2015-02-18
299
Я стремительно последовала за Васильевым на улицу. Был сильный мороз, дыхание захватывало. Я задыхалась, доказывая, что все равно уйду от него, просила не только оставить меня, но и помочь мне в новой жизни, а он все упрямо тянул меня за рукав и звал с собой.
— Пойдем! — говорил он. — Ну не нравится тебе на Второй Брестской, будем жить в другом месте, уедем на другую квартиру…
— Ах ты, Господи! — уже в отчаянии сказала я. — Да не в этом дело: на той ли улице, на другой ли, у той или иной хозяйки… Хоть во дворце из золота — нигде не могу и не буду с тобой жить. Вот ты что пойми!..
Мы все шагали и шагали по улицам, ноги замерзли, я вся посинела. Ника это заметил и стал звать на горячий завтрак, на чашку кофе.
— Ладно! — вдруг зло отрубил он; его лицо помрачнело, и я встретила знакомый оловянный взгляд. — Я понял: я тебе противен, все это комедия была, но только не думал я, что ты с Богом будешь шутить и даже на венец плюнешь… Но уж коли среди ночи от меня убежала, коли так решила, что же, попробуй поживи самостоятельно… Но прошу об одном… И ты должна исполнить мое желание — ведь ты расстаешься со мной навсегда. Имею же я право попросить тебя о последнем?
— Проси, постараюсь исполнить…
— Сегодня вечером в последний раз отужинай со мной в «Ампире». Неужели так вот, сейчас на всю жизнь расстанемся?
— Зачем это? — Я испугалась. — Зачем?.. Все у тебя не просто, любишь ты помпы… не можешь иначе… и для чего?.. Или ты напьешься и будешь все вокруг себя крушить, или будешь мне сердце терзать разговорами.
— Даю слово, — торжественно сказал он, — не напьюсь, бить никого не буду и разговорами тебя терзать тоже не буду!
— Нет у тебя слова, — ответила я.
— На этот раз будет. Ты уходишь от меня… бросаешь… видишь, я не кричу, не скандалю, ни на чем не настаиваю. За что же обижаешь? В последний раз прошу тебя!..
Мне стало жаль его. Я обещала, и мы наконец расстались. Как ни странно, но ужас, сковавший мое сердце отчаянием, когда я увидела перед собою Васильева, вдруг прошел, уступив место чувству какого-то радостного удовлетворения. Мне казалось, я убедила его и, может быть, он поможет мне, не выписываясь со Второй Брестской, устроиться на работу. А пока не подыщу себе угла, поживу еще немного у Софьи Артуровны. Не зверь же он, в самом деле. Вот встретились, говорил он со мной по-человечески, и я не буду озлоблять его, исполню его желание, приду вечером в «Ампир».
В простом домашнем платье я неуверенно вошла в залитый яркими огнями зал «Ампира» и нерешительно остановилась. К моему удивлению, столик номер тринадцать был занят какими-то людьми; может быть, это были гости Васильева, а сам он еще не приехал?.. Но в это время откуда-то сбоку вышел и подхватил меня под руку Васильев.
— Удивилась? — спросил он. — Да, столик номер тринадцать уже больше не наш. Я отказался от него. Покидаю Москву года на два… хочу лететь на дальний Север… Не ожидала? — Ника вел меня к самому дальнему столику, стоявшему сбоку эстрады. — Здесь мы мало кому видны, — продолжал он, — посидим в уголке, насмотрюсь на тебя в последний раз и спокойно поговорим на прощанье…
Мне навстречу из-за занятого Никой столика встал его любимец бортмеханик, веселый, плотный, высокий и бесконечно преданный Васильеву украинец Гриценко. Я обрадовалась этой неожиданной встрече, так как присутствие третьего исключало интимные разговоры.
В душе я очень удивлялась необыкновенному спокойствию Васильева. «Неужели он так искусно умеет играть?» — думала я.
Мы сели. Он протянул мне карту заказов, и я стала машинально читать подряд названия блюд, плохо соображая, что они означают. Потом совершенно случайно взглянула на Нику, и сердце мое неприятно сжалось: его взгляд, точно пойманный на чем-то плохом, быстро метнулся в сторону, затем Ника потупил глаза, скрыв от меня их выражение, но я уже успела поймать в них недобрый огонек. «Уж не задумал ли он что-нибудь?» Я передала ему карту меню.
— Что хочешь заказывай, — сказала я упавшим голосом, чувствуя, как какое-то зловещее предчувствие неприятно холодит душу.
Но Ника уже по-доброму улыбался, шутил. Подали ужин. На столе появилось серебряное ведерко с запотевшими от холода бутылками вина.
Зал наполнялся народом. Москвичи приезжали после театров, концертов, оперетты — поужинать. Гриценко был весь поглощен эстрадными номерами, а мы разговаривали о Севере, о научной экспедиции, климате.
— Договор подписал на два года. Тебе не скучно будет без меня? — неожиданно спросил он.
— Я могу быть только рада за тебя, — ответила я, — два года без ресторанов, без бегов, без цыган пойдут тебе только на пользу.
— «Рада, рада», — передразнил он, — конечно, рада, вижу, что от счастья сияешь… ты даже скрыть этого не умеешь. Еще бы! Думала ли ты, что я так легко и быстро откажусь от тебя?.. А?.. — Он заговорил медленнее: — Да… бывает так… вот любишь, любишь, горишь, ну прямо сгораешь от любви, а потом вдруг… посмотришь — все и сгорело… и любви как не бывало… и за что только я тебя любил? Разве только за то, что ты никогда меня не любила?..
Мне почему-то от его слов становилось по-настоящему страшно, а он продолжал:
— Ты не сердись на меня, что так говорю, это я со зла… тебя есть за что любить. Вот, например, за твою храбрость! Помнишь, как я тебя на второй день нашего знакомства на разведочный аппарат посадил, в лодочку, и ты не дрогнула?.. Или вот сейчас: не побоялась прийти на «последнее свидание», ведь со мной шутки плохи, а ты пришла. Или, может быть, ты думаешь, я, как твой теноришко Юдин, сделаю?.. Прощусь с тобой, а как уйдешь, так от любви и застрелюсь?! Нет!.. Фрак и белая хризантема в петлице — это нам непонятно… Мы, тверские мужички, как дубы крепкие, нас не проймешь… — Его глаза внимательно и пытливо всматривались в меня.
Не скрою, что его туманные, насмешливые запугивания были мне неприятны.
— Не люблю твоих прибауток, — сказала я. — Все на испуг берешь?.. А это значит — слаб. Ты бы лучше дал мне слово писать, я отвечать тебе буду.
Я была счастлива, когда под бурные аплодисменты вышла на эстраду пестро одетая толпа цыган. Концерт заканчивался. «Слава Богу, все прошло благополучно, теперь скорее, скорее вырваться наконец отсюда».
— Мне пора! — решительно сказала я. — Уже поздно, ведь я живу не у себя, хотя и предупредила…
— Шампанского! — громко крикнул, перебив меня, Ника. Он схватил меня за руку. — Мы еще не простились! Подожди, без шампанского не отпущу!
В это самое время к нашему столику подошел официант.
— Вашу жену к телефону! — сказал он, обращаясь скорее к Нике, нежели ко мне.
Я была изумлена.
— Не может быть… это ошибка, мне некому звонить…
— Вас, вас… — Официант энергично кивал головой. — Спросили сначала: у вас ли ужинает летчик Васильев с женой?.. А потом, как узнали, что здесь, так и говорят: попросите, мол, его супругу… женский голос просит…
— Иди-иди! — Ника смеялся. — Это мама! Ведь я тебя разыскивал и у нее был, а сегодня специально заезжал, сказал, что нашлась пропажа, она знает, что мы сегодня здесь ужинаем, прощаемся… иди-иди!
Мама!.. С бьющимся сердцем, не веря своему частью, я выбежала в вестибюль, схватилась за телефонную трубку, как за якорь спасения.
— Мама! — крикнула я, но… трубка была безгласна, пуста… никто мне не ответил.
Почему? Неужели мама не могла подождать?.. Как жестоко с ее стороны. Зачем же было вызывать?..
Расстроенная, я вернулась в зал. Цыгане пели, плясали. Шампанское было уже налито в бокалы.
— Скорее, скорее! — торопил Ника. Он протянул мне бокал, мы чокнулись.
Чокаясь с Гриценко, я заметила, что он как-то странно на меня смотрел.
Потом мы снова чокались и опять пили. Ника подсел очень близко и стал уговаривать поехать по старой памяти в «Мавританию», где стояли цыгане. Он задерживал мою руку.
— Пусти! — уже строго, стараясь освободиться от него, сказала я. — Уговор дороже денег. — Я чувствовала, что выпила лишнее, — во рту был какой-то неприятный вкус, но старалась не показать вида и продолжала: — Ведь вечер кончился, ты обещал, это нехорошо… — Я говорила еще что-то, с ужасом ощущая, как от самых ног поднимается холод, все выше, выше, к самому сердцу. Голова сразу отяжелела, язык не слушался и деревенел. «Умираю!» — хотела я крикнуть, но горло заледенело. В то же самое время мне показалось, что я слепну, глаза наполнялись чернотой, судорога сдавила горло.
Пение и крики цыган звучали все отдаленнее, все тише. Последнее, что я осознала, меня куда-то несли. «Паралич!» — подумала я, прежде чем потерять сознание. Но сознание возвращалось через какие-то промежутки. При этих возвращениях к жизни я не могла открыть глаз, не могла вымолвить ни одного слова. Страшный гул и шум наполняли голову, я слышала голоса: «Скорую помощь! Скорую помощь!» Потом голос Ники: «Жена моя, у нее порок сердца, это припадок!» Потом вновь наступило беспамятство, которое прерывалось какими-то свистками, гудками паровозов… Потом чьи-то пальцы осторожно приподняли мои веки, и я увидела женщину в белом, с красным крестом на рукаве, склонившуюся надо мной, но подступившая к горлу рвота снова бросила меня в небытие.
Потом мною овладел длительный и неотвязный кошмар. Я неслась по каким-то ледяным волнам, и лапа, большая и мохнатая, ежеминутно, но довольно ласково касалась моего лица…
Наконец я стала чувствовать свое тело и поняла, что лежу. Мохнатая лапа по-прежнему ласково касалась лица, но теперь ко всему этому в ушах еще стояло знакомое, приятное, напоминавшее мне далекое детство в Петровском поскрипывание. Это были полозья саней, скользящие по твердому, оледеневшему снегу… Конечно, я в санях, вот и знакомый звук: встряхивают вожжами, ударяя по бокам лошади…
Я открыла опухшие, отяжелевшие веки. Хотела пошевельнуть рукой, но она мне не повиновалась. Я лежала закутанная в знакомую оленью доху Васильева. Нависший над самой головой пушистый воротник, мерно раскачиваясь от езды, ежеминутно мягко касался моего лица. Я различила впереди, на облучке саней, спину ямщика, а рядом фигуру Васильева.
Хотела позвать Нику, но у меня вырвался хриплый стон. Ника быстро обернулся, нагнулся ко мне.
— Ты видишь меня? Слышишь? — спросил он с тревогой.
В ответ я кивнула головой. Он поправил поудобнее сено, отвел от моего лица мех воротника, и я вдруг увидела над головой почти черное небо морозной ночи с яркими мелкими звездами.
Я вновь закрыла глаза. Никак не могла понять, где я, что случилось… Передо мною носились какие-то отрывочные и беспорядочные воспоминания. Путаясь в различных предположениях, я вдруг вспомнила ощущение телефонной трубки в руке, вспомнила, с какой надеждой ее схватила… И мгновенно мне все стало ясно: мама и не думала звонить, и вообще никто меня не вызывал. Официант «Ампира» был подкуплен Никой и вызвал меня нарочно к телефону на мнимый звонок. В это время Ника влил мне в шампанское что-то, от чего я чуть не умерла. Его план был заранее обдуман; отсюда и занятый сбоку около оркестра столик, такой незаметный для большинства сидевших в зале. Оттого и присутствие преданного Гриценко, услужливо помогавшего вынести жену Васильева, с которой так некстати в ресторане сделался вдруг сердечный припадок.
Теперь понятно, почему, чокаясь со мной, Гриценко был такой растерянный и виноватый.
Но где же мы теперь?.. Куда он везет меня?.. Меня мучили догадки.
А полозья саней все скрипели, веселой рысцой бежала деревенская лошаденка, а рядом со мной сидел человек, от которого я не могла уйти живой.
И чем яснее мне это становилось, чем невыносимее болела голова, чем больше ныло все тело, чем беспомощнее и слабее я сама себе казалась, тем сильнее рос в моей груди бунт: «Все равно убегу!»
В 1923 году железная дорога не доходила до Звенигорода. С Александровского вокзала садились и ехали в Голицыно, оттуда несколько десятков верст — на лошадях.
Звенигород издавна назывался «русской Швейцарией». Вокруг — высокие горы, живописные овраги и непроходимые леса. В нескольких верстах от Звенигорода стоял знаменитый монастырь Саввы Звенигородского.
Васильев выбрал своей «резиденцией» большую старую гостиницу при монастыре.
Устроив меня в одном из лучших номеров, успокоился.
— Здесь пока и будем жить, чтобы больше ты от меня не вздумала бегать!.. — сказал он, улыбаясь самой счастливой и удовлетворенной улыбкой.
— Что за смесь ты налил мне в шампанское? — не переставала я его допытывать. — Мне кажется, у меня навеки обожжены все внутренности… Скажи, ради Бога, что ты мне такое подмешал? Кто дал тебе эту убийственную смесь? Ветеринар какой-нибудь или коновал?.. Мне же надо знать, какими лекарствами лечиться!
— Ничего! — не смущаясь, весело отвечал он. — Что дал, то и дал… ничего там смертельного не было, а что болит, так это естественно: я сам сказал докторам, будто ты отравилась, вот они несколько часов подряд тебе рвоту и вызывали, да еще какую длительную, потому и болит, вполне естественно… Ничего, и так пройдёт!.. — Его поступок казался ему естественным.
— Ну а если б мое сердце не выдержало твоего пойла, тогда что? — спросила я.
— Тогда?.. — Тени набежали на его лицо, и оно помрачнело. — Тогда, наверное, умерла бы… значит, такова судьба… все лучше, нежели бросила бы, ушла от меня… — Потом, встряхнув головой, словно отгоняя вставшие перед ним образы, он уже весело продолжал: — Ты ведь ничего не знаешь, а я свою машину продал, чтобы у нас деньги были, чтобы ты здесь отдохнула, в средствах не стеснялась. Я тоже хочу месяц отдохнуть от полетов, наши доктора мне сейчас летать не дают, сволочи!.. Говорят, что-то с сердцем…
— Докутился?..
Он мрачно на меня посмотрел и передразнил:
— «Докутился»… Не докутился, а ты довела, все сердце мне исклевала. Я говорил — курчонок, забралась мне в сердце и клюешь. Пока не выклюешь — не успокоишься… Ну скажи мне, ну почему ты меня не любишь? Почему? От меня все женщины с ума сходили…
Такие разговоры повторялись ежедневно.
— Вот где был твой север, твоя далекая Арктика, врун несчастный… — негодовала я.
— А с тобой иначе нельзя… вот тебя умной считают, — смеялся он, — а по-моему, не умна ты, поверила тому, что я тебя разлюбил, что оставить могу… вот глупа…
Революция застала Васильева в чине летного полковника; теперь он подходил к сорока годам и имел за своей спиной тот летный стаж, который означает даже здоровое сердце по-летному изношенным. Он должен был перейти на учебные полеты и теоретические занятия в преподавании военной авиации. Но я видела, что любовь к небу и тоска по нему заставляют его сильно страдать.
Завезя меня в Звенигород, Ника вдруг ожил; он загорелся какой-то новой идеей, которая полностью им овладела и которую он держал от меня в секрете.
— Увидишь! — говорил он, блестя глазами. — Что я только устрою… всех удивлю!
Он стал исчезать все чаще. Я оставалась совершенно одна.
Дни, полные безделья, сводили с ума. Напрасно я просила у Ники купить мне бумаги и чернил. Он воображал, что я буду кому-то писать тайные письма. Когда я просила, чтобы он привез мне из города книг для чтения, он неизменно говорил:
— Тебе и от своего ума некуда деваться, еще читать вздумала. Вот позволял тебе читать — читала-читала да так начиталась, что ночью от меня удрала. Тебе нечего делать? Лежи и поправляйся!
— Я уже поправилась!
— Все равно лежи! Это тебе полезно.
Свидетелем жизни старого монастыря являлся повар гостиницы — Поп-верста, бывший монах. В мирском крещении его имя было Сергей, но при пострижении он принял имя Сильвестра. Под этим именем он остался и при советской власти. Имя для произношения довольно трудное, и его звали Сильверст, отсюда, наверное, и появилось прозвище «верста». Этому имени способствовал и очень высокий рост бывшего монаха.
Когда-то, до монастыря, он был поваром, и неизвестно, какая жизненная драма заставила его постричься. Но когда стали разгонять монастыри, то Поп-верста не захотел покинуть ставшие родными места и остался здесь, вернувшись к своей прежней профессии: стал поваром при бывшей монастырской гостинице.
Высокий, худой и смуглый, он ничем не походил на обычного толстенького, самодовольного повара. Было ему лет пятьдесят, темные небольшие глаза смотрели тускло, безразлично. Был он молчалив, немногословен, говорил ровным, тихим голосом. Волосы — беспорядочные, жидкие, черные — выбивались из-под белого поварского колпака, который он носил только около плиты, а в свободные часы спешил поскорее надеть старую, замасленную монашескую скуфейку.
Я увидела его впервые как-то раз вечером, когда вышла подышать на крыльцо свежим воздухом. В ту зиму стояли лютые морозы, и мне в легкой черной шелковой шубке нечего было и думать о прогулках, к тому же дорога была наезжена только в одну колею, и при встрече с санями надо было отходить в снег, которого намело по колено. Я стояла на крыльце, с жадностью вдыхая чистый морозный воздух, любуясь очертаниями старинных глав монастыря и видом печального, заброшенного кладбища.
— Чего вы боитесь? — вышла я наконец из терпения. — Я не сделаю вам ничего дурного, у меня есть с собой лекарства, может быть, вам легче станет!..
Не знаю, надоела ли моя настойчивость, но послышался звук откинутого металлического крючка, и дверь открылась.
Высокая черная фигура монаха, бродившая среди могил, показалась бы мне призраком, если б по чуть сутулой спине и мелким шагам я не узнала повара гостиницы.
Он был в монашеской скуфье, и хотя в вечерних сумерках я не могла рассмотреть выражения его лица, но по тому, как медленно он шел, я чувствовала, что он сосредоточен и погружен в свои мысли.
Я стояла тихо, боясь пошевельнуться, боясь, чтобы не хрустнул снег под подошвами ботинок. Но Поп-верста уже повернулся, взгляд его упал прямо на меня. Он сразу насупился, опустил голову и, повернувшись ко мне спиной, стал быстро удаляться. Его длинная неуклюжая фигура еще долго ныряла в снежных сугробах между крестами, пока наконец не скрылась за монастырем.
Однажды девушка, принесшая мне утром чай, предупредила меня:
— Сегодня ни завтрака, ни обеда не будет… повар заболел.
— Что с ним?
— Да разве у него узнаешь? Заперся, к себе никого не пускает, больницы звенигородской боится…
Целый день мысль об этом больном, одиноком человеке не покидала меня. Я еще дождалась трехчасового чая, чтобы спросить горничную, как здоровье Попа-версты.
— Все на запоре сидит, — с досадой ответила она, — наверное, самогоном отравился… пьет он очень…
— А вы бы в Звенигород за врачом съездили, — предложила я.
— А кто поедет? Чтобы в поле замерзнуть? Смотрите, какая метель разыгралась…
Вьюга действительно кружила, мела, срывала с крыши снег и запорашивала снежной пеленой стекла окон. Ветер уныло выл в трубе.
— Покажите, где комната вашего повара, — попросила я.
— А вы разве доктор?
— Да, — решилась я на ложь, так как иначе боялась встретить отпор. Наверное, я напустила на себя достаточно решительный вид, и горничная мне молча повиновалась.
Я взяла аптечку, которую за время моего выздоровления успела составить.
По бесконечным лестницам и низким переходам старинной гостиницы мы спустились в подвал, где помещалась обширная кухня. Девушка указала мне на маленькую дверь.
— Стучите, все равно не откроет, — сказала она, махнув при этом безнадежно рукой.
— Сильвестр… а как его дальше, по батюшке? — осведомилась я.
— Не знаю. — Горничная усмехнулась. — Поп-верста, да и только. Все так его зовем.
— Товарищ, откройте! Гражданин!.. — не зная, как назвать больного, стучала я в дверь.
Сначала была мертвая тишина, больной не подавал никаких признаков жизни. Потом послышалась возня. Я все продолжала стучаться. Наконец недовольный голос спросил:
— Кто там?.. Мне доктора не надо… все равно не открою!
— А я не из Звенигорода доктор, а совсем другой, я тут, в гостинице, живу.
— Что вам надо?
— Помочь, если смогу.
— Оставьте меня в покое, — промычал голос за дверью.
Высокая, согнутая фигура заковыляла от двери в угол и скрылась во мраке.
На опрокинутой деревянной бочке, заменявшей, очевидно, стол, стоял старинный монастырский фонарь из резного черного железа, из которого лила скупой свет стеариновая свеча. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидела, что Поп-верста взгромоздился на койку. Из тюфяка во многих местах торчала солома. Эта конура, наверное, прежде была чуланом для провизии, о чем ярко свидетельствовали маленькие под потолком оконца за железной решеткой. «Настоящая тюрьма», — подумала я. Над койкой висела на железном крюке темная, старая икона; с нее свешивались резные деревянные четки.
Поп-верста сидел против меня, свесив ноги в дырявых валенках, и смотрел недружелюбно, зло, не мигая. Он чуть покачивался, видимо от слабости. Сквозь смуглость худых щек проступали яркие пятна. Он горел в жару.
Я поставила больному градусник, ощутив при этом приторно-кислый запах немытого человеческого тела. Сев на какой-то пустой ящик, стала расспрашивать повара, на что он жалуется. Он не хотел отвечать. Чтобы время шло незаметнее, я стала рассказывать больному, что живу здесь, в гостинице, что о его болезни узнала от горничной из-за отсутствия завтрака и обеда. Поп-верста молчал и смотрел на меня недоверчиво.
Градусник шел к сорока. Пульс был частым, но не имел перебоев, что меня успокоило.
Я попросила показать мне горло. Вооружившись ложкой, придавила ею язык больному, как это делали нам в детстве настоящие доктора, и увидела страшную картину: все гланды и зев были ярко-алыми, а на зеве часто высыпали мелкие серого цвета нарывчики. Если бы это была сплошная серая пленка, то это был бы дифтерит, а это… что это такое?!
Я дала жаропонижающее, хотя знала, что это только временно собьет температуру и что вся причина — в зеве. Я нашла щепочку, навернула на нее вату и, обмакнув в сильный раствор перекиси, сделала больному прижигание зева. Вспомнив, что нам в детстве делали полоскание для горла из смеси соли и йода, намешала этот раствор в стакан воды и велела полоскать горло как можно чаще.
Считая свою миссию оконченной, я уже приблизилась к двери, как вдруг Поп-верста, все время ничем себя не проявлявший, спросил:
— Вы доктор?
— Ну конечно! — важно еще раз солгала я, потому что знала, как необходимо для больного поверить в то, что он в надежных руках.
— Придете еще? — стесняясь, вполголоса спросил он.
— Обязательно, сегодня же вечером. А если будет плохо, попросите кого-нибудь сходить за мной.
С этого дня жизнь приобрела для меня какой-то смысл. Прошло три дня, и я больше всего боялась, чтобы неожиданный приезд Ники не помешал лечить моего пациента.
Я делала ему прижигание зева два дня подряд. Серые налеты исчезли, уступив место мелким язвочкам. Теперь я понимала, что это была, очевидно, тяжелая ангина. Температура медленно спадала. Я просила всю прислугу гостиницы держать происшедшее в тайне от Васильева.
Этот случай завоевал мне сердце не только Попа-версты, но и всех служащих в гостинице, отчего мне стало много легче и радостнее. Этих людей было немного. Две девушки, которые подавали еду, убирали номера и мыли в кухне посуду, Поп-верста и хромой Антип — истопник, посыльный за провизией в Звенигород и кучер.
Сам директор гостиницы жил с семьей в Звенигороде, наезжая в монастырь под выходной и еще раза два в неделю.
Как только больной выздоровел, я тотчас призналась всем, что никакой я не доктор, но все мои уверения были тщетны. Если только не бывало со мною Ники, то с нарывами, порезами, кашлем и другими недомоганиями прибегали ко мне.
«Она дохтурша, шибко партейная, у ее лекарства из Москвы, не то что звенигородские, и она за их денег не береть!» — таково было общее мнение.
Теперь часто в отсутствие Ники я сидела в теплой кухне у печки и беседовала с новыми друзьями. Они не скрывали того, что их мучило любопытство: кто я? откуда? почему сижу одна здесь, а муж все время где-то пропадает?.. Но я упорно старалась перевести разговор на другие темы.
Но чаще всего по вечерам, прибежав в теплую кухню и усевшись поуютней около плиты, я читала моим новым друзьям вслух толстую-претолстую книгу. Это был собранный и переплетенный комплект журнала «Нива», известного сентиментальными романами старинного Санкт-Петербурга. Ее вынул из-под пестрого тюфяка хромой Антип и торжественно вручил мне. Пока я читала, каждый занимался своим делом. Девушки чинили белье, Поп-верста особенным, вроде острого ланцета, ножичком вырезал четки (по старой памяти), а хромой Антип сидел в углу на табуретке и глубокомысленно курил козью ножку.
Теперь я часто, несмотря на сильные морозы, предпринимала далекие прогулки. Одна из девушек, Маша, давала мне свои валенки, теплый платок и совсем новый, на овечьем меху нагольный тулуп в широких оборах.
Поп-верста достал мне откуда-то лесничьи лыжи, и я отправлялась в самую глубь леса. Хотя Антип всячески пугал меня рассказами, что в той или другой деревне видели волка, я почему-то не очень боялась, может быть, оттого, что мало в это верила.
В часы прогулок я бывала по-настоящему счастлива, но были и ужасные, особенно томительные, долгие ночные часы, когда я обдумывала свое положение: Ника обманом, силой завез меня сюда и держит потому, что на то его воля, а мне остается только одно; моя участь — покоряться…
И все-таки я убежала. Конечно, не трудно догадаться, что мой побег мог осуществиться только при помощи новых друзей. Во время долгих бессонных ночей я на этот раз разработала план детально и подумала обо всем.
Я решила бороться с Васильевым его же методами. Прежде всего, было необходимо его напугать и навести на ложный след.
Я задумала инсценировать самоубийство. Кроме того, по первому, столь неудачному побегу я поняла, что мне необходимо прежде всего вернуться домой, к маме, рассказать ей обо всем, просить ее простить меня. Я решила идти на все, лишь бы жить там, где я выросла, ибо понимала, что только в этой среде смогу начать новую жизнь.
Но, конечно, чтобы выбраться из этой глуши, мне прежде всего нужны были деньги. У меня остался красивый золотой крест и массивная граненая цепь к нему. Эту продажу я доверила Антипу, и он провел ее блестяще. К моему великому удивлению, я получила гораздо больше денег, чем ожидала.
Поскольку тулуп, валенки и платок были у Маши «праздничными» и не являлись ее единственным туалетом, она мне с удовольствием их продала. Этот маскарад преследовал три цели: первая — та, что, встретясь в пути или на станции с Никой, я имела шансы остаться неузнанной, вторая — та, что, одетая таким образом, я легче перенесу мороз, сидя в санях, а третья, и самая главная, цель была ввести Нику в заблуждение. Уезжая, я должна была оставить записку Нике о том, что решила повеситься и что мой труп найдут только весной далеко в монастырском лесу.
Оставленные шуба, шапочка и ботики только подтверждали бы мое невменяемое состояние. Можно было бы предположить, что я сошла с ума и убежала в лес в одном платье.
Этим я хотела испугать Нику, отвлечь его внимание и занять время на розыски в окрестностях моего трупа. Я отлично отдавала себе отчет в том, что мой поступок некрасив и бессовестен, но… но я вспоминала пословицу: с волком жить — по-волчьи выть… Разве не применил он в свое время ко мне самой подлой и жестокой тактики?
Мои друзья принимали в этом бегстве самое горячее участие и помогали чем только могли. Благодаря им я имела возможность написать в Москву одной из руководительниц «Галочки», имевшей с мамой общих знакомых. Я просила ее ответить мне в Звенигород, на почту до востребования, на имя Маши, все, что она знает о моей матери. Ответ пришел скоро и очень меня обрадовал. Мама, как член Рабиса[5], занялась делом: стала педагогом по вокалу. Кроме того, она каким-то образом отвоевала тетке освободившуюся комнатку при кухне в нашей же квартире. Очевидно, она, как педагог, имея смежные комнаты, получила право на учебный кабинет с роялем и на дополнительную площадь. Таким образом, тетка хотя и жила с ней, но помещалась в совершенно изолированной комнате.
Значит, теперь, если я вернусь и мама простит меня за брак с Васильевым, она поможет, приютит меня, и мы по-прежнему будем жить вдвоем. Какое счастье!
Денег оставалось ровно столько, чтобы заплатить ямщику от Звенигорода до Голицына и купить железнодорожный билет в Москву.
И я бежала!.. Перед тем как сесть с Антипом в деревенские розвальни, я поцеловала обеих девушек, Попа-версту, взглянула в последний раз на Саввинский монастырь, гостиницу и почувствовала странную грусть: еще одна страница моей жизни была перевернута.
Только в первом часу ночи я добралась в Москву.
Когда я подошла к серому четырехэтажному дому на Поварской, парадная дверь была уже заперта. Несмотря на поздний час, оба наших окна ярко горели.
Неужели я наконец буду дома?
Я заранее представляла себе, в какой ужас придет мама от моего наряда, но ведь это пустяки, все это так или иначе поправимо, только бы она простила меня, поняла, пожалела.
Я позвонила. Через несколько минут за стеклом показалось заспанное, недовольное лицо Даши-лифтерши.
— Чего тебе? — недовольно крикнула она мне, не думая отпирать.
— Даша! — я приблизила лицо к стеклу.
— Господи!.. — испугалась она. — Да что это вы, Екатерина Александровна?.. — Она быстро повернула ключ и впустила меня. — Маму свою напугать, что ли, хотите?.. — уже смеялась она.
