Глава 12. Первобытный ритуал 3 страница

ГЛАВА 14. МОНУМЕНТАЛИЗМ ДРЕВНЕВОСТОЧНОЙ КУЛЬТУРЫ

Возникновение первых древневосточных культур означало не столько пе­реход человечества от одной эпохи культурного развития к другой, сколько появ­ление в окружении мощного массива первобытности культурнового типа. Перво­начально они образовывали относительно небольшие острова, часто разделен­ные сотнями и тысячами километров. Постепенно древневосточные культуры рас­ширялись, острова сливались в материки, но в целом Древний Восток так и не поглотил океана первобытности. Последняя осталась преобладающей в одних и единственно представленной в других частях света. С другой стороны, в отличие от первобытности, Древний Восток не был в такой же степени внутренне и внеш­не однородным. Древневосточные культуры от Средиземного моря до Тихого оке­ана различались между собой гораздо существеннее, чем первобытные племе­на, проживавшие некогда в этих регионах. И все-таки Древний Восток был еди­ным типом культуры, несмотря на все свои региональные и национальные моди­фикации. Поэтому можно попытаться выделить и охарактеризовать в древневос­точной культуре некоторые общие моменты: сходство мировоззренческих осно­ваний и ориентиров, принципиально те же самые типы индивидуального суще­ствования и человеческого общежития. Задача наша в этом случае облегчается тем, что в центре нашего внимания будет Ближний и Средний Восток, те ареалы древневосточной культуры, с которыми интенсивно взаимодействовала и по от­ношению к которым самоопределялась возникшая позднее западная античная культура.

Хорошо известно, что первые культурные образования, которые вышли за рамки первобытности, возникли в долинах рек: Нила, Тигра, Евфрата, Инда, Ган­га и т.д. Нам это представляется вполне естественным, т.к. именно с реками свя­зана возможность искусственного орошения почвы, сама же она неизменно оста­ется плодородной благодаря тому, что в результате разливов реки на поля выно­сится ил. Между тем хорошо известно, что помимо долин рек существуют куда более обширные пространства плодородных земель. Скажем, степная и лесо­степная зоны современных России и Украины — это едва ли не самые богатые черноземы Земли. И обрабатывать их начали еще в глубокой первобытности. Однако не здесь состоялся прорыв в послепервобытную культуру. Как раз самые, казалось бы, удобные для проживания человека территории еще тысячелетия оставались заселенными первобытными племенами. Долины же рек первоначаль­но никаких особых удобств и преимуществ своим обитателям не давали. Видимо, прошли тысячи лет, прежде чем их обитатели стали получать обильные и устой­чивые урожаи и создали ту организацию жизни, которая так резко выделила их из окружающего мира первобытности. А контраст между Древним Востоком и перво­бытностью действительно разительный. Во всяком случае на уровне так называ­емых памятников культуры.

Любые, пускай далее всех других продвинувшиеся первобытные племена жили внешне совсем неприметно, едва запечатлевая себя на поверхности земли. Поселения тогда были очень невелики и немногочисленны, создавались они из минимально обработанного природного материала. Собиратели, охотники, ското­воды были почти никак не выделены из природного ландшафта. Немногим от них отличались и земледельцы. Их поля представляли собой клочки обработанной земли, которую со всех сторон обступали лес, горы или степь. Никакого подобия дорог или мостов в современном смысле не было. Так что человек при всей своей выделенности из природы эту свою выделенность внешне почти не заявлял и не выявлял.

Нечто совсем другое имеет место в древневосточных культурах. Причем уже с первых шагов их исторического пути. Во всяком случае, с внешней стороны Древний Восток не просто идет дальше первобытности в освоении и преобразо­вании природы, не только отрывается от нее, уместнее здесь говорить о прыжке или взрыве. Если, скажем, обратиться к Древнему Египту и шумеро-аккадской кульТурёТИесопотамии, с которых^пять_тысяч лет назад началась древневосточ­ная культура, то ничего похожего на позднюкГпервобытность здесь не увидишь. На фоне первобытных поселений в несколько сот, а то и десятк6в~жйТёлей Древ­ний Египет и Месопотамия уже ла самом раннем этапе своего существования 3jj£mi_£Ofioaa1-Kffll)pbie населяли_д£сятки тысяч жителМ- Они состояли далеко не только из глинобитных домишек, но и из огромных дворцовых и храмовых комп­лексов, их окружали мощные стены с многочисленными башнями. Специально проложенные дороги и ирригационные сооружения наряду с бесконечными поля­ми, садами и рощами плодовых деревьев также стали непременными элемента­ми ландшафта. Древневосточный человек сразу очень внятно и весомо заявил о своем присутствии на Земле. Размах и масштабы его деятельности свидетель­ствуют о ранее не виданной мощи и великолепии. Слишком легко и просто было бы заключить, что происшедшее вызвано бурным развитием производительных сил, созданием новых, ранее не виданных средств производства. Разумеется, производительные силы древневосточных культур далеко ушли вперед по срав­нению с первобытностью. Но не с их развития начинался взлет древневосточных культур. Наверное, самым впечатляющим подтверждением сказанному может служить сооружение древнеегипетских пирамид. Наиболее крупные из них по­явились еще в Старом Царстве, т.е. в начале истории Древнего Египта. Как известно, древние греки относили пирамиды к одному из чудес света. Уже их они поражали своей грандиозностью и совершенством. Ничего подобного по масшта­бам ни античный мир, ни Средневековье никогда не создавали и не стремились создать. Между тем строители пирамид использовали только два приспособле­ния — наклонную плоскость и рычаг. Нам очень трудно представить, что в эту эпоху не существовало не только сложной строительной техники, но и колеса, ворота и винта. Того, что впоследствии использовалось при строительстве несо­поставимо менее масштабных сооружений. Наклонной плоскости и рычага оказалось достаточно, чтобы соорудить, скажем, пирамиду Хеопса (Хуфу), чье основа­ние занимает более чем 5 гектаров, высота достигает 146,5 метра. Сложена она из 2300 тысяч гранитных камней, из которых каждый весит 2,5 тонны. Но может быть, не менее размеров в пирамиде поражает филигранная точность и тщатель­ность работы. Она выражается прежде всего в том, что все это огромное количе­ство камней очень плотно, без всякого намека на проем, пригнано друг к другу и образует такую правильную геометрическую фигуру. По поводу пирамиды совре­менный специалист замечает: "Даже если не учитывать примитивный характер орудий III тысячелетия до н.э., можно сказать, что ни одно сооружение нашего времени не превосходит ее в технической виртуозности и смелости. И, однако, это великое предприятие было осуществлено культурой, только выходящей из каменного века и долго еще пользовавшейся каменными орудиями, хотя долота и пилы... уже изготовлялись из бронзы"1.

Получается, что относительно еще очень скромные и неразвитые произво­дительные силы Древнего Египта не просто позволили создать нечто, не имею­щее даже самого отдаленного подобия в первобытной культуре. Они были ис­пользованы принципиально иначе. До сих пор не виданный монументализм ско­рее задействовал производительные силы, чем стал их следствием. Ведь ника­кой так называемой практической целесообразности в сооружении пирамид не было. Ничьей жизни они не улучшили, никому благосостояния не принесли. Их сооружение тяжелым бременем ложилось на египетскую экономику, было, как сегодня сказали бы, чисто затратным. И все-таки пирамиды упорно сооружались. В течение нескольких столетий их размеры были очень велики, затем они умень­шаются. Но ни в одном, ни в другом случае невозможно себе представить одного — того, чтобы строители работали под давлением голого принуждения и насилия. Уже одна точность и тщательность, с какой возводились пирамиды, пред­полагает нечто иное, чем отбывание повинности, когда результат работы никак не затрагивает того, кто ее производит. За их сооружением не могли не стоять какая-то внутренняя необходимость, стремление выразить нечто, касающееся всех: и тех, для кого сооружались усыпальницы, и тех, кто их сооружал. Это "нечто" и было тем новым, чего не знала первобытная культура, что было чуждо мировоз­зрению первобытных людей.

Там, где первобытные еще по сути производительные силы задействова-лись таким образом, что возникла культура, в своем внешнем выражении резко отличная от первобытной, несовместимая с ней, там очевидным образом имела место мировоззренческая переориентация, мировоззренческий переворот. С из­вестной точки своего развития люди, жившие в долинах рек, стали по-другому воспринимать реальность. Если оттолкнуться оттого, что она, как и прежде, была реальностью хаоса и космоса, сакрального и профанного, то каким-то образом представление о них изменилось. Это станет очевидным при обращении к тем же пирамидам. Всем известно, что пирамиды воздвигались в качестве усыпальниц фараонов. Каждая из них посвящена определенному властителю. Однако чем объяснить непомерную громадность пирамид, их подавляющее величие? Явно не тем, что в них расположено множество помещений, необходимых для захоро­нения фараона. Как раз наоборот, помещения внутри пирамид относительно очень незначительны, они представляют собой почти сплошной камень, рассчитанный прежде всего на внешнее восприятие. Оно же оставляет впечатление подавляю­щей мощи и величия, чего-то не сопоставимого и не соотнесенного с человеком, а стало быть, сверхчеловеческого. Сверхчеловеческое же по сути своей и есть сакральное, или божественное. И весь вопрос состоит в том, почему в древнево­сточных культурах с их монументализмом сакральная реальность начинает обна­руживаться не только в ритуальных действиях, но и в качестве предметных воплощений — пирамид, зиккуратов, грандиозных храмов, крепостей, дворцов, изваяний и т.д. Очевидно, что для древневосточного человека сакральное не про­сто существует, определяя цели и смыслы его поступков и обнаруживая себя в ритуале, но и присутствует здесь и теперь. Его присудювие воплощается в пер­вую очередь в фигуре божественного царя, точ_нее^у[а.рунбога. Именно царь-бог в представлении древневоЬточных7Подёи~был источником всех тех монументаль­ных сооружений, которые харшаеризуют_любую K^^rypyJlpeiHerFBotTOKa. Эти сооружения представляли собой выражение и манифестацию того, что среди лю­дей в качестве их повелителя пребывает божество, что оно не соизмеримо ни с чем человеческим, бесконечно его превосходя. Тем самым монументализм древ­невосточных культур и царская власть оказываются неразрывно связанными, вза­имно друг друга определяющими и проясняющими.

ГЛАВА 15. ФИГУРА БОЖЕСТВЕННОГО ЦАРЯ НА ДРЕВНЕМ ВОСТОКЕ

по. В общем-то любому минимально образованному человеку хорошо извест­но, что первые в истории человечества государства возникли на основе власти царей и власть эта была практически безграничной. Но царь, каким бы он ни был могущественным, как бы ни возвеличивался, один на сотни тысяч, а то и милли­оны, как в Древнем Египте, подданных. Поэтому специальное рассмотрение фи­гуры царя в курсе культурологии может показаться странным или внутренне не обязательной детализацией. В действительности все обстоит как раз наоборот. Без характеристики царя и царской власти представление о древневосточных куль­турах не просто будет неполным, о ней не будет сказано самое существенное. Ведь дело не сводится к тому, что царь — это один человек на фоне сотен тысяч и миллионов и от его индивидуальной инициативы, желаний и предпочтений не так уж много зависит. Гораздо важнее другое. Древневосточные люди всю свою жизнь организовывали вокруг фигуры божественного царя, с ним соотносили свои значимые деяния и помыслы, в нем видели источник благодеяний и бедствий. Конечно, большинство этих благодеяний и бедствий в какой-то мере определя­лись тем, насколько мудр и дальновиден царь. Но в любом случае он центриро­вал тот мир, в котором жили древневосточные люди, определял собой систему координат их мировоззрения. Есть такая известная пословица: "Короля играет свита". В ней выражен тот смысл, что образ монарха создается не столько его действиями, сколько окружением. Это окружение заранее знает, каким должен быть монарх и как надлежит себя вести по отношению к нему. Представим теперь себе, что монарх — это в глазах окружающих всемогущее божество. Тогда "иг­рать" его и будет определяться в мире по самым значимым и ключевым вопро­сам. Жизнь древневосточного человека в очень значительной степени была "игрой" своего царя-бога. Поэтому его образ менее всего характеризует ту или иную царственную особу. Он имеет отношение прежде всего к тем, кто служил и покло­нялся божественному царю, т.е. практически ко всей древневосточной культуре как целому.

Возникновение фигуры божественного царя, там, где оно имело место, зна­меновало собой переход от первобытного к древневосточному типу культуры. Однако царь-бог вовсе не появляется внезапно и неизвестно откуда. У него был предшественник в лице царя-жреца. По существу царь^брг —-.это и есть транр-формиров^^^^ца^ь-жцеи^ хотя первый из них отличается от последнего по очень существенным признакам.

Прежде всего отметим, что царь-бог — это не только и не столько посред­ник между мирами сакрального й~гТрбф1Гнного, сколько полнота присутствия сак­рального в профанном. Скажем, египетский фараон по-прежнему, как и царь-жрец, служит богам, приносит жертвы и возносит им молитвы. Но это уже не совсем те же жертвы и молитвы, что ранее. Сказанное можно ощутить, обратившись к одно­му из древнеегипетских текстов, к так называемому завещанию фараона Рамсе­са III: "Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод... Я ваш сын, сотво­ренный вашими руками. Вы меня сделали властелином (да будет он жив, невре­дим и здоров) всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ... Я сделал процветающими ваши святилища, которые были в упадке. Я учредил для вас божественные приношения помимо тех, что были для вас. Я работал для вас в ваших золотых домах с золотом, серебром, лазуритом, бирюзой. Я бодрствовал над вашими сокровищами. Я вос­полнил их многочисленными вещами... Я наполнил ваши закрома ячменем и пше­ницей. Я построил для вас крепости, святилища, города. Ваши имена высечены там навечно... Я приносил вам в жертву всякие хорошие вещи. Я построил вам склады для празднеств, наполнил их продуктами. Я сделал для вас миллионы сосудов изукрашенных, золотых, серебряных и медных..."1

Приведенный фрагмент завещания начинается с обращения к богам, кото­рое могло бы исходить из уст жреца. Однако далее фараон утверждает то, что царю-жрецу, поскольку он жрец, говорить о себе не подобает. У него речь заходит о сыновстве фараона. По традиционной древнеегипетской формуле он сын вер­ховного солнечного бога, но одновременно и девяти главных богов и даже всех богов. В фараоне божественность не разжижена и не разуплотнена, как это будет иметь место у древнегреческих полубогов-героев, которые часто происходят от бессмертного божества и смертного человека одновременно. Напротив, фараон скорее представляет собой стяжку и концентрированность божественности в од­ном лице. В каком-то смысле он в большей степени бог, чем все остальные боги в отдельности. Сыновство же его выражает собой происхождение фараона, его производность от целокупности божественного мира, но, происходя от него, он вместе с тем удерживает в себе божественную природу. Очевидно, что служение бога богам не может быть тождественно жреческому. Он остается жрецом лишь в том отношении, что сохраняет некоторую посредническую роль между сакраль­ным и профанным мирами. Посредничество здесь состоит в том, что фараон не-прерывно, собственными божественными усилиями сакрализует мир профанно-го. Все созданное им принадлежит богам, является собственностью и подтверж­дением всемогущества богов. Благодаря фараону мир людей всецело посвящен богам, являет собой их присутствие на земле в виде святилищ, сокровищ, всякого рода запасов и приношений, крепостей и городов. Э то уже не просто посредни­чество, а своего рода продолженность мира богов в мире людей. Жрецу созида­тельные усилия, подобные фараоновым, не по чину и не по силам. Он лишь ору­дие, которым действуют боги, само по себе, как и любой другой член первобыт­ной общины, не обладающее никакими достоинствами. В частности, и поэтому от жреца не может исходить всякого рода монументальная созидательная деятель­ность. Люди в его лице приносят богам те жертвы и отмечают в своем челове­ческом мире такое присутствие богов, которое соизмеримо с человеческими мер­ками. Скажем, капище, сооруженное первобытными людьми, будет достаточно скромных размеров, так как в нем отмечено именно человеческое почитание бо­жества, тогда как монументализм постройки царя-бога — это служение и дар бога-сына богам-родителям. Причем моменты служения и одаривания богов в приве­денном тексте взаимодополнительны и уравновешены. С одной стороны, молит­ва Рамсеса II! выражает собой почтение к богам, долг сына перед родителями. Но в ней есть и другой, возможно, даже более явно выраженный момент.

Фараон в своей обращенности к богам только начинает с почтительного при­знания своей служебности и подчиненности. Далее появляется и все более ак­центируется мотив значимости фараона для богов. Он выступает чуть ли не их покровителем, тем, чьими трудами боги благоденствуют и процветают. На фарао­не в конечном итоге замыкается мир богов и людей. Конечно, боги создали самого фараона и тот мир, в котором он правит. Конечно же, фараон не может не испол­нять свой долг по отношению к богам. Но он делает для них так неизмеримо много, перечень его деяний так разнообразен, что не уйдешь от вывода — не будь фараона, богам многого бы недоставало и еще неизвестно, как бы они обхо­дились без него.

Если царь-бог настолько необходим даже богам, то уж тем более без него шага ступить не могут люди. Для них он не просто властелин с практически нео­граниченными полномочиями, а мирозиждитель и мироустроитель, они же его иму­щество, его орудия и органы. В Древнем Египте и других странах Древнего Восто­ка знаком царской власти был посох. В руках фараона он указывал на принад­лежность ему Мирового Древа, т.е. всего космически устроенного бытия. Это Дре­во ему вручают боги, обладание им тождественно власти над Египтом. Но ее смысл не сводится только к служению и благодетельствованию богам. Обращен­ность власти фараона "вверх", в сферу сакрального, дополняется обращеннос­тью "вниз", к профанно-человеческому. О том, как воспринимался этот второй аспект царской власти, свидетельствует еще один отрывок из цитированного уже завещания Рамсеса III: "Я кормил всю страну: будь то чужеземцы, будь то египет­ский народ, мужчины и женщины. Я вызволял человека из беды его, и я дал ему его дыхание. Избавил я его от сильного, более влиятельного, чем он. Дал я всем людям жить в спокойствии в городах... Удвоил я снабжение страны, тогда как прежде она была нищей. Страна была сытой весьма в мое правление. Делал я благие дела как богам, так и людям. И не было у меня ничего из вещей других людей. Провел я царствование [свое] на земле в качестве правителя Обеих Зе-мель, причем [были] вы рабами у ног моих и не попирал я вас. Были вы угодными сердцу моему, сообразно с последними делами вашими и выполняли вы рьяно мои повеления и мои поручения"1.

В этом отрывке отношение царя-бога к своим подданным-людям двоится. Во-первых, он отмечает свои заслуги в деле устроения жизни египтян, свое бо­жественное промышление о них. Но фараон не был бы богом в своем представ­лении, если бы не отметил и заслуг людей перед ним. Разумеется, здесь ни о какой благодарности царя-бога людям речи не идет. Речь совсем о другом и, в частности, о том, что фараон, признавая заслуги людей, этим утверждает осмыс­ленность их жизни, подводит ей положительный итог. В силу причастности егип­тян существованию фараона они тоже существовали, их профанное бытие не­прерывно сакрализовалось.

Очень характерно, что Рамсес III ни словом не обмолвился в своем заве­щании о деяниях своих подданных, о том, что они сделали полезного для своего повелителя. Сами по себе, исходя из своих собственных усилий, они ни на что не способны. Подданные лишь более или менее усердные исполнители замыслов, которые и не им принадлежат, и не в них заключают свою цель. Они живут не своей собственной жизнью, в них и ими живет и раскрывает свою божественность фараон. В тенденции, присущей древнеегипетской культуре, то с большей, то с меньшей полнотой все, что происходило в Египте и с египтянами, осмыслялось как исходящее от фараонов и на него замыкающееся. Распоряжения государ­ственной власти любого уровня, вплоть до самых незначительных, оформлялись как царские повеления, хотя фараон мог о них и не знать. В любую мелочь госу­дарственной жизни вникать ему было необязательно. Для этого существовал ог­ромный штат чиновников различного уровня. Но в идее и принципе он был всемо­гущ и всеведущ, его деятельность всеобъемлюща, и она непрерывно должна была сказываться в жизни каждого египтянина и Египта в целом, более того, быть са­мой этой жизнью.

Разумеется, в своей повседневности египтяне вовсе не обязательно соот­носили каждый свой поступок с фараоном. Однако то, что выделялось и фикси­ровалось сознанием в качестве важного и существенного, так или иначе, прямо или косвенно было замкнуто на божественного царя. И уж конечно, вся офици­альная жизнь Египта была жизнью фараона. Египет был страной-обителью, до­мом бога. Этот бог, заботясь о себе, сооружал для своего существования в вечно­сти пирамиду, а позднее другого типа гробницу. Сооружалась она тысячами и десятками тысяч рук египтян. Фараон создавал новые, восстанавливал или под­новлял старые храмы. Этим непрерывно были заняты еще многие тысячи людей. Фараоном справлялся культ множества богов, его родителей. Таковыми же счита­лись не только общеегипетские боги, но и местнопочитаемые главные божества каждого из сорока номов (провинций), на которые делилась страна. Непосред­ственно служили богам-родителям великое множество жрецов бесчисленных хра­мов, разбросанных по всему Египту. В каждом из них богослужения велись жре­цами, которые исконно были посредниками между мирами людей и богов. Но своеобразие египетской ситуации состояло в том, что здесь жрецы обращались к божествам своих храмов только от лица фараона. А это значит, что их посредни-чество носило странный и небывалый с точки зрения первобытности характер. Если древнеегипетские жрецы и оставались посредниками, то между богом-сы­ном и богами-родителями, а не людьми и богами. Теперь они стали звеном, свя­зующим две божественные реальности. Само по себе это звено никаким особым достоинством не обладало. Над простыми смертными жрецов возвышала их при­частность фараону, важность их роли. Но перед лицом фараона они оставались чем-то бесконечно удаленным, производным от его милостей и действующим его волей и энергией.

В какую бы сферу жизни Древнего Египта мы ни обратились, везде за дей­ствиями людей египтяне видели их главный и единственный источник, которым был фараон. Стоит отвлечься от этого обстоятельства, и получится модерниза­ция, подгонка реалий древнеегипетской культуры под привычные нам представ­ления. Так, например, что может быть более естественным и обоснованным, чем трактовка походов египетских войск за пределы страны как военной экспансии с целью обогащения правящего класса, а частично и рядовых воинов. Понятно, что огромная доля завоеваний достанется фараону, поэтому именно он в первую оче­редь должен быть заинтересован в завоевательных войнах.

У привычного объяснения военного натиска Древнего Египта, который дей­ствительно имел место всегда, когда страна была достаточно могущественной и стабильной, есть один существенный недостаток. Он заключается в том, что это объяснение применимо к любой стране и эпохе там, где проходили завоеватель­ные войны. Не то чтобы оно совсем неверно. Скорее речь идет о его неконкретно­сти. Ничего о своеобразии древневосточной культуры и египетской, в частности, мы не узнаем, если во всех внешних войнах будем видеть только экспансию, с одной стороны, и оборону отечества — с другой. Для Древнего Египта, между тем, характерно понимание завоевательных войн как выражения все того же культа фараона, манифестации его божественного величия и всемогущества. В первую очередь учтем, что так называемые завоевательные войны появляются вовсе не с возникновением государств с их социальным неравенством и угнетением. Вой­на — это естественное состояние для каждой первобытной общины. Она жестко членит мир на свое, космически устроенное, и чужое, тяготеющее к хаосу, бытие. То, что потом станет нравственными нормами и запретами, вовне общины не рас­пространяется. За ее границами, правда, допускается вовсе не беспредел. Там для членов первобытной общины действуют нормы и правила, во многом проти­воположные внутриобщинным. В частности, чужого можно, а то и нужно убить или подчинить. Не потому, что на пространстве чужого позволительно, наконец, дать волю своим инстинктам. Вообще говоря, на волю их выпускать нежелатель­но никогда. И при встрече с чужими убивали их прежде всего потому, что этим побеждались хаос, смерть, небытие и соответственно торжествовали космос, жизнь, бытие. В войне и убийстве для первобытных людей важны были начала мироустроительные.

Эта исходная данность во многом оставалась действительной и для древ­невосточных культур. Восточные цари, идя войной на соседей, разрушая, иногда уничтожая ирригационные сооружения, выжигая поля, убивая тысячи людей, как это ни покажется странным, также ощущали себя мирозиждителями и мироустро-ителями. Те же египетские фараоны были просто обязаны идти войной на бли­жайшие и более отдаленные от них земли. Ведь они цари-боги не просто Египта, как бы обширен и богат он ни был, они властители всей земли, царствуют над всем космосом и обязаны отбивать его у хаоса, по возможности оттеснять и кос-мизировать хаос. Своеобычность ситуации в Древнем Египте связана с тем, что здесь завоевательные войны с соседями непосредственно обслуживали нужды культа фараона, были его продолжением. Так, на север, в Сирию, египетские вой­ска посылались под знаком того, что для храмов, усыпальниц и дворцов необхо­димо было дерево, которое в Египте не растет. Особенно ценился египтянами знаменитый ливанский кедр. Победоносное войско заставляло побежденную Си­рию регулярно снабжать фараона кедром. Со стороны сирийских царьков постав­ка дерева была не просто налогом или данью, их можно сблизить с жертвоприно­шением людей далекому и всемогущему богу, сидящему в Мемфисе или Фивах.

Приблизительно так же дело обстояло и с походами на юг, туда, где начина­лась Эфиопия. Здесь располагались копи, богатые драгоценными металлами. Ка­залось бы, золото и серебро должны были привлекать египетских захватчиков как воплощение денежного богатства, а значит, и материального процветания. Одна­ко с такими выводами нужно быть осторожными. Основная ценность золота и серебра, а главное, смысл их приобретения был в другом. В том, чтобы всемогу­щий бог-царь Верхнего и Нижнего Египта мог украшать свои храмы и дворцы, тем выражая свою божественность и присутствие в храмах своих богов-родителей. От щедрот фараона перепадало и его подданным. Они тоже могли украсить дра­гоценными металлами собственные жилища, утварь, гробницы. В этом состояло излияние божественной благодати вовне, в мир человеческо-профанный. Учтем и то обстоятельство, что золото и серебро — это не просто драгоценные метал­лы. В самом этом словосочетании остаточно сохраняется некоторый более высо­кий, чем привычный нам, смысл. Самое драгоценное для людей — их связь с богами. В богах же люди обретали богатство, но особого рода. Оно означало при­сутствие божества, обоженность. Знаком присутствия божественного, сакрально­го, в частности, были драгоценные металлы. Взять в руки кусочек золота, тем более украсить себя золотым изделием — в этом исконно усматривалась внешняя выраженность связи с божественным миром, причастность к нему. Да и не украшались только золотом и серебром, в не меньшей степени, если не в боль­шей мере, еще и освящались. Такое освящение соотносилось с людьми. Фараон же, посылающий войско за драгоценными металлами или получивший их в качестве дани, возвращал себе исконно и по праву ему принадлежащее. Из Эфи­опии к нему также шли жертвоприношения. Местные обитатели благоговейно воз­вращали богу богово, в надежде на его животворящие милости.

В Древнем Египте фигура и образ божественного царя, несомненно, полу­чили наиболее полное и законченное развитие. Однако и здесь культ фараона оставался пускай и доминирующей, но тенденцией, наряду с которой продолжа­ли сохраняться прежние в своей основе, еще первобытные представления. Где-нибудь в египетской глубинке по-прежнему продолжалась соотнесенная с мест­ными божествами религиозная жизнь, по сути никак или чисто формально свя­занная с культом фараона. И сам фараон в числе прочих своих именований был еще отцом и матерью всех египтян. Это сближало его с подданными хотя и даль­ним, но родством, что противоречило абсолютности фараона на фоне ничтоже­ства подданных. Наконец, сохранившиеся древнеегипетские тексты свидетель­ствуют о том, что в них фараон не всегда предстает в полноте своей божествен- ности. Одни тексты божественность фараона очень внятно акцентируют, тогда как в других он наделяется человеческими свойствами, сближаясь с другими людьми. Очевидно, что обожествление царя и его культ в Египте не были после­довательными и бескомпромиссными. И все же фараон был здесь обожествлен настолько, насколько вообще люди способны обожествлять другого присутствую­щего среди них человека.

В других странах и культурах Древнего Востока обожествление царя не толь­ко не заходило так далеко, как в Египте, но и принимало другие формы. Так, сво­еобразие ситуации для Древней Месопотамии, где существовала по-своему не менее яркая и масштабная культура, чем в долине Нила, в том, что для нее изна­чально фигура божественного царя вообще не была характерной. Точнее, она существовала. Но царями месопотамских городов, принадлежавших шумеро-ак-кадской культуре, были не обожествленные люди, а непосредственно боги. Их изображениям не просто поклонялись, молились и приносили жертвы. Истуканы местных главных богов помещались на троны, для них устраивались трапезы с обильной и разнообразной едой, от их имени писались законы и постановления, объявлялись войны, велись переговоры и заключались мирные соглашения. Люди оставались при этом лишь слугами богов, в лучшем случае распорядителями, выполняющими их волю. У главного бога города-государства был соответствую­щий слуга — энси. Он управлял государством как имением божества, ему не­посредственно была известна божественная воля. Последняя узнавалась посред­ством гаданий, снов, знамений.