Тема 9. Историографическая революция: метаморфозы «анналов» (1970-1980-е ГГ. ). «новая социальная история»

Целью занятия является осознание и усвоение существенных изменений в западной историографии под влиянием «антропологического поворота» в изучении истории.

Вопросы:

1. Жак Ле Гофф: «антропологический поворот» в изучении истории. История ментальностей.

2. Эммануэль Ле Руа Ладюри: опыт тотального микроисторического исследования.

3. "Ренессанс марксизма" в западной историографии. Марксистское направление в английской историографии.

4. «Новая социальная история».

Содержание занятия:

Жак Ле Гофф: «антропологический поворот» в изучении истории. История ментальностей. Становление современной культурно-антропологической истории неотделимо от деятельности третьего поколения «Анналов», будучи во многом плодом совокупных усилий всех принадлежащих к нему учёных и, более широко, всех работавших в русле «Анналов» исследователей. Не пытаясь в силу невозможности (и ненужности) ранжировать их по роли, которую сыграл каждый из них в «антропологическом повороте» исторической науки, подчеркнём, однако, выдающееся место среди них Ж. Ле Гоффа. Это место определяется органическим слиянием в его лице качеств крупного организатора науки, её оригинального теоретика и практика. Подобно своим предшественникам, Ж. Ле Гофф принадлежит к великой гуманистической традиции французской общественно-исторической мысли, нашедшей своё выражение как в его прочных демократических убеждениях социалистического толка, так и в понимании предмета и задач исторического познания. Ж. Ле Гофф сохранил убеждение в эвристическом потенциале марксизма даже после крушения мировой социалистической системы. Признавая, что «марксистская методология истории, извращённая догматизмом эпохи «реального социализма», рушится на наших глазах», он вместе с тем полагал желательным, «чтобы Маркс, очищенный от компрометирующих его учение измышлений наследников, оставался в числе тех, кто вдохновляет современные исследования в области истории и других наук» [80].

Суть антропологического поворота Ле Гофф сформулировал как дополнение изучения мира реального изучением мира воображаемого. Характеризуя эту новую область исследований, Ж. Ле Гофф пишет: «Используя психоаналитические методы, применяемые в социологии и антропологии, осмысливая роль средств массовой информации, мы всё яснее начинаем понимать, что жизнь человека в обществе определяется не только осязаемыми реалиями, но и образами и представлениями» [81]. Такой подход предполагает что, несмотря на огромное давление исторических структур и тирании событий, человек как личность и как член общества способен влиять на общий ход истории и определять свою судьбу. И в этом огромную роль играют его ценностные ориентации, которые он определяет в процессе самосознания [82].

«Цивилизация средневекового Запада» - «образец историко-антропологического исследования» [83]. Это, конечно, не событийная история в традиционном смысле. Мы здесь не найдём систематического освещения событийной стороны цивилизационных процессов. Но не увидим и высокомерного третирования событий как «пыли истории», недостойных внимания настоящего исследователя. Они присутствуют в этой части книги в качестве вех, характеризующих становление и трансформацию средневековой цивилизации Запада. В концепции автора они выступают своеобразными ориентирами, необходимыми для понимания её сущностных черт. Благодаря этому её исследование помещается в чёткие исторические рамки. Во второй части книги анализу ментальности, мира эмоций и поведения средневековых европейцев предшествуют главы «Материальная жизнь (Х-ХШ вв.)» и «Христианское общество». Но и условия материального существования, и социальная структура этого общества реконструируются автором изнутри - глазами мыслящих, чувствующих, страдающих людей того времени. Воссоздаваемый таким путём мир средневекового европейца Ж. Ле Гофф исследует в режиме времени большой длительности, что позволяет автору создать для его объяснения целостную социокультурную модель.

Ле Гофф отмечает как закономерность переходных периодов явление архаизации. Отмеченное Ж. Ле Гоффом явление архаизации при определённых условиях общественно-духовной жизни имеет значение общесоциологической закономерности, встречающейся на самых разных этапах исторического развития человечества, включая новейшую историю, без учёта которой едва ли возможно объяснить многообразие истории, равно как и мотивации поведения её персонажей. Эти условия коренятся в предельном сужении социокультурного пространства данной цивилизации за счёт подавления победоносной альтернативой иных ценностных ориентации. Только синтез победившей традиции-альтернативы с побеждёнными в состоянии обеспечить её устойчивое развитие. Таков один из важнейших уроков, вытекающий из предпринятого Ж. Ле Гоффом анализа генезиса христианской цивилизации средневекового Запада.

Методология Ле Гоффа является глобальной и в другом смысле. Она базируется на двух основных концептуальных подходах в изучении прошлого: цивилизационном и формационном. Приоритетным, конечно, является цивилизационный подход, что нашло своё выражение уже в самом названии книги и её проблематике: становление, развитие и кризис средневековой западной цивилизации Ж. Ле Гофф определяет её как христианскую цивилизацию, а общество, сложившееся в Средние века, как религиозное, в центре которого была религиозная жизнь средневекового человека. Но эта цивилизация в изображении Ж. Ле Гоффа имела не только духовное, ментальное, но и материальное, социально-экономическое измерение. Она являлась не только христианской, но и феодальной. Мы уже видели, как в изображении средневекового общества автор обращался к языку Маркса, рассматривая его экономическую основу и социальную организацию. Это в его освещении антагонистическое общество, «жестокой реальностью которого была борьба классов» [84]. Основанием социальных антагонизмов в средневековом обществе, подчёркивает Ж. Ле Гофф, «была социальная напряжённость в деревне. Между сеньорами и крестьянами борьба была эндемической (постоянной), обостряясь порой в виде приступов крайней жестокости» [85]. Он усматривает главную её причину в борьбе крестьян за выживание и перечисляет различные её формы - от «глухой партизанской войны» (воровство с господских полей, поджоги урожая, браконьерство) до крупных крестьянских восстаний. Крестьяне не только эксплуатировались феодальным обществом, но ещё и высмеивались в литературе и искусстве с невероятной злобой и враждебностью.

В концепции Ж. Ле Гоффа цивилизационный подход не упраздняет формационный, а как бы вбирает его в себя. В сложной полифонии звуков, переполняющих его книгу, явственно слышится голос Маркса, вернее его язык, который оказывается необходимым для описания экономических процессов и социальных структур, составляющих материальную оснастку западной цивилизации, помогая понять напряжённую духовную жизнь средневековых европейцев и их ментальность. Это язык исторической методологии, ориентированной на исследование становления, функционирования и кризиса определённой, в данном случае феодальной, общественной формации. Ле Гофф создает теорию среднего уровня благодаря марксистской методологии, не исчерпавшей своего эвристического значения. Его вариант «тотального» видения прошлого выгодно отличал, а порой и отличает, от распространенной практики историко-антропологических исследований «микроскопических и сосредоточенных на небольших сообществах» (П. Берк). Такие исследования нередко достигают большой глубины и яркости в изображении в живых красках жизни прошлого, но в них отсутствует широкая социоисторическая перспектива, являющаяся сущностной чертой методологии Ле Гоффа.

Эммануэль Ле Руа Ладюри: опыт тотального микроисторического исследования. Студенческие годы Ле Руа Ладюри совпали с широким распространением среди французской научной молодёжи марксистских и коммунистических идей. В полной мере этому увлечению отдал дань и будущий автор «Территории историка», являясь на студенческой скамье пламенным коммунистическим активистом [86]. Однако разоблачение культа Сталина и венгерские события 1956 г. быстро покончили с его коммунистическими иллюзиями, хотя и не привели на стезю ярого антикоммунизма. Ортодоксальным марксистом Э. Ле Руа Ладюри, как, впрочем, и его учителя, никогда не был. Чем разнообразней становился круг его научных интересов, тем очевидней обнаруживалась невозможность сведения к одной доминанте всей многокрасочности человеческой истории. Скорее ему была присуща характерная для школы «Анналов» ассимиляция марксизма, как, впрочем, и других доктрин, теорий и тенденций эпохи» [87]. Каждая из этих теорий занимает своё место в. теоретико-методологическом арсенале учёного и используется в зависимости от темы его исследования.

Свою безусловную принадлежность традиции «Анналов» Э. Ле Руа Ладюри выразил в программной статье «Неподвижная история» (L'histoire immobile), являвшейся вступительной лекцией, прочитанной в 1973 г. в Коллеж де Франс и опубликованной в 1974 г. в журнале «Анналы», содержавшей ёмкую характеристику этой школы на языке исторической длительности. Позиционируя себя и своих единомышленников «продолжателями традиций», он писал: «Школа так же нетороплива в своём развитии, как и изучаемые ею общества, она соизмеряет свои ритмы с протяжённостью нашего столетия. Подобно старому кроту, зарывшемуся в нору, она не хочет покидать подземные ходы, проявляя редкостное равнодушие к событиям, происходящим на поверхности. Будь то изменения научной моды или длины юбок, то опускающихся до щиколоток, то поднимающихся выше колен, невозмутимый историк школы «Анналов» даже не подумает под них подстраиваться» [88]. Обращает на себя внимание системный подход, на котором базируется вся концепция «неподвижной истории». Её автор рассматривает французское общество XIV-XVII вв. как сложную экосистему, включающую в себя многочисленные, взаимосвязанные разнопорядковые элементы.

Главный порок социальных наук, в оценке Ле Руа Ладюри, заключается в том, что им «вздумалось отрицать толщину старого Хроноса». Между тем история является единственной наукой, способной пробить эту толщу, связав настоящее с прошлым. «Нельзя построить гуманитарную науку, - предупреждает он, - не учитывая толщины прошлого, так же как нельзя основать астрофизику, не зная возраста звёзд или галактик.

«Монтайю»: классика жанра». Вышедшая в 1975 г. под этим названием книга имела подзаголовок: «Окситанская деревня (1294-1324)». Эта существующая и поныне деревня в XIII в. находилась в зоне распространения альбигойской (катарской) ереси, против которой католическая церковь вела яростную борьбу. Работа написана на основе протоколов трибунала инквизиции, так называемого «Регистра Фурнье». Опираясь на него, Э. Ле Руа Ладюри реконструировал целый мир крестьянской средневековой культуры, понятно, не замыкающийся на религиозных переживаниях. «Катарские догматы как таковые, - предупреждает он, - нисколько не являются темой моей книги». Целью своей он полагает «освещение, через призму той или иной этики или системы верований, менталитета и социальных отношений жителей деревни» [89].

Э. Ле Руа Ладюри определяет жанр своего исследования как монографию по аграрной истории. В соответствии с его канонами книга начинается с демографического и топографического описания деревни и характеристики окружающей среды и органов власти, из которых автор особенно выделяет как источник внешнего угнетения «прежде всего амбиции тоталитарной Церкви, искоренительницы разномыслия», подвергавшей крестьянскую общину тяжёлой эксплуатации [90]. В первой части книги рассматриваются деревня в целом, ее местные особенности и социальный строй, мир domus и мир пастушеской хижины, их взаимоотношения. Во второй части автор обращается к «методу глубинного исследования», проникающему в «нижний геологический слой». Здесь его внимание привлекает «тонкий слой» поведенческих стереотипов, коими выткана повседневная жизнь, а именно, «проблемы любовной, сексуальной, супружеской, семейной жизни и демографии». И, наконец, завершает Ле Руа Ладюри абрис своей исследовательской программы, «мы решительно приступим к обширной теме деревенской, крестьянской, народный культуры и человеческих взаимоотношений, понимая слово "культура", разумеется, в широком, принятом у антропологов смысле» [91].

Социальная практика обусловливала природу крестьянской религиозности. Для монтайонских крестьян, доведённых до ереси, замечает Э. Ле Руа Ладюри, «доброе христианство» являлось в гораздо большей степени делом формальной причастности и самоидентификации (в свете грядущего Спасения), чем углубленной духовной практикой, которая структурировала бы благочестивое поведение человека в каждый момент его земной жизни. Монтайонский протест, выдвигая на передний план идеал бедной церкви, щадит уже существующие мирские богатства и знатные роды и в то же время оборачивается против официальной церкви. «В действительности, - пишет он, - нападают не на богатство как таковое, а на дурной жир неправедных богатеев, «нищенствующих» клириков и монахов: они эксплуатируют деревню, не обеспечивая взамен небесной помощи и защиты».

Ожившее под пером Э. Ле Руа Ладюри прошлое объясняет ошеломляющий успех книги. Причём отнюдь не только в академической среде. Специальное исследование, написанное строгим научным языком, побило все рекорды популярности подобных изданий. Суммарный тираж книги превысил 200 тысяч экземпляров [92], а по некоторым данным, он составил 2 млн. экземпляров [93]. Эта сохранившаяся и поныне деревня после упоминания о книге в одном из радиовыступлений тогдашнего президента Франции Ф. Миттерана стала объектом паломничества десятков тысяч туристов, буквально затопивших её [94].

"Ренессанс марксизма" в западной историографии. Марксистское направление в английской историографии. В 1960-е гг. имя Маркса стало появляться на страницах западных исторических изданий так часто и сопровождалось таким признанием его заслуг перед исторической наукой, что правомерно говорить о "ренессансе марксизма". Тому были свои причины. Важнейшая из них заключается в востребованности в пору глубокого "кризиса основ" западного историзма теоретических моделей, способных вернуть истории утраченный ею в катаклизмах XX в. научный и социальный статус. Индивидуализирующая методология субъективистской историографии, безнадежно проигрывавшей в конкурентной борьбе с другими социальными науками, подобно социологии или политологии, остро нуждалась в концептуальном обновлении, требовавшем обращения к широким теоретическим конструкциям, обеспечивающим достижение социально полезного знания о прошлом.

Наряду с французской школой "Анналов" такие конструкции предлагал марксизм. Причем если "Анналы" привлекали внимание своей борьбой за "новую историю", воплотившейся в их историографической практике, то в марксизме искали ее теоретико-методологические основания. В этом качестве он оказал значительное влияние на второе поколение "анналистов", крупнейший представитель которого Ф. Бродель называл, как уже упоминалось, Маркса основоположником современной исторической науки.

Марксистский подход приобрел популярность как альтернатива господствовавшим в западной историографии релятивизму и субъективизму. Сущность этой альтернативы раскрыл Э. Карр. Отмечая, что влияние материалистического понимания истории ощутимо проявилось во всех серьезных исторических произведениях, написанных после I Мировой войны, он усматривал его признак в том, что "на смену общему интересу к битвам, дипломатическим маневрам, дискуссиям о государственном устройстве и политических интригах как главным темам исторического исследования - "политической истории" в широком смысле - пришло изучение экономических фактов, социальных условий, демографической статистики, подъема и упадка общественных классов"

Показательна в этом отношении полемика Карра с К. Поппером, утверждавшим, что Маркс выводил все тенденции исторического развития из одного универсального закона. Карр цитирует заключительную часть письма Маркса в редакцию русского журнала "Отечественные записки", где констатируется, что "события, поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, приводят к совершенно различным результатам", и указывается, что только сравнительное изучение разных эволюции позволяет найти ключ к пониманию данного явления. "Но никогда нельзя достичь этого понимания, - приводит английский ученый слова К. Маркса, - пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надисторичности" [95].

Детерминизм в истории отнюдь не означает ее анонимности. Утверждая это, Карр ссылается на известное марксистское положение о том, что история сама по себе "не делает ничего", что она "не обладает никаким необъятным богатством" и "не сражается ни в каких битвах". Не "история", а именно человек, действительный, живой человек - вот, кто делает все это, всем обладает и за все борется" [96]. Э. Карр подчеркивает выдающуюся роль К. Маркса в развитии европейской общественной мысли XIX - XX вв. Другой знаковой фигурой был 3. Фрейд, дополнивший и подкрепивший дело Маркса. "Со времени Маркса и Фрейда, - заключает он, - историк не вправе думать о себе как об обособленной личности, стоящей вне общества и истории" [97].

Книга Э. Карра примечательна и в другом отношении. Она демонстрировала включение марксизма в общее русло развития исторической мысли. На смену игнорированию или уничтожающей критике учения Маркса стало приходить понимание того, что оно является органической частью западного исторического мышления, всей западной культуры.

Европейские марксисты были людьми западной культуры, разделявшими ее основополагающие духовные ценности. Это были свободомыслящие люди, для которых марксизм являлся не "интеллектуальным ошейником", а мощной исследовательской стратегией, открытой для взаимодействия с другими методологическими подходами даже ценою утраты своей концептуальной чистоты. Здесь проходил водораздел между советским и западным марксизмом. В отличие от своих западных коллег советские марксисты видели главную задачу в защите этой "чистоты". Ратуя за "единственно верное ученое", отстаивая каждую его букву, они в сущности способствовали омертвению марксизма, превращению его в тупиковую ветвь научного знания и в то же время идеологизировали его в соответствии с теми или иными колебаниями "партийной линии". Именно в Англии, никогда не знавшей сильного коммунистического движения и связанного с ним культа Маркса, сложилось самое влиятельное в западной историографии марксистское направление, существенно обогатившее наше знание прошлого и способы его получения. Становление "новой социальной истории", являвшейся своего рода стержнем "новой научной истории". связано с творчеством таких историков как Э. Томпсон, Э. Хобсбоум, Дж. Рюде, А.Л. Мортон, К. Хилл, Р. Хилтон, ставший первым в Англии профессором социальной истории (в 1963 г. он занял кафедру средневековой социальной истории Бирмингенского университета).

Как пишет Л.П. Репина, "в Англии именно историки-марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами и в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох" [98]. Английские историки-марксисты в борьбе с экономическим детерминизмом и социологизмом отстаивали значение идей в истории. По словам А.Л. Мортона, они успешно продвинулись "от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти "люди" на каждом этапе и что они в действительности делали и думали..." [99] Эта цель достигалась путем широкого использования наряду с традиционной марксистской методологией антропологических, психологических и демографических методов. На основе такого междисциплинарного подхода изучались массовое сознание эпохи английской революции, повседневная жизнь, формы социального протеста и особенности сознания английских рабочих в разные периоды их истории.

Так же как и во Франции, организующим началом стало создание журнала «Прошлое и настоящее». Подобно "Анналам", журнал "Past and Present" видел в людях активных и созидательных творцов истории, считая изучение их воздействия на историческое развитие первостепенной задачей исторической науки. Да и вообще легко заметить многие точки соприкосновения этих изданий. Не случайно авторы английского журнала неоднократно демонстрировали свои симпатии М. Блоку и Л. Февру [100].

Эдвард Палмер Томпсон - "гуманистический марксист". Начало жизненного пути Э.П. Томпсона было типично для многих левонастроенных английских интеллектуалов середины прошлого столетия с тем только отличием, что критическое отношение к буржуазной действительности было воспринято будущим ученым уже в семье. Его отец был убежденным критиком британского империализма, другом Джавахарлала Неру.

Наиболее известна его книга "Становление английского рабочего класса" (1963), с чьей публикацией обычно связывается само рождение в Англии "новой социальной истории". По своему заглавию и хронологическим рамкам эта книга поразительно напоминает другое, в свое время не менее известное произведение - книгу Ф. Энгельса "Положение рабочего класса в Англии" (1845), являвшуюся, по авторитетному мнению В.И. Ленина, классическим произведением революционного марксизма [101]. Сопоставление этих написанных на сходную тему книг позволит особенно рельефно обозначить то новое, что привнес в марксистский исторический метод "евромарксизм" и, более широко, различие между классическим и современным марксизмом.

Книга Энгельса раскрывает глубину и значение промышленного переворота в Англии, выявляя при этом ряд общих закономерностей капиталистического производства: периодическое повторение экономических кризисов, образование резервной армии труда и т.п. Автор акцентирует тяжелое положение рабочих, их бесправие и нещадную эксплуатацию. Но главная цель книги - революционно-разоблачительная. Вот как писал об этом сам Энгельс в письме к Марксу: "Я предъявлю англичанам славный перечень их грехов. Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях" [102]. Такая направленность определила и целевую установку книги Энгельса. Классовые интересы в ней рассматриваются как прежде всего экономические интересы, а классовое сознание рабочих - как осознание необходимости уничтожения существующей экономической системы. В книге указывается неизбежность пролетарской революции, призванной "свергнуть существующий социальный порядок" [103].

Подобно своему предшественнику, Э. Томпсон также придерживается классового подхода в своем исследовании. В центре его внимания - становление английского рабочего класса и формирование его классового сознания. Как и Энгельс, он преисполнен сочувствием к бедственному положению английских трудящихся, прослеживает формы их самоорганизации. Подобно ему, он сосредоточивается на формировании у рабочего класса "нового сознания", отражавшего изменившиеся в ходе промышленного переворота условия его жизни. Однако смысл, который вкладывается обоими авторами в понятие "новое сознание", далеко не совпадал. Здесь как раз и обнаруживается коренное различие между их историческими концепциями. Подход Томпсона не был идеологизированным. Конечно, он не замыкался только на прошлом. Ибо, подчеркивал ученый, "изучая промышленную революцию в Англии, мы можем проникнуть в социальные бедствия, которые все еще нас беспокоят, являясь актуальными для Азии и. Африки" [104].

Томпсон не был дюжинным либералом-антикоммунистом. Он отмечал, что в марксистской традиции все еще существует сильный гуманистический элемент, который должен быть отделен от смешанного с ним гибельного догматизма и авторитаризма. Трансформацию капиталистического общества он определял как революцию, хотя и мирную, но направленную не на улучшение капитализма, а на преобразование его в "общество, в котором логика общности и взаимодействия будет преобладать над конкуренцией и индивидуализмом".

Основываясь на большом эмпирическом материале, Томпсон показал, что английский рабочий класс в XIX в. был гораздо более гетерогенным, чем это представлялось в классической марксистской теории. При этом, опять-таки вопреки этой теории, он доказывал, что самым революционным, "ударным" отрядом рабочего класса были не фабричные рабочие, а "депрессивные ремесленники". Соответственно этому в ином свете предстает и характер рабочего движения. Во многих городах, включая крупные индустриальные центры, пишет Томпсон, действительное ядро рабочего движения составляли главным образом ремесленники: сапожники, обувщики, строительные рабочие, мелкие торговцы и т.п. Не существовало и единого классового сознания. Оно, справедливо полагает Томпсон, отнюдь не является автоматическим следствием утверждения капиталистического способа производства, а представляет продукт длительного исторического развития, решающим образом связанного с действиями индивидов, формулирующих новый образ восприятия себя в отношении к другим.

Э. Томпсон развивает собственную концепцию исторической причинности, в которой значительная роль отводится деятельности индивидов. Жизнь человека, поясняет он, развертывается на многих уровнях: экономическом, политическом, психологическом, биологическом, - и каждый из них может в определенное время представлять каузальный приоритет в детерминации данного структурирования событий. Эти уровни постоянно взаимодействуют друг с другом, что делает невозможным сведение всех исторических перемен к воздействиям какой-либо одной причины, пусть и действительно важной. В качестве примера Томпсон подробно описывает историю некоей женщины, которая была профсоюзным лидером на своей фабрике, активным членом лейбористской партии, прихожанкой англиканской церкви, музыкантшей-любительницей, матерью трех детей, женой одного мужчины и любовницей другого. Все эти ипостаси, замечает ученый, играли важную роль в детерминации жизни этой женщины, но ни одна из них не являлась решающей. Единственный способ понять эту жизнь заключается в том, чтобы не руководствоваться социологической теорией, а просто наблюдать ее историю, которая отражает тотальность каузальных отношений, пронизывающих все ее существование.

Никакая теория, включая марксистскую социологию (исторический материализм), не в состоянии полностью объяснить историческое прошлое, так как в "нормальный" ход истории, постулируемый этой теорией, врывается такое непредсказуемое и многомерное существо, как человек. Не сводимая к абстрактным категориям теоретической мысли, человеческая личность обладает огромным творческим потенциалом, вследствие чего, изменяя себя, она изменяет и структуры, в которые она входит. Но этот потенциал не беспределен. Границу его составляет социальная среда, в которой находятся люди, и которая ограничивает свободу их воли, препятствуя индивидам в их усилиях, направленных на достижение своих целей. Томпсон приходит к выводу, что конечным результатом подобных усилий является такое общественное состояние, которое никто не мог полностью предвидеть или предполагать. Он указывает на амбивалентность исторического процесса, в котором присутствует как объективное, так и субъективное начало. Не сводимые друг к другу, они образуют "недобровольную детерминацию" исторического процесса.

Томпсон признает существование исторической истины и возможность ее достижения в научном познании. Однако понимание самой природы истины включает в себя очевидный релятивистский налет. Это истина-гипотеза, ибо наше знание черпается из потенциально ограниченных источников, вследствие чего вытекающая отсюда интерпретация по необходимости будет условной и избирательной. Поэтому, полагает ученый, историк оперирует гипотезами, которые не могут быть доказанными, так как они опираются на достаточно неопределенные знания, в отношении которых мы можем быть уверенными только в том, что они не являются заведомой ложью.