Монтень Мишель

Биографическая справка

Мишель де Монтень (1533–1529) – французский мыслитель, юрист, политик. Изучал философию в Гийеньском колледже и университете города Бордо. Продолжил обучение в Тулузском университете. Член парламента Бордо (с 1557). Дважды становился мером Бордо. Интеллектуально сформировался под воздействием идей стоицизма и скептицизма (школы древнегреческой философии). В стоицизме Мир, Космос представляются одушевленными, вся действительность пронизана высшим разумом – Логосом, божественной вселенской силой; душа человека, являясь частью мировой души, телесна и проницает все тело, со смертью отделяется от тела, переставая быть носителем личностных свойств; счастье как цель жизни человека возможно, когда она приведена в согласие с природой, Логосом; для жизни более значимы душевные добродетели, нежели внешние обстоятельства и материальное благополучие. Что касается скептиков, основное влияние на Монтеня они оказали своей гносеологической позицией: признавая недостоверность знания, основанного на свидетельствах органов чувств, скептики не допускали возможности достоверного знания и не верили в возможность рационального обоснования норм поведения. Основное сочинение – «Опыты» (в трех книгах), изданное в 1580-1588 гг. В 1676 были внесены Ватиканом в «Индекс запрещенных книг». Не стремясь к созданию собственной философской системы, Монтень выступил основоположником жанра философско-морализаторского эссе. Был общеизвестен как глубокий знаток и тонкий интерпретатор классической традиции: в его «Опытах» были содержательно использованы более 3000 цитат античных и средневековых авторов. Целью творчества Монтеня было написание своего рода «учебника жизни»: по мнению философа, «нет ничего более прекрасного и оправданного, чем хорошо и честно исполнить роль человека». Предметом большинства эссе Монтеня являлось поведение человека в экстремальных ситуациях, раскрывающее как самые причудливые движения его души, так и самые разнообразные патологии его характера. Согласно Монтеню, природа человека двойственна: зачастую необузданные духовные устремления нейтрализуются физическими возможностями его тела. Осмысление и принятие этого как неизбежной данности позволяет людям ориентироваться на идеал подлинно счастливой жизни – жизни в умеренности. Органы чувств человека несовершенны («кто знает, не лишены ли мы одного, двух, трех или нескольких чувств?»), способности нашего познания ограничены – лишь один Бог, согласно Монтеню вездесущ. При этом философ полагал долгом любого индивида стремиться к самосовершенствованию, рассматривая самопозна­ние как первейшую обязанность человека. С точки зрения Монтеня, «…если хочешь излечиться от невежества, надо в нем признаться… В начале всякой философии лежит удивление, ее продолжением становится исследование, ее концом – незнание». Одоление людского невежества, по Монтеню, жизненно важно, ибо «люди ничему не верят так твердо, как тому, о чем они меньше всего знают», а «…не достигнув желаемого, они делают вид, будто желали достигнутого». «Об истине же, – утверждал Монтень, – нельзя судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека». Монтень сумел осуществить значимый поворот в системе ценностей западноевропейского интеллектуализма, обосновывая неразрывность идеала человечес­кого достоинства с идеями свободы и сословного равенства. Его фраза «Души императоров и сапожников скроены на один манер» – стала крылатой в период буржуазных революций. Многие лучшие представители европейской культуры и просвещения были увлечены текстом «Опытов» Монтеня: у Шекспира обнаружено более 700 фрагментов из этого сочинения, цитировал его и Вольтер, Толстой, навсегда покидая Ясную Поляну, взял с собой томик Монтеня, увлекались им Флобер, Пушкин и др. По мнению Монтеня «вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к тому, чтобы научить нас не бояться смерти… Предвкушение смерти есть предвкушение свободы. Кто научился умирать, тот разучился рабски служить».

Текст из: «Об искусстве жить достойно»

...Крикните нашей толпе о ком-нибудь из мимо идущих: «Это ученейший муж!», и о другом: «Это человек, исполненный добродетели!» – и она не преминет обратить свои взоры и свое уважение к первому. А следовало бы, чтобы еще кто-нибудь крикнул: «О, тупые головы! Мы постоянно спрашиваем: знает ли такой-то человек греческий или латынь? Пишет ли он стихами или прозой? Но стал ли он от этого лучше и умнее – что, конечно, самое главное, – этим мы интересуемся меньше всего. А между тем надо стараться выяснить – не кто знает больше, а кто знает лучше».

Мы трудимся лишь над тем, чтобы начинить свою память, оставляя разум и совесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в своем клюве и, не попробовав, скармливают его птенцам; так и наши педанты, натаскав из книг знаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по ветру...

Если учение не вызывает в нашей душе никаких поворотов к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же не приспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей надо было бы возвеличиться, а она у него только раздулась...

Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред. Причина этого, которую я пытался только что выяснить, заключается, быть может, и в том, что у нас во Франции обучение наукам не преследует, как правило, никакой иной цели, кроме прямой выгоды.

Наука – великолепное снадобье; но никакое снадобье не бывает столь стойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и изменениям, если плох сосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да, на беду, он косит; вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону, видит науку, но не следует ее указаниям... Хромые мало пригодны к тому, что требует телесных усилий; так же и те, кто хромает душой, мало пригодны к тому, для чего требуются усилия духа. Душа ублюдочная и низменная не может возвыситься до философии.

Древние хотели сократить путь и – поскольку никакая наука, даже при надлежащем ее усвоении, не способна научить нас чему-либо большему, чем благоразумию, честности и решительности, – сразу же привить их своим детям, обучая последних не на слух, но путем опыта, направляя и формируя их души не столько наставлениями и словами, сколько примерами и делами, с тем чтобы эти качества не были восприняты их душой как некое знание, но стали бы ее неотъемлемым свойством и как бы привычкой, чтобы они не ощущались ею как приобретения со стороны, но были бы ее естественной и неотчуждаемой собственностью...

Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все, что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятся его неизменными основами, равно как не становятся ими и принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаются эти учения друг от друга; ученик же, если это будет ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении. Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности...

Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие – и они не из худших, – которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою...

Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, – всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого – бесконечные словопрения, которыми ее окружили. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту лживую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал – шаловливого. Философия призывает только к празднествам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое, – значит, философии тут нет и в помине...

Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своим здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; она не может, равным образом, не переделать по своему образу и подобию нашу внешность, придав ей соответственно исполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости – это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность...

Вопросы к тексту:

1. Что значит для Монтеня «возвыситься» до философии, почему для этого не достаточно стать «ученым»?

2. Согласны ли вы с утверждением, что Монтень «хорошо заполненной голове» (Рабле) предпочитал «правильно выработанный разум» (Монтень).

3. Разделяете ли вы мнение Монтеня, что отличительный признак философии как мудрости – «это неизменно радостное восприятие жизни»? Обоснуйте свою позицию.