2015-02-14
258III
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками
vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою
была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они
вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью. У ней
похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем
от двери стуле и устремившую неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула
на сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица не изменилось.
- Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко мне, - сказала
Дарья Александровна, садясь подле нее. - Мне хочется поговорить с тобой.
- О чем? - испуганно подняв голову, быстро спросила Кити.
- О чем, как не о твоем горе?
- У меня нет горя.
- Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И
поверь мне, это так ничтожно... Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
- Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, - продолжала Дарья
|
|
|
Александровна, прямо приступая к делу.
- Да, потому что он мною пренебрег, - дребезжащим голосом проговорила
Кити. - Не говори! Пожалуйста, не говори!
- Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что он
был влюблен в тебя и остался влюблен, но...
- Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!- вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала.
Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в
горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и
наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было
уже поздно.
- Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? - говорила Кити
быстро. - То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает,
что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
- Кити, ты несправедлива.
- Зачем ты мучаешь меня?
- Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
- Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда
не позволю себе любить человека, который меня не любит.
- Да я и не говорю... Одно - скажи мне правду, - проговорила, взяв ее
за руку, Дарья Александровна, - скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;
она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками,
заговорила:
- К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я
|
|
|
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты
делаешь, - чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил
другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли
молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение,
которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о
нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры и
сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук
разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити
на коленях стояла пред ней.
- Долинька, я так, так несчастна!- виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи
Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти
успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, - сестры после слез
разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они
поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах слово о
неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но
что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела
знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе
Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала
ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть
Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она говорила только о своем
душевном состоянии.
- У меня нет никакого горя, - говорила она, успокоившись, - но ты
можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я
сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
- Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? - спросила Долли,
улыбаясь.
- Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не
скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все
спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? - продолжала
она, видя недоуменье в глазах сестры. - Папа сейчас мне начал говорить...
мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на
бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать
замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать
этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что они с
меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня было
простое удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,
что хочешь! Доктор... Ну...
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней
сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что
она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
- Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком виде, -
продолжала она. - Это моя болезнь. Может быть, это пройдет....
- А ты не думай...
- Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
- Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
- Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю скарлатину, которая
действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры благополучно выходили
всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось. и великим постом
Щербацкие уехали за границу.
IV
Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, даже
ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения. Анна
|
|
|
Аркадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в трех различных кругах.
Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из его
сослуживцев и подчиненных, самым разнообразным и прихотливым образом
связанных и разъединенных в общественных условиях. Анна теперь с трудом
могла вспомнить то чувство почти набожного уважения, которое она в первое
время имела к этим лицам. Теперь она знала всех их, как знают друг друга в
уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог
жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру; знала, кто
за кого и как и чем держится и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но
этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения
графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, она избегала его.
Другой близкий Анне кружок - это был тот, через который Алексей
Александрович сделал свою карьеру. Центром этого кружка была графиня Лидия
Ивановна. Это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных
женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин. Один из умных людей,
принадлежащих к этому кружку, называл его "совестью петербургского
общества". Алексей Александрович очень дорожил этим кружком, и Анна, так
умевшая сживаться со всеми, нашла себе в первое время своей петербургской
жизни друзей и в этом круге. Теперь же, по возвращении из Москвы, кружок
этот ей стал невыносим. Ей показалось, что и она и все они притворяются, и
ей стало так скучно и неловко в этом обществе, что она сколько возможно
менее ездила к графине Лидии Ивановне.
Третий круг, наконец, где она имела связи, был собственно свет, - свет
балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор,
чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что
презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те
же. Связь ее с этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую, жену ее
двоюродного брата, у которой было сто двадцать тысяч дохода и которая с
|
|
|
самого появления Анны в свет особенно полюбила ее, ухаживала за ней и
втягивала в свой круг, смеясь над кругом графини Лидии Ивановны.
- Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, - говорила Бетси, - но
для вас, для молодой, хорошенькой женщины, еще рано в эту богадельню.
Анна первое время избегала, сколько могла, этого света княгини
Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и по душе она
предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот. Она
избегала нравственных друзей своих и ездила в большой свет. Там она
встречала Вронского и испытывала волнующую радость при этих встречах.
Особенно часто встречала она Вронского у Бетси, которая была урожденная
Вронская и ему двоюродная. Вронский был везде, где только мог встречать
Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого
повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним, в душе ее загоралось то
самое чувство оживления, которое нашло на нее в тот день в вагоне, когда она
в первый раз увидела его. Она сама чувствовала, что при виде его радость
светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла задушить
выражение этой радости.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он
позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы,
приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по
овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это
преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес
ее жизни.
Знаменитая певица пела второй раз, и весь большой свет был в театре.
Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись
антракта, вошел к ней в ложу.
- Что ж вы не приехали обедать? - сказала она ему. - Удивляюсь этому
ясновиденью влюбленных, - прибавила она с улыбкой, так, чтоб он один слышал:
- Она не была. Но приезжайте после оперы.
Вронский вопросительно взглянул на нее. Она нагнула голову. Он улыбкой
поблагодарил ее и сел подле нее.
- А как я вспоминаю ваши насмешки!- продолжала княгиня Бетси,
находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. -
Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
- Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, - отвечал Вронский с
своею спокойною добродушною улыбкой. - Если я жалуюсь, то на то только, что
слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю терять надежду.
- Какую ж вы можете иметь надежду? - сказала Бетси, оскорбившись за
своего друга, - entendons nous.. - Но в глазах ее бегали огоньки,
говорившие, то она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую
он мог иметь надежду.
- Никакой, - смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. -
Виноват, - прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез
ее обнаженное плечо противоположный ряд лож. - Я боюсь, что становлюсь
смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских людей он не
рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль
несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна;
но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало
положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта
имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и
поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой опустил
бинокль и посмотрел на кузину.
- А отчего вы не приехали обедать? - сказала она, любуясь им.
- Это надо рассказать вам. Я был занят, и чем? Даю вам это из ста, из
тысячи... не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да, право!
- Что ж, и помирили?
- Почти.
- Надо, чтобы вы мне это рассказали, - сказала она, вставая. -
Приходите в тот антракт.
- Нельзя; я еду во Французский театр.
- От Нильсон? - с ужасом спросила Бетси, которая ни за что бы не
распознала Нильсон от всякой хористки.
- Что ж делать? Мне там свиданье, все по этому делу моего миротворства.
- Блаженны миротворцы, они спасутся, - сказала Бетси, вспоминая что-то
подобное, слышанное ею от кого-то. - Ну, так садитесь, расскажите, что
такое?
И она опять села.
V
- Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, -
сказал Вронский, глядя на нее смеющимися глазами. - Я не буду называть
фамилий,
- Но я буду угадывать, тем лучше.
- Слушайте же: едут два веселые молодые человека...
- Разумеется, офицеры вашего полка?
- Я не говорю офицеры, просто два позавтракавшие молодые человека...
- Переводите: выпившие.
- Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении
духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и,
им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, за ней.
Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда
того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они
видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие
ножки.
- Вы с таким чувством это рассказываете, что мне кажется, вы сами один
из этих двух.
- А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые люди входят к товарищу, у
него обед прощальный. Тут, точно, они выпивают, может быть, лишнее, как
всегда на прощальных обедах. И за обедом расспрашивают, кто живет наверху в
этом доме. Никто не знает, и только лакей хозяина на их вопрос: живут ли
наверху мамзели, отвечает, что их тут очень много. После обеда молодые люди
отправляются в кабинет к хозяину и пишут письмо к неизвестной. Записали
страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы разъяснить
то, что в письме оказалось бы не совсем понятным.
- Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?
- Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба
так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет
переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как
рак, объявляет, что в доме никто не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
- Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как вы говорите,
колбасиками?
- А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.
- Ну, и что же?
- Тут-то самое интересное. Оказывается, что это счастливая чета
титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный советник подает жа-
лобу, и я делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талейран ничто в
сравнении со мной..
- В чем же трудность?
- Да вот послушайте... Мы извинились как следует: "Мы в отчаянии, мы
просим простить за несчастное недоразумение". Титулярный советник с
колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить свои чувства, и как
только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости,
и опять я должен пускать в ход все свои дипломатические таланты. "Я
согласен, что поступок их нехорош, но прошу вас принять во внимание
недоразумение, молодость; потом молодые люди только позавтракали. Вы
понимаете. Они раскаиваются от всей души, просят простить их вину".
Титулярный советник опять смягчается: "Я согласен, граф, и я готов простить,
но понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается
преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз..." А вы
понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять их. Опять я пускаю в ход
дипломацию, и опять, как только надо заключить все дело, мой титулярный
советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в
дипломатических тонкостях.
- Ах, это надо рассказать вам! - смеясь, обратилась Бетси к входившей в
ее ложу даме. - Он так насмешил меня.
- Ну, bonne chance, - прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный
от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем
чтобы, как следует, быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет
газа и на все глаза.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было
видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во
Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве,
которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом был замешан
Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый,
отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны
интересы полка.
Оба были в эскадроне Вронского. К полковому командиру приезжал
чиновник, титулярный советник Венден, с жалобой на его офицеров, которые ос-
корбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, - он был женат
полгода, - была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье,
происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой
на первом попавшемся ей лихаче-извозчике. Тут за ней погнались офицеры, она
испугалась и, еще более разболевшись, взбежала по лестнице домой. Сам
Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие-то голоса, вышел
и, увидав пьяных офицеров с письмом, вытолкал их. Он просил строгого
наказания.
- Нет, как хотите, - сказал полковой командир Вронскому, пригласив его
к себе, - Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории.
Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
Вронский видел всю неблаговидность этого дела и что тут дуэли быть не
может, что надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и
замять дело. Полковой командир призвал Вронского именно потому, что знал его
за благородного и умного человека и, главное, за человека, дорожащего честью
полка. Они потолковали и решили, что надо ехать Петрицкому и Кедрову с
Вронским к этому титулярному советнику извиняться. Полковой командир и
Вронский оба понимали, что имя Вронского и флигель-адъютантский вензель
должны много содействовать смягчению титулярного советника. И действительно,
эти два средства оказались отчасти действительны; но результат примирения
остался сомнительным, как и рассказывал Вронский.
Приехав во Французский театр, Вронский удалился с полковым командиром в
фойе и рассказал ему свой успех или неуспех. Обдумав все, полковой командир
решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал
расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог
удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший
титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался,
толкая вперед себя Петрицкого.
- Скверная история, но уморительная. Не может же Кедров драться с этим
господином! Так ужасно горячился? - смеясь, переспросил он. - А какова нынче
Клер? Чудо!- сказал он про новую французскую актрису. - Сколько ни смотри,
каждый день новая.. Только одни французы могут это..
VI
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра.
Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное
лицо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать чай в большой
гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому
на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар,
читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты,
беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и
освеженным лицом из одной двери и гости из другой в большую гостиную с
темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под
огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором
чайного прибора.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью
незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, - у
самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной - около красивой
жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в
обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый
встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая, на чем
остановиться.
- Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила
Каульбаха, - говорил дипломат в кружке жены посланника, - вы заметили, как
она упала...
- Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!
- Про нее нельзя ничего сказать нового, - сказала толстая, красная, без
бровей и без шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была
княгиня Мягкая, известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная
enfant terrible. Княгиня Мягкая сидела посередине между обоими кружками и,
прислушиваясь, принимала участие то в том, то в другом. - Мне нынче три
человека сказали эту самую фразу про Каульбаха, точно сговорились. И фраза,
не знаю чем, так понравилась им.
Разговор был прерван этим замечанием, и надо было придумывать опять
новую тему.
- Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, - сказала жена
посланника, великая мастерица изящного разговора, называемого по-английски
small-talk, обратясь к дипломату, тоже не знавшему, что теперь начать.
- Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, - начал он с
улыбкою. - Но я попробую. Дайте ему. Все дело в теме. Если тема дана, то
вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого
века были бы теперь в затруднении говорить умно. Все умное так надоело...
- Давно уж сказано, - смеясь, перебила его жена посланника.
Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он
опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему
средству - злословию.
- Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? - сказал он,
указывая глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у
стола.
- О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так часто и бывает
здесь.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно о том,
чего нельзя было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к
хозяйке.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись
несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною
новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на
последнюю тему, то есть на злословие.
- Вы слышали, и Мальтищева, - не дочь, а мать, - шьет себе костюм
diable rose.
- Не может быть! Нет, это прелестно!
- Я удивляюсь, как с ее умом, - она ведь не глупа, - не видеть, как она
смешна..
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой,
и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.
Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр,
узнав, что у жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому
ковру, он подошел к княгине Мягкой.
- Как вам понравилась Нильсон? - сказал он.
- Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, - отвечала
она. - Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в
музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и
гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.
- Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут... банкиры... у них
прекрасные есть гравюры. Они нам показывали.
- Как, вы были у Шюцбург? - спросила хозяйка от самовара.
- Были, ma chere. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что
соус на этом обеде стоил тысячу рублей, - громко говорила княгиня Мягкая,
чувствуя, что все ее слушают, - и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были
очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.
- Она единственна!- сказала хозяйка.
- Удивительна! - сказал кто-то.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и
секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не
совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где
она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня
Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так
действовало, и пользовалась этим.
Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около
жены посланника прекратился, хозяйка хотела связать все общество воедино и
обратилась к жене посланника:
- Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли к нам.
-. Нет, нам очень хорошо здесь, - с улыбкой отвечала жена посланника и
продолжала начатый разговор.
Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и мужа.
- Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то
странное, - говорила ее приятельница.
- Перемена главная та, что она привезла с собою тень Алексея Вронского,
- сказала жена посланника.
- Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени.
И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно быть неприятно без тени.
- Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, - сказала
приятельница Анны.
- Типун вам на язык, - сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова.
- Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
- Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, -
сказала жена посланника. - Муж говорит, что таких государственных людей мало
в Европе.
- И мне то же говорит муж, но я не верю, - сказала княгиня Мягкая. -
Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей
Александрович, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это... Не правда ли,
как все ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я все
искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я
сказала: он глуп, но шепотом, - все так ясно стало, не правда ли?
- Как вы злы нынче!
- Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп.
Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда сказать.
- Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим умом, -
сказал дипломат французский стих.
- Вот-вот именно, - поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. - Но
дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и, как тени, ходят за ней?
- Да я и не думаю осуждать, - оправдывалась приятельница Анны.
- Если за нами никто не ходит, как тень, то это не доказывает, что мы
имеем право осуждать.
И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и
вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий разговор о
прусском короле.
- О чем вы там злословили? - спросила Бетси.
- О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, -
отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.
- Жалко, что мы не слыхали, - сказала хозяйка, взглядывая на входную
дверь. - А, вот и вы наконец!- обратилась она с улыбкой к входившему
Вронскому.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого
он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими
входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
- Откуда я? - отвечал он на вопрос жены посланника. - Что же делать,
надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием.
Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней
минуты досиживаю, и весело. Нынче...
Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказывать про нее; но
жена посланника с шутливым ужасом перебила его:
- Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.
- Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.
- И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, -
подхватила княгиня Мягкая..
VII
У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что это
Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело
странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на
входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда,
держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим
ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку,
улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко
поклонился и подвинул ей стул.
Она отвечала только наклонением головы, покраснела и нахмурилась. Но
тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки, она
обратилась к хозяйке:
- Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней
был сэр Джон. Очень интересный.
- Ах, это миссионер этот?
- Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно.
Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь задуваемой
лампы.
- Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власьева
совсем влюблена в него.
- А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?
- Да, говорят, что это совсем решено.
- Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.
- По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче говорит про
страсти? - сказала жена посланника.
- Что делать? Эта глупая старая мода все еще не выводится, - сказал
Вронский.
- Тем хуже для тех, кто держится этой моды.. Я знаю счастливые браки
только по рассудку.
- Да, но зато как часто счастье браков по рассудку разлетается, как
пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали,
- сказал Вронский. что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь
- Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились.
Это как скарлатина, чрез это надо пройти.
- Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь, как оспу..
- Я была в молодости влюблена в дьячка, - сказала княгиня Мягкая. - Не
знаю, помогло ли мне это.
- Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать любовь, надо
ошибиться и потом поправиться, - сказала княгиня Бетси.
- Даже после брака? - шутливо сказала жена посланника.
- Никогда не поздно раскаяться, - сказал дипломат английскую пословицу.
- Вот именно, - подхватила Бетси, - надо ошибиться и поправиться. Как
вы об этом думаете? - обратилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою
улыбкой на губах молча слушала этот разговор.
- Я думаю, - сказала Анна, играя снятою перчаткой, - я думаю... если
сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви.
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она скажет. Он
вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.
Анна вдруг обратилась к нему:
- А я получила из Москвы письмо. Мне пишут, что Кити Щербацкая очень
больна.
- Неужели? - нахмурившись, сказал Вронский.
Анна строго посмотрела на него.
- Вас не интересует это?
- Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? - спросил
он.
Анна встала и подошла к Бетси.
- Дайте мне чашку чая, - сказала она, останавливаясь за ее стулом.
Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.
- Что же вам пишут? - повторил он.
- Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а
всегда говорят об этом, - сказала Анна, не отвечая ему. - Я давно хотела
сказать вам, прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола
с альбомами.
- Я не совсем понимаю значение ваших слов, - сказал он, подавая ей
чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.
- Да, я хотела сказать вам, - сказала она, не глядя на него. - Вы дурно
поступили, дурно, очень дурно.
- Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я
поступил так?
- Зачем вы говорите мне это? - сказала она, строго взглядывая на него.
- Вы знаете зачем, - отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и
не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
- Это доказывает только то, что у вас нет сердца, - сказала она. Но
взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то
боится его.
- То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
- Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое
слово, - вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним
этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные
права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. - Я вам давно
это хотела сказать, - продолжала она, решительно глядя ему в глаза и вся
пылая жегшим ее лицо румянцем, - а нынче я нарочно приехала, зная, что я вас
встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда ни
перед кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною в
чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.
- Чего вы хотите от меня? - сказал он просто и серьезно.
- Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, -
сказала она, и огонек замигал в ее глазах.
- Вы не хотите этого, - сказал он.
Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но не то,
чего хочет.
- Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то
сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
- Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности
спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,
несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не
возможно? - прибавил он одними губами; но она слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно;
но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не
ответила.
"Вот оно!- с восторгом думал он. - Тогда, когда я уже отчаивался и
когда, казалось, не будет конца, - вот оно! Она любит меня. Она признается в
этом".
- Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем
добрыми друзьями, - сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
- Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы
счастливейшими, или несчастнейшими из людей - это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
- Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но
если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть
меня, если мое присутствие тяжело вам.
- Я не хочу никуда прогонять вас.
- Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, - сказал он
дрожащим голосом. - Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною,
неуклюжею походкой входил в гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой
чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем
обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
- Ваш Рамбулье в полном составе, - сказал он, оглядывая все общество, -
грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она
называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный
разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же
увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней
Бетси, которая нападала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.
- Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на
Каренину, Вронского и ее мужа.
- Что я вам говорила? - отвечала приятельница Анны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не
взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси
подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и
подошла к Анне.
- Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, -
сказала она. - Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда
он говорит.
- О да!- сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла
участие в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей
ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется
ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом
удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял,
отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь.Анна Аркадьевна
отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши
голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
- Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, - говорил он, -
но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни,
это слово, которого вы так не любите... да, любовь...
- Любовь... - повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то
же время, как она отцепила кружево, прибавила:- Я оттого и не люблю этого
слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, - и она взглянула ему в лицо. - До свиданья!
Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и
скрылась в карете,
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в
том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того,
что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два
последние месяца.
VIII
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,
что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно
разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то
особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он
решил, что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он
это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным
ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только
изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя
что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны
еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в нынешний вечер,
вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были
наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей
привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся
ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде
необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с
женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал
обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень
сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению,
оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие,
то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его
любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел
доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о
том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не
было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным
и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом
к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме
его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это
была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в
сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он
сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над
пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там
пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую
прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности
для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному
паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,
висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая
портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему
безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни
и опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете
светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо
решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он
поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе
в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред
поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.
Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать
- значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но
рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило
и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как
только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что
это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И
он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и
высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал
себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего,
и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в
гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали
полный круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и
сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою
запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она
думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее
мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная
жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та
пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в
другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он
считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.
"И ужаснее всего то, - думал он, - что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне
нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта
бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые
переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".
- Я должен обдумать, решить и отбросить, - проговорил он вслух.
"Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе,
это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", - сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому
подлежало возникшее обстоятельство.
"Итак, - сказал себе Алексей Александрович, - вопросы о ее чувствах и
так далее - суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя
же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное
руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать
опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен
ей высказать".
И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь
скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего
употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но,
несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма
и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать
следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;
во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,
указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на
ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу,
Алексей Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.
Этот жест, дурная привычка - соединение рук и трещанье пальцев - всегда
успокоивал его и приводил в аккуратность, которая теперь так нужна была ему.
У подъезда послышался звук подъехавшей кареты. Алексей Александрович
остановился посреди залы.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к
своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли
еще где. Один сустав треснул.
Еще по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее приближение,
и, хотя он был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее
объяснение...
IX
Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело
ярким блеском; но блеск этот был не веселый - он напоминал страшный блеск
пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто
просыпаясь, улыбнулась.
- Ты не в постели? Вот чудо!- сказала она, скинула башлык и, не
останавливаясь, пошла дальше, в уборную. - Пора, Алексей Александрович, -
проговорила она из-за двери.
- Анна, мне нужно поговорить с тобой.
- Со мной? - сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на
него. - Что же это такое? О чем это? - спросила она, садясь. - Ну, давай
переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как
похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в
непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила
помогала ей и поддерживала ее.
- Анна, я должен предостеречь тебя, - сказал он.
- Предостеречь? - сказала она. - В чем?
Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж,
не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился питью минутами
позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякую
свою радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, - для него теперь
видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова
сказать о себе, означало многое. Он видел, что глубина ее души, всегда
прежде открытая пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он
видел что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта,
и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное
тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой
запертым. "Но, может быть, ключ еще найдется", - думал Алексей
Александрович.
- Я хочу предостеречь тебя в том, - сказал он тихим голосом, - что по
неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о
тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо
и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Он говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь для него своею
непроницаемостью глаза и, говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность
своих слов.
- Ты всегда так, - отвечала она, как будто совершенно не понимая его и
изо всего того, что он сказал умышленно понимая только последнее. - То тебе
неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно
было. Это тебя оскорбляет?
Алексей Александрович вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать ими.
- Ах, пожалуйста, не трещи, я так не люблю, - сказала она.
- Анна, ты ли это? - сказал Алексей Александрович тихо, сделав усилие
над собою и удержав движение рук.
- Да что ж это такое?- сказала она с таким искренним и комическим
удивлением. - Что тебе от меня надо?
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел,
что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену от
ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее
совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
- Я вот что намерен сказать, - продолжал он холодно и спокойно, - и я
прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством
оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим
чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать
безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было
произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем
так, как можно было желать.
- Решительно ничего не понимаю, - сказала Анна, пожимая плечами. "Ему
все равно, - подумала она. - Но в обществе заметили, и это тревожит его". -
Ты нездоров, Алексей Александрович, - прибавила она, встала и хотела уйти в
дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда не видала его Анна. Она
остановилась и, отклонив голову назад, набок, начала своею быстрою рукой
выбирать шпильки.
- Ну-с, я слушаю, что будет, - проговорила она спокойно и насмешливо. -
И даже с интересом слушаю, потому что желала бы понять, в чем дело.
Она говорила и удивлялась тому натурально-спокойному, верному тону,
которым она говорила, и выбору слов, которые она употребляла.
- Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще
считаю это бесполезным и даже вредным, - начал Алексей Александрович. -
Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы
незаметно. Твои чувства - это дело твоей совести; но я обязан пред тобою,
пред собой и пред богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и
связана не людьми, а богом. Разорвать эту связь может только преступление, и
преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
- Ничего не понимаю. Ах, боже мой, и как мне на беду спать хочется! -
сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.
- Анна, ради бога, не говори так, - сказал он кротко. - Может быть, я
ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как
и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во
взгляде; но слово "люблю" опять возмутило ее. Она подумала: "Любит? Разве он
может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не
употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь".
- Алексей Александрович, право, я не понимаю, - сказала она. -
Определи, что ты находишь...
- Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе;
главные лица тут - наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе,
покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они
вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но
если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу
подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне...
Алексей Александрович, сам не замечая того, говорил совершенно не то,
что приготовил.
- Мне нечего говорить. Да и... - вдруг быстро сказала она, с трудом
удерживая улыбку, - право, пора спать.
Алексей Александрович вздохнул и, не сказав больше ничего, отправился в
спальню.
Когда она вошла в спальню, он уже лежал. Губы его были строго сжаты, и
глаза не смотрели на нее. Анна легла на свою постель и ждала каждую минуту,
что он еще раз заговорит с нею. Она и боялась того, что он заговорит, и ей
хотелось этого. Но он молчал. Она долго ждала неподвижно и уже забыла о нем.
Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой
мысли наполнялось волнением и преступною радостью. Вдруг она услыхала ровный
и спокойный носовой свист. В первую минуту Алексей Александрович как будто
испугался своего свиста и остановился; но, переждав два дыхания, свист
раздался с новою, спокойною ровностью.
- Поздно, поздно, уж поздно, - прошептала она с улыбкой. Она долго
лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама
в темноте видела.
X
С этого вечера началась новая жизнь для Алексея Александровича и для
его жены. Ничего особенного не случилось. Анна, как всегда, ездила в свет,
особенно часто бывала у княгини Бетси и встречалась везде с Вронским.
Алексей Александрович видел это, но ничего не мог сделать. На все попытки
его вызвать ее на объяснение она противопоставляла ему непроницаемую стену
какого-то веселого недоумения. Снаружи было то же, но внутренние отношения
их совершенно изменились. Алексей Александрович, столь сильный человек в
государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным, Как бык,
покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над ним
поднят. Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно
попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда
спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла
и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то
и не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим
привычным тоном подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне
нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей............
......................................
....................
XI
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно
желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было
невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, - это
желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял
над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
- Анна! Анна!- говорил он дрожащим голосом. - Анна, ради бога!..
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую,
веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана,
на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не
держал ее.
- Боже мой! Прости меня!- всхлипывая, говорила она, прижимая к своей
груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось
только унижаться и просить прощения: а в жизни теперь, кроме его, у ней
никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она,
глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла
говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит
тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый
период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том,
за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою
своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом
убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что
убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и
тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала
его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи - то, что куплено этим стыдом. Да,
и эта одна рука, которая будет всегда моею, - рука моего сообщника. Она
подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел видеть ее
лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие
над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво,
но тем более было оно жалко.
- Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни
это.
- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого
счастья...
- Какое счастье!- с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно
сообщился ему. - Ради бога, ни слова, ни слова больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
- Ни слова больше, - повторила она, и с странным для него выражением
холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту
минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред
этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это
чувство неточными словами. Но и после, и на другой и на третий день, она не
только не нашла слов, которыми бы она могла выразить
