых смен сюзеренов, что означало ненадёжность сохранения жизни (своей и близких), были сильным дискомфортом. Нужна была государственная и официально-идеологическая стабильность, причём такая, которая поддерживалась бы определённым и достаточно мощным социальным побуждением к этой стабильности. На смену неустойчивым, не связанным общностью языка и традиционной культуры феодальным государственным образованиям приходят абсолютистские стабильные государства – настолько стабильные, что способствуют созданию внутри себя национального самосознания – исторического фактора, чрезвычайно важного для дальнейшего хода исторического процесса. Задачей нового, стабильного государства стало обеспечение равновесия между теперь уже четырьмя классами постсредневекового общества.
До полного набора необходимых для шестой фазы диагностических признаков успели дойти далеко не все общества мира. Ещё раз отметим, что таким полным набором диагностических признаков абсолютистской постсредневековой фазы являются следующие: введение эффективного огнестрельного оружия, включая артиллерию, что знаменует конец существования войска вооруженных землевладельцев – рыцарства и аналогичных структур; возникновение (наряду с численно доминирующими прежними классами – привилегированных землевладельцев и в разной степени бесправных земледельцев) новых классов – буржуазии и наемных рабочих,– что связано с дальнейшим совершенствованием средств производства, и технологии оружейного дела в первую очередь. Социальные и идеологические порядки предыдущей фазы вызывают растущий дискомфорт, что выражается, с одной стороны, в крестьянских войнах, а с другой – в выработке множественных оппозиционных или альтернативных социально-психологических течений и идеологий, вырастающих в борьбе с прежними идеологиями, все ещё господствующими. Официальной религии противостоят реформированные религии, хотя она и сама влияет на них. Но возникает ситуация «можно думать и иначе» [143]. Тем самым, высвобождается и научная мысль, развиваются естественные науки, которые, однако, ещё не становятся производительной силой. Для Европы (и отчасти для Китая) сюда прибавились открытие новых земель и колониальная экспансия, что, прежде всего очень обогатило европейскую торговую, а затем и промышленную буржуазию и в конечном счете вывело континент на такой уровень жизни, какого не знал остальной мир.
Типичным для этой фазы является государственный абсолютизм особого рода. Абсолютистские государства, конечно, существовали и в более ранних фазах. Но для шестой фазы впервые характерны стабильные абсолютистские государства, имеющие определённые природные, религиозные и национальные границы. В пределах такого абсолютистского государства нового типа выделяются одна религия и одна сознающая себя национальность как господствующие. В этой фазе абсолютистские монархии представляли старый господствующий землевладельческий класс. Но важно, что складывается ситуация, когда происходит растущее идеологическое брожение, с одной стороны, и непрекращающиеся попытки ранее суверенной феодальной знати сохранить власть в своих прежних или хотя бы каких-нибудь иных уделах – с другой. В этих условиях только абсолютизм был способен обеспечить государству и господствующей в нём религии стабильность в определённых территориальных границах, а возникающей буржуазии – стабильный внутренний рынок. В определённых территориальных границах абсолютизм мог поддерживать и обеспечивать равновесие между четырьмя классами постсредневекового общества. Он был способен сдерживать развитие альтернативных идейно-психологических тенденций, потенциально разрушительных для общественного строя шестой фазы. Стабильное абсолютистское государство отвечало на дискомфорт созданием определённых границ, определенного внутреннего рынка, стабилизацией определенных религиозных и национальных приоритетов. С приходом стабильного абсолютизма значительно уменьшилась неуверенность в устойчивости жизни, какова бы они ни была.
Создание стабильных абсолютистских государств является ответом на типичный для пятой фазы дискомфорт, вызывавшийся бесконечной войной всех против всех, от чего страдали, прежде всего, крестьяне, но также и горожане, и сами феодалы. Однако возникающие большие абсолютистские государства не имели собственной, новой психологической базы [144]. Не сразу определилось, почему надо было подчиняться государю в границах именно этой, а не другой территориальной конфигурации, почему должны были в ряде случаев порушиться ставшие привычными экономические и религиозные связи.
Достигнуть новой абсолютистской стабильности можно было, только обладая оружием, способным подавить рыцарскую вольницу, непреодолимое соперничество мелких государей. Они вели бесконечную кровавую борьбу за власть где угодно, даже независимо от территории, на которой возникала эта борьба, а поэтому делали невозможным и нормальный обмен товарами и развитие промышленности. Стабильность была, безусловно, в интересах класса землевладельцев, но также и в интересах класса буржуазии. Вот почему эффективное огнестрельное оружие, изготовляемое по заказам королей мануфактурами и ремесленниками, могло стать условием и предпосылкой новой фазы.
Стабильность государственных границ содействовала развитию определённого самосознания жителей внутри этих границ, где чаще всего какая-то этническая общность оказывалась численно преобладающей и могла считать создавшееся стабильное государство своим, а себя – господствующей нацией. Наряду с религиозным самосознанием складывалось и национальное самосознание.
Образование стабильного абсолютистского государства отчасти снимало противоречия, возникшие в пятой фазе, в которой друг другу противостояли два класса – землевладельцы и крестьяне. Становление этого нового типа государства способствовало и дальнейшему развитию классов буржуазии и наемных рабочих и высвобождению альтернативных идеологий. Эти явления, однако, не синхронны самому становлению абсолютизма, и потому наряду с обществами, обладающими всеми перечисленными диагностическими признаками шестой фазы, были и общества с неполным развитием фазового перехода из-за слабого развития промышленных мануфактур и промышленной буржуазии или слабого развития альтернативных идеологий.
Во всяком случае, три принципиально важных обстоятельства можно считать определяющими лицо шестой фазы: появление в том или ином порядке (1) эффективного огнестрельного оружия, (2) национального сознания как социально-психологического фактора и (3) конкурирующих альтернативных социально-психологических течений. На этих трёх моментах стоит остановиться подробнее.
Метательные орудия (в частности, баллисты), нередко весьма хитроумные, но в основном действовавшие по принципу гигантского лука (аркбаллисты), были известны уже в имперской древности и довольно широко использовались вплоть до XIII в. В эти же периоды были известны и различные гремучие и зажигательные смеси [145]. Дымный порох, состоявший из смеси селитры, серы и древесного угля, был изобретён в Китае в X–XI вв. и был известен (или же вновь изобретен) в Европе в XIII в. На XIV век падает первое широкое применение огнестрельного (пиробаллистического) оружия. Оно начинает экспортироваться; например, на Русь в XIV – начале XV в. стали импортировать пушки и порох. Часто порох смешивали из его составных частей в ближнем тылу линейных войск или прямо на поле боя.
Первые пушки представляли собой шаровидные или урновидные сосуды; заряжались они с дула. Подожженный порох мог выбрасывать из них тяжелые стреловидные предметы, камни или каменные ядра и даже бочонки с горючей смесью. Вскоре появились цилиндрические орудия (бомбарды разных наименований) из литой бронзы. Все они не имели стандартного калибра, но преобладали калибры крупные. Вплоть до XV в. это были преимущественно орудия на неподвижном деревянном станке. Сами орудия были не особенно прочны и нередко представляли большую опасность для артиллериста, чем для противника, и всегда были чрезвычайно мало дальнобойны и нескорострельны. При этом пороховая мякоть легко спрессовывалась и нередко либо не взрывалась вообще, либо взрывалась несвоевременно. Эти пушки не представляли большой опасности для конного войска, облаченного в кольчуги или латы. Была даже выработана тактика их обезвреживания: перед бомбардой выстраивался сплошной конный строй, имевший справа и слева группы всадников, вооруженных пиками; после первого выстрела из пушки, обычно мало прицельного, рыцари с пиками быстро окружали артиллерийский расчет, отрезая ему путь отступления, а центральный конный отряд бросался лавой вперед и уничтожал расчёт, прежде чем он успевал перезарядить пушку.
В середине XV в. начал изготовляться гранулированный порох, что значительно облегчило заряжание и стрельбу из орудий.
Наряду с первичными пушками появляется и ручное огнестрельное оружие – ручная пищаль. Туфангом – на Востоке, пищалью – на Западе, а также бомбардой, кулевриной и т. п. первоначально обозначались как предки пушки, так и предки ручного оружия, но постепенно название «пищаль» закрепилось за последним. Прежде в одну категорию входили и семиметровое орудие со стокилограммовым зарядом, и метровое с пулей весом в десять граммов – все это было «артиллерией». Ручная пищаль представляла собой трубку длиной 20–30 см, с дырочкой, просверленной в некотором отдалении от казенной части. Порох плотно забивался в трубку, затем в дуло клали свинцовый шарик – пулю, забивали пыж, и заряд поджигался фитилем через боковое отверстие. Не сразу был придуман приклад для стрельбы с плеча [146]. Хотя пищаль стала известна на Востоке не позже эпохи Тимуридов, она не вывела азиатские страны на уровень новой военной техники шестой фазы.
Другим обстоятельством, мешавшим развитию артиллерийского боя, было уже упомянутое отсутствие стандартизации орудий. Каждый оружейник придавал пищали такой калибр, какой ему мог вздуматься. Орудие стреляло только до тех пор, пока имелись ядра или пули подходящего калибра, а это значит – недолго.
Специальный замок для фитиля был изобретён в середине XV в. (для аркебуза). В середине XVI в. был введен мушкет – более тяжелое устройство, чем аркебуз; мушкетёр стрелял с деревянной распорки тяжелыми пулями, закладывавшимися с дула по восемь-десять штук. Мушкет давал тяжелую отдачу, от которой надо было защищать плечо (например, специальной подушкой). В XVI в. вводится и кремневый запал вместо фитиля. Нарезные стволы с прямой нарезкой появляются с конца XV в., со спиральной – много позже, но нарезка была ненадежна и дорога, и постоянное употребление нарезных малых карабинов начинается лишь с середины XVIII в. (в сочетании со штыком); в конце XVIII – начале XIX в. появляются нарезные ружья, заряжавшиеся с казенной части (винтовки).
Большую эволюцию прошло и собственно артиллерийское орудие. Первые бомбарды и мортиры были неподвижны и годились только для осадного боя (такой бой засвидетельствован при осаде и взятии Константинополя турками в 1453 г.). Позже пушки перевозятся на телегах, а с конца XV в. ставятся на колеса. Сложно развивалось и перетаскивание пушек – сначала на волах, потом на лошадях, запряженных цугом, дулом вперед, и лишь с середины XVI в. – специальными парными упряжками, дулом назад.
Навесной артиллерийский огонь появился лишь в середине XVII в. (мортиры).
С конца XV – начала XVI в. пушки устанавливаются на морских судах. Делаются попытки стандартизировать калибры, но решительный успех в этом был достигнут лишь в XVIII в.
Мнение, что рыцарство было уничтожено пушкой, требует уточнения: победа огнестрельного оружия над арбалетом произошла в XVI–XVII вв.
Изобретения в области огнестрельного оружия очень быстро перенимались одной армией от другой, и нередко трудно установить приоритет того или иного изобретения. Весь период с XIV по XVII в. с военно-технологической точки зрения можно считать подготовительным для утверждения шестой фазы исторического процесса [147].
Итак, общество шестой фазы было вооружено огнестрельным оружием. Прежде чем перейти к вопросу о его вооружении в идейном смысле, остановимся ещё на одном уже упоминавшемся факторе, который приобрел значение впервые в шестой фазе, но затем играл огромную роль и в седьмой фазе и продолжает её играть поныне. Речь пойдёт о национальном самосознании. Оно основывается на социальном побуждении «быть как все», но также и «быть среди своих» и поэтому как бы под защитой.
С тех пор как первобытный человек понял, что существует «я» и существует «не я», т. е. внешний мир, и что этот мир если не прямо враждебен, то, во всяком случае, плох и опасен, человек ищет опору в «ближних», в «своих». (Это в первую очередь, конечно, нуклеарная и большая семья, род, lineage, поселок, город.) Но войны пятой и наступающей шестой фазы, само государственное устройство того времени, вечные смены воинственного начальства ослабили или уничтожили большую семью, lineage, а для существования города (в тогдашних условиях нередко самодостаточной общественной единицы) требовалось поддерживать его соприкосновение и обмен с другими городами и противопоставлять их друг другу.
Какая-то солидарность людям всегда нужна, и не только с женой и детьми у семейного очага. Она создавалась, во-первых, общностью религии, во-вторых, общностью города, но особенно общностью стабильного государства. Приняв более или менее постоянные очертания, такие государства получили и более или менее постоянное население с общим языком, религиозными традициями, с выработавшимся типом характера. А те периферийные группы, которые не подходили под это единство, довольно быстро сливались с основным населением в одно целое, потому что это же государство обеспечивало и таким группам более надежное существование, чем они имели в пятой фазе.
Историк может наблюдать в ряде социумов возникновение осознания общности культуры (в меньшей степени – языка) уже в третьей фазе (египетской, эллинской, римской, русской общности и т. п.), а затем осознания общности религии и в меньшей степени языка (в пятой фазе). Но, по изложенным причинам, только образование стабильных государств в шестой фазе способствует осознанию общности и языка, и религии, и культурного наследия, и собственной государственности, что мы и можем обозначить как национальное самосознание в полном смысле слова.
Этим мы вовсе не хотим сказать, что национальное самосознание связано исключительно с обладанием своей государственностью [148]. Напротив, раз возникнув у одних народов (обладавших государственностью), национальное самосознание начинает восприниматься как важнейший фактор для занятия всякой популяцией стабильной ниши в обществе и потому как особо важная ценность, обладание которой ощущается как необходимость. У не имеющих собственной государственности народов самосознание может стать даже более активным, чем у имеющих её, так как наличие национального самосознания при отсутствии государственности воспринимается с течением времени как очень резкий дискомфорт и требует удовлетворения.
Но этот процесс в основном протекает уже в седьмой фазе и будет нами рассмотрен позднее.
В своем первичном виде национальное самосознание можно считать образующимся из трех факторов: религиозного самосознания, территориально-государственной общности и языкового взаимопонимания.
Особый случай представляли евреи. По бытовым языкам они распадались на восточноевропейских (ашкеназских, первоначально – главным образом – польских) евреев, у которых разговорным был язык германской группы – идиш; на испано-голландско-греко-балканских (сефардских) евреев, для которых разговорным языком был ладино, или худесмо,– диалект испанского; на ближневосточных евреев, говоривших по-арабски, по-персидски или на других восточных языках. Однако все они имели единый общий литературный язык – иврит (древнееврейский – единый, хотя и с местными вариантами). Религиозная догма иудаизма требовала, чтобы всякий еврей постоянно, по возможности ежедневно, читал Библию, как известно, написанную на древнееврейском. Поэтому все евреи-мужчины (и часть женщин) всегда умели читать и писать на иврите, а многие говорили на нём. Это было наследие третьей и четвертой фаз с их более высокой грамотностью.
В эпоху всеобщего господства прозелитических религий, заинтересованных в расширении сферы своего распространения, евреи были приверженцами религии, по определению чуждой соседям,– религии, для которой прозелитизм был почти невозможен и рано запрещен. Поэтому евреи были связаны осознанием общности не только религии, но и особой исторической судьбы, сделавшей их практически только и исключительно горожанами. Занятие сельским хозяйством им было почти повсеместно запрещено государством, охранявшим существующие социальные отношения между крестьянами и землевладельцами. В силу требуемой их религией общей грамотности евреи были повсеместно связаны общностью священного, но в то же время достаточно широко распространенного и в быту языка – иврита [149]. Для всех евреев он был языком не только богослужения, но и литературы и культурного общения среди мужчин. При сильном развитии народно-религиозного сознания евреи были лишены возможности и даже надежды создать национальное государство. Лишь в Польше они имели в течение некоторого времени самоуправление. Только в седьмой фазе евреи приобретают в ряде стран равноправие с местным населением,, что приводит отчасти к полному растворению заметной доли: еврейской интеллигентной элиты в местной интеллигенции, отчасти к движению за создание локального еврейского национального государства.
В отношении поголовной грамотности евреи отличались от прочего средневекового и постсредневекового населения, которое было почти поголовно неграмотно. Латынью, церковнославянским, литературным арабским и китайским, а также санскритским – тоже языком культурного общения – активно владели только немногие, главным образом священнослужители, позже и некоторые представители светской элиты. Эти языки были связаны с религиозными регионами, а не с национальностями.
Национальное самосознание как исторический фактор нельзя понять в отрыве от национального характера. Национальный характер складывается из усвоенных традиционных ценностей (главным образом религиозных) и соответствующих антиценностей, а также из ценностей и антиценностей, созданных конкретной судьбой этноса, легшего в основу нации. Интересно, что религия может перемениться, даже замениться атеизмом, но созданные ею ценности и антиценности могут сохраняться (или, во всяком случае, прослеживаться) ещё столетиями, пока те и другие не будут вытеснены совершенно иными могущественными силами исторических судеб. Сам национальный характер, каков бы он ни был, непременно полностью входит в национальное сознание как ценность, как нечто явственно ценное, но в тоже время те же черты характера могут негативно оцениваться соседними нациями, у которых иная религиозная и историческая судьба. Для них эти черты будут антиценностью. Вся шестая и особенно седьмая фаза исторического процесса заполнены ожесточенными и нередко кровавыми межнациональными распрями. Существенно, однако, иметь в виду следующие три обстоятельства.
Во-первых, национальный характер – явление не извечное, а переменное: нынешний мирный норвежец имеет другие ценности, чем его предок – пират-викинг; грек времени Перикла не похож на типичного христианина-догматика, византийского грека, а тот – на современного. Во-вторых, черты национального характера могут быть установлены только в среднем, т. е. они вовсе не обязательно проявляются в отдельных индивидах. В-третьих, если национальные черты и проявляются в отдельном индивиде, то только до тех пор, пока этот индивид находится в данной национальной среде. Стоит человеку окунуться в другую национальную среду, как во втором, самое позднее в третьем поколении его потомками будут усвоены черты типического характера «усыновившей» нации. Поэтому Кантемир – не румын, а русский; Пушкин – не эфиоп (точнее, не эритреец), а русский; Лермонтов – не шотландец, а русский; Мандельштам – не еврей, а русский; Виктор Цой – не корейский, а русский певец. Точно так же Руссо – не швейцарский, а французский мыслитель; Анахарсис Клоотс – не немецкий, а французский революционер; Модильяни – не еврейский, а французский художник; Гендель – не немецкий, а английский композитор; Бернард Шоу – не ирландский, а английский писатель; лорд Биконсфильд – не еврейский, а английский государственный деятель; ван Бетховен – не фламандский, а австрийский композитор; Шамиссо – не французский, а немецкий романтик. И такие списки можно продолжать до бесконечности [150].
Как легко ассимилируются в новой нации отдельные лица и семьи, точно так же ассимилируются и этносы. Мы уже упоминали о том, что нельзя ставить знак равенства между людьми русской нации и славянами, говорившими на праславянском или антском языке где-то на территории Белоруссии в самом начале нашей эры. В состав русской нации вошли и сарматы, и венеды, и водь, и ижора, и пермь, и мещера, и часть половцев, мордовцев, татар, поляков, евреев, немцев, голландцев, датчан, шведов, жмуди (и других балтоязычных племен) и т. д. Но из этого разносоставного тигля к началу шестой и в течение седьмой фазы исторического развития вышла русская нация с её специфическим национальным характером, всемирно признанными достоинствами и хорошо известными нам самим недостатками. То же, или приблизительно то же можно сказать и о любой другой нации, имеющей свое самосознание.
Из-за составного характера своего происхождения и неоднородности происхождения своих традиций, которые могут оцениваться в определённых условиях как ценности, а в определенных – как антиценности, ни одна нация не вправе кичиться перед другими: англичане – не непременно нация джентльменов, немцы – не обязательно нация господ, русские – не народ-богоносец, которому суждено осчастливить весь мир, и турки – вовсе не те манкурты, которых мы наблюдали в войске янычар (они, кстати, этническими турками и не были). И вообще надо помнить, что национальный характер не закладывается в генную информацию, а зависит в основном от долгого воспитания средой [151].
На уровне генов наций нет, хотя на нём могут быть заложены различные способности, таланты, да и отрицательные черты индивидуального характера.
Но со всеми этими уточнениями мы должны признать, что, начиная с шестой фазы национальное самосознание, становится действенным фактором исторического процесса, и мы будем далее это учитывать.
В шестой фазе исторического процесса складывались альтернативные социально-психологические движения и стало возможно «думать иначе».
Не все общества Евразии выработали к XVII–XVIII вв. полноценную шестую фазу: страны Западной Европы, включая Францию, Германию, Великобританию (и отчасти Священную Римскую империю и Италию), принадлежали к абсолютистской постсредневековой фазе в полной и развернутой форме; на Дальнем Востоке в эту же фазу начал входить Китай и – с некоторым запозданием – Япония; слабее признаки шестой фазы были в Польше, на Балканах, в России, она едва намечалась в Турции; Иран же, Средняя Азия и Индия, а также все арабские страны задержались в пятой фазе; в XIX в., когда и у них на месте религиозного самосознания возобладало самосознание национальное, им пришлось догонять другие народы, уже находившиеся в седьмой капиталистической фазе.
Совсем своеобразной была история Америки; на ней придется остановиться особо.
Европа в шестой фазе далеко опередила всех своих евразийских соседей; именно здесь можно наблюдать ход шестой: фазы в наиболее полном виде, и поэтому с неё мы и начнем. Отметим то важное обстоятельство, что в XV в. национальные границы едва только складывались, интеллектуальная элита Европы, ответственная за сохранение старых и создание новых умственных движений, альтернативных прежним имела один и тот же язык взаимопонимания и общения – латинский, поэтому нам поначалу трудно будет придерживаться изложения событий по отдельным странам и нациям. Аналогичной была картина и в других обширных регионах мира.
Для постсредневековой эпохи в Западной Европе (XVI– XVIII вв.) можно говорить о сложившемся капиталистическом экономическом укладе, однако класс капиталистов, хотя и играл все возрастающую роль, нигде в течение этой фазы не приходил к власти.
Очень важно, что в постсредневековую эпоху начинается торговля промышленными товарами между отдалёнными друг от друга центрами скопления капитала [152]. Вырастала специализированная промышленность, рассчитанная на дальнюю торговлю. Ведущую роль в Западной Европе играло сукновальное производство.
Если до сих пор люди носили домотканую одежду, изготовленную в домашних или в лучшем случае в мануфактурных условиях путем ручного прядения и ткачества, то сукно изготовлялось на примитивных сукновальных фабриках. Производство сукна было очень выгодным.
В XVI–XVIII вв. в Англии идёт огораживание и превращение в частную собственность земель, ранее рассматривавшихся крестьянами как общинная собственность (а также бывших монастырских имений). На огороженной земле можно было разводить овец для сукновального производства и велось также интенсивное, в основном уже товарное, производство хлеба, овощей и т. п. В то же время множится число людей безземельных, оторванных от производства и готовых за гроши работать при неограниченном рабочем дне на фабриках. Особенно тяжелые последствия этот процесс имел для горной Шотландии, где до тех пор сохранялись клановые отношения по типу даже не пятой, а скорее третьей фазы.
Торговля и производство сукна и других товаров велись капиталистическими методами и нуждались в идеологии, альтернативной господствовавшей в средние века.
Аналогичные явления наблюдались ещё раньше: в XIII– XIV вв. во Фландрии и в XIV–XV вв. во Флоренции, однако это были лишь очаги капиталистического производства посреди всеобщего господства средневековых, феодальных отношений. Во Фландрии происходила борьба между плебеями-ремесленниками и патрициями-мануфактурщиками; победили было первые, но вскоре произошла феодальная контрреволюция, затруднившая мануфактурное производство. Во Флоренции произошло плебейское восстание «чомпи», но сценарий тут оказался тот же, что и во Фландрии. Как Фландрия, так и Флоренция не смогли выжить как центры капитализма, потому что они не сумели найти формулу равновесия между противоречивыми интересами немногочисленных имущих капиталистов и массы неимущих рабочих.
Это противоречие продолжало быть актуальным и после повсеместного прихода капиталистов к власти, который сделался возможным благодаря более мощной аккумуляции капитала и сопровождался утверждением новых социально-психологических идеологий и новых технологий, в том числе в области вооружений.
К XVII–XVIII вв. капиталистические отношения находят распространение в Западной Европе почти повсеместно [153]. Секрет тут заключался в том, что получаемую ими в ходе производства прибавочную стоимость капиталисты обращали «не в пирамиды и соборы», как заметил один историк, и не в роскошные уборы и содержание обширного двора, а вкладывали её в расширение капиталистического производства. Для развития этой тенденции, однако, требовалось создание новой этики, мешала господствовавшая средневековая идеология: ещё составитель латинской версии Библии Блаженный Иероним (IV в.) говорил, что «богатый человек либо вор, либо сын вора». Реформация относила этот тезис к богатствам папы, епископов и монастырей; но она же дала людям религиозную санкцию на пользование каждому плодами собственных трудов и воздержания и тем самым фактически на производственные накопления и кредитные операции (последние в средневековых государствах нередко были религиозно или даже юридически запрещены христианам и становились уделом нехристиан). Поэтому неудивительно, что капиталистическая экономика ранее всего начала развиваться в странах, принявших Реформацию: в Англии (где сельский характер сукновального производства охранял капиталистов от судьбы, которая постигла ранние ростки капитализма во Флоренции), в Голландии, в Швейцарии (Женева), в некоторых частях Германии.
Во Франции городские буржуа (а также мелкое рыцарство) по большей части примыкали к реформатам-гугенотам. Им не удалось прийти к власти, хотя гражданская война, вызванная главным образом гугенотским движением и отчасти соперничеством знатных родов, претендовавших на власть в стране, шла с 1562 по 1593 г. Но лучшая часть гугенотов была уничтожена во время «Варфоломеевской ночи» 29 августа 1572 г., а в 1593 г. их вождь Генрих IV Бурбон (вначале король Наваррский) принял католицизм («Париж стоит мессы!»); по Нантскому эдикту 1598 г. гугеноты получили лишь ограниченную свободу вероисповедания (потом ограниченную ещё сильнее). А в 1685 г. Людовик XIV вовсе отменил Нантский эдикт, чем вызвал большую «утечку мозгов» из среды гугенотов в Англию, Голландию, Швецию, отчасти и в Новый Свет. Для оставшейся во Франции буржуазии усилился дискомфорт, что привело впоследствии к крайностям и жестокостям Французской буржуазной революции.
Важнейшим фактором, способствовавшим развитию капиталистических отношений (особенно в странах, оставшихся католическими), был приток драгоценных металлов из Нового Света. При этом рост земельной ренты не поспевал за ростом цен (рента была обычно давно фиксированной). В ряде случаев землевладельцы с целью повышения своих доходов переходили на капиталистическую форму эксплуатации (в том числе и путем огораживания общинных земель). Ещё более отставала от роста цен заработная плата наёмных рабочих. На всем этом выигрывали предприниматели, ростовщики и торговцы, но к власти их не пускали, тем самым, усиливая и их дискомфорт [154].
Для развития капитализма необходимы были отмена локальных таможенных барьеров, создание стабильной денежной системы, законодательство, охраняющее капиталистические производственные отношения, прекращение внутренних усобиц и защита границ национального рынка, развитие морского и сухопутного транспорта. Все это невозможно было сделать с помощью частных средств буржуазии; то, что ей требовалось тогда, это сильное и стабильное в своих национальных границах государство, даже если бы власть в нём и не принадлежала непосредственно буржуазии.
Отдельные представители буржуазии достигали и до Французской революции высоких государственных постов, но в целом богатевшая часть буржуа тогда ещё стремилась слиться с дворянством путем брачных союзов или подражания дворянскому обиходу, принятия приставки «де» к фамилии; всё это – осмеянные Мольером в его комедии симптомы «мещанина во дворянстве».
Если крестьяне восставали (безуспешно), то конкуренция на торговых рынках вызывала войны. Они теперь носили иной характер, чем в средние века, когда целью войн были только захват дани, подчинение большего числа вассалов и вытекающие из этого слава и престиж. Если исключить владения Священной Римской империи, в которую входили малые государства, фактически или номинально вассальные по отношению к императору, то теперь в Западной Европе государства стабилизировались в более или менее определённых границах. Войны между ними имели отношение к расширению рынка или к захвату производящих территорий; немаловажную роль играл уже не только фактор личной воинской славы, но и фактор национального престижа.
Пандемия чумы 1345 – 1349 гг. настолько разорила и опустошила Европу, что можно было ожидать задержки исторического процесса. Этого, однако, не произошло. Как раз в XIV в. начинается развитие буржуазных отношений в Италии (Флоренция), во Фландрии и отчасти в Англии. Но фактором, явно определившим рубеж между пятой и шестой фазами и совершенно изменившим судьбы Европы, было открытие Америки в 1492 г. Здесь для нас важно то, что с конца XV – начала XVI в. Европа приобрела в американских колониях, казалось бы, неиссякаемый источник обогащения. За полстолетия количество золота и серебра, бывшего в обращении в европейских странах, увеличилось, по подсчетам историков, в семь раз. Увеличение денежной массы привело к росту цен в два-три раза (к инфляции) и к дефляции доходов в сельском хозяйстве и в заработной плате рабочих [155] Рост денежного обращения содействовал развитию капиталистических отношений в народном хозяйстве.
Стабильные национальные государства вели политику меркантилизма: государство должно было накапливать серебро и золото путем создания благоприятного соотношения между ввозом и вывозом. Для достижения этого баланса меркантилисты требовали низкой заработной платы и продолжительного рабочего дня. Политика меркантилизма в условиях увеличения массы драгоценных металлов, ввозимых из колоний, приводила к кумулятивному развитию экономики. Именно этот кумулятивный эффект был важен для утверждения в Западной Европе капиталистических отношений. Его часто не хватало в развивающихся странах XX в., доживших не до шестой, а лишь до пятой фазы; да и при достижении шестой фазы может не наступить необходимого толчка от быстрой аккумуляции денежных средств.
Главным образом по этой причине наибольшее развитие шестая фаза исторического процесса получила именно на том большом полуострове Евразийского континента, который носит название Западной Европы, и на примыкающем к нему острове Великобритании.
Такой резкий поворот в исторических судьбах Европы не уменьшил, а скорее даже увеличил создававшийся здесь дискомфорт. Его испытывали все те, мимо кого проходил золотой поток: крестьяне и наемные рабочие, положение которых заметно ухудшилось, и дворяне, бедневшие относительно, а иной раз и абсолютно (поскольку рост земельной ренты не поспевал за ростом стоимости жизни). При этом все общество в целом страдало от военной нестабильности на континенте.
Что касается буржуазии, то она богатела, но была стеснена барьерами границ, проходившими в произвольных местах с тенденцией к постоянным переменам. Кроме того, её деятельность ограничивалась отсутствием таких жизненно необходимых для нее факторов, как единообразие денежной системы, правовое регулирование капиталистических отношений, достаточное количество квалифицированной и дисциплинированной рабочей силы, организованная оборона на стабильной территории, которая образовывала бы национальный рынок, и достаточная численность грамотных кадров для ведения торговой и кредитной документации. Участие в управлении государством – такая задача перед буржуазией в ту эпоху ещё не могла стоять, но в любом случае буржуазия нуждалась в сильной власти. Так или иначе, и буржуазия испытывала заметный дискомфорт, как и другие части населения [156].
Дискомфорт крестьянства вылился достаточно определённо в ряд восстаний (в том числе в Великую крестьянскую войну в Германии 1524–1526 гг.), а дискомфорт других групп населения – в войны, явившиеся косвенным последствием реформации, о которой ниже.
Разные классы и слои общества, испытывая дискомфорт, были настроены против католического духовенства. И было чем возмущаться: иной архиепископ по богатству владений, домашнего обихода, одеяний, по объему светской власти не уступал князю или герцогу, а монастырь по могуществу мог, бывало, тоже сравниться с иным княжеством. Реального смирения и самоограничения, проповедовавшихся когда-то Христом («отдай все, что имеешь, и ищи спасения»), у клириков не было заметно. Да и богослужение велось на уже непонятном народу языке, по рукописям и редким книгам, которые были недоступны массе мирян. Ритуальные требования к верующим всё более усложнялись, а нарушения карались тяжелыми послушаниями. В 1477 г. папа Сикст IV разрешил, как уже упоминалось, продавать за деньги индульгенции, т. е. документы о послаблении мучений для грешников на том свете (в чистилище). Всё это было очень далеко от первоначального христианства.
Перемены в общественном строе, прежде всего в организации стабильных государств, стали возможны, как было сказано выше, в связи с совершенствованием огнестрельного оружия. Оно впервые и ещё не очень эффективно применялось в конце Столетней войны и в династической войне Алой и Белой Розы в Англии (1455–1487), приведшей к власти Генриха VII из новой династии Тюдоров. Он создал в Англии (после долгого промежутка времени) стабильное королевство. Но артиллерия решающую роль сыграла лишь позже: в морской победе Англии над испанской «Великой Армадой» в 1588 г., окончательно стабилизировавшей государственный строй Англии при королеве Елизавете I (1558 – 1603); во франко-испанских войнах за контроль над Италией (битва при Павии, 1525 г.); в гугенотских войнах во Франции, закончившихся созданием стабильного королевства при короле Генрихе IV (1589 – 1610), и т. д. Рыцарство как военная сила было постепенно уничтожено в результате применения достаточно эффективного огнестрельного оружия.
Нарастающий дискомфорт был характерен для Западной Европы XVI в., несмотря на продолжавшийся процесс стабилизации государств. Но параллельно с нарастанием дискомфорта и первоначально как бы независимо развивались альтернативные социально-психологические тенденции [157]. Технически их всеобщее развитие стало возможным в связи с изобретением книгопечатания (Гуттенберг, ок. 1448 г.) и тиражирования книг: знаменитый итальянский книгоиздатель Альд Мануций и его ближайшие потомки и преемники отпечатали за 100 лет – с 1495 по 1595 г. – свыше тысячи изданий, а в целом за 100 лет после открытия Гуттенберга были напечатаны многие десятки тысяч книг.
В начале движения в сторону того, что «можно думать и иначе», стоят три фигуры поздних гуманистов, людей скромных, душевно привлекательных и в то же время отважных: это Иоганн Рёйхлин (1455–1522), Эразм из Роттердама (1468–1536) и Томас Мор (1478–1535). Именно их деятельность дала возможность учёным нового поколения знакомиться как с лучшими произведениями античных мыслителей, так и с ранними, уже мало переписывавшимися трудами отцов первоначального христианства и создала импульс для появления новых самостоятельных мыслителей.
Рёйхлин, с юных лет блестящий латинист и эллинист, выучил древнееврейский язык и начал читать библейский Ветхий Завет в подлиннике; ему принадлежит первый словарь и первая европейская грамматика древнееврейского языка, основанные на трудах еврейского грамматиста Давида Кимхи и его школы. Когда император Максимилиан издал указ об уничтожении всех еврейских рукописных книг, и, прежде всего Талмуда, чтобы насильственно обратить евреев в христианство (что уже делалось в Испании), Рёйхлин заступился за евреев и был предан суду инквизиции как еретик, а потом его дело было передано на суд папы Льва X. Учёному грозила верная смерть, но его спасло соперничество между папской и императорской властью: за Рёйхлина выступили император, ряд курфюрстов и полсотни южногерманских городов (напротив, все опрошенные университеты высказались против Рёйхлина). Книги Рёйхлина, в том числе его «Письма темных людей», которые произвели огромное впечатление на уже довольно влиятельную к тому времени образованную прослойку населения, были запрещены папой, однако сам Рёйхлин получил профессуру по греческому и древнееврейскому языкам в Австрии, где он и умер.
Эразм был незаконным сыном священника, и ему открывалась в жизни только одна дорога – в монахи. Однако, учитывая его большую классическую ученость, монастырские власти разрешили ему жить в миру, и большую часть жизни он провел частным учителем разных дворянских недорослей (позднее он отказался от монашества, но, как и Рёйхлин, до конца оставался верующим католиком). Эразм много ездил (от Англии до Италии), везде вступал в контакты с учёными, исследуя все новые рукописи и редкие книги. Эти поездки в то время не были особенно затруднительными: границы, как правило, почти не охранялись, а образованные люди Англии, Голландии или Швейцарии говорили на одном общем языке – латыни. Можно сказать, что Эразм основал науку критики рукописных текстов. Кроме того, он провел с подлинным греческим текстом такую же работу для Нового Завета, как Рёйхлин – для Ветхого Завета. Латинский стандартный перевод Библии – Вульгата – перестал быть таким авторитетным, каким он был в течение средних веков; стало возможным критическое изучение библейского и евангельского текстов. Кроме научных работ Эразму принадлежали прославленная сатира «Похвала глупости» и другие важные в те времена сочинения. Английский поэт XVIII в. Александр Поуп сказал об Эразме, что он «возвел заслон потоку варварского века, взамен святых вандалов вывел Человека» [158].
Англичанин Томас Мор был государственным деятелем, но также очень интересовался новыми веяниями в том, что тогда обозначалось общим термином «философия». Большую роль в его жизни сыграла дружба с Эразмом. Вдохновленный появившимися в его время многочисленными описаниями путешествий и открытий фантастических островов, Мор в свободное время написал повествование о мнимом открытии ещё одной неизвестной страны, отличавшейся нетрадиционностью и некой жестокой справедливостью порядков; но в ней все же сохранялось рабство. Вопрос о том, возможно ли на самом деле создание в будущем где-нибудь в нашем мире такой страны и такого порядка, Мор не ставил – сочинение свое он рассматривал как философско-литературное. Недаром его остров назывался «Утопия», что означает в переводе с греческого «Безместие» – не имеющее места в реальном мире. Впоследствии, однако, «Утопия» Томаса Мора вдохновляла многих мечтателей о светлом будущем на Земле – и не только ранних социалистов-утопистов вроде Фурье, Сен-Симона или Роберта Оуэна, но и так называемых научных социалистов. Утопия Мора слилась, таким образом, с вековой мечтой о лучшем всеобщем и вечном будущем. Но на своих непосредственных современников Мор не оказал особо сильного влияния.
Подобно Рёйхлину и Эразму, Мор был глубоко верующим католиком (он даже носил власяницу); погиб он потому, что, занимая должность государственного канцлера, не одобрил, замысла короля Генриха VIII жениться при живой жене на некой Анне Болейн; это стоило Мору головы.
Хотя Рёйхлин и Эразм, изучая подлинные библейские тексты и обнаруживая в них расхождения с католической традицией, сами оставались полностью на почве католицизма и не выдвигали никаких альтернативных учений, именно они (и их ученики) дали толчок деятельности Мартина Лютера (1483 – 1546) [159]. Лютер начинал как монах и католический проповедник. В 1517 г. он прибил на дверях церкви в г. Виттенберге свои «95 тезисов» против торговли индульгенциями и других злоупотреблений духовенства. Он отказался явиться в Рим на церковный суд, а в 1520 г. публично сжег папскую буллу об отлучении его от церкви. По законам того времени он должен был быть сожжён, однако его взял под свое покровительство курфюрст Фридрих III Саксонский, во владения которого входил Виттенберг. Папа был заинтересован в том, чтобы выборы императора не расходились с его интересами, и, видимо, недооценив опасность Лютера, уступил влиятельному курфюрсту.
В виттенбергском заключении Лютер перевёл на немецкий язык Ветхий и Новый Завет. Попытки переводить Библию на новые европейские языки делались и раньше, были даже печатные версии, но они по большей части были дословными переводами латинской Вульгаты и не имели ни большого распространения, ни большого влияния. Перевод Лютера был сделан с еврейского и греческого оригиналов.
Немецкая Библия Лютера, как и другие его рукописи, была быстро размножена и получила самое широкое распространение. Вообще Лютер с самого начала обрел много приверженцев. Когда в 1518 г. церковная власть выпустила «антитезисы» на его 95 тезисов, они были сожжены виттенбергскими студентами.
Далее движение за христианские реформы (или, как считали сами протестанты, возвращение к чистому евангельскому учению) стало распространяться по Европе, как огонь. Наиболее видными реформаторами были Цвингли в Южной Германии и Швейцарии (1481–1531), Кальвин (1509 – 1564), бежавший из Франции и обосновавшийся в Женеве, и король Генрих VIII в Англии (правил в 1509 – 1547 гг.).
Если Лютер отвергал поклонение богородице и святым, монашество и вообще все те элементы католической религии, на которые нет никаких указаний ни в Ветхом Завете, ни в Евангелии, то Кальвин выдвигал на первое место учение о предопределении: грешность и праведность каждого предопределена Богом от сотворения мира, и спасутся только те, кого он предопределил к спасению, а погибнут те, кого он предопределил на гибель. Но в надежде на то, что человек предопределён к спасению, он должен стремиться доказать это праведной жизнью. Кроме того, Кальвин отвергал всякую церковную иерархию. Учение Кальвина (с некоторыми уточнениями) приняли швейцарские и немецкие реформаты, французские гугеноты, английские и шотландские пресвитериане и пуритане.
Многие горожане Европы примкнули к протестантам и реформатам, но нельзя все же сказать, что реформация христианской церкви в Западной Европе была специфически буржуазным движением [160]. Движущей силой была мыслящая часть клириков и грамотная часть городского населения и низового рыцарства. В условиях германских земель протестантство могло просто использоваться во внутренней политической борьбе. Напомним, что немецкие земли, а также часть Италии и территории нынешних Австрии, Венгрии, Чехии и Словакии были заняты сотнями мелких владений, светских и духовных, но все они признавали верховенство папы и императора Священной Римской империи (теоретически выбираемого курфюрстами, но начиная с XV в. всегда принадлежавшего к дому Габсбургов). Императоры должны были короноваться папой. Вместе с тем между папской властью (утверждавшей право на светское землевладение духовных лиц) и императорской властью почти всегда наблюдалось противостояние и соперничество. Владетельные феодалы, стоявшие ниже короля, примыкали то к той, то к другой партии и, стремясь к наибольшей самостоятельности, нередко переходили в протестантство.
Совершенно особый характер приняла реформация в Англии. Могущество епископата и богатство монастырей и тут вызывали дискомфорт у населения. Но инициатором реформации выступил король Генрих VIII. Он был озабочен тем, что его жена, Екатерина Арагонская, не рожает ему сыновей. Развод ему мог законно дать только папа, а папа развода не давал, хотя у Генриха уже имелась новая избранница – Анна Болейн, на которой он (при живой супруге) женился в 1533 г. Генрих решил объявить, что король Англии является – должен являться – и главой церкви в стране. Для проведения реформы он выбрал некоего Томаса Кромвеля, юриста, человека из буржуазно-ремесленной среды. Первоначально не предполагалось никаких церковных нововведений, кроме признания верховенства короля вместо папы (1534 г.). Затем были отменены духовные суды, распущены сначала мелкие, а затем и все остальные монастыри (1535–1540); в 1538 г. был издан приказ о переводе во всех церквах богослужения с латинского на английский язык. В 1540 г., однако, Генрих разгневался на Томаса Кромвеля и отрубил ему голову, но сразу же раскаялся и вернул его сыну все конфискованное у него имущество. Анне Болейн он отрубил голову ещё в 1536 г. (а в 1542 г. отрубил голову ещё одной королеве). В такой неблагообразной форме пришла в Англию реформация. Учреждение англиканской церкви не оградило страну от появления новых христианских учений, в частности пуританства, возобладавшего в 1590 г. в соседней Шотландии, а затем сыгравшего огромную роль в Англии [161].
Реформация в её различных формах не была просто идеологией, альтернативной католицизму,– она предлагала целый ряд вариантных альтернатив: для пути «можно думать и иначе» открывались широкие просторы. Правда, почти все новые христианские учения тоже были нетерпимы к инакомыслию, но по большей части не до такой степени, как католицизм. Однако заметим, что реформация снимала дискомфорт не полностью. Несмотря на то что в ходе её смогли выдвинуться многие выдающиеся деятели из городских сословий, она ещё не сулила перехода власти в руки буржуазии, хотя и расширяла её возможности.
Особенно стоит отметить характерное для большинства протестантских вероучений новое отношение к накоплению земных благ. Если для православия нищий (например, Василий Блаженный) был святым, а богатый – негодяем уже потому, что он богатый, если католичество, позволяя своим священнослужителям наживаться, все же признавало за бытовым аскетизмом ореол святости (огромную роль играли в нем нищенствующие ордены францисканцев и доминиканцев), то для большинства протестантских учений мирские блага – это был божий дар, который нужно хранить и приумножать. Такой социально-психологический поворот в дальнейшем очень способствовал созданию и укреплению европейского и североамериканского капитализма.
Заметим, что если протестантство явилось альтернативной идеологией для городской буржуазии, то для крестьян он» не являлось и не могло являться реакцией на дискомфорт. В Германии крестьянская война 1524–1526 гг. развертывалась не в рамках протестантского движения, а параллельна ему. Хотя в ней принял участие радикальный последователь Лютера Томас Мюнцер, его трудно назвать лидером восстания. Крестьяне были разбиты, их вожди казнены, и их материальное и социальное положение не улучшилось. Напротив, почти всюду было введено полное крепостное право.
Становление протестантства и сама многоликость протестантизма очень содействовали развитию не только религиозной, но и философской, а затем и естественнонаучной мысли. Здесь надо назвать в особенности философа Фрэнсиса Бэкона (Англия, 1561 – 1626), считавшего, что познание должно основываться на наблюдении и эксперименте, и великого писателя и мыслителя Монтеня (Франция, 1533–1592).
XVII век был началом развития, с одной стороны, философии (Декарт, 1596–1650; Спиноза, 1632–1677; Локк, 1622 – 1707), а с другой – уже и естественных наук, что имело в дальнейшем самое большое значение для истории человечества (Галилей, 1564–1642; Кеплер, 1576–1630; Гюйгенс,. 1629–1695 и наиболее великий из всех них – Ньютон, 1642 – 1727) [162].
Но тот же плюрализм мнений давал возможность развернуться католической контрреформации. Её эпоха в мировой истории помнится главным образом как время разнузданных репрессий и судов инквизиции, в особенности (но не только) в Испании. Однако и контрреформация была не сплошь отрицательным явлением. Иезуиты вошли в историческую память как орден бесстыдных лицемеров, каждое высказывание которых могло быть ложным в силу применявшегося ими правила о «мысленной оговорке» (reservatio mentalis). Но «общество Иисуса» (т. е. иезуиты) вело большую просветительную работу – конечно, в строго католическом духе – как в Европе, так и во вновь открытых странах – от Китая до Парагвая. Контрреформация была временем расцвета стиля барокко в искусстве и архитектуре, которого придерживались такие большие художники, как Караваджо, Гвидо Рени, Бернини, семья Брейгелей и Рубенс. К контрреформации относится и доминиканский монах, католический утопист и философ, друг Галилея, Кампанелла (1568 – 1639), которому, правда, пришлось испытать немалые преследования. Зато реформатом был гениальнейший и, может быть, самый человечный из художников – Рембрандт (1606–1669).
В конце XVI в. два великих писателя отметили угасание эпохи рыцарства: Мигель Сервантес Сааведра (1547 – 1616) в трагикомической фигуре Дон-Кихота и Вильям Шекспир (1564–1616)–в комической фигуре Фальстафа и в трагических словах виттенбергского студента Гамлета: «Век вывихнут» (The time is out of joint).
Этот век в Европе, как Западной (Англия, Франция, Португалия, с некоторой оговоркой Испания), так и Восточной (Польша, Россия) и Северной (Дания–Норвегия, Швеция), характеризуется сложением абсолютистских национальных государств.
Французское, наиболее типичное абсолютистское государство консолидировалось при преемниках Генриха IV, причем страной по большей части правили не столько короли (Людовик XIII, 1610 – 1643; Людовик XIV, 1643 – 1715; Людовик XV, 1715 – практически 1723–1774), сколько их полномочные министры: Сюлли при Генрихе IV, кардинал Ришелье при Людовике XIII, кардинал Мазарини и Кольбер при Людовике XIV. Это были способные и энергичные государственные деятели, которые привели в некоторый порядок экономику страны. В частности, Кольбер, сам принадлежавший к буржуазии, провел разумную налоговую реформу, стремился развивать промышленность на принципах меркантилизма. Однако доходы государства в основном уходили на пышный королевский двор, королевских любовниц, на дворцовое строительство и т. п. Как буржуазия, так и крестьянство и тем более наемные рабочие чувствовали все усиливавшийся дискомфорт [163].
Центр Европы – от Северной Германии до Южной Италии – был раскрошен на мелкие, нередко воевавшие между собой государственные образования, подчинявшиеся Священной Римской империи отчасти на самом деле, отчасти теоретически. Власть в этих абсолютистских государствах принадлежала неограниченным или почти неограниченным монархам, представлявшим интересы землевладельческой знати. Лишь в Нидерландах, в горной Швейцарии и (в форме правления выборных дожей) в Венеции имелись республиканские и полуреспубликанские власти [164].
Наиболее важными событиями в Западной Европе XVII в. были Тридцатилетняя война и английская революция.
«Тридцатилетней войной» называются военные действия, которые велись главным образом на территории современных Германии и Чехии между 1618 и 1648 гг. Однако в сущности правильнее говорить о более чем дюжине отдельных войн, протекавших между 1610 и 1660 гг.
Войны эти были, безусловно, связаны с враждой между приверженцами лютеранства, кальвинизма и католицизма, но такое религиозное обоснование военных действий носило скорее пропагандистский характер, потому что в действительности отдельные протестантские государи могли блокироваться с католическими, лютеране почти всегда враждовали с кальвинистами, и поэтому то те, то другие блокировались с католиками, и т. п. Только властители Священной Римской империи непоколебимо придерживались католицизма.
Основной причиной войн было соперничество между императорами, стремившимися к полному подчинению местных государей и превращению империи в более унифицированное абсолютистское государство; курфюрстами, желавшими большей независимости и, напротив, зависимости императоров от них; мелкими государями, стремившимися к независимости и от курфюрстов, и от императоров; и торгово-ремесленными городами, отстаивавшими свои интересы, нередко далекие от интересов всех других участников войны.
Тридцатилетняя война охватила, прежде всего, земли, входившие на самом деле или лишь теоретически в Священную Римскую империю германской нации. Поскольку императоры принадлежали к роду Габсбургов, постольку события в Германии касались и испанских габсбургских владений. Но и посреди земель французского короля были отдельные владения либо испанских, либо австрийских Габсбургов. Война коснулась и Нидерландов, где уже с 1568 г. шла антигабсбургская освободительная борьба, и Дании, король которой, будучи одновременно и герцогом Голштинским, был тем самым вассалом германского императора. Бранденбургские курфюрсты из рода Гогенцоллернов были вассалами Габсбургов по своим владениям в Силезии и польских королей – по Пруссии (в нее тогда входила только Восточная Пруссия). Наконец, Швеция, чувствуя себя при Густаве II Адольфе достаточно сильной, намеревалась установить свое господство над всеми побережьями Балтийского моря, в том числе и над германским. В результате французский министр кардинал Ришелье, строго преследуя кальвинистов во Франции, блокировался с протестантскими государями в Германии, а когда он в 1635 г. объявил войну габсбургской Испании, его поддержали как католические Каталония и Португалия, так и реформатская Англия. Габсбурги стремились сохранить единый торговый путь от Испании до Нидерландов только по своим территориям, поскольку на морских путях после неудачной испанской попытки завоевать Англию в 1588 г. и гибели «Великой Армады» господствовали англичане и мятежные Нидерланды [165].
Вся история Тридцатилетней войны состоит из отдельных частных войн менявшихся военных группировок. Участвовавшие в них армии были по большей части небольшими, и прямой вред, наносимый ими, не всегда был тяжелым (исключение составляет сожжение г. Магдебурга); например, важнейший город Лейпциг подвергался бомбардировке и штурму пять раз, что не мешало проведению ежегодной [!] лейпцигской ярмарки. Куда больше жертв вызвали сопровождавшие войну грабежи, насилия, голод и эпидемии. В отдельных областях численность населения сократилась на порядок. Некоторые полководцы, как, например, Валленштейн, опираясь на преданные им войска, сами превращались в независимых государей. В ходе войны исчезла Ганзейская лига, которая сохранялась в рамках Голландии и пришла в упадок ещё в конце XVI в., после разорения Новгорода Иваном IV и Антверпена испанцами, а также из-за антиганзейской политики английской королевы Елизаветы I. Многие богатые банкирские дома, например Вельзеры, обанкротились.
Когда в ожесточенной войне участвует сразу более десятка разных государств с противоположными и часто меняющимися интересами, заключение мира представляет собой исключительную дипломатическую трудность. Тем не менее, по Вестфальскому миру 1648 г. удалось добиться условий, так или иначе удовлетворивших почти всех.
При заключении Вестфальского мира был принят принцип: каждое государство придерживается религии своего государя по состоянию на 1624 г. (о подавлении лютеран и реформатов речи уже не было). Религиозным диссидентам разрешалось частное богослужение (кроме прямых габсбургских владений, где католицизм должен был господствовать безраздельно); провозглашалось равенство лютеран, кальвинистов и католиков перед законом. Северные Нидерланды (Соединенные провинции) были признаны суверенной федерацией, независимой от империи и возглавлявшейся стад-холдерами (штатгальтерами) из дома герцогов Оранских; Нидерланды заключили мир с Испанией. Франция добилась некоторых территориальных уступок и особых прав в Лотарингии и Эльзасе. Бранденбургу достались значительна
