2015-03-08
1168
Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское – двадцать пять. Кружевная скатерть, похожая на паутинку с рисунком из виноградных листьев и гроздьев, переливавшихся в свете свечей, стоила две тысячи. Обеденный сине‑золотой сервиз из полупрозрачного китайского фарфора – две с половиной.
Столовое серебро с монограммой «ЛР» в лавровом венке, в стиле ампир, обошлось в три тысячи долларов. Но думать о деньгах и о том, что они доказывают, значило бы проявить бездуховность.
В середине стола красовался позолоченный деревянный крестьянский башмак, наполненный цветками ноготков, кистями винограда и морковью. Свечи были вставлены в тыквы с вырезанными на них улыбающимися рожицами, а по скатерти рассыпались изюм, орехи и конфеты.
На обед в День благодарения собрались Риарден, его жена, мать и брат.
– Сегодня вечер, когда мы благодарим Создателя за его благословение, – произнесла мать Риардена. – Господь был добр к нам. У некоторых людей сегодня нет еды, а у иных и дома нет, и очень многие в стране остались без работы. Посмотришь на город, и жутко делается. Да вот, совсем недавно, на прошлой неделе, кого бы вы думали я встретила? Люси Джадсон‑Генри, помните Люси Джадсон? Жила в Миннесоте в соседнем доме с нами, когда тебе было двадцать лет. У нее был мальчик твой ровесник. Я потеряла связь с Люси лет двадцать тому назад, когда они переехали в Нью‑Йорк. Так меня просто ужас охватил, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая ведьма, в мужском пальто, просит подаяния на углу. И я подумала, что и со мной такое могло бы случиться, если бы не милость Господня.
|
|
|
– Ну что ж, если полагается возносить благодарности, – весело произнесла Лилиан, – я думаю, мы не должны позабыть про Гертруду, новую повариху. Она – настоящий художник.
– Я в этом смысле старомоден, – вставил Филипп. – И хочу поблагодарить самую лучшую на свете мать.
– Кстати, – сказала мать Риардена, – мы должны поблагодарить Лилиан за этот обед и за те труды, что она приложила, дабы сделать его таким красивым. Она несколько часов украшала стол. Он такой затейливый и необычный.
– Это все деревянный башмак, – заметил Филипп, наклонив голову, он придирчиво и с одобрением рассматривал вазу. – Удачная находка. У всех есть свечи, столовое серебро и барахло, которое дорого стоит, а этот башмак нужно было придумать.
Риарден не сказал ничего. Свет свечей обрисовал его лицо, словно старинный портрет, который не выражал ничего, кроме безразличной вежливости.
– Ты не прикоснулся к вину, – сказала мать, посмотрев на него. – Я думаю, ты должен предложить тост с благодарностью людям этой страны, которые так много тебе дали.
|
|
|
– Генри не в том настроении, мама, – ответила Лилиан. – Боюсь, День благодарения – праздник только для тех, у кого совесть чиста.
Она подняла бокал, но остановилась на полпути и спросила:
– Ты собираешься сделать какое‑нибудь заявление на завтрашнем процессе, Генри?
– Собираюсь.
Она поставила бокал на стол.
– Что именно ты собираешься сказать?
– Завтра услышишь.
– Не воображаешь ли ты, что сможешь легко отделаться?
– Я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря «отделаться».
– Ты понимаешь, что против тебя выдвинуто серьезное обвинение?
– Понимаю.
– Ты признался, что продал металл Кену Данаггеру.
– Признался.
– Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.
– Не думаю, хотя такое возможно.
– Ты читал газеты, Генри? – со странной улыбкой вступил Филипп.
– Нет.
– О, ты должен их прочитать!
– Должен? Зачем?
– Чтобы знать, как они тебя обзывают!
– Это даже интересно… – слова Риардена относились к улыбке Филиппа, выражавшей явное удовольствие.
– Я ничего не понимаю, – сказала мать. – Тюрьма? Ты сказала, тюрьма, Лилиан? Генри, тебя посадят в тюрьму?
– Все может быть.
– Но это нелепо! Сделай же что‑нибудь!
– Что?
– Не знаю. Я ничего в этом не понимаю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что‑нибудь. Ты же всегда знал, что делать с бизнесом.
– С другим бизнесом.
– Я не верю в это, – она говорила тоном испуганного, избалованного ребенка. – Ты говоришь так, словно хочешь, чтобы тебя пожалели.
– Он корчит из себя героя, мама, – ответила Лилиан, холодно улыбаясь. – Генри, тебе не кажется, что твое поведение совершенно несерьезно?
– Нет.
– Ты знаешь, что процессы такого рода не всегда… приводят в тюрьму. Существуют способы избежать этого, уладить все мирным путем, если найдешь нужных людей.
– Я не знаю нужных людей.
– Посмотри на Оррена Бойля. Он натворил дел побольше и похуже, чем твоя маленькая проделка на черном рынке, но он достаточно умен, чтобы избежать суда.
– Значит, я недостаточно умен.
– Не кажется ли тебе, что настало время сделать над собой усилие и повзрослеть?
– Нет.
– Что ж, тогда я не нахожу, что ты можешь претендовать на роль жертвы. Если ты отправишься в тюрьму, то по собственной вине.
– О какой такой роли жертвы ты говоришь, Лилиан?
– Я знаю, ты считаешь, что борешься за свои принципы, но на самом деле все дело в твоем тщеславии. Ты делаешь это только потому, что возомнил себя правым.
– А ты считаешь, что правы они?
Лилиан пожала плечами.
– Я говорю о твоей тщеславной идее, что в жизни всегда имеет значение, кто прав, а кто нет. Это самая несносная форма честолюбия – настаивать на том, что ты всегда прав. Откуда ты знаешь, что есть правда? Откуда тебе это знать? Это не более чем самообман – льстить собственному эго и уязвлять других, щеголяя своим моральным превосходством над ними.
Он смотрел на нее внимательно и с интересом.
– Разве может уязвлять людей то, что является самообманом?
– Неужели мне необходимо доказывать, что в этом случае все дело в твоем лицемерии? Вот почему я нахожу твое поведение нелепым. Вопрос правоты человека не влияет на его жизнь. А ты всего лишь человек, не так ли, Генри? Ты ничем не лучше тех, перед кем предстанешь завтра в суде. Я думаю, тебе бы лучше запомнить, что отстаивать принципы – не твое дело. Может, ты и жертва данных конкретных обстоятельств, а может, с тобой проделывают грязный трюк, но что с того? Они так поступают, потому что слабы и не могут устоять перед соблазном захватить твой металл и примазаться к твоим прибылям, потому что по‑другому разбогатеть не могут. Почему ты осуждаешь их за это? Это всего лишь вопрос разных точек зрения. Тебя не искушают деньги, они всегда тебе легко доставались. Но ты не устоишь под давлением другого рода и падешь с позором. Не так ли? Поэтому ты не имеешь права на праведный гнев. Нет у тебя нравственного превосходства, которое ты мог бы предъявлять или защищать. А если нет, то ради чего затевать битву, в которой тебе не дано одержать победу? Я полагаю, что и положение жертвы может принести удовлетворение, но только если сам ты выше подозрений. А ты… кто ты такой, чтобы первым бросить камень?
|
|
|
Она сделала паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом. Эффекта, однако, не наблюдалось, если не считать внимательного и заинтересованного взгляда Риардена, ставшего еще пристальней. Риарден слушал, словно руководствуясь чисто научным любопытством. Не такого результата ожидала Лилиан.
– Я думаю, ты меня понял, – заключила она.
– Нет, – спокойно ответил он. – Не понял.
– Я думаю, тебе следует отказаться от иллюзии своего превосходства, ты и сам прекрасно понимаешь, что оно всего лишь иллюзия. Я считаю, что тебе нужно научиться ладить с людьми. Время героев прошло. Настал век гуманности, и в более глубоком понимании, чем твое. От людей не требуют быть святыми, но и не наказывают за прегрешения. Никто не прав, никто не виноват, мы все вместе, все люди, а человек – создание несовершенное. Завтра ты не добьешься ничего, доказывая людям, что они не правы. Ты должен уступить, соблюдая приличия, просто потому, что это практично. Ты должен хранить молчание, именно потому, что ты прав. Им это понравится. Делай уступки другим, и они сделают уступку тебе. Живи и давай жить другим. Уступай и принимай уступки. В этом политика нашего века, и сейчас для тебя самое время принять ее. Не говори мне, что ты слишком хорош для нее. Ты знаешь, что это не так. И ты знаешь, что я это знаю.
Застывший взгляд Риардена, устремленный в пространство, отнюдь не свидетельствовал о глубоком раздумье над ее словами: он давал ответ голосу, что звучал и звучал у него в голове: «Ты думаешь, что столкнулся с законспирированной попыткой отобрать у тебя твои миллионы? Ты, которому известен источник богатства, должен знать, что все обстоит еще хуже».
|
|
|
Он обернулся и посмотрел на Лилиан. Теперь ему была ясна вся глубина ее просчета. Жужжащий поток ее доводов напоминал отдаленный гул работающего механизма, надоедливую, бесполезную волынку, не затрагивавшую ни ума, ни сердца. Последние три месяца каждый вечер, проведенный дома, он слушал, как она перечисляет его провинности. Но вины – пожалуй, единственной из всех эмоций – Риарден не чувствовал совершенно. Наказание, которому она хотела его подвергнуть, пытка стыдом, превратилась в испытание скукой.
Ему припомнилось то утро в отеле «Уэйн‑Фолкленд», когда он уловил пробел в схеме возмездия, уготованного ему Лилиан. Тогда он не стал разбираться в деталях, а сейчас впервые определил для себя суть этого просчета. Она хотела обречь мужа на страдание от бесчестья, но ее единственным оружием принуждения было его собственное чувство порядочности. Она хотела выбить из него признание нравственного падения, но для вынесения подобного вердикта имели значение только его собственные моральные устои. Она хотела уязвить его своим презрением, но он не воспринимал ее презрения, потому что не считал ее суждения справедливыми. Она хотела наказать его за ту боль, что он ей причинил, и, словно из ружья, целилась этой болью в его жалость, будто стремилась силой вызвать у него страдания. Но ее единственными инструментами оставались его собственные доброта, сочувствие, соболезнование. Ее единственной силой была сила его собственных добродетелей. Что, если он решит отказаться от них?
Признание своей вины, думал он, должно опираться на его согласие с их кодексом справедливости, объявившим его виновным. Он никогда не принимал его и никогда не примет. Все добродетели, за которые она хотела его наказать, принадлежали другому своду законов и существовали по другим принципам.
Он не чувствовал ни вины, ни стыда, ни сожаления, ни бесчестья. Его не трогал ни один из ее вердиктов: он давно потерял уважение к ее суждениям. Единственной цепочкой, сдерживавшей его, были остатки жалости.
Но на какой кодекс опирались ее действия? Какой свод законов разрешал наказание, для которого в качестве жертвы требовалась добродетель обвиняемого? Тот самый, подумал он, что способен разрушить каждого, кто захочет его изучить. То наказание, от которого пострадает только честный, а бесчестный ускользнет безнаказанным. Смирится ли человек с бесчестьем или приравняет добродетель к боли, сделает ли добродетель, а не грех, источником и движущей силой страдания? Если он, Риарден, действительно подлец, в чем она старается его убедить, значит, его собственные мораль и честь для него ничего не значат. Если же он не подлец, тогда чего она хочет добиться?
Рассчитывать на его добродетель и использовать ее как инструмент пытки, шантажировать благородство жертвы, применяя его как единственный способ принуждения, принимать в дар добрую волю человека и тут же обращать ее в оружие против дающего… Риарден безуспешно пытался осмыслить возникшую перед ним формулу зла, столь изощренного, что он не только не мог подыскать ему достойного названия, но даже не находил в себе сил представить, что оно реально существует.
Он сидел очень спокойно, и только один вопрос стучал в висках: знает ли Лилиан истинную сущность своей схемы? Неужели это ее осмысленная политика, построенная с полным пониманием того, что она означает? Риарден пожал плечами: он не настолько ненавидел Лилиан, чтобы поверить в это.
Он посмотрел на жену. В эту минуту она разрезала сливовый пудинг, охваченный синим пламенем на серебряном блюде. Отсветы огня плясали на ее лице и смеющихся губах, она погружала серебряный нож в пламя умелым, грациозным движением руки. На плече ее черного бархатного платья в свете свечей поблескивали металлические листья красного, золотого и коричневого оттенков осени.
Он не мог избавиться от впечатления, которое преследовало его уже три месяца, что ее месть – не форма отчаяния, как ему вначале представлялось. Ему казалось диким, что, судя по всему, Лилиан наслаждается своей местью. В ее поведении не было ни следа страдания. Казалось, она купалась в новом для себя чувстве уверенности. Она словно впервые чувствовала себя дома. Несмотря на то, что все в доме было подчинено ее вкусу и выбору, раньше она всегда вела себя как надежный, умелый и деловой менеджер высококлассного отеля, с горькой улыбкой относящийся к своему подчиненному положению относительно владельцев заведения. Сейчас улыбка осталась, а горечи – как не бывало. Она не поправилась, но все ее черты утеряли некую присущую им прежде жесткость, утонувшую в размягченной удовлетворенности. Даже голос словно стал мягче.
Он не слушал, что она говорила. Лилиан смеялась в последних всполохах голубых огней, а он все думал: знает ли она? Он был уверен, что раскрыл секрет посерьезнее, чем проблема его брака, что ухватил самую суть той политики, что процветала вокруг. Но признать человека способным на такое означало вынести ему окончательный приговор, и он понимал, что не поверит в это до тех пор, пока остается хоть малейшее сомнение.
«Нет, – думал он, глядя на Лилиан в последнем порыве благородства, – все, конечно же, не так. Во имя всей ее гордости и доброты, во имя тех моментов, когда видел на ее лице улыбку человеческой радости, во имя мимолетной тени любви, которую когда‑то испытывал к ней, я не вынесу ей приговор в том, что она – абсолютное зло».
Дворецкий поставил перед ним тарелку с пудингом, и Риарден услышал голос Лилиан:
– Генри, где ты был последние пять минут или последние сто лет? Ты мне не ответил. Ты не слышал ни слова из того, о чем я говорила.
– Слышал, – спокойно ответил он. – Я не понимаю, чего ты добиваешься.
– Что за вопрос! – воскликнула мать. – Она пытается спасти тебя от тюрьмы, вот чего она добивается.
«Возможно, это правда, – подумал Риарден. – Из детской трусости она могла решиться защитить его, а потом сломить, добившись его безопасности ценой компромисса. Возможно…» – убеждал он себя, но никак не мог в это поверить.
– Ты никогда не пользовался популярностью, – продолжала Лилиан, – и речь не только о последнем случае. Виной всему твоя непреклонность, несговорчивость. Люди, которые будут вести процесс, знают, о чем ты думаешь. Поэтому они и набросились на тебя за то, что другому бы простили.
– Нет, полагаю, они не знают, о чем я думаю. Но завтра я им это сообщу.
– Если ты не скажешь, что сдаешься и готов к сотрудничеству, шансов у тебя не будет. С тобой слишком трудно иметь дело.
– Нет, со мной все слишком просто.
– Но если они посадят тебя в тюрьму, – заволновалась мать, – что станет с твоей семьей? Об этом ты подумал?
– Нет, не подумал.
– Ты подумал о позоре, который навлечешь на нас?
– Мама, ты понимаешь суть происходящего?
– Нет, не понимаю и понимать не хочу. Это все грязный бизнес и грязная политика. Бизнес – всегда грязная политика, а политика – всегда грязный бизнес. Я никогда не хотела в этом разбираться. Мне все равно, кто прав, кто виноват, но я всегда считала, что человек в первую очередь должен думать о своей семье. Ты понимаешь, что это будет означать для нас?
– Нет, мама, не понимаю и понимать не хочу.
Пораженная мать молча уставилась на него.
– Знаете, у вас всех такая провинциальная позиция, – внезапно встрял Филипп. – Здесь, похоже, никто не понимает широких социальных аспектов ситуации. Я не согласен с тобой, Лилиан. Не понимаю, почему ты говоришь, что с Генри хотят сыграть грязный трюк и правда на его стороне. Я считаю, он виновен по уши. Мама, я могу объяснить тебе все очень просто. Ничего необычного не происходит, суды завалены подобными делами. Бизнесмены пользуются чрезвычайной ситуацией в стране, чтобы сделать деньги. Они нарушают регулирующие нормы, защищающие благосостояние общества, и все ради наживы. Они – спекулянты черного рынка, наживающие шальные состояния, грабя бедных в период отчаянного дефицита, отбирая у них то, что принадлежит им по закону. Они ведут жестокую, захватническую, грабительскую, антисоциальную политику, не основанную ни на чем, кроме своекорыстных интересов и алчности. Нет нужды притворяться, нам всем это хорошо известно, и я считаю это низостью.
Он говорил в грубой, бесцеремонной манере, словно объяснял очевидное группе подростков. Его голос звучал с убежденностью человека, уверенного, что нравственные устои его позиции не подлежат обсуждению.
Риарден смотрел на него, как будто изучая объект, впервые попавшийся ему на глаза. Где‑то глубоко, на дне сознания, голос продолжал повторять: «По какому праву? По какому закону? По какому принципу?»
– Филипп, – не повышая голоса, сказал он, – если ты скажешь это еще раз, то окажешься на улице прямо сейчас в том, что на тебе надето, с той мелочью, что завалялась в кармане, и больше ни с чем.
Он не услышал в ответ ни слова, ни шелеста. Заметил только, что в замерших перед ним членах его семьи нет и следа изумления. Шок, отразившийся на их лицах, был потрясением людей, перед которыми внезапно взорвалась бомба, хотя они знали, что играют с тлеющим запалом. Ни вскриков, ни протестующих голосов, ни вопросов. Они понимали – он говорит то, что думает. Мутное, тошнотворное чувство подсказало ему: они знали, что происходит, еще прежде него.
– Ты… ты же не выбросишь собственного брата на улицу, правда? – наконец пролепетала мать; она не требовала, она умоляла.
– Я это сделаю.
– Но он твой брат… разве для тебя это ничего не значит?
– Нет.
– Возможно, он иногда заходит слишком далеко, но это все пустая болтовня, просто модный вздор, он сам не знает, что говорит.
– Так пусть узнает.
– Не будь с ним жесток… он моложе тебя и… и слабее. Он… Генри, не смотри на меня так! Ты никогда на меня так не смотрел… Не нужно его пугать. Ты же знаешь, как ты ему нужен.
– А он это знает?
– Ты не можешь быть резким с человеком, которому ты нужен, это останется на твоей совести до конца твоих дней.
– Не останется.
– Ты должен быть добрым, Генри.
– Не должен.
– Имей же жалость.
– У меня ее нет.
– Хороший человек умеет прощать.
– Я не умею.
– Не заставляй меня думать, что ты эгоистичен.
– Я такой.
Глаза Филиппа перебегали с брата на мать. Он выглядел как человек, еще недавно уверенный, что стоит на гранитной твердыне, и внезапно обнаруживший, что она превратилась в тонкий лед, сплошь пошедший трещинами.
– Но я… – начал он и замолк; его голос звучал неуверенно, как осторожные шаги, проверяющие лед на прочность. – Разве у меня нет права на свободу слова?
– В твоем доме – пожалуйста, но не в моем.
– Разве у меня нет права на собственные мысли?
– Только за свой счет. Не за мои деньги.
– Ты не терпишь мнений, не совпадающих с твоими?
– Только не тогда, когда я оплачиваю счета.
– Разве не существует ничего, кроме денег?
– Существует. Тот факт, что эти деньги – мои.
– Но почему ты не хочешь рассмотреть и более вы… – он хотел сказать «высокие», но передумал: – …и другие аспекты?
– Нет.
– Но я тебе не раб.
– А я тебе раб?
– Не знаю, о чем ты, – он умолк, поняв, что имеется в виду.
– Нет, – продолжил Риарден. – Ты мне не раб. Ты свободен и можешь уйти отсюда в любое удобное для тебя время.
– Я… Я говорил не об этом.
– Зато я об этом говорю.
– Я не понимаю…
– Да неужели?
– Тебе всегда были известны мои политические взгляды. И прежде ты никогда против них не возражал.
– Это правда, – сурово ответил Риарден. – Наверное, придется объясниться. Я старался никогда не напоминать тебе, что ты живешь за счет моей благотворительности. Считал, что это твоя обязанность помнить об этом. Я думал, что любой человек, принимающий помощь от другого, знает, что добрая воля дающего – его единственный мотив, и единственное вознаграждение, которого он ожидает в ответ, – добрая воля. Но я вижу, что ошибался. Ты получал свой хлеб незаслуженно и сделал вывод, что признательность тоже не обязательна. Ты заключил, что я для тебя – самая безопасная мишень для плевков именно потому, что я держу тебя за горло. Ты решил, что я не захочу напоминать тебе об этом, из страха задеть твои нежные чувства. Хорошо, давай говорить прямо: ты – субъект моей милостыни, давным‑давно исчерпавший свой кредит. Всякая привязанность, которую я к тебе питал, исчезла. Ты не вызываешь у меня ни малейшего интереса – ни твоя судьба, ни твое будущее. У меня нет причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне все равно, будешь ты голодать или нет. Таково теперь твое положение здесь, и будь любезен запомнить это, если захочешь остаться. Если же нет, убирайся.
Но Филипп никак не отреагировал на слова Риардена, только немного втянул голову в плечи.
– Не воображай, что я наслаждаюсь жизнью здесь, – пролепетал он дрожащим безжизненным голосом. – Если ты думаешь, что я счастлив, то ошибаешься. Я все бы отдал, чтобы уйти, – слова подразумевали бунт, но в голосе звучала трусость. – Если ты и впрямь так думаешь, мне лучше покинуть твой дом, – слова утверждали, а в голосе звучал вопрос, но после паузы ответа не последовало. – Тебе незачем волноваться о моем будущем. Я никого не стану просить о помощи. Сам смогу о себе позаботиться, – слова адресовались Риардену, но глаза Филиппа обратились к матери. Та не издала ни звука, она боялась даже пошевелиться. – Я всегда хотел жить сам по себе. Всегда мечтал перебраться в Нью‑Йорк, к своим друзьям… – Голос совсем затих, потом Филипп добавил, словно ни к кому не обращаясь: – Конечно, у меня возникнут проблемы с обеспечением моего социального положения… Год‑другой мне нужны будут деньги… достаточные, чтобы поддерживать образ жизни, достойный моего…
– От меня ты их не получишь.
– Я и не просил тебя об этом, не так ли? Не воображай, что я не смогу достать их где‑нибудь еще, если захочу! Не воображай, что я не смогу уйти! Я ушел бы сию же секунду, если бы думал только о себе. Но я нужен маме, и если я ее брошу…
– Не оправдывайся.
– И вообще, ты меня не понял, Генри. Я не сказал ничего, что могло бы тебя оскорбить. Я не говорил ничего о тебе лично. Просто рассматривал общее экономическое положение в стране с абстрактной социологической точки зрения, которая…
– Не оправдывайся, – повторил Риарден, резко оборвав его. Он смотрел на Филиппа в упор. Опустив голову, тот прятал глаза, лишенные выражения, как будто они ничего не видели вокруг. В них не отражались ни волнение, ни тревога, ни вызов, ни сожаление, ни стыд, ни страдание. Пустые глаза, не реагирующие на действительность и не пытающиеся ее понять, взвесить, составить правильное представление о ней; полные одной лишь бессмысленной ненависти. – Не оправдывайся. Просто держи язык за зубами.
Риарден отвернулся, испытывая отвращение, к которому все еще примешивалась жалость. Какую‑то долю секунды ему хотелось схватить брата за плечи и крикнуть: «Что ты с собой сделал? Как дошел до того, что от тебя почти ничего не осталось? Почему потерял, упустил самого себя, не воспользовался чудесным даром – жизнью?»
Он отвернулся, понимая, что все бесполезно.
С усталым презрением он заметил, что все трое за столом словно онемели. За все прошедшие годы на его привязанность они отвечали только злобными упреками. Где их хваленая справедливость? Вот и настало время опереться на свой моральный кодекс, если только справедливость осталась частью их кодекса. Почему они не бросают ему обвинений в жестокости и эгоизме, звучавшие как постоянный, слаженный хор всю его жизнь? Что позволяло им так долго это делать? Он знал ответ, который пульсировал у него в мозгу: согласие жертвы.
– Давайте не будем ссориться, – неверным голосом произнесла мать. – Ведь сегодня – день благодарения.
Риарден поймал переполненный паникой взгляд Лилиан, видимо, она смотрела на него уже давно.
Он поднялся.
– А теперь прошу меня извинить, – произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности.
– Куда ты? – резко спросила Лилиан.
Он нарочно немного постоял, глядя на нее, чтобы подчеркнуть скрытое значение своих слов, понятное ей одной.
– В Нью‑Йорк.
Она вскочила.
– Сегодня?
– Сейчас.
– Ты не можешь уехать в Нью‑Йорк сегодня! – ее негромкие слова прозвучали подобно бессильному пронзительному крику. – Ты не можешь себе этого позволить в такое время. Я хочу сказать, ты не можешь себе позволить сбежать из семьи. Ты должен подумать о своих чистых руках. Ты не в том положении, чтобы позволить себе поступок, который могут расценить как безнравственный.
«По какому закону? – подумал Риарден. – По какому стандарту?»
– Почему ты хочешь уехать в Нью‑Йорк именно сегодня?
– Я думаю, Лилиан, потому же, почему ты хочешь остановить меня.
– Завтра у тебя суд.
– Это я и имел в виду.
Он повернулся, чтобы уйти, и Лилиан повысила голос:
– Я не хочу, чтобы ты уходил!
Риарден улыбнулся ей впервые за последние три месяца, и она не смогла вынести этой улыбки.
– Я запрещаю тебе уезжать сегодня!
Риарден повернулся и вышел из комнаты.
* * *
Сидя за рулем машины, Риарден смотрел, как глянцевая, замерзшая дорога летит под колеса со скоростью шестидесяти миль в час, позволяя всем мыслям о семье улететь вслед за ней. Бездна скорости поглощала лица родных вслед за обнаженными деревьями и одинокими постройками на обочине. Машины на дороге попадались редко, только светились в отдалении небольшие городки. Пустынность и отсутствие суеты были единственными признаками праздника. Вдалеке над крышей завода вспыхивал неясный свет, рассеянный морозцем, и холодный ветер, со свистом обтекавший машину, с глухим звуком прижимал ее брезентовый верх к металлической раме.
По неясному ему самому контрасту мысли о семье сменились воспоминанием о встрече с Кормилицей, вашингтонским мальчиком с его завода.
Вскоре после того, как Риардену было предъявлено обвинение, он обнаружил, что парнишка, зная о его сделке с Данаггером, никому о ней не донес.
– Почему ты не сообщил своим друзьям обо мне? – спросил Риарден.
Тот ответил грубо, не глядя на него:
– Не хотел.
– Это ведь часть твоей работы, присматривать за подобными делами, не так ли?
– Да.
– К тому же твои друзья будут недовольны тобой, узнав про это.
– Знаю.
– Разве ты не понимал, какой перед тобой лакомый кусочек информации и какую колоссальную сделку ты мог бы провернуть со своими друзьями из Вашингтона, которым ты однажды уже предлагал меня, помнишь? Тем друзьям, «с которыми всегда возникают расходы»?
Мальчишка не ответил.
– Ты мог бы сделать головокружительную карьеру. Только не говори мне, что ты этого не понимал.
– Понимал.
– Почему же тогда не извлек из этого выгоды?
– Не хотел.
– Почему?
– Не знаю.
Парнишка стоял, угрюмо отводя взгляд, словно пытался отделаться от непонятного чувства, засевшего внутри. Риарден рассмеялся.
– Послушай, Отрицатель Абсолютов, ты играешь с огнем. Пойди‑ка лучше, убей кого‑нибудь по‑быстрому, пока тобой не овладел тот самый принцип, что не позволил стать доносчиком, а то он пустит твою карьеру под откос.
Парнишка не ответил.
Тем утром Риарден пришел в контору как обычно, несмотря на то, что остальная часть здания была закрыта. В обеденный перерыв он заглянул в работающий цех и был изумлен, обнаружив Кормилицу, наблюдавшего за работой завода с детским восторгом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Риарден. – Не знаешь, что сегодня праздник?
– Девушек я отпустил, а сам пришел, просто чтобы закончить кое‑какие дела.
– Что за дела?
– Да письма и… Черт, я подписал три письма и очинил карандаши, я знаю, что не должен приходить сегодня, но дома нечего делать и… Мне одиноко без этого места.
– У тебя есть семья?
– Нет… не такая, чтобы о ней стоило говорить. А вы, мистер Риарден? У вас есть семья?
– Кажется, не такая, чтобы о ней стоило говорить.
– Я люблю это место. Мне нравится здесь ходить… Знаете, мистер Риарден, я ведь учился на металлурга.
Уходя, Риарден оглянулся и заметил, что Кормилица смотрит на него, как ребенок на героя своей любимой приключенческой книжки. «Помоги, Господи, маленькому засранцу», – подумал он.
* * *
«Помоги, Господи, им всем», – с сочувствием думал он, ведя машину по темным улочкам маленького городка, словами, позаимствованными у их веры, которой он сам не разделял. Он смотрел на выставленные на металлических стендах газеты с большими черными буквами на первых полосах: ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ КАТАСТРОФА. По радио сообщили, что на главной линии «Таггерт Трансконтинентал» близ Рокленда, Вайоминг, произошло крушение: треснувший рельс отправил в каньон грузовой состав. Аварии на дороге Таггертов стали случаться чаще, пути порядком износились, те пути, которые меньше чем восемнадцать месяцев назад Дагни планировала перестроить, пообещав устроить ему путешествие от побережья до побережья по рельсам из его металла.
Она целый год собирала рельсы с опустевших участков железной дороги, чтобы подлатать главную линию. Она месяцами сражалась с людьми Джима из совета директоров, которые говорили ей, что чрезвычайная ситуация в стране – дело временное, и рельсы, отслужившие десять лет, прекрасно прослужат еще одну зиму, до весны, когда положение улучшится, как обещал мистер Уэсли Моуч. Три недели назад она заставила их утвердить закупку шестидесяти тысяч тонн новых рельсов. Такого количества хватило бы всего на несколько заплат на самых неблагополучных участках трансконтинентальной дороги, но это было все, чего ей удалось от них добиться.
Приходилось выбивать деньги у людей, оглохших от страха: аварии были столь частыми, что людей из совета директоров трясло при одном упоминании фразы Джима о «самом удачном годе в истории компании Таггертов». Когда не оставалось надежды получить специальную квоту на покупку сплава Риардена и не хватало времени на выбивание поставок, Дагни приходилось заказывать стальные рельсы.
Риарден перевел взгляд с газетных полос на край неба, где вдалеке начинал вырисовываться силуэт Нью‑Йорка, и крепче сжал руль.
Он приехал в город в половине десятого. Квартира Дагни тонула в темноте, когда он вошел, воспользовавшись своим ключом. Сняв телефонную трубку, он позвонил ей в офис. Она ответила:
– «Таггерт Трансконтинентал».
– Ты знаешь, что сегодня праздник? – спросил он.
– Привет, Хэнк. На железной дороге праздников не бывает. Откуда ты звонишь?
– Из твоей квартиры.
– Я буду через полчаса.
– Все в порядке. Жди. Я за тобой заеду.
В приемной ее офиса стоял полумрак, только в каморке Эдди Уиллерса горела лампочка. Эдди запирал стол, собираясь домой. Он взглянул на Риардена с растерянным изумлением:
– Добрый вечер, Эдди. Что вас задержало, авария в Рокленде?
Эдди вздохнул:
– Да, мистер Риарден.
– Вот поэтому я и решил увидеться с Дагни из‑за… из‑за ваших рельсов.
– Она еще здесь.
Риарден направился к двери кабинета, когда Эдди нерешительно окликнул его:
– Мистер Риарден…
– Да? – он остановился.
– Я хочу сказать… завтра у вас суд… то, что хотят с вами сделать… они объявляют, что делают это от имени всех людей. Я просто хотел сказать, что я… Это не от моего имени. И, хоть я ничего не могу сделать… хочу сказать об этом вам… даже если это ничего не значит.
– Это значит много больше, чем вам кажется. Возможно, больше, чем нам всем кажется. Спасибо, Эдди.
Дагни посмотрела на Риардена из‑за своего стола. Он видел, как усталость исчезает из ее взгляда. Подойдя, присел на край стола. Дагни откинулась на спинку стула, убрав с лица прядь волос, плечи под тонкой белой блузкой расслабились.
– Дагни, я хочу сказать тебе кое‑что о рельсах, которые ты заказала. Хочу, чтобы ты узнала об этом сегодня же вечером.
Она внимательно посмотрела на него:
– Пятнадцатого февраля предполагалось отгрузить «Таггерт Трансконтинентал» шестьдесят тысяч тонн рельсов, это позволило бы тебе проложить триста миль железнодорожного полотна. Ты получишь за ту же сумму восемьдесят тысяч тонн рельсов и сможешь проложить пятьсот миль путей. Ты знаешь, какой материал дешевле и легче стали. Твои рельсы будут не из стали, а из риарден‑металла. Не спорь, не возражай. Я не нуждаюсь в твоем согласии. Мне не нужно, чтобы ты соглашалась или даже знала об этом. Все устрою я, и я один буду за все в ответе. Сделаем так, что твои люди, знавшие о заказе на сталь, не узнают о том, что ты получишь риарден‑металл, и не пронюхают об отсутствии разрешения на его покупку. Документы оформим таким образом, что даже если дело всплывет, никто не станет предъявлять претензий ни к кому, кроме меня. Могут предположить, что я подкупил тебя или кого‑то из твоих сотрудников, но доказать ничего не сумеют. Я хочу, чтобы ты дала мне слово никогда в этом не признаваться, как бы дело ни обернулось. Это мой сплав, и если есть шансы им распорядиться, я ими воспользуюсь. Я планировал эту операцию с того дня, когда получил твою заявку. Заказал медь у поставщика, который меня не выдаст. Не собирался говорить тебе, но передумал. Хочу, чтобы ты узнала об этом уже сегодня, поскольку завтра я предстану перед судом за точно такое же преступление.
Дагни слушала его не шелохнувшись. Закончив, Риарден заметил легкое движение ее губ и щек. Она не улыбнулась, но ее лицо сказало ему все: ее обожание, тревогу, понимание.
Ее взгляд стал мягче, в нем плеснулась боль, и Риарден взял ее за запястье, крепким пожатием и умиротворяющим взглядом стараясь дать ей опору, в которой она так нуждалась, и сказал твердо:
– Не благодари меня, это не услуга, я поступаю так, чтобы сохранить способность работать, иначе я сломаюсь, как Кен Данаггер.
Она прошептала:
– Хорошо, Хэнк, я не стану тебя благодарить, – нежный звук ее голоса и выражение глаз превратили сказанное в ложь.
Риарден улыбнулся.
– Дай мне слово, о котором я просил.
Она наклонила голову.
– Даю слово.
Он выпустил ее руку.
Не поднимая головы, Дагни добавила:
– Я хочу сказать только, что, если завтра тебя отправят в тюрьму, я брошу бизнес, не дожидаясь подсказки разрушителя.
– Ты этого не сделаешь. Я не думаю, что меня приговорят к тюремному заключению. Я легко отделаюсь. Есть у меня одна гипотеза, я тебе ее объясню потом, когда она пройдет проверку.
– Что это за гипотеза?
– Кто такой Джон Голт? – улыбнувшись, он поднялся. – Вот и все. Сегодня мы не будем больше говорить о суде. У тебя в конторе не найдется чего‑нибудь выпить?
– Нет. Но, кажется, у моего менеджера есть что‑то вроде бара на полке в картотеке.
– Как ты думаешь, ты сможешь украсть для меня выпивку, если там не заперто?
– Попытаюсь.
Он стоял и смотрел на портрет Нэта Таггерта на стене ее кабинета, портрет молодого мужчины с гордо поднятой головой, пока Дагни не вернулась с бутылкой бренди и двумя стаканами. Риарден молча их наполнил.
– Знаешь, Дагни, День благодарения придумали люди, которые отмечали свои трудовые успехи.
Подняв стакан, он отсалютовал портрету, потом Дагни и, наконец, городу за окном.
* * *
За месяц до этого людям, заполнившим сегодня зал, представители прессы обещали, что они увидят алчного врага общества, но собравшиеся пришли посмотреть на человека, создавшего риарден‑металл.
Когда судьи велели ему встать, он поднялся. Серый костюм, светлые волосы, ясные глаза. Но не цвета производили впечатление ледяной неумолимости, скорее, этому способствовала дорогая простота его костюма, чем нынче щеголяли нечасто, которая подходила к роскошному офису богатой корпорации и не вязалась с окружавшей его сейчас обстановкой.
Пришедшие знали из газет, что Риарден – олицетворение зла безжалостного обогащения. Эти люди, восхваляя добродетель целомудрия, толпой бежали на любой фильм, на афише которого красовалась полуобнаженная красотка, а сегодня они собрались посмотреть на него. Зло, по крайней мере, не обладало постылой безнадежностью снотворного, в которое никто не верил, но не пытался ему противостоять. Люди смотрели на него без восхищения, они давно утратили способность восхищаться. Они взирали на Риардена с любопытством и подсознательным сопротивлением тому, кто сказал им, что ненавидеть этого человека – их долг.
Несколько лет назад они принялись бы насмехаться над атмосферой самодостаточного богатства, окружавшей его. Но сегодня за окнами здания суда нависло серое небо, обещавшее первую метель длинной, тяжелой зимы, а последние остатки запасов нефти в стране иссякали. Угольные шахты задыхались в лихорадочных попытках наскрести запасы на зиму. Толпа в зале суда помнила, что сегодняшний судебный процесс уже стоил им Кена Данаггера. Ходили слухи, что выработка компании Данаггера резко упала за первый же месяц после его ухода. Журналисты кричали, что это временное явление, все наладится, как только кузен Данаггера реорганизует компанию. Весь последний месяц на первых страницах газет обсуждалась катастрофа на строительстве жилого здания: балки из некачественной стали обрушились, похоронив под обломками четверых строителей. Люди знали и то, о чем газеты умалчивали: балки изготовили на предприятии Оррена Бойля из его же металла.
Собравшиеся в гнетущем молчании сидели в зале суда и смотрели на высокую серую фигуру не с надеждой, нет, они давно утратили способность надеяться, но с бесстрастным безразличием и пока что неясным вопросом. Этот вопросительный оттенок сегодня чувствовался во всех религиозных призывах, заученных ими за долгие годы.
Газеты рычали, что причиной трудностей, одолевавших страну, как показывает сегодняшний процесс, является эгоистичная алчность богатых промышленников, что люди, подобные Хэнку Риардену, виновны в сокращении рациона, холодных домах и протекающих крышах всей нации. Что если бы не люди, нарушающие регулирующие директивы и мешающие планам правительства, процветания удалось бы достигнуть давным‑давно, что Хэнком Риарденом движет голая жажда наживы. Последнее заявление никак не разъяснялось, словно «жажда наживы» являлась самоочевидным признаком абсолютного зла.
Толпа помнила, что те же самые газеты меньше чем два года назад кричали, что производство риарден‑металла необходимо запретить, потому что его производитель ради собственной жадности подвергает опасности жизнь людей, а сейчас он оказался под судом за то, что отказал обществу в получении порции своего сплава.
В соответствии с процедурой, установленной директивами, процессы подобного рода не подпадали под юрисдикцию суда присяжных, а рассматривались группой из троих судей, назначаемых Бюро экономического планирования и национальных ресурсов. Директивы предписывали фемиде процедуру неформальную и демократичную.
По этому случаю кресла присяжных из зала суда убрали, заменив их столом на деревянной платформе. Это придало помещению атмосферу некоего совещания, во время которого председательствующий надувает умственно отсталых членов суда.
Один из судей, выступающий как прокурор, зачитал обвинительное заключение.
– Теперь вы можете приводить любые доводы в свою защиту, – провозгласил он.
Глядя на судей, Хэнк Риарден ответил бесстрастным и чистым голосом:
– Я не собираюсь защищаться.
– Вы не… – судья запнулся, он не ожидал, что все произойдет так быстро. – Вы отдаете себя на милость нашего суда?
– Я не признаю этот суд правомочным.
– Что?
– Я не признаю права этого суда на ведение процесса.
– Но, мистер Риарден, суд назначен законно, специально для процессов по этой категории преступлений.
– Я не считаю, что мои действия преступны.
– Но вы должны признать, что нарушили директивы, регулирующие и контролирующие продажу вашего сплава.
– Я не признаю за вами права контролировать продажу моего металла.
– Есть ли необходимость указать, что вашего признания не требуется?
– Нет. Я полностью это осознаю и действую согласно обстоятельствам.
Он заметил, как тихо сделалось в зале. По привычным этим людям правилам притворства и обмана, применявшимся ими по отношению друг к другу ради собственной выгоды, они должны были рассматривать его заявление как недопустимую вольность. Ожидалось, что последуют возгласы изумления и насмешки, но в зале царило молчание, люди сидели тихо, они все понимали.
– Вы хотите сказать, что отказываетесь повиноваться закону? – спросил судья.
– Нет. Я следую закону, его букве. Согласно вашему закону, моя жизнь, моя работа и моя собственность могут быть использованы без моего согласия. Очень хорошо, значит, вы можете обойтись без моего личного участия в деле. Я не стану разыгрывать комедию, защищая себя сам, здесь, где никакая защита невозможна. Я не стану создавать иллюзию справедливого суда.
– Но, мистер Риарден, закон особо указывает, что вы должны иметь возможность представлять себя в суде и вести защиту самостоятельно.
– Подсудимый может защищать себя только в том случае, если существует объективный принцип правосудия, реализуемый судьями, принцип, признающий права подсудимого, который они не могут нарушать, а он может применять. Закон, по которому вы судите меня, устанавливает, что принципов не существует, что у меня нет прав и что вы можете делать со мной все, что пожелаете. Очень хорошо. Делайте.
– Мистер Риарден, закон, который вы осуждаете, основан на высочайшем принципе – принципе общественной пользы.
– Что такое общественность? Что закон объявляет ее пользой? Были времена, когда люди верили, что добро и пользу до́ л жно определять на основании моральных ценностей, и ни один человек не имеет права получать пользу, нарушая права других людей. Сейчас считается, что ближние могут принести меня в жертву любым известным им способом, ради того, что они сочтут пользой для себя. Если они решили, что могут захватить мою собственность только потому, что она им нужна… ну что ж, так поступают все грабители. Есть, правда, одна разница: грабитель не спрашивает у меня разрешения на свой поступок.
Несколько мест в боковой части зала были зарезервированы для именитых гостей, приехавших из Нью‑Йорка наблюдать за судебным процессом. Дагни сидела неподвижно, лицо ее не выражало ничего, кроме внимания, она понимала, что от логики его аргументов зависит дальнейший ход ее жизни. Эдди Уиллерс сидел рядом с ней. Джеймс Таггерт не пришел. Пол Ларкин сидел, подавшись вперед всем телом, его испуганно вытянутое лицо, словно мордочка животного, выражало сейчас откровенную ненависть. Мистер Моуэн, сидящий рядом, человек невежественный и мало что понимающий, явно испытывал страх. Он слушал с замешательством и негодованием, шепча Ларкину:
– Боже всемогущий, что он делает! Он убедит народ в том, что все бизнесмены – враги общественной пользы!
– Должны ли мы понимать вас так, что вы ставите свои интересы превыше интересов общественности? – спросил судья.
– Я утверждаю, что подобные вопросы нельзя задавать в обществе людоедов.
– Что… что вы имеете в виду?
– Я утверждаю, что не может быть столкновения интересов среди людей, которые не требуют себе незаслуженного и не приносят человеческих жертв.
– Должны ли мы понять вас так, что, если люди считают необходимым сократить ваши прибыли, то вы не признаете их права на это?
– Отчего же, признаю. Люди могут урезать мои прибыли в любое время, просто отказавшись покупать мой продукт.
– Мы говорим о… других методах.
– Любой другой метод урезания прибыли – метод мародеров, и я рассматриваю эти методы как мародерские.
– Мистер Риарден, ваше выступление вряд ли похоже на защиту.
– Я уже сказал, что не стану себя защищать.
– Но это неслыханно! Вы осознаете всю тяжесть предъявленного вам обвинения?
– Не собираюсь признавать обвинения.
– Вы представляете себе последствия, к которым приведет занятая вами позиция?
– В полном объеме.
– Суд выражает мнение, что факты, представленные обвинением, не являются основанием для смягчения наказания. Суд обладает достаточной властью, чтобы подвергнуть вас самому суровому наказанию.
– Подвергайте.
– Прошу прощения?
– Подвергайте.
Трое судей переглянулись. Потом тот, что оглашал обвинительную речь, вновь обратился к Риардену.
– Ваше поведение беспрецедентно, – заявил он.
– Не укладывается ни в какие рамки, – подхватил второй. – Закон требует от вас выступать в свою защиту. Единственная альтернатива – занести в протокол, что вы просите суд о помиловании.
– Я не стану этого делать.
– Но вы должны.
– Так вы ожидаете от меня, что я поступлю так добровольно?
– Да.
– Я не сделаю этого.
– Но закон требует, чтобы мнение защиты было представлено в протоколе.
– То есть вы утверждаете, что вам нужна моя помощь, дабы придать процедуре видимость законности?
– Ну, нет… да… нужно соблюсти форму.
– Я не стану вам помогать.
Третий судья, самый молодой, нетерпеливо вмешался:
– Это смехотворно и нечестно! Вы что, хотите представить дело таким образом, что человека вашего положения ловко засудили без… – он спохватился на полуслове. Кто‑то в задних рядах пронзительно засвистел.
– Я хочу, – сурово ответил Риарден, – показать истинную сущность сегодняшнего процесса. Если вам нужна моя помощь для того, чтобы замаскировать отсутствие справедливого закона, я не стану вам помогать.
– Но мы даем вам шанс защитить себя, а вы сами отказываетесь от этого.
– Я не стану помогать вам создавать видимость того, что у меня есть шанс. Я не стану помогать вам создавать видимость правосудия там, где права нет вообще. Я не стану помогать вам создавать иллюзию рациональности, вступая в дебаты, в которых последний аргумент – дуло пистолета. Я не стану помогать вам делать вид, что вы отправляете правосудие.
– Но закон предоставляет вам право на защиту!
В задних рядах засмеялись.
– В вашей теории есть слабое место, господа, – сурово ответил Риарден. – И я не стану помогать вам выпутываться. Если вы предпочитаете воздействовать на людей принуждением, делайте это. Но тогда вы обнаружите, что вам потребуется добровольное сотрудничество ваших жертв, и в гораздо бо́льших объемах, чем сегодня. А ваши жертвы откроют для себя, что, оказывается, это их собственная воля, на которую вы не можете повлиять, делает вашу деятельность возможной. Я предпочитаю быть последовательным, и не стану подчиняться вам в том, на чем вы настаиваете. Каких бы действий вы от меня ни потребовали, я сделаю это только под дулом пистолета. Если вы приговорите меня к тюремному заключению, вам придется вызвать армию вооруженных людей, чтобы они дотащили меня туда, – добровольно я не сделаю ни шагу. Если вы наложите штраф, вам придется отобрать у меня собственность, потому что добровольно я не стану платить штраф. Если вы думаете, что у вас есть право принудить меня, – применяйте ваше оружие открыто. Я не стану помогать вам маскировать суть ваших действий.
Самый старший судья наклонился вперед и иронически спросил вкрадчивым голосом:
– Вы говорите так, мистер Риарден, как будто отстаиваете некий принцип, но на самом деле вы всего лишь боретесь за свою собственность, не так ли?
– Да, конечно. Я борюсь за свою собственность. Вам известно, какой принцип она представляет?
– Вы изображаете борца за свободу, но на самом деле боретесь за свободу делать деньги.
– Да, конечно. Все, что мне нужно, – свобода делать деньги. Вам известно, что подразумевает эта свобода?
– Разумеется, мистер Риарден, вам не хотелось бы, чтобы вашу позицию поняли превратно. Вы не хотели бы оказать поддержку широко распространенному мнению, что вы – человек, лишенный общественного сознания, чуждый ответственности за благосостояние своих ближних и работающий только ради собственной выгоды.
– Я работаю только ради собственной выгоды. Я заслужил ее.
По залу пронесся вздох, но не возмущения, а изумления. Лица судей застыли. Риарден спокойно продолжал:
– Нет, я не хочу, чтобы моя позиция была неверно истолкована. И желал бы, чтобы ее внесли в протокол. Я полностью согласен со всеми фактами, которые сообщают обо мне в газетах, но не согласен с их толкованием. Я работаю исключительно ради прибыли, которую получаю, продавая свой продукт людям, которые хотят и могут его купить. Я произвожу его не для их пользы и в ущерб себе, и они покупают его не ради моей пользы и в ущерб себе. Я не жертвую своими интересами, и люди не приносят свои интересы в жертву мне. Мы действуем как равные, при взаимном согласии и ко взаимной выгоде. Я горжусь каждым центом, заработанным мною таким способом. Я богат и горжусь этим. Я сделал свои деньги своими усилиями, на основе свободного обмена и при добровольном согласии каждого человека, с которым я заключал сделку, добровольном согласии тех, кто нанимал меня, когда я начинал, при добровольном согласии тех, кто работает на меня сегодня, и добровольном согласии тех, кто покупает мой продукт. Я отвечу на все вопросы, которые вы боитесь задать мне открыто. Собираюсь ли я платить своим рабочим больше, чем та сумма, что мне приносят их услуги? Нет. Собираюсь ли я продавать свой металл себе в убыток или потерять его? Нет. Если я совершаю зло, сделайте со мной все, что захотите, руководствуясь любыми вашими принципами. Но у меня другие принципы. Я заработал себе на жизнь, как может заработать любой человек. Я отказываюсь признать своей виной тот факт, что я способен делать это и делаю хорошо. Я отказываюсь признать своей виной то, что способен работать лучше, чем большинство людей, тот факт, что моя работа стоит больше, чем работа моих соседей и больше, чем большинство людей согласны мне платить. Я отказываюсь извиняться за свои способности, за достигнутый мной успех, за свои деньги. Если то, что я делаю – зло, попытайтесь извлечь из него пользу. Если общество считает, что моя работа вредит его интересам, пусть оно уничтожит меня. Таков мой кодекс, и другого я не приемлю.
Я мог бы сказать, что сделал для своих ближних больше добра, чем вы могли бы вообразить, но не стану, потому что не жду добра от других для оправдания моего права на существование. И не считаю добро, сделанное окружающими, разрешением на захват моей собственности или разрушение моей жизни. Я не скажу, что цель моей работы – польза других людей, нет, моя цель – моя собственная польза, и я презираю тех капитулянтов, которые отказываются от своей выгоды. Я мог бы сказать вам, что вы не служите общественной пользе, потому что ничье благо не может быть достигнуто ценой человеческих жертв, что, когда вы отрицаете право одного‑единственного человека, вы попираете права всех людей, а общество, состоящее из бесправных существ, обречено на гибель. Я мог бы сказать вам, что вы не достигнете ничего, кроме тотального разорения, как любой грабитель, когда у него больше нет жертв. Я мог бы сказать вам это, но не стану. Я бросаю вызов вашей политике, а не морали.
Если верно то, что можно достичь процветания, превращая кого‑то в жертвенное животное, и я призван принести себя в жертву ради тех, кто пожелал выжить ценой моей крови, если я призван служить интересам общества, противостоящего мне, я отвергну его как самое презренное зло и буду сражаться с ним со всей присущей мне силой. Я буду сражаться с целым человечеством до последней минуты, ни на мгновение не усомнившись в собственной правоте, справедливости моей битвы и праве человека на жизнь. Хочу, чтобы вы правильно поняли это. Если сейчас мои ближние, называющие себя обществом, верят в то, что ради их блага необходимы жертвы, тогда я скажу: будь проклято общественное благо, я не стану его частью!
Толпа разразилась аплодисментами.
Риарден развернулся, пораженный даже больше, чем его судьи. Он увидел лица, искаженные неистовым смехом, лица, умоляющие о помощи, увидел рвущееся на свободу отчаяние, тот же гнев и негодование, что переполняли его самого, почувствовал свободу неповиновения. Он видел восторженные лица, озаренные надеждой. Встречались и лица опустившихся юношей и отвратительно неопрятных женщин, тех, что освистывают в кинотеатрах каждого бизнесмена, появившегося на экране в кинохронике: эти молчали, не делая попыток урезонить других.
Когда Риарден обернулся, толпа увидела на его лице то, чего судьям не удалось добиться угрозами: первый проблеск чувств.
Прошло несколько секунд, пока не стали слышны бешеные удары судейского молотка и крики одного из судей:
– …иначе я прикажу очистить зал заседаний!
Риарден посмотрел на кресла для посетителей, задержавшись взглядом на Дагни, словно говоря: «Сработало!» Она могла бы показаться спокойной, но ее выдавали глаза, ставшие огромными.
Лицо Эдди Уиллерса искривила гримаса: чувствовалось, что он на грани слез. Мистер Моуэн одурел. Пол Ларкин смотрел в пол. Лица Бертрама Скаддера и Лилиан ничего не выражали. Она неподвижно сидела в конце ряда, положив ногу на ногу, норковое боа сползло с ее плеча на колени, взгляд остановился на лице Риардена.
В круговерти охвативших его чувств Хэнк не успел осознать кольнувшего его сожаления: он с самого начала надеялся увидеть человека, к которому стремился всей душой. Но Франсиско д’Анкония не пришел.
– Мистер Риарден, – воззвал старший судья, заученно улыбаясь снисходительной улыбкой и протянув к нему руки. – С прискорбием должен заявить, что вы поняли нас абсолютно неверно. Трудность в том, что бизнесмены отказываются идти нам навстречу в духе доверительности и дружбы. Кажется, они воображают, что мы их враги. Зачем вы говорите о человеческих жертвоприношениях? Что заставило вас употреблять столь шокирующие выражения? У нас нет намерения захватить вашу собственность или разрушить вашу жизнь. Мы и в мыслях не держим нанести вред вашим интересам. Мы полностью признаем ваши высочайшие достижения. Наша цель – всего лишь ослабить напряжение в обществе и обеспечить правосудие для всех. Эти слушания действительно задумывались не как судебный процесс, а как дружеская дискуссия, имеющая своей целью взаимопонимание и сотрудничество.
– Я не сотрудничаю под прицелом пистолета.
– Зачем говорить об оружии? Ситуация не настолько серьезна, чтобы вызывать подобные ассоциации. Мы полностью осознаем, что вина в данном случае лежит в основном на мистере Кене Данаггере, который спровоцировал нарушение закона, тем самым усилив давление на вас, и полностью признал свою вину, скрывшись от наказания.
– Нет. Мы все сделали вместе по взаимному и добровольному согласию.
– Мистер Риарден, – вступил второй судья, – вы вольны не разделять некоторые из наших идей, но в конечном счете все мы работаем на одну цель – ради блага общества. Мы понимаем, что критическая ситуация в угледобывающей отрасли и крайняя нужда в топливе для обеспечения благосостояния людей подвигли вас на нарушение ряда законных установлений.
– Нет. Меня подвигли на это моя личная выгода и мои личные интересы. Какое влияние они оказали на угледобычу и благосостояние общества, судить не вам. Не это было моим мотивом.
Ошеломленный мистер Моуэн прошептал на ухо Полу Ларкину:
– Здесь что‑то не так.
– Ох, да заткнитесь же! – огрызнулся Ларкин.
– Я уверен, мистер Риарден, – произнес самый старший судья, – что на самом деле ни вы, ни общественность не думаете, что мы обращаемся с вами как с жертвой, ведомой на закланье. Если у кого‑то и сложилось такое ложное мнение, мы рады доказать, что дело обстоит не так.
Судьи удалились для вынесения решения. После недолгого отсутствия они вернулись в зал, охваченный зловещей тишиной, и объявили, что на Генри Риардена налагается штраф в размере пяти тысяч долларов.
В зале раздались аплодисменты, перемежающиеся издевательскими смешками. Аплодисменты предназначались Риардену, а насмешки – судьям.
Риарден стоял, не оборачиваясь к толпе, почти не слыша аплодисментов. Он смотрел на судей. На его лице читались не триумф или радость победы, а только напряженное ожидание и горькое сомнение, почти страх. Он впервые увидел во всей красе всю ничтожность врага, разрушающего мир. Как будто после многолетнего странствия по бесконечной бесплодной пустыне, мимо руин грандиозных заводов, обломков могучих механизмов и трупов несгибаемых людей он оказался перед лицом разрушителя, ожидая увидеть перед собой гиганта, но обнаружив трусливую крысу, готовую скрыться при первом звуке шагов человека. Если этот враг нанес нам поражение, оно произошло по нашей вине, подумал он.
Риардена вернула к действительности собравшаяся вокруг него толпа. Он грустно улыбнулся в ответ на улыбки людей, на истовую, трагическую надежду, написанную на их лицах.
– Благослови вас Бог, мистер Риарден! – выкрикнула старая женщина с головой, обмотанной истертой шалью. – Вы спасете нас, мистер Риарден? Они едят нас живьем, им никого не обмануть словами о том, что во всем виноваты богачи. Что с нами будет?
– Послушайте, мистер Риарден, – перебил ее мужчина, по виду заводской рабочий. – Это богачи пустили нас на дно. Скажите этим богатым ублюдкам, которые с радостью покинули все дела, что, бросив свои дворцы, они содрали с нас последнюю шкуру.
– Я знаю, – ответил Риарден.
«Вина целиком на нашей совести, – думал он. – Мы сами – движущая сила, благодетели человечества – согласились, чтобы нас заклеймили печатью зла, и молча сносили наказание за свои добродетели. Так чего же мы ожидали, какое «добро» могло одержать победу в нашем мире?»
Он оглядел стоящих перед ним людей. Сегодня они приветствовали его. Люди приветствовали его, стоя по сторонам дороги «Линии Джона Голта». Но завтра они станут требовать от Уэсли Моуча новой директивы по новому, безналоговому проекту строительства жилых домов, реализуемому Орреном Бойлем именно в ту минуту, когда его балки рухнут им на головы. Они сделают это, потому что им прикажут забыть как давний грех то, за что они славословили Хэнка Риардена.
Отчего они готовы обратить свои высшие достижения в грех? Почему предают лучшее, что в них есть? Что заставляет их верить в то, что земля есть юдоль зла, где им предначертано одно страдание? Риарден не мог назвать причину этого, но понимал, что ей нужно найти название. Ему казалось, что в зале суда перед ним возник огромный знак вопроса, на который он обязан ответить.
Вот настоящий приговор, вынесенный ему сегодня, думал Риарден: отгадать, что за идея, понятная самому простому смертному, заставила человечество принять доктрины, приведшие его к саморазрушению.
– Хэнк, теперь я больше не стану думать, что все безнадежно, никогда в жизни, – сказала Дагни вечером после процесса. – Меня ничто не заставит бросить мое дело. Ты доказал, что право всегда работает и всегда побеждает, – она замолчала, потом добавила: – Если человек знает, что́ есть право.
* * *
На следующий день за обедом Лилиан сказала:
– Итак, ты выиграл процесс, не так ли?
Ее голос звучал как‑то невнятно, больше она не сказала ничего. Она смотрела на него так, словно пыталась разгадать загадку.
Кормилица спросил его на заводе:
– Мистер Риарден, что такое нравственный принцип?
– То, что причиняет множество неприятностей.
Парнишка пожал плечами и со смехом произнес:
– Боже, какое получилось чудесное шоу! Ну и задали вы им трепку, мистер Риарден! Я сидел у приемника и вопил.
– Как ты понял, что это победа?
– Но ведь вы победили, правда?
– Ты в этом уверен?
– Конечно, уверен.
– То, что убеждает тебя в победе, и есть нравственный принцип.
Газеты молчали. После преувеличенного внимания, которое они уделяли предстоящему суду, они вели себя так, словно говорить о нем уже нет никакой необходимости. Все опубликовали короткие сообщения на разных полосах, изложенные таким языком, что никто из читателей не смог бы догадаться о противоречивости процесса.
Бизнесмены, с которыми он встречался, казалось, старались избегать разговоров о суде. Некоторые вообще его никак не комментировали. Отворачивались, скрывая под напускным безразличием свое тайное негодование, будто боялись, что даже простой взгляд на Риардена могут интерпретировать как точку зрения. Другие изрекали:
– По моему мнению, Риарден, вы поступили неумно… Мне кажется, что сейчас не время заводить врагов… Мы не можем позволить себе вызывать недовольство.
– Чье недовольство? – спрашивал он.
– Не думаю, что правительству это понравится…
– Увидите, какие будут последствия…
– Ну, я не знаю… Общество не примет этого…
– Вы еще увидите, как люди примут произошедшее…
– Ну, не знаю… Мы так старались не давать оснований для всех этих обвинений в личной наживе, а вы сами дали врагу оружие против нас…
– Может, вы готовы согласиться с врагом, что у вас нет права на личную прибыль и собственность?
– О, нет. Нет, конечно, нет, зачем доводить все до крайности? Всегда есть золотая середина.
– Золотая середина между вами и вашими убийцами?
– К чему такие слова?
– Я сказал на процессе правду или неправду?
– Ваши слова можно неправильно понять и извратить.
– Так правду я сказал или нет?
– Публика слишком тупа, чтобы в этом разобраться.
– Так правду я сказал или нет?
– Сейчас, когда народ голодает, не время похваляться богатством. Это может толкнуть людей на захват всего и вся.
– Но разве разговоры о том, что вы не имеете права на богатство, а они имеют, не могут подстрекать людей?
– Я не знаю…
– Мне не нравится то, что вы сказали на процессе, – заявил еще один.
– Я вообще с вами не согласен, – отрезал третий. – Я лично горжусь тем, что тружусь на благо общества, а не для собственной наживы. Мне нравится думать, что у меня есть более высокая цель, чем просто зарабатывать себе на трехразовое питание и лимузин «хэммонд».
– А мне не нравится идея об отмене директив и контроля, – высказался четвертый. – Они, конечно, перегибают палку, но чтобы работать совсем без контроля? Я не могу с этим согласиться. Считаю, что немного контроля необходимо. Ровно столько, чтобы обеспечить общественное благо.
– Прошу меня простить, господа, – сказал Риарден, – за то, что спасу ваши головы заодно со своей.
Группа бизнесменов, возглавляемая мистером Моуэном, не высказалась относительно судебного процесса. Но спустя неделю они с большой помпой объявили, что финансируют строительство центра развлечений и отдыха для детей безработных.
Бертрам Скаддер не упомянул в своей колонке судебный процесс. Но по прошествии десяти дней он написал среди коротких заметок в рубрике «Разное»: «Сама идея о публичной значимости мистера Хэнка Риардена могла возникнуть из‑за того факта, что из всех социальных групп он, по‑видимому, самый непопулярный среди своих коллег‑бизнесменов. Его старом
