Послание к франческо инголи

[...] Разве вам не известно, что до сих пор еще не решено (и я думаю, что человеческая наука никогда не решит), конеч­на ли Вселенная или бесконечна? [...] Что касается меня, то когда я рассматриваю мир, границы которому положены на­шими внешними чувствами, то я решительно не могу сказать, велик он или мал: я, разумеется, скажу, что он чрезвычайно велик по сравнению с миром дождевых и других червей, кото­рые, не имея иных средств к его измерению, кроме чувства осязания, не могут считать его большим того пространства, которое они сами занимают; и мне вовсе не претит та мысль, что мир, границы которого определяются нашими внешними чувствами, может быть столь же малым в отношении Вселен­ной, как мир червей по отношению к нашему миру. Что же касается того, что мог бы раскрыть мне рассудок сверх давае­мого мне чувствами, то ни мой разум, ни мои рассуждения не в состоянии остановиться на признании мира либо конеч­ным, либо бесконечным; и поэтому здесь я полагаюсь на то, что в этом отношении установят более высокие науки. Но до тех пор считать слишком большой эту великую громад­ность мира есть эффект нашего воображения, а не дефект в строе природы (стр. 68—69).

[...] Никогда все движения, все величины, все расстояния и расположения планетных орбит и звезд не будут определены с такой точностью, что они не будут уже больше нуждаться в непрерывных исправлениях, хотя бы каждый из живущих был Тихо Враге или даже и сто раз Тихо Браге (стр. 72—73).

[...] Природа, синьор мой, насмехается над решениями и повелениями князей, императоров и монархов, и по их требо­ваниям она не изменила бы ни на йоту свои законы и поло­жения. Аристотель был человек: он смотрел глазами, слушал ушами, рассуждал мозгом; также и я — человек, я смотрю гла­зами и вижу гораздо больше того, что видел он; а что касается рассуждений, то верю, что рассуждал он о большем числе предметов, чем я; но лучше или хуже меня, по вопросам, о которых мы рассуждали оба, это будет видно по нашим дово­дам, а вовсе не по нашим авторитетам. Вы скажете: «Столь великий человек, у которого было такое множество последо­вателей?» Но это ничего не стоит, потому что давность време­ни и число протекших лет принесли ему и число привержен­цев; и хотя бы у отца было двадцать сыновей, отсюда нельзя по необходимости вывести, что он более плодовит, чем его сын, у которого только один ребенок, потому что отцу шесть­десят лет, а сыну двадцать (стр. 76—77).