2015-02-18
360
Из среды необыкновенных людей наиболее дороги своим собратиям не те, которых экономист называет производительными. Нет, у наших любимцев ничего нет в руках: ни усовершенствованных хлебных зерен, ни испеченного хлеба, — они не основали колоний, не изобрели никаких орудий.
Большим уважением и любовью, чем тот отдел человечества, что строит города и обогащает рынки, пользуются поэты. Они из лона духовного царства питают наше мышление и воображение мыслями и образами, которые возносят людей выше мира хлеба и денег, утешают их в ежедневных недочетах, в мелочности труда и торга. Высокую цену имеет и философ, этот возбудитель умственных сил труженика, который, завлекая своими тонкостями, знакомит его с новыми способностями. Пускай другие строят города: он постигнет их смысл и придаст им высокое значение. Есть люди еще другого разряда — это вожди наши в иную область: в мир нравственности или воли. Все замечательное в этой области дум составляет их принадлежность, и малейшее проявление чувства правоты получает в глазах их первенство над всем прочим. Так и должно быть: я могу поэтизировать все на свете, но нравственное сознание поэтизирует самого меня. Я часто думал о том, какую огромную услугу оказал бы новейшей критике тот, кто провел бы параллель отношений, существующих между Шекспиром и Сведенборгом. Человеческий дух вечно стоит в тоскливом раздумье: он требует ума, он требует святости и испытывает равную досаду, когда ему предлагают одно без другого. Способный соединить их обоих еще не явился. Утомленные святошами, мы обращаемся к Шекспиру как к прибежищу. Но в настоящее время самые инстинктивные побуждения научают нас, что разрешение задачи сущности бытия должно брать перевес над всеми прочими и что на вопросы: Откуда? Зачем? Куда? — следует отвечать жизнью, а не книгами. Драма или поэма отвечают на них приблизительно или косвенно; но Мену, но Зороастр, но Моисей состязаются именно с этою задачею. Сфера нравственного сознания есть область такого величия, которое низводит до игрушек все наше материальное великолепие, а между тем, пред каждым нищим, имеющим рассудок, растворяет дверь во вселенную. Оно с почти неудержимою торопливостью клонит человека под свое владычество. Вот что сказано на языке корана: «Аллах изрек: Небо, земля и все, что лежит между ними, думаете вы сотворено нами в шутку, и вы не возвратитесь к нам?» Такое сознание основывает господство воли, вдохновляя волю, — это коренное начало личности, оно будто претворяет в нее целую вселенную.
«И Царства существ не преклонятся никому другому; они не только твои, но все они — Ты».
Выше всех людей стоит праведник. Коран делает большое различие между человеком добрым по природе и между человеком добра, имеющим влияние на других. Он произнес, что этот род людей есть цель создания, а что прочие приняты на пир бытия, как причисленные к их свите. То же говорит и персидский поэт душе подобного свойства:
Смелей иди вперед! вкушай на пире жизни:
Ты — приглашенный гость, — допущены другие.
Преимущество таких избранников состоит в доступе к тайнам и составу природы посредством какого-то способа, который выше опыта и науки. Попросту сказать: что познает один человек вследствие продолжительного изучения, то угадывает другой, одаренный необыкновенною прозорливостью. Аравитяне рассказывают, что Абул-Кхаин, мистик, и Абу-Али-Сина, философ, вели между собою беседу; при расставании философ сказал: «Я изучил все, что он усматривает». «Мистик же сказал: «Все, что он изучал, я вижу».
Где причина такого прозрения, можем спросить мы: в прирожденных ли воспоминаниях Платона, в учении ли браминов о переселении душ? Душа, часто воплощавшаяся или, по выражению индусов, «перейдя стези бытия через тысячекратное рождение», созерцав предметы, которые находятся здесь, и которые в небе, и которые в преисподней, — заимствует знание от всех; так не удивительно, если в отношении чего бы то ни было она способна припоминать то, что знала прежде. «Ибо все предметы состоят в связи и в соотношении, и когда душа уже раз изведала их, ничто не препятствует человеку, наведшему на ум или — говоря обыкновенным языком — изучившему сдан предмет, восстановить все предыдущие свои познания и снова отыскать все остальное, если только он имеет твердость и не ослабевает среди своих изысканий. Ибо и изыскание, и изучение есть не что иное, как прирожденное воспоминание». Как несравненно сильнее должно это совершаться у изыскателя с душою праведною, божественною! Будучи первоначально сопричастна Предвечному Духу, всесоздавшему и всесоблюдающему, такая душа легко переносится во все сотворенное, и все сотворенное несется к ней: они сливаются, и человек присутствует и сочувствует устройству и законам мироздания.
Труден этот путь, таинствен и осаждаем ужасом. Древние называли такое состояние экстазом, то есть отсутствием, отрешением человека от тела, дабы мыслить. Все религиозные легенды хранят сказания о восхищенном состоянии святых. Это блаженство, но без всякого признака радости: блаженство величественное, уединенное, почти тоскливое: «полет». Плотин называет его: «один наедине с одним»; еще ***** — смежение очей, от чего и слово мистик. При этом тотчас приходят на память имена Сократа, Плотина, Порфирия, Бёме, Бониана, Фокса, Паскаля, г-жи Гюйон, Сведенборга, впадавших в такое состояние. Но также скоро припоминается и то, что оно сопровождается недугом. Блаженство это нисходит в ужасе и с потрясениями духа восприимца: «Оно расшатывает хижину из персти», наводит помешательство на человека или придает его уму странный склад, отражающийся на рассудке. В самых замечательных примерах религиозного просветления обозначается примесь некоторой болезненности, не смотря на неоспоримое увеличение способности постижения. Неужели этот высший дар вносит с собою свойство, парализующее его силу и веру в него других?
И подлинно, оно отъемлет
От совершенств, достигнувших вершины,
Деятельность и силу низших свойств.
Не в праве ли мы сказать, что расчетливая мать-природа распределяет по весу и по мере столько-то земли, столько-то огня на состав каждого человека; что она не дает надбавки ни на полушку, хотя бы целые народы гибли за недостатком вождя.
Новейшие времена представляют замечательный пример такого умственного переворота в лице Эммануила Сведенборга, родившегося в Стокгольме в 1688 году. Этот человек, казавшийся современникам сновидцем, экстрактом из лунных лучей, вел, без всякого сомнения, жизнь гораздо более существенную, чем кто-либо из живущих тогда на земле. И теперь, когда короли Фридрихи, Христиерны и все герцоги Брауншвейгские незаметно соскользнули в забвение, для Сведенборга настал час возникать в умах многих тысяч людей.
Его молодость и ранний образ жизни были, конечно, не совсем обыкновенны; они прошли не в посвистывании и танцах. Еще мальчиком он роется в рудниках и горах, усидчиво занимается химией, оптикой, физиологией, астрономией, математикой, чтобы найти образы, достойные, по своему размеру, поместиться в таком объемистом и многостороннем уме. Как бывает обыкновенно с великими людьми, Сведенборг, по разнообразию и количеству своих способностей, казался сочетанием многих даровитых личностей. Это было существо, сотворенное широко и обладающее всеми преимуществами величины. Отражение пространной окружности все же легче обозревать на больших шарах, хоть несколько попорченных трещиною и тусклостью, нежели в капле воды; так люди великого размера, размера Платона и Ньютона, несмотря на некоторую чудность или расстроенность, приносят нам более пользы, чем посредственные умы в своем равновесии.
Сведенборг, ученый с детства, докончил свое образование в Упсале. Двадцати восьми лет он сделан был асессором Горного управления при Карле XII. В 1716 г., оставив родину, посетил университеты Англии, Голландии, Франции и Германии; издал свою книгу Doedalus Hyperboreus и с той поры, в продолжение тридцати лет, писал и издавал свои ученые сочинения. В 1718 г., при осаде Фридрихсгаля, совершил замечательный подвиг инженерного искусства, провезя сушею, по пространству четырнадцати английских миль, две галеры, пять шлюпок и небольшой корабль на подмогу королю. В 1721 г. опять путешествовал по Европе для обозрения рудников и плавильных печей.
С тою же энергией предался он и Богословию. В 1743 г., когда ему было пятьдесят четыре года, воспоследовало то, что называется его просветлением.
Металлургия, передвижение кораблей по суше и вся прочая ученость были поглощены этим состоянием восхищения. Он не издал с тех пор ни одной ученой книги, отклонился от своей практической деятельности, а посвятил себя на составление и печать своих многотомных богословских творений, издававшихся в Дрездене, Лейпциге, Лондоне, Амстердаме то за его счет, то за счет герцога Брауншвейгского или другого принца. Позднее он оставил свою должность асессора, но жалование выдавалось ему до конца жизни. В свое время эта должность поставила его в близкое знакомство с Карлом XII, который высоко его ценил и часто с ним советовался. Такое же расположение оказывал ему и наследник Карла. На Сейме 1751 г. граф Гопкен произнес, что лучшая «Записка» по финансовой части принадлежит Сведенборгу. Вся Швеция, как кажется, была проникнута отменным к нему почтением. Его необыкновенная ученость, практические сведения, присовокупившаяся к ним слава о даре второго зрения и необычайность религиозных познаний привлекали к гаваням, к которым он приставал во время своих путешествий, королев, дворян, духовных, моряков и толпы народа. Духовенство противилось изданию и распространению его религиозных творений, но он, кажется, всегда оставался в приязни с влиятельными лицами. Он никогда не был женат, вел чрезвычайно простой образ жизни, питался хлебом, молоком и овощами; в обращении был очень скромен и приветлив. Дом его стоял посреди большого сада. Он несколько раз посещал Англию, где, как кажется, ни вельможи, ни ученые не обратили на него внимания, и умер в Лондоне в 85 лет, от апоплексического удара, 29-го марта 1772 г. Видавшие его в Лондоне описывают его человеком тихим, похожим на лицо духовного звания. Он не прочь был выпить чашку кофе или чая и чрезвычайно любил детей. При парадной бархатной одежде он носил шпагу; на прогулках же — трость с золотым набалдашником. Довольно плохой портрет изображает его в старинной одежде и в парике; лицо имеет рассеянное и неопределенное выражение.
Гений, которому суждено было пролить на ученость того времени свет своего более утонченного знаний, переступить границы времени и пространства, проникнуть в таинственный мир духов и попытаться основать новую религию на земле, разобрал первоначальные письмена этих знаний в каменоломнях и кузницах, у горнов и у тигелей; на корабельных верфях и в анатомических залах. Быть может, ни один человек не в состоянии оценить всего достоинства его творений по такому множеству предметов. Но приятно знать, что его труды о рудах и металлах высоко ценятся людьми, сведущими в этом деле. Он, кажется, во многом опередил науку XIX столетия: опередил ее в астрономии, предугадав открытие седьмой планеты, — по несчастию, восьмой он не предугадал; опередил новейший взгляд этой науки касательно образования миров; по части магнетизма предугадал многие важные опыты и выводы ученых нашего времени; в химии опередил атомистическую теорию; в анатомии — открытия Шлихтинга, Монро, Уильсона; первый объяснил работу легкого. Превосходный издатель его сочинений в Лондоне, считая Сведенборга слишком великим, мало заботится о его славе как родоначальника таких открытий, но мы можем по тому, что он сохранил, судить о важности того, что оставлено в стороне.
Это была колоссальная душа: она облегла через край свое время, не понявшее ее; она требует для своего обозрения отдаленное фокусное расстояние. Сведенборг, как Аристотель, как Бэкон, Сельден, Гумбольдт; дает нам то понятие, что обширность знаний и почти вездесущность в природе доступны человеческой душе. Будто с высоты башни, великолепно обозревает он природу, искусства и, никогда не теряя из виду последовательности и связи предметов, он в своих «Principia» едва ли не осуществил свой собственный образ, представив первобытную беспорочность человека. Выше, по месту и по достоинству, отдельных его открытий стоит главнейшее из них — открытие самотождественности. Капля морской воды имеет все свойства моря воды, только не может воздымать бурь. Можно восхищаться, слушая целый оркестр и слушая одну флейту; есть могущество в войске, есть оно и в герое. Вообще, все, знакомые только с книжными произведениями новых времен, должны прийти в удивление от громадных достоинств Сведенборга. Это какой-то мезозавр и мастодонт науки, которого не измерить целыми коллегиями обыкновенных ученых. От его исполинского появления взовьются все мантии университета. Наши книги лживы, потому что они одни отрывки; их сентенции — пустые bons-mots, а не части естественной речи: они — ребяческие выражения то нечаянности, то радости при первом знакомстве с природою или — что еще хуже — они дают кратковременную гласность опрометчивым заключениям или отклонениям от ее порядка, злонамеренно выставляя, для возбуждения удивления некоторые случайности или особенности, напрямую противоречащие гармонии природы и, по примеру фокусников, скрывая свои проделки.
Сведенборг же систематически, при каждом определении указывает на отношения в мироздании; средства и цели изложены в отменном порядке; все способности действуют в нем с астрономическою точностью, и превосходные его творения чисты от малейшего высокомерия или себялюбия.
Сведенборг был рожден в атмосфере великих идей. Трудно даже сказать, что составляет его исключительную принадлежность, но собственная его жизнь заимствовала величие от его возвышенных воззрений на вселенную. Мощный Аристотелев метод — законченный, полный, пристыжающий нашу бесплодную и тощую логику, — своею гениальною лучезарностью, коротко ознакомленный с последовательностью и постепенностью, с явлениями и с их окончательными целями; искусный в распознавании силы от формы, сущности от случайности, проложивший своей терминологией и определениями торные дороги в царство природы, — Аристотелев метод образовал целые поколения атлетических философов. Гервей уследил обращение крови; Гильберт — магнитность земли; Декарт, воспользовавшись Гильбертовым открытием, своими вихрями, спиральностью, поляризацией наводнил Европу преобладающим предположением вихревого круговращения, будто бы заключающего тайну мироздания. Ньютон, в год рождения Сведенборга, напечатал свои «Principia» и тем положил основание всемирному тяготению. Мальпиги, следуя высоким убеждениям Гиппократа, Левкиппа и Лукреция, придал силу тому мнению, что tota in minimum existitnatura. Несравненные анатомы Свам-мердам, Лёвенгёк, Уинсло, Евстахиус, Гейстер, Везалиус, Бёргаве ничего не оставили анатомическому ножу и микроскопу на открытия в сравнительной анатомии. Его современник, Линней, в своей прекрасной наукепроизнес: «природа всюду сходна сама с собою»; наконец, Лейбниц и Христиан Вольф в благородной системе и в более обширном приложении этого начала указали его в космологии, между тем как Локк и Гроций извлекали из него нравственные доказательства.
По духу этих предшественников и современников можно усмотреть исходную точку Сведенборговых изучений и задач, предложенных им себе на решение. Он был способен вести с ними беседу и оживлять эти тома мыслей. Между тем, близость таких гениев, из которых тот или другой внушил ему все преобладающие, его идеи, вторично доказывает примером Сведенборга, как трудно уму и самой высокой плодотворности быть совершенно оригинальным, быть первым восприемником и провозвестником одного из законов природы.
Сведенборг назвал образ воззрений, к которому он тяготел, Учением о Формах, о Прогрессиях, или Степенях, о Влиянии, или Наитии, о Соотношениях. С таким учением стоит познакомиться по его собственным сочинениям. Не всякий может читать их, но тот, кто прочтет, будет вознагражден за труд. Это целая библиотека для твердо мыслящего и уединенного ученого. Они составляют около 50 томов; из них половина, посвящена ученым, другая — богословским предметам. После целого века забвения Сведенборг нашел, наконец, жаркого последователя в Лондоне — мистера Уилькинсона, который перевел творения своего учителя с латинского на английский язык. Сила ума, постижения и воображения переводчика могут быть сравнены только с высокими дарованиями лорда Бэкона. Великолепное предисловие, которым м-р Уилькинсон обогатил эти тома, превосходят своим блеском всю современную английскую философию и не позволяют мне, после него, ничего прибавить от себя.
Сведенборгова «Экономия Животного Царства» — одна из тех книг, которая всюду выдержанною возвышенностью мыслей делает честь роду человеческому. Она была написана с высочайшею из всех целей — помирить, наконец, душу и науку, так давно разошедшиеся одна от другой. Этот анатомический отчет о человеческом теле выражен самым высоким поэтическим языком. Сведенборг недаром изучил лучи и металлы. Разнообразные и основательные знания придают его слогу блеск и искрометность мысли, похожие на те зимние утра, когда воздух серебрится кристаллами. Он мог быть отличным космологом по врожденной способности усматривать тождественность и не останавливаться пред огромностью предмета. В атоме магнитного железа он видел силу, могущую производить спиральное движение планет и солнца. Его убеждения основаны на всемирности каждого закона в природе: на веровании Платона в степени или в восходящую лестницу; на излиянии или слиянии одного в другое, из чего проистекает взаимная относительность каждой из частей. Ему обнаружилась прекрасная тайна, что малое объясняет большое, а большое — малое; и средоточие человека в природе, и повсеместно существующее соприкосновение во всем. Он видел, что человеческое тело в точном смысле всемирно, что оно орудие, посредством которого душа воспринимает свою пищу, между тем как его питает все, что ни есть в материи. Решительный противник скептицизма, он придерживался того, что «чем более человек мудр, тем более он поклонник Божества». Вообще, он веровал в философию тождественности (Indetity philosophy) и был твердым и сильным ее сторонником.
Эта теория, получившая свое начало от самых древних философов, теперь блистательно доказывается новейшими. Ее давнишний афоризм: «Природа всегда сходна сама с собою», то есть природа беспрерывно применяет один и тот же способ на различных ступенях своих действий. Например: глазок, или растительная почка, развертывается в листок, потом в другой; она наделена возможностью преобразовать листок в корень, стебель, чашечку, лепесток, пестик, мешочек, семя. В животном природа образует позвонок или позвоночный хребет и, модифицируя эту форму, изменяя ее направление, продолжает свою работу до известного предела, довершая ее на верхнем конце руками с их кистью и пальцами, на нижнем — ногами и ступнею. На вершине позвоночного столба она утверждает новый хребет, который своими впадинами, выпуклостью и округлением образует череп с соответствующими оконечностями. Верхняя челюсть может быть поставлена в параллель рукам, нижняя — ногам, зубы — пальцам. Этот новый хребет назначен для отправлений высшего разряда. По мнению Платона, в «Тимее», этот второй человек, поставленный на плечо первого, почти может отрубить свое туловище и жить независимо, своеобычно. Внутри его все, что было сделано в туловище, повторяется еще раз на более высоком уровне, и природа снова твердит заданный урок Мозг — это усовершенствованное, утонченное тело мысли; в нем опять совершается процесс питания посредством вбирания, выработки и усвоения себе опыта посредством извержения и воспроизведения новых эфирных элементов. И нет предела лестница восхождения: ступень следует за ступенью. Все, что стоит на грани одной, переходит в ближайшую, последующую, в точности повторяющую каждый орган, каждое отправление предшествовавшей. Мы приноровлены к бесконечности. На нас трудно угодить: мы не можем любить ничего, чему видим конец, — и его нет в природе. Окончание одного назначения переходит в назначение высшее, и такое восхождение, продолжаясь, достигает существ духовных, небесных. Сама природа помогает нашему стремлению ввысь и в бесконечность. Творческие ее силы, подобно композитору, безустанно наигрывают простую тему или арию то громко, то едва внятно, то как соло, то целым хором, сто тысяч раз отглашенным, пока и небо, и земля не наполнятся ее песнью.
Притом в ней нет такого закона всеобщности, которого нельзя бы уследить в большом и малом. Кровяные шарики обращаются в наших жилах на своей оси, как планеты на небе; круговоротные же движения наших умственных изыскании и заключений соответствуют течению светил. Тяготение, объясненное Ньютоном, хорошо, но оно становится еще выше, когда мы находим в химии распространение того же закона, начиная от сплошных масс до дробных частиц, и когда атомистическая теория указывает на ту же механичность в химических действиях. Метафизики свидетельствуют о своем роде тяготения, при-
сущем в феноменах умственных, а приводящие в ужас статистические таблицы Франца подводят под точность цифрового исчисления каждую прихоть, каждую блажь. Если один на двадцать или тридцать тысяч человек любит есть сапоги или женится на своей бабушке, то в каждых других двадцати или тридцати тысячах найдется человек, который тоже ест сапоги или женится на своей бабушке. Итак, то, что мы называем тяготением и считаем довершением, есть только один рукав могучей реки, для которой мы не нашли еще и имени. Астрономия — превосходная вещь, но она Должна войти в жизнь, чтоб получить полную свою ценность, а не ограничиваться шаровидными телами и расстояниями там, в пространствах*.
* Желание Эмерсона, несколько уже раз им выраженное и обращенное к астрономии, может теперь быть удовлетворено превосходным произведением французского астронома Фламмариона «LaPluralite des mondes habites», и не менее замечательною книгою «Pezzani», служащей ему дополнением. Обе эти книги действительно ввели астрономию в жизнь; их стоит прочесть каждому мыслящему человеку. (Примеч. перев)
Эти величественные рифмы или созвучия, повторяемые в мироздании, которые поражают и удивляют, при каждом своем обороте, как новое, еще невиданное выражение на лице, нам милом и хорошо знакомом; выражение, придающее его чертам вид чуждый и преображающее его облик во что-то божественное, — все это восхищало пророческий глаз Сведенборга. Он должен быть почтен как глава того переворота, который, осмыслив науку, дал бесцельному собранию опытов форму, руководство и животрепещущее сердце. Он подсмотрел, как природа «вьется вокруг вечно продолжающейся спирали и ось ее никогда не скрипит, и колеса никогда не рассыхаются»; иногда он почти был готов проникнуть в то сокровенное убежище, где она «сидит у горна, в недрах своей лаборатории»; и между тем его картины отличаются строгою верностью, с которою они основаны на практической анатомии. Немногие с такою проницательностью подметили или выразили неуловимый образ действий природы и то условие, что когда он не обнаруживается в видимых проявлениях и будто прячется так, что нельзя указать, куда что скрылось, то наука может и должна отыскать его следы. Это домогательство найти, куда переходит та сила, то свойство, которые довершили свое последнее действие на одном поприще и должны начать его на другом, высшем, придает необыкновенное оживление его «Животному Царству». Книга почти становится существом.
Мнение древних — Гиппократа, Левкиппа, Платона, кратко выраженное афоризмом Мальпиги: «природа во всей полноте пребывает и в наименьшем», — было одною из любимых тем Сведенборга. «Неизменен закон органических тел,— говорит он, — по которому большая, составная или видимая, форма есть не что иное, как производство и сложность меньших, простейших, напоследок даже неосязаемых форм. Эти же действуют наподобие самых огромных, но еще с большим совершенством и общностью, так что могут дать полное понятие о всей своей совокупности. Язык, например, состоит из совокупности крошечных язычков; то же — сердце, желудок, печень, — словом, каждый орган есть сложность отдельных маленьких органов, во всем сходных с большим, составным. Эта богатая идея дает ключ ко многим тайнам. То, что недоступно для глаза по своей малости, может быть рассмотрено в совокупности; слишком уж громадное — в своих единичных частях. Та же мысль служит ключом и для его Богословия: «Человек есть некоторый род невыразимо малого неба; он имеет отношение к миру духов и к небу. Каждая частная мысль человека, каждое чувство, даже самая крошечная часть чувства, есть уже его изображение и подобие. Достаточно одной самой простой мысли для постижения духа».
Отважный гений Сведенборга сделал последний шаг: он возмечтал, что может овладеть наукою из наук, — постигнуть и объяснить значение, мира. Уже в одном примечании к тому «Животного Царства» он сказал: «В нашем изложении о Знаменательности и о Соотношениях мы поговорим о символическом и типическом сходстве и о дивных вещах, совершающихся не только в живых телах, но повсеместно в природе, и до того соответствующих порядку высшему, духовному, что можно присягнуть, что мир физический есть только символ мира духовного. Мы докажем это тем, что, выразив какой-нибудь закон физически, переведем его термины на соответствующие им отвлеченные выражения и, посредством одного этого способа, выйдет, что мы изрекли богословский догмат или духовную истину вместо устава или закона материальной природы; хотя нельзя подозревать сначала, чтобы через буквальную перестановку слов могло произойти что-нибудь подобное между двумя законами, из которых каждый, взятый отдельно, по-видимому, не имеет никакого отношения к другому. Надеюсь впоследствии представить множество примеров подобных соотношений вместе со словарем, содержащим название духовных предметов, которое может заменять название предметов физических. Символизм проникает все существующие тела».
Этот факт, изложенный здесь так ясно и так твердо, встречается и в поэзии, и в аллегориях, в баснях и в применении эмблем; он входит в. состав каждого языка. Платон, как это видно по его дважды рассеченной линии, в шестой книге «Республики» имел понятие об этом факте. Бэкон находил, что истина разнится от природы, насколько печать отличается от своего оттиска, и привел в пример несколько предложений, взятых из мира физического, с их переводом на нравственное или политическое значение. Бёме и все мистики провозглашают этот закон в своих темных загадочных писаниях. Поэты, по мере своего поэтического дара, употребляют символ; но он знаком им так, как в продолжение веков был знаком магнит — единственно как игрушка. Сведенборг первый дал этому факту отдельное наукообразное положение, потому что этот факт был присущ ему всюду и никогда не бывал ему невидим. Он, как мы уже это объяснили, стоит в связи с учением Сведенборга о тождественности или повторяемости, потому что умственные прогрессии в точности соответствуют прогрессиям мира материального. Но нужно было иметь большую проницательность, чтобы расположить такие вещи по порядку и по прогрессии; или, говоря по-другому, нужна была такая прямота положения для того, чтобы основная точка зрения была так правильно установлена на самую ось мироздания.
Да, в течение пяти или шести тысячелетий земля вскармливала род человеческий; он дошел до наук, до философии, до религии, и между тем, никому не удалось разглядеть соответственности значений между каждой частью одной и каждой частью другой стороны. И до сего часа ни одна книга в какой бы то ни было литературе не истолковала научным образом символизма предметов. Но можно положительно утверждать, что лишь только люди получили бы малейший намек на то, что каждый чувственный предмет: скала, животное, река, воздух, самое время и пространство — существуют не ради себя, даже не ради какой бы то ни было окончательной материальной цели, но как живописательная речь, гласящая иное сказание о существах и об обязанностях, — тогда все другие науки были бы отложены в сторону, и одна эта многообетная наука заняла бы все наши способности для того, чтобы каждый человек допытывался значения всего видимого и спрашивал: почему сам я, с моими печалями и радостями, со всех сторон замкнут небосклоном именно в этой среде? Почему слышится мне тот же смысл в бесчисленно разнообразных голосах? Зачем приходится мне читать один и тот же, но нигде вполне невыраженный факт на бесконечно живописательном языке? Как бы то ни было, оттого ли, что таких вещей не передать ни умом, ни наукою; оттого ли, что много и много веков должны быть употреблены на то, чтобы произвести и выработать редкий и роскошный дух, для подобного назначения, — но нет кометы, слоя скалы, ископаемого, рыбы, четвероногого, поросли, которые не заняли бы специально многих ученых и комментаторов гораздо более, нежели значение и верховная цель всего мироздания.
Сведенборг не довольствовался кухонного пользою земли. На пятьдесят четвертом году его жизни им сильно овладели подобные мысли, и его глубокий и обширный ум поддался опасному убеждению — нередкому в истории верований, — что ему даровано преимущество беседовать с духами и с ангелами и что его предназначение состоит именно, в обязанности истолковать нравственное значение мира, подлежащего нашим чувствам. К весьма основательному и вместе тонкому и широкому воззрению на гармонию в природе он присоединял понимание нравственных законов в их пространнейших и всеобъемлющих видах; но, вероятно, по какой-то чрезмерной склонности своего организма к образности, он видел все не в отвлеченном смысле, но в картинах; слышал в разговорах, пересказывал как о событиях. Всякий раз, когда он покушался возвестить закон самым разумным образом, что-то принуждало его перелагать этот закон в притчу, в иносказание.
Новейшая психология не представляет ни одного подобного примера нарушенного равновесия. Главные его способности продолжали действовать совершенно нормально, и читатель, который Отдаст должную часть снисхождения странностям вещателя, найдет в его вещаниях много поучительного и много поразительных удостоверений в величии законов, провозглашаемых им; а это важнее всего того, что может предложить нам хорошо уравновешенная глупость. Сам он, стараясь описать характер своего необыкновенного состояния, говорит, что присутствие его в духовном мире сопряжено с некоторым отлучением, но только «мыслительной способности ума, а отнюдь не воли», и он утверждает, что «видит внутренним оком предметы того мира гораздое яснее, чем те, которые находятся на здешнем свете».
Приняв за убеждение, что некоторые книги Св. Писания суть настоящие аллегории или что они написаны в состоянии вдохновенном, сверхчеловеческом, он посвятил остальные годы своей жизни на высвобождение духовного, вселенского их смысла из буквального. Он заимствовал от Платона прелестный вымысел «о весьма древнем народе, о людях лучше нас, живших ближе к богам»; Сведенборг прибавил, что «они пользовались землею символически и при виде вещественных предметов не думали о них, а только о том, что они изображают». Вследствие этого он занялся розысками отношений между предметом и его значением. «Даже органическая форма соответствует цели, к которой она предназначена». «Человек, в общности или в частности, есть организованная справедливость или несправедливость, себялюбие или самоотвержение». Причина, по которой все отдельные предметы на земле и на небе служат знаменованием, происходит от того, что они существуют влиянием на них Господа», — говорит он в Arcana.
Мысль отыскать отношение всего созданного к Создателю, такая мысль, достойно осуществленная, была бы поэмою мира, в которой вся история, все науки разыгрывали бы приличествующую им роль; эта мысль, по несчастию, была искажена и сужена направлением исключительно богословским, которому он поддался в своих изысканиях. Его воззрения на мироздание и не человечны, и не всемирны: они исполнены мистицизма и гебраизма. Он подчиняет каждый предмет видимой природы теологическому толкованию. Конь означает плотскую смышленость; луна — веру; кошка значит то, страус другое, артишок третье, и жалко гнет он каждый символ для придания ему церковного смысла. Нет, нелегко поймать скользкого Протея! В природе каждый отдельный символ играет бесчисленные роли, и, наоборот — всякий атом вещества проникает во все прочие отделы творения. Вследствие центральной тождественности каждый символ одарен возможностью выражать все качества и все несовершенства живого существа. Природа скоро мстит каждому педанту, посягающему наложить оковы на ее волны. Она не литератор. Одно вдохновение может уловить ее подчас, и нам нужно быть на вершине наших сил и способностей, чтобы хоть что-нибудь понять в ней так, как следует. Эта неуместная богословская наклонность роковым образом понизила его изъяснение природы, и словарь символов еще надлежит записать. Но истолкователь, еще ожидаемый человечеством, не найдет предшественника, стоявшего к истинной разгадке ближе Свенденборга.
На заглавных листах своих творений Сведенборг называет себя «Рабом Господа Иисуса Христа», по силе же своего ума и влияния он может быть назван великим богословом, и преемник ему найдется не так скоро. Неудивительно, что глубина нравственной мудрости доставляет ему влияние законоучителя. Его религия владычествует над мыслью и находит себе повсеместное приложение. Он представляет вам ее со всех сторон; одушевляет в каждое мгновение жизни, дает цену и смысл каждому событию. Здесь преподается ему учение, сопровождающее его и во сне, и в бодрствовании; показывающее ему при всяком помысле, из какого отдаленного истока наше мышление ведет свое начало,
Оно указывает ему в обществе, по какому сродству он примыкает к единомышленникам и каким — к противникам; оно подводит его к предметам, находящимся в природе, и знакомит с их происхождением и значением: какие из них дружелюбны и какие пагубны; наконец, оно отверзает ему мир будущий, удостоверяя его в продолжение тех же самых законов. Все читатели Сведенборга свидетельствуют, что дух их мужает от изучения его книг.
Чрезвычайно, однако, трудна задача критического обзора его богословских сочинений: неоспоримое их достоинство вселяет глубокое почтение, и, между тем, невозможно обойтись без серьезных оговорок. Их безмерное, песчаное изобилие похоже на саванны и пустыни, тогда как несообразности напоминают горячечный бред. Он излишне многословен в своих толкованиях; и его понятие о людском невежестве странно преувеличено. Люди, напротив, очень скоро схватывают истины подобного рода. Но как он богат доводами, какой великолепный изыскатель всего того, что нам так нужно знать! Мысль его пребывает на сходстве самой сущности вещей; он видит его в их началах и в их отправлениях, а не в наружном их устройстве. Этот метод и порядок его изложения истин неизменен. Он постоянно проводит свои заключения от внутреннего к внешнему. И во всем какая важность, какая вескость! Его глаз никогда не блуждает: в нем нет ни искры тщеславия, ни малейшего обращения на самого себя, по какому бы ни было движению авторского самолюбия! Пускай он теоретик, пускай умозритель, но ни одному практическому человеку во вселенной нейдет принимать насмешливый вид по отношению к нему. В сравнении с ним Платон — просто академик: его мантия, хотя из пурпурной, хоть из эфирной ткани своими широкими складками, все же мешает свободе его движений. Но этот мистик величествен даже для Кесаря, и сам Ликург преклонился бы пред ним.
Сведенборг, одаренный высокою нравственною прозорливостью, Сведенборг, исправитель общепринятых заблуждений, провозвестник законов чистой этики, изъят от всякого сравнения с каким бы то ни было писателем новых времен. Ему по праву принадлежит место, не занятое в продолжение многих веков, среди законодателей человечества. Медленное, но властительное влияние, приобретенное им, как и другими гениями религии, должно быть также чрезмерно и иметь свой прилив и отлив, пока оно не установится на постоянном уровне. И конечно, все, что есть в нем существенного и всемирного, не будет ограничено кружком людей, вполне сочувствующих его гению, но перейдет во всеобщее достояние мудрого и праведного образа мыслей. Мир имеет непогрешительную лабораторию: с ее помощью он извлекает все, что есть превосходного в его детях, и отметает немощное и ограниченное самых возвышенных умов.
Метемпсихоз [переселение душ], общепринятая в древней греческой мифологии, собранной Овидием, и в реинкарнации индусов, у которых она является объективно и действительно свершается в телах вследствие испорченной воли, — метемпсихоз принимает у Сведенборга высокофилософический характер. Она субъективна и вполне зависит от образа мыслей человека. Все в мире само собою принимает различный вид, согласно с преобладающими наклонностями каждого. Каковы чувства и мысли, таков и человек; каков он, такими и кажутся ему предметы. Человек становится человеком по доброкачественности своих хотений, а не по качеству своего знания и смышленности: «Все, на что ни взглянут ангелы, становится ангельским. Каждый Сатана кажется для самого себя человеком; для духов, таких же падших, как сам он, — даже очень порядочным человеком; для душ же очищенных, он — куча падалицы».
И вот мы вступаем в мир настоящей поэмы в действии. Противоборство постановлениям исчезает; всюду притяжение: родное ищет сродного. Земные браки расторгнуты. Одно внутреннее сходство соединяет в мире духовном. Каждый сам себе созидает и обитель, и положение. То, что мы называем поэтической справедливостью, свершается во мгновение ока. Духи терзаются страхом смерти и никак не могут припомнить, что они уже умерли. Те, кто были злы и коварны, боятся всех прочих. Не исполнившие дел милосердия и сострадания блуждают и носятся взад и вперед; собеседники, к которым они приближаются, понимают их свойства и отгоняют их прочь. Корыстолюбцам мнится, что они живут в подвалах, где зарыты их сокровища, и что их поедает моль.
У Сведенборга множество золотых изречений, которые с необыкновенною красотою выражают этические законы: «Ангелы на небе беспрерывно приближаются к весенней поре своей юности, так что самый старший из них кажется самым младшим». «Чем более ангелов, тем более простору». «Совершенство человека состоит в желании приносить пользу и добро». «Цель возвышается по мере понижения материальной природы». «Человек, в совершенстве своего образа, — это небо». «По звуку голоса ангелы распознают любовь человека; по произношению звуков — его мудрость; по смыслу слов — его знание».
В «Супружеской Любви» Сведенборг изложил учение о браке. Про эту книгу можно сказать, что, несмотря на самые возвышенные элементы, она не достигла успеха. Он приблизился ею к «Гимну о Любви», которой Платон коснулся в своем «Банкете», — к той любви, которую провозгласил Данте, которую воспел Казелла как одного из ангелов Эдема и которая, если бы она была достойно восхвалена и в своих началах, и в своей плодотворности, и в красоте своих действий, вполне могла бы привести в восторг все души, явясь как родоначальницей всякого благоустройства в обычаях и в нравах. Это была бы великая книга, если бы гебраизм был отложен в сторону, и закон ее утвержден, без готики, на одной этике, с произвольным стремлением к возвышению, требуемом самою сущностью предмета.
Но у него прекрасно развито платоническое понятие о браке, поучающее, что пол повсеместен, что мужественность выражается в каждом действии, органе, помысле мужчины, равно как и женственность в женщине. Следовательно, в действительности или в мире духовном брачный союз беспрерывен, полон, совершенен, и целомудрие не есть местная, но всеобъемлющая добродетель. Отсутствие целомудрия обнаруживается в каждом поступке: в торге и в разговоре, в земледелии и в философствовании точно так же, как и в браке. И Сведенборг видел, что хотя на небе девы прекрасны, но жены несравненно прекраснее, и красота их возрастает более и более.
По своему обычаю, Сведенборг сжал, однако, свою теорию в форму временную. Он преувеличивает случайное обстоятельство брака, и хотя находит на земле несовместные супружества, воображает более мудрые выборы на небе. Но в душах прогрессивных всякая любовь и дружба преходящи. Любишь ли ты меня? — значит: видишь ли ты ту же истину? Если да, — мы счастливы одинаковым счастием. Но вот один из нас доходит до умозрения новой истины, — мы расходимся, и никакие силы в мире не могут удержать тогда одного возле другого. О, знаю я, как сладостна эта чаша любви: ты живешь для меня, я — для тебя! Но это не что иное, как ребяческое пристрастие к игрушке, как попытка увековечить домашний очаг и свадебную горницу; желание не выпустить из рук детскую азбуку, которую мы выучили шутя. Эдем Господень подавляет своим величием и обширностью; он кажется нам холоден и суров, как пустынная окрестность, наводящая на нас оторопь, когда мы греемся вечерком у пылающих угольев камина; но мы снова пускаемся в путь, и нам кажутся жалки те, кто лишает себя великолепия природы для карт и для свечного освещения.
Может быть, настоящая сущность «Супружеской Любви» заключается в «Беседе», где все положения глубоко обдуманы. Они, однако, оказываются несостоятельными в буквальном применении к браку, потому что Небо не есть сочетание двух, но общение всех душ, и Господь — верховный жених и невеста души. Мы же встретимся, пробудем минуту друг с другом в храме одной мысли и расстанемся, как бы не расставаясь, чтобы приобщиться к другой мысли, с другими соучастниками блаженства. Итак, не только нет ничего божественного в плохом и особняющем смысле того вопроса «Любишь ли ты меня?», но я, напротив, тогда лишь захочу сблизиться и стать рядом с вами, когда вы покидаете и лишаетесь меня, чтобы предаться чувству, которое выше вас и меня; но я отвергнут, когда, устремив глаза на меня, вы еще жаждете любви. Фактически, в духовном мире, мы ежеминутно меняем пол. Вы любите во мне достойнейшего из двух — я ваш муж; не я, однако, а мои качества решают нашу любовь; но что за капля эти качества в сравнении с океаном достоинств, которые превосходят мои! Тем временем я обожаю высшие достоинства в другом и становлюсь в отношении к нему женою. Он стремится к еще высшим доблестям другого духа, следовательно, он его жена или восприемник его влияния.
От преувеличенного ли наблюдения за собою или по отвращению к греху, Сведенборг впал в мнительность, эту особенную немощь излишней совестливости. Я ссылаюсь на его презрение к мышлению и на отделение добра от знания: «Рассуждать о вере — значит сомневаться и отрицать, — говорит он, и это щепетильное мнение повторяется беспрестанно. Такие избитые фразы внушают нам грустную мысль, что в этом-то и скрывался корень его болезненного состояния, что этим-то он и поплатился, может быть, за перелом, произошедший в его способностях. Успешная или удачная гениальность зависит, по-видимому, от счастливого согласования ума и сердца; от надлежащей пропорции, которую трудно определить между нравственными и умственными силами. Но слишком переполненную чашу трудно нести, и этот человек, щедро одаренный и умом, и сердцем, скоро впал в разлад с самим собою. В своем «Животном Царстве» он провозгласил, что предпочитает анализ синтезу, и вдруг, прожив более пятидесяти лет, он начинает презирать разум, и хотя сознает, что ни истина, ни добро не могут быть объединены, но оба должны сочетаться и слиться, он принимается ратовать против своего рассудка; в силу этого становится на сторону одной совестливости и на каждом шагу изрекает на разум хулу и клевету. Насильственное расторжение отмщается немедленно. Красота теряет свою прелесть, любовь — любезность, когда отрицаешь целую половинную часть неба — истину. Сведенборг мудр, но он остается мудр наперекор себе. Есть что-то бесконечно печальное в этой подложной вселенной, в ней всюду и отовсюду слышатся вопли. На месте провозвестника воссел вампир, и с мрачною ненасытностью он не отводит глаз от образов мук. Новый ад и новая преисподняя, одно отвратительнее другого, вмещают то те, то другие толпы законопреступников.
Сведенборг нисходил туда по столбу, казавшимся из ярой меди, но его образовали небесные духи, заботящиеся, чтобы он невредимо посетил обитель злополучных и был свидетелем их мук Там долго и долго слушал он их стенания; видел их мучителей, увеличивающих и усиливающих все казни до бесконечности. Он видел ад обманщиков, ад смертоубийц, ад сластолюбцев, ад льстецов, преисподнюю коварных и даже сточные ямы преисподних...
С его книгами должно обходиться осторожно. Опасно изваивать эти мимолетные представления мысли. Истинные в своей призрачности, они становятся лживы в определенном виде. Мудрый народ греческий имел обыкновением для довершения воспитания принимать самых даровитых и нравственных юношей в участники Элевзинских таинств. Постепенно и с большою торжественностью вводили их в святилище, где высшие истины, вверенные древней мудрости, были им преподаваемы. Молодой человек ума пылкого и созерцательного может, лет в восемнадцать или в двадцать, прочесть творения Сведенборга — эти таинства любви и совести — и потом отложить их навеки. Подобные мечты посещают все пламенные головы, в ту пору, когда мысль о рае и об аде впервые поражает их. Но такие картины должны считаться чисто мистическими, то есть случайным и произвольным изображением истины, но не самою истиною. Каждый другой символ будет одинаково годен: в таком случае на них можно глядеть без опасения.
Сведенборгова система мира лишена центрального могущества внезапности; она основана у него на динамике, не на силе жизни, не на могуществе порождать жизнь. В ней нет ни индивидуума, ни его свободной воли. Его вселенная — какой-то огромный кристалл, где все идет в ненарушимом порядке, но холодно, молчаливо, мертво; она сама будто окована магнетическим сном и бесстрастно отражает волю магнетизера. Каждая мысль проникает в каждый отдельный ум вследствие влияния общества духов, его окружающих. Эти заимствуют влияние от духов высших, и так далее. Все его типы означают одни и те же малочисленные предметы: все лица ведут одну речь, и все разговаривающие сведенборгствуют. Будь они кто им угодно, в конце концов, они все придутся под его стать: и король Георг II, и Магомет, и сам Цицерон. Куда девался его Рим, его красноречие? Он тот же богословствующий Сведенборг. От недостатка индивидуализма бесцветны его ад и небо. В них нет этих тысячеобразных людских отношений. Нет того участия, естественно возбуждающегося в них к тому или другому человеку, потому что он отчасти прав в своем проступке, отчасти виноват в своей правоте; потому что он не подходит ни под какую классификацию, ни под какое догматизирование, — так много законностей, случайностей, возможностей, будущностей должно принимать в соображение; потому что иногда порок придает ему силу, а добродетель отнимает ее, вследствие чего он делается понятен и доступен своего рода сочувствию. Этот недостаток отзывается даже и на средоточии всей его системы. Вмешательство «Господа» упоминается на каждой строке как имя, но нигде не постигаешь Бога Живого. Нет блеска в этом оке, которое призирает из своего центра и должно бы одушевлять неизмеримую зависимость своих созданий.
Погрешность духа творений Сведенборга состоит в богословской ограниченности. Всюду с ним мы стоим в Церкви: нигде не проявляется необъятность всеподательной и всеобъемлющей премудрости. И он, и Бёме впали в заблуждение от излишнего пристрастия к символам христианства, мало радея притом о духе его нравственности, который заключает в своих недрах несметности человечеств, христианств, божественностей.
Гений Сведенборга, обширнейший из всех дарованных душам нового времени в этой области дум, истощил сам себя в усилий сохранить и воскресить то, что уже достигло своего окончательного естественного предела. Некоторые вековые, величественные образы утратили свое преобладание над мыслью и- способом выражений западных богопочитателей; но чрезмерность того влияния обозначается у Сведенборга в нескладной подражательности иноземному витийству. «Что мне за Дело, — может сказать читатель, — до сапфира и до топаза, до яшмы и до сардоника, до кивота и до кущей, до прокажённых и до смарагдов, до огненных колесниц, до драконов рогатых и венчанных, до бегемота и до единорога? Это хорошо для жителей востока, а не для меня. И чем более вы запасаетесь ученостью для истолкования мне всего этого, тем более выказывается ваша дерзость. Чем обдуманнее и сплошнее ваша система, тем менее она мне по сердцу». Еврейская муза, наставившая людей в познании добра и зла, возымела и над ним, как и над народами, свое преувеличенное влияние. Такою судорогою сведены все его догматы. Его главное нравственное предписание — избегать зла наравне с грехом; но он не объясняет, в чем состоит зло, в чем добро. Человек может бояться лихорадки, смерти и проч. Докажите ему, что эта боязнь, как и боязнь самого ада, есть уже зло. Докажите ему с другой стороны, что по одной любви к добру, по одному почтению к достопочтенному он уже становится сопричастен Ангелам и пребывает в Боге. Чем менее мы имеем дела с грехом, тем лучше/Никто из нас не достаточно богат для того, чтобы расточать жизнь на сокрушения о грехах.
Другой его догмат, который становится пагубен по своей ограниченности, заключается в его «Inferno». У Сведенборга есть дьяволы. Утверждать, что Зло может существовать самостоятельно, есть крайний предел безверия. Это атеизм, это окончательное святотатство. Ничто в разумном существе не может его себе усвоить. Зло, по мнению древних, есть развивающееся добро. И справедливо сказал Эврипид:
Добро и бытие — одно в богах бессмертных;
Приписывать им зло, их значит отрицать.
До какого бедственного извращения достигло готическое богословие, что и сам Сведенборг возомнил, будто для падших душ обращение невозможно! О нет! Божественное усилие никогда не ослабевает: самая гниль, истлевающая на солнце, превращается со временем в зелень и цветы; а человек, — будь он в узах, в темнице, на виселице, — все же находится на пути к истине и к добру. Все поверхностно и все преходяще, кроме истины и любви. Самое обширное всегда бывает, самым истинным понятием, самым истинным чувством, и мы с отрадою повторяем великодушные слова индийского Вишну: «Вызывает деятельность тот долг, который не налагает на нас цепей; то знание, которое способствует нашему высвобождению. Все же прочие обязанности суть блага, переходящие в истомление».
В том же духе услышали мы весть, что прозорливец достигнул в своих странствиях и неба. Но в его небе нет красоты; оно похоже fete champetre, на евангелический пикник, на раздачу наград добродетельным поселянам во Франции; его ангелы не дают нам высокого понятия о своем развитии и образовании: они очень напоминают деревенских пасторов. Откровения его о духовном мире имеют такое же отношение к неизмеримости наслаждений истиною, — о которой человеческая душа отчасти уже здесь имеет предчувствие, — какое дурной сон имеет к идеальной жизни. Я не понимаю его языка, когда он возносится в горнее. Его откровения лишаются всякого вероятия от многочисленности подробностей. Человеку не нужно рассказывать мне, что он прогуливался среди ангелов; достаточным удостоверением послужит мне то, если его красноречие сделает из меня ангела. Неужели архангелы менее величественны, менее увлекательны, чем те существа, которые еще и теперь ступают по земле! Эта странная, схоластическая, дидактическая, бескровная, бесстрастная личность описывает вам разряды душ, как ботаник классифирует растения, и обозревает мучительные ады, как пласты известняка или кремнезема. В нем нет сочувствие Он ходит взад и вперед, среди мира существ, каким-то новым Радамантом, — в парике, с палкою с золотым набалдашником — и с видом небрежности и произвола распределяет души. Пылкое, многообуреваемое, страстное народонаселение земли — для него грамматика иероглифов или эмблематические постановления масонов. Как отличен от него Якоб Бёме! Этот трепещет от волнения; внимает, объятый благоговением, исполненный нежнейшего человеколюбия, поучением Наставника; он передает их нам, и сердце у него бьется так сильно, что его стук о кожаный кафтан вещателя слышен нам через даль столетий. Между ними разница велика. Бёме бодро и прекрасно мудр, несмотря на мистическую узость и непонятность. Сведенборг — неприятно мудр; со всеми своими разнообразными дарами он отталкивает, он холодит нас.
Лучший признак возвышенной природы — открывать нам перспективы, как ширь сельского пейзажа, заманивающая нас весенним утром все вдаль и вперед. Сведенборг постоянно смотрит назад и не расстается со своим саваном и заступом. Есть люди, которым что-то препятствует низойти в природу; есть другие, которые лишены способности подняться над нею. Так, одаренный силою многих людей, Сведенборг никогда не мог развязать узел, привязывавший его к вещественному, и стать на пьедестал свободного гения.
Замечательно, что человек, усмотревший символизм и через него провидевший поэзию мироздания и тайную связь материи и духа, остался вполне лишен всякого поэтического выражения, которое должно бы быть вызвано подобными провидениями. Зная грамматику и правила родного языка, как не переложить на музыку ни одного звука! Было ли с ним то же, что с Саади, который, в своем видении, набрал множество небесных цветов в подарок друзьям, но благоухание роз так его упоило, что они повыпадали из рук? Узнавать, не есть ли нарушение условий с теми небесными обитателями или его видения были чисто умственные, и потому внушили ему ко всему умственному тот ужас, что пронизал все его книги? Какова бы ни была причина, но в его книгах нет сладкозвучия, трогательности, живости; нет отдыха на их мертво-прозаическом уровне. В тоскливой безнадежности блуждаем мы по этим вертоградам, лишенным света и блеска. Никогда песнь птицы не прозвучит в их мертвящей сени. Совершенное отсутствие поэзии в таком высоком уме дает намек о болезни, как охриплый голос красавицы есть своего рода предостережение. Мне иногда кажется, что его перестанут читать, что творения его обратились в памятник, а славное имя в эпитафию. Так перемешаны его лавры с кипарисами и фимиам храма с запахом тления, что юноши и девы будут обегать эту ограду.
Тайна неба остается сокровенною от века и до века. Ни один легкомысленный, ни один сообщительный Ангел никогда не проронил даже одного слова в ответ на томительные желания святых, на страх, обуревающий смертных. На коленях приняли бы мы избранника, который, не нарушая долга повиновения, поведал бы человеческому уху о состоянии, о местопребывании новопреставленной души, о ее видениях, подтвердил бы своим словом прочув-ствия и провидения, которые уже мы имеем о небе. Достоверно то, что оно должно быть в связи со всем наилучшим в природе. Оно не должно быть, по своему духу, ниже известных уже нам творений того архихудожника, который изваял миры на тверди небесной и начертал нравственный статут. Оно должно быть свежее радуги, величественнее гор; оно должно гармонировать с цветами, с волною, с восходом и закатом осенних светил. Самые сладкогласные поэты показались бы хриплы как уличный шарманщик, если б когда-нибудь прозвучала та нота природы и духа, на которую настроено и движение земли, и движение морей, и движение сердца; та нота, под звук которой вращается и сок в растениях, и кровь в наших жилах, и солнце в небе.
Не забудем, впрочем, что Сведенборг заклал свою гениальность и свою славу на алтаре совести; такое высокое самоотвержение превосходит всякую хвалу.
Его жизнь, имея цель и смысл, сама говорит за себя. Он произнес решение и остановил свой выбор на добре, как на единственной нити, за которую душа должна держаться во всех лабиринтах этой жизни. Множество мнений препираются о том, где искать истинный центр опоры. Как в кораблекрушении, один хватается за ускользающие снасти, другой за бочонок, за доску, за мачту; кормчий же выбирает себе место со знанием дела: я остаюсь здесь, все потонет прежде этого, «плывущий со мною — достигнет берега!» Так и вы не надейтесь на небесное милосердие, на его снисходительность к вашему безумию или на свою осторожность и благоразумие — старый обычай и главный оплот у людей — ничто не пособит вам: ни судьба, ни здоровье, ни дивный ум; ничто, кроме безукоризненной правоты, во всем и всегда! И со стойкостью, никогда не ослабевавшею ни при занятиях, ни в изобретениях, ни в грёзах, Сведенборг отдался этому мужественному выбору.
Он оказал человечеству двойную услугу, которая начинает теперь приходить в известность. С первых шагов на поприще науки он открыл, опытами и практикой, многие законы природы и передал их нам. Потом, восходя с должною постепенностью от фактов к их началам и к их вершинам, он воспламенился благоговением, прочувствовав полноту гармонии, и предал всего себя восторгу и обожанию. Это — первая его заслуга. Если сияние слишком ослепило его глаза, если он пошатнулся, упоенный восхитительным созерцанием, тем достовернее должно заключить о превосходстве того зрелища, о действительности того бытия, которое горит и сверкает сквозь него так, что немощность прорицателя не возмогла его потемнить. Вот вторая страдательная его заслуга пред человечеством. Быть может, в великом обводе бытия и она не маловажнее предыдущей, а в отношении распределения духовных даров не менее прекрасна и славна для него самого.
