Диалог о двух главнейших системах мира -птолемеевой и коперниковои

Светлейший великий герцог

Как ни велика разница, существующая между человеком и другими животными, все же нельзя было бы назвать нера­зумным утверждение, что едва ли в меньшей степени отли­чаются друг от друга и люди. Что значит один по сравнению с тысячью? И однако, пословица гласит, что один человек стоит тысячи там, где тысяча не стоит одного. Такая разница обусловливается неодинаковостью развития умственных спо­собностей или — что по-моему одно и то же — тем, является че­ловек философом или же нет, ибо философия, как настоящая духовная пища тех, кто может ее вкушать, возвышает над общим уровнем в большей или меньшей степени в зависи­мости от качества этой пищи. Кто устремляется к высшей цели, тот занимает более высокое место; вернейшее же сред­ство направить свой взгляд вверх — это изучать великую книгу природы, которая и составляет настоящий предмет филосо­фии. [...] Из достойных изучения естественных вещей на пер­вое место, по моему мнению, должно быть поставлено устрой­ство Вселенной. Поскольку Вселенная все содержит в себе и превосходит все по величине, она определяет и направляет все остальное и главенствует над всем. Если кому-либо из людей удалось подняться в умственном отношении высоко над общим уровнем человечества, то это были, конечно, Птолемей и Ко­перник, которые сумели прочесть, усмотреть и объяснить столь много высокого в строении Вселенной. Вокруг творений этих двух мужей вращаются преимущественно настоящие мои бе­седы, почему мне казалось, что я не могу посвятить их никому иному, кроме вашей светлости. [...]

Благоразумному читателю

В последние годы в Риме был издан спасительный эдикт, который для прекращения опасных споров нашего времени своевременно наложил запрет на пифагорейское мнение о по­движности Земли (стр. 97—101).

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ Собеседники: Салъвиати, Сагредо и Симпличио

• [...] Симпличио. Прошу вас, синьор Сальвиати, говорите об Аристотеле более почтительно. И кого удастся вам когда-либо убедить, что он, который был первым, единственным и изумительным изъяснителем силлогистики, доказательства, эленхий, способов распознавания софизмов, паралогизмов,

8* 227

словом, всей логики, сам допустил потом столь тяжкую ошибку, приняв за известное та, что заключается в вопросе? Синьоры, ' сперва надо хорошенько его понять, а потом пытаться опровер­гать.

Сальвиати. Синьор Симпличио, мы сошлись здесь, что­бы в дружеской беседе исследовать некоторые истины; я ни­сколько не обижусь, если вы откроете мне мои ошибки; если я не понял мысли Аристотеля, откровенно укажите мне, и я буду благодарен. Позвольте же мне изложить свои затрудне­ния, а также и ответить еще на один пункт в вашем послед­нем слове. Заметьте, что логика, как вы прекрасно знаете, есть инструмент, которым пользуются в философии; и как можно быть превосходным мастером в построении инструмента, не умея извлечь из него ни одного звука, так же можно быть великим логиком, не умея как следует пользоваться логи­кой; многие знают на память все правила поэтики и все же не способны сочинить даже четырех стихов, а иные, обладая всеми наставлениями Винчи, не в состоянии нарисовать хотя бы скамейку. Играть на органе научишься не у того, кто умеет делать орган, но только у того, кто заставляет его звучать. Поэзии мы научаемся путем постоянного чтения поэтов; жи­вописи — путем постоянного рисования и письма; доказатель­ствам — путем чтения книг, содержащих доказательства, а та­ковы только книги по математике, а не по логике (стр. 132).

Но чтобы с избытком удовлетворить синьора Симпличио и избавить его по мере возможности от ошибки, я скажу, что у нас в наш век есть такие новые обстоятельства и наблюде­ния, которые, в, этом я нисколько не сомневаюсь, заставили бы Аристотеля, если бы он жил в наше время, переменить свое мнение. Это с очевидностью вытекает из самого способа его философствования: ведь если он считает в своих писаниях небеса неизменными и т. д., потому что не наблюдалось воз­никновения чего-нибудь нового или распадения чего-нибудь старого, то он попутно дает понять, что если бы ему пришлось увидеть одно из подобных обстоятельств, то он вынужден был бы признать обратное и предпочесть, как это и подобает, чувст­венный опыт рассуждению о природе; ведь если бы он не хо­тел высоко ценить чувства, то он в таком случае не доказывал бы неизменность отсутствием чувственно воспринимаемых из­менений.

Симпличио. Аристотель, делая главным своим основа­нием рассуждение a priori, доказывал необходимость неизме­няемости неба своими естественными принципами, очевидными и ясными; и то же самое он устанавливал после этого а posteriori путем свидетельства чувств и древних преданий.

Сальвиати. То, что вы говорите, является методом,ко­торым он изложил свое учение, но я не думаю, чтобы это был метод его исследования. Я считаю твердо установленным, что он сначала старался путем чувственных опытов и наблюдений удостовериться, насколько только можно, в своих заключениях, а после этого изыскивал средства доказать их, ибо обычно

именно так и поступают в доказательных науках; это делается потому, что если заключение правильно, то, пользуясь анали­тическим методом, легко попадешь на какое-нибудь уже дока­занное положение или приходить к какому-нибудь началу, известному самому по себе; в случае же ложного заключения можно идти до бесконечности, никогда не встречая никакой известной истины, пока не натолкнешься на какую-нибудь не­возможность или очевидный абсурд. Я не сомневаюсь, что и Пифагор задолго до того, как он открыл доказательство тео­ремы, за которое совершил гекатомбу, удостоверился, что квад­рат стороны, противоположный прямому углу в прямоуголь­ном треугольнике, равен квадратам двух других сторон; досто­верность заключения немало помогает нахождению доказа­тельства, — мы все время подразумеваем доказательные науки. Но каким бы ни был ход мыслей Аристотеля, предшествовало ли рассуждение a priori чувству a posteriori или наоборот, до­статочно и того, что тот же Аристотель предпочитает (как многократно говорилось об этом) чувственный опыт всем рас­суждениям; кроме того, рассуждениям a priori предшествует исследование того, какова их сила (стр. 148—149).

Если бы предметом нашего спора было какое-нибудь по­ложение юриспруденции или одной из других гуманитарных наук, где нет ни истинного, ни ложного, то можно было бы вполне положиться на тонкость ума, ораторское красноречие и большой писательский опыт в надежде, что превзошедший в этом других выявит и заставит признать превосходство защи­щаемого положения. Но в науках о природе, выводы которых истинны и необходимы и где человеческий произвол не при чем, нужно остерегаться, как бы не стать на защиту ложного, так как тысячи Демосфенов и тысячи Аристотелей будут вы­биты из седла любым заурядным умом, которому посчастли­вится открыть истину (стр. 151).

Вы очень остроумно возражаете; для ответа на ваше заме­чание приходится прибегнуть к философскому различению и сказать, что вопрос о познании можно поставить двояко: со стороны интенсивной и со стороны экстенсивной; экстенсивно, т. е. по отношению ко множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека — как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью — как бы нуль; но если взять познание интен­сивно, то, поскольку термин «интенсивное» означает совершен­ное познание какой-либо истины, то я утверждаю, что чело­веческий разум познает некоторые истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет сама при­рода; таковы чистые математические науки, геометрия и ариф­метика; хотя божественный разум знает в них бесконечно больше истин, ибо он объемлет их все, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по объективной достоверности равно божественному, ибо оно при­ходит к пониманию их необходимости, а высшей степени до­стоверности не существует. [...] Для лучшего разъяснения моей

мысли я скажу следующее. Истина, познание которой нам дают математические доказательства, та же самая, какую знает и божественная мудрость; но я охотно соглашаюсь с вами, что способ божественного познания бесконечно многих истин, лишь малое число которых мы знаем, в высшей степени превосходит наш; наш способ заключается в рассуждениях и переходах от заключения к заключению, тогда как его способ — простая интуиция; если мы, например, для приобретения знания неко­торых из бесконечно многих свойств круга начинаем с одного из самых простых и, взяв его за определение, переходим путем рассуждения к другому свойству, от него — к третьему, а по­том — к четвертому и так далее, то божественный разум про­стым восприятием сущности круга охватывает без длящегося во времени рассуждения всю бесконечность его свойств; в действительности они уже заключаются потенциально в опре­делениях всех вещей, и, в конце концов, так как их бесконечно много, может быть, они составляют одно-единственное свой­ство в своей сущности и в божественном познании [...]. Итак, те переходы, которые наш разум осуществляет во времени и, двигаясь шаг за шагом, божественный разум пробегает по­добно свету, в одно мгновение; а это то же самое, что сказать: все эти переходы всегда имеются у него в наличии. Поэтому я делаю вывод: познание наше и по способу и по количеству познаваемых вещей бесконечно превзойдено божественным по­знанием; во на этом основании я не принижаю, человеческий разум настолько, чтобы считать его абсолютным нулем; наобо­рот, когда я принимаю во внимание, как много и каких уди­вительных вещей было познано, исследовано и создано людь­ми, я совершенно ясно сознаю и понимаю, что разум человека есть творение бога и притом одно из самых превосходных (стр. 201-202).

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Симпличио. Я думаю и отчасти знаю, что на свете нет недостатка в весьма причудливых умах; однако вздорность их не должна была бы идти во вред Аристотелю, о котором, мне кажется, вы иногда говорите недостаточно уважительно. Казалось бы, одна древность его и тот авторитет, который Аристотель приобрел в глазах многих выдающихся людей, должны быть достаточными, чтобы сделать его достойным ува­жения всех ученых [...].

Сальвиати. Разве вы сомневаетесь в том, что если бы Аристотель мог видеть все новости, открытые на небе, то он не задумался бы изменить свое мнение, исправить свои книги и приблизиться к наиболее согласному с чувством учению, про­гнав от себя тех скудных разумом, которые трусливо стараются всеми силами поддержать каждое его слово, не понимая, что, будь Аристотель таким, каким они его себе воображают, он был бы тупоголовым упрямцем с варварской душой, с волей тирана, считающим всех других глупыми скотами, желающим

поставить свои предписания превыше чувств, превыше опыта, превыше самой природы? Именно последователи Аристотеля приписали ему авторитет, а не сам он его захватил или узур­пировал; а так как гораздо легче прикрываться чужим щитом, чем сражаться с открытым забралом, то они боятся, не смеют отойти от него ни на шаг и скорее будут нагло отрицать то, что видно на настоящем небе, чем допустят малейшее измене­ние на небе Аристотеля [...].

Симпличио. Но если мы оставим Аристотеля, то кто же будет служить нам проводником в философии? Назовите

какого-нибудь автора.

Сальвиати. Проводник нужен в странах неизвестных и диких, а на открытом и гладком месте поводырь необходим лишь слепому. А слепой хорошо сделает, если останется дома. Тот же, у кого есть глаза во лбу и разум, должен ими пользо­ваться в качестве проводников. Однако я не говорю, что не следует слушать Аристотеля, наоборот, я хвалю тех, кто всма­тривается в него и прилежно его изучает. Я порицаю только склонность настолько отдаваться во власть Аристотеля, чтобы вслепую подписываться под каждым его словом и, не надеясь найти других оснований, считать его слова нерушимым зако­ном. Это — злоупотребление, и оно влечет за собой большое зло, заключающееся в том, что другие уже больше и не пы­таются понять силу доказательств Аристотеля. А что может быть более постыдного, чем слушать на публичных диспутах, когда речь идет о заключениях, подлежащих доказательствам, ни с чем не связанное выступление с цитатой, часто написан­ной совсем по другому поводу и приводимой единственно с целью заткнуть рот противнику? И, если вы все же хотите продолжать учиться таким образом, то откажитесь от звания философа и зовитесь лучше историками или докторами зуб­режки: ведь нехорошо, если тот, кто никогда не философст­вует, присваивает почетный титул философа (стр. 208—211).

ДЕКАРТ

Рене Декарт (1596—1650) — великий французский философ и ученый-естествоиспытатель. Родился в дворянской семье, учился в привилегированном учебном заведении — иезуитской коллегии Ла Флеш. По окончании ее служил в армии, при­нимавшей участие в Тридцатилетней войне в Германии. После ухода с военной службы продолжал интенсивно заниматься математикой и осмыслением методологии научно-философского знания. Для успеха своей работы вскоре переселился в Нидер­ланды, где с небольшими перерывами прожил двадцать лет, предаваясь уединенным научным занятиям. Здесь Декарт опуб­ликовал свои главные произведения: «Рассуждение о мето­де...» в 1637 г., «Размышления о первой философии...» на латин­ском языке (французский перевод, просмотренный и исправ-

ленный автором, вышел в 1647 г. под названием «Ме­тафизические размышления»), «Начала философии» (1644 s.) на латинском языке (фран­цузский перевод, тоже автори­зованный Декартом и частич­но переведенный им самим, появился в 1647 г.), «Стра­сти души» — этико-психоло­гическое сочинение Декарта (1649 г.). После смерти Де­карта (в Стокгольме) в тече­ние нескольких десятилетий были изданы и другие его про­изведения, не оконченные ав­тором при жизни и не издан­ные тогда. Среди этих произ­ведений особенно важны «Пра­вила для руководства ума» (на латинском языке) — едва ли не наиболее раннее произведение философа, писавшееся, по всей вероятности, еще до переезда его в Нидерланды в 1629 г. В основу настоящей подборки положены «Начала филосо­фии», в которых в сжатом виде сформулированы идеи всех предшествующих произведений Декарта. Затем публикуются отрывки из «Правил для руководства ума», содержащих осо­бенно четкие формулировки рационалистической методологии Декарта. Они дополнены некоторыми отрывками из «Рассуж­дения о методе» и «Метафизических размышлений».

Все эти отрывки воспроизводятся по изданию «Избранных произведений» Декарта (М., 1950). В некоторых случаях произ­ведено уточнение терминологии по сравнению с этим изданием.