Земля обетованная 18 страница

– Что бы мы без него делали, – вздохнул Липшютц. – Нас даже похоронить было бы не на что. Он все оплатил. Ума не приложу, почему все‑таки Теллер это сделал? Как раз сейчас? Когда американцы и русские побеждают и побеждают…

– Да, – отозвался Хирш с горечью. – А немцы все равно сражаются и сражаются, как будто защищают Святой Грааль. От этого ведь тоже можно прийти в отчаяние, вам не кажется?

– Вы уже были в музее Метрополитен? – спросил меня Реджинальд Блэк.

Я помотал головой. Он воззрился на меня с удивлением.

– Еще не были? Вот уж не думал! Я‑то считал, вы его уже наизусть знаете. Для будущего торговца искусством пробел непростительный. Сходите прямо сейчас. Там еще открыто. И можете не возвращаться. На сегодня вы свободны. Так что времени у вас будет достаточно.

В музей я не пошел. Не решился. У меня было такое чувство, будто я все еще живу на тонком льду, под который совсем недавно не провалился лишь чудом. Последний ночной кошмар донимал мою память дольше, чем я ожидал, и вновь поселил во мне проклятую неуверенность, с которой мне пришлось столько бороться. Ничто не миновало, теперь я точно знал это, да и смерть Теллера подействовала на меня сильнее, чем я предполагал. Спастись‑то мы спаслись, но только не от самих себя.

Я очнулся от размышлений лишь перед антикварным магазином Силверов. Внутри, между двумя белыми с позолотой креслами, в позе роденовского мыслителя сидел Арнольд Силвер, младший компаньон фамильного дела, паршивая овца силверовской династии, и мечтательно глазел на улицу. Когда я постучал по стеклу, он испуганно вздрогнул, потом пошел к двери.

– Редкое счастье лицезреть вас на рабочем месте, господин Арнольд, – пошутил я.

Арнольд расплылся в мягкой улыбке.

– Александра нет. Он сегодня обедает в кошерном ресторане «Берг». Я не пошел. Я ем по‑американски!

– Надеюсь, в «Вуазане»? – предположил я. – Гусиная печенка была просто объедение.

Силверы, даром что однояйцовые близнецы, были полными противоположностями почти во всем, хотя родились с разницей лишь в три часа. Они напоминали мне еще более трагическую пару сиамских близнецов, из которых один брат был беспробудный пьяница, а другой трезвенник, на долю которого, по несчастью, выпадало не столько хмельное опьянение непутевого брата, сколько его свирепые похмелья со всеми радостями тошноты и головных болей. Это был единственный похмельный трезвенник, о каком мне доводилось слышать. Примерно такими же противоположностями были Арнольд и Александр, с той только счастливой разницей, что они, слава Богу, не срослись.

– Я тут бронзу неплохую присмотрел, – сообщил я. – В аукционном доме Шпанирмена, на Пятьдесят девятой улице – Это на аукционе ковров, торги послезавтра.

Силвер‑младший только отмахнулся.

– Мне сейчас не до коммерции. Расскажите об этом моему фашисту‑брату. У меня жизнь решается! Понимаете, жизнь!

– Еще бы! А кто вы по гороскопу? Когда родились?

– Я? Двадцать второго июня. А что?

– Значит, Рак, – констатировал я. – А Александр?

– Двадцать первого ночью. Зачем это вам?

– Значит, еще Близнец.

– Близнец? Конечно, близнец! Разумеется, близнец, кто же еще? Бред какой‑то!

– Я имею в виду, по созвездию Близнец, он родился в последний день этого зодиакального знака. Это многое объясняет.

– Что именно?

– Ваши характеры. Они слишком разные.

Арнольд не сводил с меня недоуменного взгляда.

– И вы в это верите? Во всю эту чушь?

– Я верю и в куда большую чушь, господин Арнольд.

– А что за характер у Рака? Господи, слово‑то какое мерзкое!

– Оно не имеет ничего общего с болезнью. Только с представителем фауны, которого с древних времен держали за отменный деликатес. Как омар, только гораздо нежнее.

– А по характеру? – не унимался Арнольд‑жених.

– Глубина. Голос чувства. Тонкая восприимчивость, наклонности к искусству, привязанность к семье.

Арнольд заметно оживился.

– А в любви?

– Раки романтики. Даже идеалисты! Верны до гроба и Держатся за свою любовь так крепко, что оторвать их у нее можно только вместе с клешней.

– Фу, какой жуткий образ!

– Ну, это символически. А в переводе на язык психоанализа это означает примерно вот что: отнять у вас вашу любовь можно, только вырвав у вас половые органы.

Арнольд побледнел.

– А мой брат? С ним как?

– Он Близнец, ему куда легче жить. Он двуликий Янус. Сегодня один, завтра другой. Меняет личины шутя. Ловкий, шустрый, остроумный, блестящий. Арнольд понуро кивнул.

В тот же миг дверь распахнулась, и на пороге возник двойной близнец Александр, лоснясь от кошерной еды и попыхивая некошерной сигарой.

Арнольд бросил на меня красноречивый взгляд, умоляющий его не выдавать. Александр тем временем благосклонно со мной поздоровался и полез в карман за бумажником.

– Мы вам еще должны комиссионные за второй молитвенный ковер, – заявил он. – Сто пятьдесят.

– Разве не сто? Если не восемьдесят? – с неожиданной деловитостью перебил его Арнольд, этот мечтательный и глубоко ранимый Рак.

От возмущения я чуть не онемел. Каков предатель! Оттяпать у меня мои кровные! Не иначе, задумал на эти денежки сводить свою конспиративную невесту в «Вуазан», если вообще не в «Павильон»!

– Сто пятьдесят! – твердо заявил Александр. – Заработаны в честном коммерческом поединке с вашим другом Розенталем! – Он выдал мне две банкноты. – На что будете тратить? Купите себе второй костюм?

– Нет, – ответил я, злорадно покосившись на Арнольда, этого астрологического выжигу, – на эти деньги я приглашу одну очень элегантную даму в «Вуазан», еще кое что потрачу на адвоката…

– Тоже в «Вуазане»? – поддел меня Александр.

– Нет, у него в конторе. А на остаток выкуплю на аукционе в «Плаза‑хаус» маленькую бронзу, которой господин Арнольд решительно пренебрег, – добавил я, отвешивая вероломному Раку очередную оплеуху.

– Арнольд сейчас не вполне вменяем, – сухо заметил Александр. – Если приобретете, дадите нам опцион?

– Разумеется! Я же ваш постоянный клиент!

– А как ваши дела у этого оптового кровососа Блэка?

– Превосходно. Он изо всех сил пытается привить мне философию антиквара в буддистском смысле: любить искусство, но так, чтобы любить и торговлю искусством. Обладай, но не ради обладания.

– Брехня! – отмахнулся Александр.

– Чтобы насладиться искусством, так считает Реджинальд Блэк, вполне достаточно музеев. В музеях есть все, ты идешь, наслаждаешься и не трясешься, что у тебя дома картины сгорят или их выкрадут. Кроме того, в музеях все равно самые лучшие вещи, в частной продаже таких уже не встретишь.

– Вдвойне брехня! Если бы он сам во все это верил, интересно, чем» бы он кормился?

– Своей еще большей верой в жадность человеческую!

Силвер неприязненно усмехнулся.

– Богу неведомо сострадание, господин Александр, – сказал я. – Пока об этом помнишь, картина мира не слишком перекашивается. И справедливость вовсе не исконное человеческое свойство, а выдумка времен упадка. Правда – самая прекрасная выдумка. Если об этом помнить, не будешь ждать от жизни слишком многого и не умрешь от горечи бытия. Бытия, но не жизни.

– Вы забываете любовь, – пролепетал предатель Арнольд.

– Я не забываю ее, господин Арнольд, – возразил я. – Но она должна быть украшением бытия, а не его сутью. Иначе и в жиголо превратиться недолго.

Я, конечно, с лихвой расквитался с ним за посягательство на мои полсотни комиссионных, но чувствовал себя при этом не слишком хорошо.

– Конечно, если человек не безнадежный романтик, как Ромео, – добавил я, смягчаясь. – И не художник.

На площади перед отелем «Плаза»я вдруг заметил Марию Фиолу. Она пересекала площадь наискосок, по направлению к Центральному парку. Я даже растерялся от неожиданности и только тут сообразил, что еще ни разу не встречал ее днем, всегда только вечером или ночью. Я двинулся за ней, решив преподнести Марии сюрприз. Деньги братьев Силверов приятно похрустывали у меня в кармане. Я уже несколько дней не видел Марию и сейчас, в медовом свете ленивого послеполуденного солнца, она казалась мне воплощением самой жизни. На ней было белое льняное платье, и только сейчас, будто громом пораженный, я увидел, до чего же она красива. Прежде я, конечно, тоже замечал ее красоту, но как‑то по частям – лицо, линия плеч, тяжелые волосы в полумраке нашего плюшевого будуара, движения, легкий проход в искусственном, слишком ярком свете фотоателье или ночного клуба, – но все это никогда не сливалось воедино, поэтому я, занятый, как обычно, только собой, никогда и не видел ее по‑настоящему. Сколько же я всего упустил, вернее, бездумно и рассеянно принимал как нечто само собой разумеющееся! Я смотрел, как своим широким, летящим шагом Мария переходит улицу напротив отеля «Шерри‑Незерланд», на секунду замерев, чуть подавшись вперед и выжидая, такая тоненькая и хрупкая в потоке мчащихся стальных колоссов, чтобы потом легко, танцующей побежкой достичь тротуара.

Залюбовавшись, я не сразу двинулся вслед за ней, а едва двинувшись, тут же остановился. В просвете между машинами я увидел, как из дверей отеля навстречу Марии вышел мужчина и поцеловал ее в щечку. Он был высок, строен и меньше всего походил на человека, у которого только два костюма; куда больше он походил на постояльца этого роскошного отеля.

По другой стороне улицы я проследовал за ними до ближайшего перекрестка. Там, в боковой улочке, я углядел уже знакомый мне «роллс‑ройс». Мария подошла к лимузину. Незнакомец помог ей сесть. Она вдруг разом показалась мне страшно чужой. Что мне, в сущности, о ней известно? Да ничего – кроме того, что способен развеять любой ветер. Что я знаю о ее жизни? Ну а что она знает о моей? «Проехали!»– пронеслось у меня в голове, и я тотчас же понял, до чего все это смешно. А что проехали‑то? Ничего! Я утратил нечто, чего не было, и тем сильнее страдал от утраты. Ведь ничего не произошло! Просто я увидел кого‑то, кого мимолетно знаю, в ситуации, которая меня не касается, вот и все. Ничто не порвано, потому что и рвать‑то нечего.

Все в том же медовом свете истомленного жарою летнего дня я поплелся обратно к отелю «Плаза». Фонтан в центре площади пересох. Странное чувство утраты не проходило. Я миновал ювелирный салон «Ван Клиф и Арпелз». Обе диадемы покойной императрицы невозмутимо поблескивали на черном бархате витрины, безразличные к судьбе своей бывшей владелицы; отсекла гильотина ее взбалмошную головку или нет, им было совершенно все равно. Камни выжили, потому что они не живут. Или все‑таки живут? В яростном, застывшем экстазе? Я смотрел на посверкивающие драгоценности и вдруг, сам не знаю почему, подумал о Теллере. Воспоминание нахлынуло сразу, черной неотвратимой волной. Липшютц ведь рассказал мне, как тот висел на люстре душной летней ночью, в парадном костюме, в чистой рубашке, только без галстука. Липшютц считал, что галстук он не стал повязывать, чтобы не помешать смерти – или не сделать ее еще более мучительной. Видимо, в предсмертных конвульсиях он сучил и дрыгал ногами, возможно, пытался дотянуться до стола. Во всяком случае, гипсовый слепок головы Аменхотепа IV валялся на полу, разбитый вдребезги. Липшютц потом долго еще строил предположения и догадки, когда Теллера сожгут – сегодня или позже? Он‑то надеялся, что как можно скорее, в такую жару трупы разлагаются очень быстро. Я непроизвольно взглянул на часы. Начало шестого. Я не знал, существует ли в американских крематориях такое понятие, как конец рабочего дня. В немецких его точно нет; тамошние печи, не стихая, гудят все ночи напролет, управляясь с евреями, отравленными в газовых камерах.

Я огляделся по сторонам. На мгновение все вокруг как будто покачнулось, и я не очень понимал, где я. Я смотрел на людей, идущих по улице. Мне казалось, меня вдруг отделили от них, от всего их существования толстым листом стекла, словно они живут по каким‑то совсем иным законам и страшно далеки от меня со своими простыми чувствами, мирскими бедами и своим детским недоумением по поводу того, что счастье не статуя, незыблемая и навсегда, а волна в текучей воде. Какие они счастливцы, какие баловни судьбы, как я завидую их нехитрым успехам, их шуточками и салонному цинизму, даже их житейским Невзгодам, среди которых потеря денег или любви, не говоря уже о естественной смерти, оказывается едва ли не самым безутешным горем. Что ведают они об орестейских тенях, о долге возмездия, о роковых хитросплетениях вины и безвинности, о том, как ты против воли вживаешься в шкуру убийцы, срастаешься с его виной, что ведают они о кровавых законах примитивной, первобытной справедливости и беспощадной хватке эриний, которые сторожат твои воспоминания и ждут не дождутся, когда же ты, наконец, их отпустишь? Невидящим взором смотрел я на людей вокруг, они проплывали передо мной, недосягаемые, как диковинные птицы иных столетий, и я почувствовал острый укол зависти и отчаяния оттого, что никогда не буду таким, как они, а вопреки всему до конца своих дней обречен жить по законам страны варваров и убийц, страны, которая не отпускает меня и от которой мне никуда не деться – разве что ценой позорной капитуляции или самоубийства.

XV

– Пойдешь со мной на дело? – спросил меня Роберт Хирш.

– Когда?

Хирш рассмеялся.

– А ты пока что не изменился. Спрашиваешь когда, но не спрашиваешь куда и зачем. Значит, законы Руана, Лана, Марселя и Парижа все еще действуют.

– Да я примерно догадываюсь, о чем речь, – заметил я. – Крестовый поход. За обманутого Боссе.

Хирш кивнул.

– Боссе сдался. Он два раза был у этого мошенника. Во второй раз тот его мгновенно, хотя и вежливо, выставил, пригрозив заявить в полицию о шантаже, если Боссе посмеет явиться снова. Боссе, конечно, струхнул – этот вечный эмигрантский панический страх, что его выдворят, – и опустил руки. Мне Джесси все рассказала. От нее я и фамилию этого мерзавца знаю, и адрес. Сегодня около двух у тебя найдется время?

– Конечно, – ответил я. – Для такого дела всегда. К тому же Реджинальд Блэк на два дня уехал. Когда он в отъезде, контора закрыта. Мне он торговать не позволяет. Очень удобно. Жалованье‑то идет.

– Хорошо. Тогда давай сперва пообедаем. В «Дарах моря».

– Нет уж, сегодня я тебя приглашаю. Мне тут неплохой приработок выпал, и вчера со мной расплатились, а потратил я куда меньше, чем ожидал. Я знаю другой рыбный ресторан, давай там все и прокутим. Хирш бросил на меня пристальный взгляд.

– Что с Марией Фиолой разругался?

– С чего ты взял? Мы не в тех отношениях, чтобы разругаться.

– Нет?

– Да нет же, Роберт.

Он покачал головой.

– Ты особенно не тяни. Такая женщина долго одна ходить не будет – при таком‑то лице и на таких‑то ногах. Куда пойдем?

– В «Морской». Дешево и сердито. Крабы там дешевле, чем в других местах гамбургеры. Как, кстати, зовут того стервятника, к которому мы потом отправимся?

– Блюменталь. Адольф Блюменталь. Это с ума можно сойти, сколько евреев Адольфами назвали. Ну, этого‑то хоть не зря.

– Он знает о твоем визите?

Хирш кивнул.

– Я вчера ему звонил.

– А Боссе знает, что ты к нему идешь?

Хирш рассмеялся.

– Нет, конечно. А то он, чего доброго, со страху еще на нас заявит!

– У тебя есть что‑нибудь на этого Блюменталя?

– Ровным счетом ничего, Людвиг. Это очень хитрый тип.

– Тогда, значит, только «Ланский катехизис», параграф первый?

– Угадал. Блеф чистой воды.

Мы шли по Первой авеню. В огромной витрине магазина аквариумов два боевых корабля, словно сиамские близнецы, отделенные друг от друга только стеклянной перегородкой зеркала, сверкая лаком бортов и великолепием оснастки, тщетно брали друг друга на абордаж. В окне кондитерской красовались венские сладости: ромовый кекс, шоколадный и марципановый торты. Продавщица, милая дама в очках, махнула Хиршу рукой. Всю дорогу я украдкой поглядывал на Хирша со стороны. Сейчас у него и походка была другая, и даже черты лица заострились. Рядом со мной шел уже не скромный продавец электроутюгов и радиоприемников, а прежний Хирш, тот, что во Франции был грозным консулом Раулем Тенье.

– Все евреи были жертвами, – проронил он. – Но это отнюдь не означает, что все они были ангелами.

Блюменталь жил в доме на Пятьдесят четвертой улице. В вестибюле – красные ковровые дорожки, стальные гравюры по стенам, при лифте – лифтер в фантастическом мундире, в кабине – зеркала и полированное дерево.

– На пятнадцатый, – распорядился Хирш. – К директору Блюменталю.

Лифт помчал нас наверх.

– Не думаю, чтобы он вызвал адвоката, – заметил Хирш. – Я пригрозил ему кое‑каким материалом. Негодяй он отпетый, поэтому наверняка сперва захочет взглянуть, с чем мы пришли. Он ведь еще не стал американцем, значит, добрый старый эмигрантский страх все еще сидит у него в печенках – прежде чем втянуть в дело адвоката, он предпочтет сначала выяснить, что ему предъявляют.

Он позвонил. Нам открыла служанка, которая провела нас в гостиную, обставленную копиями в стиле Людовика XVI, почти все в позолоте.

– Господин Блюменталь сейчас придет.

Блюменталь оказался круглым толстячком среднего роста лет пятидесяти. Вместе с ним в золоченое великолепие гостиной вошла овчарка. Завидев зверюгу, Хирш улыбнулся.

– В последний раз я видел эту породу в гестапо, господин Блюменталь, – сказал он. – Там их держали для охоты на евреев.

– Спокойно, Харро! – Блюметаль потрепал собаку по холке. – Вы о чем‑то хотели со мной поговорить? Но вы не сказали, что придете вдвоем. У меня очень мало времени.

– Это господин Зоммер. Он много о вас слышал. Я вас надолго не задержу, господин Блюменталь. Мы пришли к вам из‑за доктора Боссе. Он болен, и у него нет денег, чтобы подтвердить здесь свое медицинское образование. Вы ведь его знаете, не так ли?

Блюменталь не ответил Он снова потрепал по загривку овчарку, та тихо зарычала

– Значит, знаете, – продолжил Хирш. – И даже очень хорошо знаете. Но я не уверен, знаете ли вы меня. Ведь людей с фамилией Хирш много, примерно столько же, сколько Блюменталей. Меня в свое время прозвали «Хирш‑гестапо». Может, эту кличку вам доводилось слышать. Во Франции я некоторое время вел войну против гестапо. Война велась не в фигуральном смысле этого слова •и отнюдь не самыми честными способами, причем с обеих сторон, господин Блюменталь. То есть и с моей стороны тоже. Это я к тому, что в ту пору попытка защититься от меня с помощью овчарки меня сильно насмешила бы. Как, кстати, и сегодня. Прежде чем ваш зверь успел бы до меня дотронуться, господин Блюменталь, он бы уже отдал Богу душу. Не исключено, что даже вместе с хозяином. Но я пришел совсем не за этим. Видите ли, мы собираем средства для доктора Боссе. Я предполагаю, что вы захотите ему помочь. Сколько долларов вы могли бы для него пожертвовать?

Блюменталь неотрывно смотрел на Хирша.

– И с какой стати я должен ему помогать?

– Причин много. Одна, например, называется милосердием.

Казалось, Блюменталь что‑то пережевывает. Он все еще не сводил с Хирша глаз. Потом достал из кармана пиджака коричневый бумажник крокодиловой кожи, раскрыл его и извлек из бокового отделения две бумажки, предварительно послюнив палец, чтобы легче было их отсчитать.

– Вот вам сорок долларов. Больше я дать не могу. Слишком многие обращаются с подобными просьбами. Если все эмигранты помогут вам такими же взносами, Думаю, вы легко соберете для доктора Боссе нужную сумму.

Я полагал, что Хирш пренебрежительно швырнет эти деньги обратно на стол, но нет, он их взял, аккуратно сложил и спрятал.

– Хорошо, господин Блюменталь, – сказал он очень спокойно. – Тогда за вами еще только тысяча сто шестьдесят долларов. Ровно столько нужно доктору Боссе, – это при очень скромной жизни, без курева и пьянства, – чтобы завершить образование и сдать экзамен.

– Шутить изволите. У меня нет на это времени.

– У вас найдется время, господин Блюменталь. И не пытайтесь рассказать мне, что ваш адвокат сидит в соседней комнате. Его там нет. Зато я вам кое‑что расскажу, что вас, безусловно, заинтересует. Вы пока что не американец, вы только надеетесь через год им стать. Скверная репутация вам совершенно ни к чему, американцы по этой части очень щепетильны. Вот мы вместе с моим другом господином Зоммером – он, кстати, журналист – и решили вас предостеречь.

Похоже, Блюменталь принял для себя план действий.

– Это слишком любезно с вашей стороны! – заявил он язвительно. – Вы не возражаете, если я извещу полицию?

– Ничуть. Мы прямо тут наш материал ей и передадим.

– Материал! – Блюменталь презрительно скривился. – За шантаж в Америке можно схлопотать очень приличный срок, надеюсь, вам это известно. Так что лучше убирайтесь, пока не поздно!

Хирш невозмутимо уселся на один из позолоченных стульев.

– Вы думаете, Блюменталь, – сказал он уже совсем другим тоном, – что вы большой хитрец. Но вы ошибаетесь. С вашей стороны было бы куда умней отдать Боссе те деньги, которые вы ему должны. Вот тут, у меня в кармане, письмо, подписанное доброй сотней эмигрантов; это ходатайство в службу эмиграции с предложением отказать вам в американском гражданстве. Там же еще одно ходатайство, и тоже с просьбой отказать вам в праве на американское гражданство в связи с тем, что в Германии вы сотрудничали с гестапо, – за шестью подписями, с подробным изложением того, почему вам удалось вывезти из Германии куда больше денег, чем было положено, – и с указанием фамилии того нациста, который для вас эти деньги в Швейцарию переправил. Кроме того, есть еще вырезка из лионской газеты, где говорится о некоем еврее Блюментале, который на допросе в гестапо выдал местонахождение двух беженцев из Германии, после чего тех расстреляли. Не пытайтесь протестовать, господин Блюменталь. Вполне возможно, это были и не вы, – но я буду утверждать, что это были именно вы.

– Что?

– Я официально засвидетельствую, что это были вы. Здесь хорошо известно, чем я занимался во Франции. Мне поверят больше, чем вам.

Блюменаталь вперился в Хирша немигающим взглядом.

– Вы намерены дать ложные показания?

– Они будут ложными только в самом поверхностном правовом смысле, Блюменталь, но не в ветхозаветном – око за око, зуб за зуб, помните? Вы практически уничтожили Боссе. За это мы уничтожим вас. И нам плевать, что правда, а что нет. Я же сказал вам: я кое‑чему научился у нацистов, когда имел с ними дело.

– И вы еврей? – прошептал Блюменталь.

– Так же, как и вы, к сожалению.

– И преследуете еврея?

Хирш на секунду даже опешил.

– Да, – сказал он затем. – Я же сказал вам, что кое‑чему научился у гестапо. И еще кое‑чему из арсенала американских гангстеров. Ну и еще, если уж вам, Блюменталь, так хочется, кое‑что добавила природная еврейская смекалка.

– Полиция в Америке…

– И от полиции в Америке я тоже кое‑чему научился, – перебил его Хирш. – И многому! Но она мне даже не понадобится. Чтобы вас прикончить, достаточно тех бумаг, что у меня в кармане. Я даже не буду стараться упрятать вас в тюрьму. Достаточно спровадить вас в лагерь Для интернированных лиц, подозреваемых в нацизме.

Блюменталь протестующе поднял руку.

– Для этого нужен кое‑кто посильнее вас, господин Хирш! И серьезные доказательства, а не ваши сфабрикованные писульки.

– Вы так думаете? – Хирш рассмеялся. – В военное‑то время? Ради какого‑то сомнительного эмигранта, уроженца Германии? Да и что с вами такого страшного случится в лагере для интернированных? Это очень гуманное учреждение временной изоляции от общества. И чтобы попасть туда, вовсе не обязательно быть отпетым злодеем.

Но даже если вы открутитесь от лагеря, как насчет вашего гражданства? Тут достаточно малейшего сомнения и просто сплетен..

Рука Блюменталя впилась в собачий ошейник.

– А что будет с вами? – тихо проговорил он. – Что будет с вами, если все это выплывет? Об этом вы подумали? Шантаж, ложные показания…

– Я прекрасно знаю, сколько за это полагается, – ответил Хирш. – Только мне, Блюменталь, это совершенно все равно. Мне на это плевать! Плевать я хотел на все это! На все, что вам, жалкому воришке‑филателисту с видами на американское будущее, представляется таким важным. Мне это все безразлично, только вам, мокрица вы буржуазная, в жизни этого не понять! Мне это еще во Франции было безразлично! Неужели вы думаете, я бы иначе стал всем этим заниматься? Я не какой‑нибудь там слюнявый гуманист! И мне не важно, что со мной потом будет! Так что если вы, Блюменталь, вздумаете что‑нибудь против меня предпринять, я в суд не побегу. Я сам вас прикончу! Мне не впервой. Или вы до сих пор не усвоили, как мало в наши дни стоит жизнь человека? – Хирш сделал пренебрежительный жест. – Сами подумайте, о чем мы в сущности спорим? Для вас это даже не вопрос жизни. От вас всего лишь требуется заплатить часть тех денег, которые вы Боссе должны, больше ничего.

У Блюменталя опять сделалось такое лицо, будто он что‑то жует.

– У меня нет дома таких денег, – выдавил он наконец.

– Можете дать мне чек.

Внезапно Блюменталь отпустил овчарку.

– Место, Харро!

Он открыл дверь. Собака исчезла. Блюменталь снова закрыл дверь.

– Наконец‑то, – бросил Хирш.

– Чек я вам не дам, – сказал Блюменталь. Вид у него вдруг сделался страшно усталый. – Надеюсь, вы меня понимаете?

Я не верил своим глазам. Вот уж не думал, что он так быстро сломается. Видимо, Хирш был прав: вечный, даже без видимой причины, эмигрантский страх вкупе с чувством вины лишил Блюменталя уверенности. А соображал он, похоже, быстро и так же быстро привык действовать, – если, конечно, не успел придумать еще какой‑нибудь фортель.

– Тогда я приду завтра, – сказал Хирш.

– А бумаги?

– Я уничтожу их завтра же у вас на глазах.

– Вы получите деньги только в обмен на бумаги. Хирш мотнул головой.

– Чтобы вы узнали, кто готов против вас свидетельствовать? Исключено.

– В таком случае кто мне докажет, что эти бумаги подлинные?

– Я, – невозмутимо ответил Хирш. – И вам придется поверить мне на слово. Мы не шантажисты. Просто немножко помогаем справедливости. Вы и сами это знаете.

Блюменталь опять что‑то беззвучно прожевал.

– Хорошо, – сказал он наконец.

Хирш поднялся со своего золоченого стула.

– Завтра в это же время.

Блюменталь кивнул. На лице у него вдруг выступили капли пота.

– У меня болен сын, – прошептал он. – Единственный сын! А вы, вы приходите, в такую минуту – постыдились бы! – Он вдруг сорвался почти на крик. – Человек в отчаянье, а вы!..

– Боссе тоже в отчаянье, – спокойно осадил его Хирш. – Кроме того, он наверняка сможет порекомендовать наилучшего врача для вашего сына. Вы у него спросите.

Блюменталь ничего не ответил. Он все жевал и жевал, и на лице его запечатлелась странная смесь неподдельной ненависти и неподдельной боли. Я, впрочем, хорошо знал, что боль из‑за утраты денег может выражаться ничуть не иначе, чем боль из‑за куда более скорбной личной Утраты. Однако в лице Блюменталя мне почудилось и кое‑что еще. Казалось, он вдруг понял, что есть некая зловещая связь между его обманом и недугом его сына, – потому, наверное, он и уступил так быстро, а теперь сознание собственной слабости только усиливало его ненависть.

– Думаешь, у него правда сын болен? – спросил я Хирш, когда мы уже ехали вниз в роскошном лифте.

– Почему нет? Он же не прикрывался болезнью сына, чтобы меньше заплатить.

– Может, у него вообще нет сына?

– Ну, это вряд ли. Еврей не станет так шутить с собственной семьей.

Сопровождаемые сверканьем зеркал, мы сбегали по парадной лестнице.

– Зачем ты меня вообще брал? – спросил я. – Я же ни слова не сказал.

Хирш улыбнулся.

– По старой дружбе. По законам «Ланского катехизиса». Чтобы пополнить твое образование.

– Над моим образованием и так есть кому поработать, – буркнул я. – Начиная с Мойкова и кончая Силвером и Реджинальдом Блэком. И потом, то, что не все евреи ангелы, я и так давно знаю.

Хирш рассмеялся.

– Чего ты не знаешь, так это того, что человек никогда не меняется. Ты все еще веришь, будто несчастье изменяет человека в лучшую или худшую сторону. Роковое заблуждение! А взял я тебя, потому что ты похож на нациста – чтобы Блюменталя припугнуть.

Во влажную духоту летней нью‑йоркской улицы мы нырнули, будто в нутро прачечной.

– Да кого в Америке этим припугнешь? – бросил я.

Хирш остановился.

– Дорогой мой Людвиг, – начал он. – Неужели ты все еще не понял, что мы живем в эпоху страха? Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом? И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавиться, что бы там ни случилось? Или тебе не снятся сны?

– Почему же, бывает. А кому не снятся? Будто американцы не видят снов!

– У них совсем другие сны. А нам этот проклятый страх на всю жизнь в поджилки загнали. Днем с ним еще как‑то можно совладать, но вот ночью? Какая там во сне сила воли! Где самоконтроль? – Хирш хмыкнул. – И Блюменталь тоже это знает. Поэтому и сломался так быстро. Поэтому, а еще потому, что в итоге‑то он все равно в выигрыше. Марки, которые он зажал, вдвое дороже стоят. Попробуй я с него полную сумму, он сражался бы до последнего, невзирая даже на больного сына. Во всяком преступлении своя логика.