Глава VI. Чудесный металл

– Но как мы сможем выпутаться из этой ситуации? – спросил Уэсли Моуч голосом визгливым и тонким от злости и страха. Никто ему не ответил. Джеймс Таггерт, сидя на краешке стула, смотрел на него исподлобья, Оррен Бойль яростно ткнул сигарой в пепельницу, стряхивая пепел. Доктор Флойд Феррис улыбался. Мистер Уизерби поджал губы. Фред Киннан, глава Альянса трудящихся Америки, перестал слоняться по комнате, уселся на подоконник и скрестил руки на груди. Юджин Лоусон, который, сгорбившись, рассеянно переставлял цветы в вазе на низком стеклянном столике, выпрямился и обиженно посмотрел в потолок. Моуч сидел за столом, придавив кулаком лист бумаги. Ответил ему Юджин Лоусон:

– По‑моему, этот путь не годится. Мы не должны позволить банальным трудностям препятствовать нашему пониманию того, что этот план вызван исключительно заботой о благосостоянии народа. Он служит общественному благу. Он нужен людям. Главное – ответить на чаяния народа, поэтому мы не должны думать ни о чем другом.

Никто не возразил, но и не подхватил тему. Казалось, своим заявлением Лоусон только затруднил продолжение дискуссии. Но невысокий человек, скромно сидевший на лучшем стуле в комнате, в сторонке от остальных, дабы казаться незамеченным, однако прекрасно знавший, что никто не забывает о его присутствии, глянул на Лоусона, потом на Моуча, и бодро изрек:

– А это мысль, Уэсли. Расширь ее, приукрась, вели своим газетчикам расхвалить ее, и волноваться будет не о чем.

– Да, мистер Томпсон, – мрачно ответил Моуч.

Мистер Томпсон, глава государства, обладал удивительной способностью держаться неприметно. В компании троих мужчин он уже был неразличим, а если попадался на глаза один, то моментально собирал вокруг себя целую толпу людей, всех как один напоминавших его самого.

Страна не имела ясного представления о том, как он выглядит: его фотографии появлялись на обложках журналов так же часто, как и снимки всех его предшественников по кабинету, но люди никогда не были уверены, на каком фото Томпсон, а на каком – мелкий служащий. Сопровождающие статьи о ежедневных событиях также оставались невыразительными. Единственное, чем отличался мистер Томпсон от других, были мятые воротнички. При тщедушном теле он выделялся широкими плечами. Жидкие волосы, большой рот и полная неопределенность возраста: его можно было принять и за усталого сорокалетнего мужчину, и за необычно бодрого старикана лет шестидесяти. Обладая огромной властью, он неустанно стремился ее расширить, потому что именно этого ожидали от него те, кто продвинул его на высокий пост. Он обладал коварством интеллектуала и неистовой энергией зверька. Единственной тайной головокружительной карьеры Томпсона был тот факт, что на самый верх его забросило стечение обстоятельств, и он не претендовал на большее.

– Совершенно очевидно, что необходимо принять меры. Решительные меры, – Джим Таггерт обращался не к мистеру Томпсону, а к Уэсли Моучу. – Мы не можем больше позволять событиям развиваться по‑прежнему.

Его дрожащий голос звучал воинственно.

– Успокойся, Джим, – сказал Оррен Бойль.

– Нужно что‑то делать и делать быстро!

– Не смотрите на меня, – огрызнулся Уэсли Моуч. – Что я могу, если люди отказываются сотрудничать? Я связан. Мне нужны более широкие полномочия.

Моуч собрал их всех в Вашингтоне, как своих друзей и личных советников, на приватное, неофициальное совещание по национальному кризису. Но наблюдая за ним, собравшиеся никак не могли понять: повелевает он или умоляет, угрожает им или взывает о помощи.

– Факты таковы, – произнес мистер Уизерби сухим тоном статистической справки, – что за двенадцатимесячный период, на первый день нового года, уровень банкротств в бизнесе удвоился по сравнению с предыдущим аналогичным периодом. А с начала текущего года он уже утроился.

– Будьте уверены, они считают, что это произошло по их вине, – буднично вставил доктор Феррис.

– А? – Уэсли Моуч перевел взгляд на него.

– Что бы вы ни сделали, не извиняйтесь, – добавил доктор Феррис. – Пусть они чувствуют себя виноватыми.

– Я не извиняюсь! – огрызнулся Моуч. – Меня не в чем упрекнуть. Мне нужны более широкие полномочия.

– Но они действительно сами во всем виноваты! – Юджин Лоусон агрессивно повернулся к доктору Феррису. – Им не хватает общественного сознания. Они отказываются признать, что производство – не их частное дело, а обязанность перед обществом. Они не имеют права на неудачу, неважно, что там у них происходит. Они должны продолжать производить товары. Таково требование общества. Работа – не личное дело человека, это его долг перед обществом. Не существует частного дела, как и частной жизни. Вот чему мы должны заставить их научиться.

– Джин Лоусон знает, о чем я говорю, – с легкой улыбкой сказал доктор Феррис. – Хоть и сам не понимает, что делает.

– Что ты еще придумал? – повысил голос Лоусон.

– Бросьте, – приказал ему Моуч.

– Мне все равно, что вы задумали, Уэсли, – произнес мистер Томпсон, – и станет ли бизнес протестовать по этому поводу. Достаточно и того, если вы убедитесь, что пресса на вашей стороне. Будьте, черт возьми, уверены в ней.

– Они все мои, – отрезал Моуч.

– Один‑единственный издатель, не вовремя открывший пасть, принесет больше вреда, чем десять разгневанных миллионеров.

– Это верно, мистер Томпсон, – согласился доктор Феррис. – Но можете ли вы назвать хоть одного издателя, которому это известно?

– Кажется, не могу, – мистер Томпсон был явно доволен.

– На каких бы людей мы ни рассчитывали, составляя наши планы, – продолжил доктор Феррис, – существует одно старое изречение, которое мы можем благополучно забыть: нужно рассчитывать на мудрых и честных. Мы не будем на них полагаться. Эти люди устарели.

Джеймс Таггерт посмотрел в окно. В небе над просторными улицами Вашингтона появились просветы нежной апрельской голубизны, и несколько лучей пробились сквозь облака. В отдалении белел залитый солнцем монумент. Белоснежный высокий обелиск, возведенный в память о человеке, которого процитировал доктор Феррис, человеке, чьим именем назван этот город. Джеймс Таггерт отвернулся от окна.

– Мне не нравятся замечания профессора, – громко и угрюмо заявил Лоусон.

– Спокойно, – оборвал его Уэсли Моуч. – Доктор Феррис говорит не о теории, а о практике.

– Ну, если вы хотите говорить практически, – вмешался Фред Киннан, – тогда позвольте мне сказать, что мы не можем заботиться о бизнесменах в наше трудное время. О чем нам действительно нужно подумать, так это о занятости. Больше рабочих мест для людей. В моих профсоюзах каждый работающий человек кормит пятерых безработных, не считая кучи голодных родственников. Если вы хотите, чтобы я дал вам совет… нет, я знаю, советы вам не нужны, это просто мои соображения… выпустите директиву, обязывающую добавить еще треть людей к каждой платежной ведомости в стране.

– Боже всемогущий! – взвизгнул Таггерт. – Вы с ума сошли? Мы и сейчас едва‑едва справляемся с оплатой платежных ведомостей! Даже для тех, кто уже нанят, работы не хватает! Еще треть? Мы все равно не найдем им применения!

– Кого волнует, найдете вы им применение или нет? – пожал плечами Фред Киннан. – Людям нужна работа. Для нас главное – помочь нуждающимся, а не ваши прибыли.

– Дело вовсе не в прибыли! – продолжал визжать Таггерт. – Я вообще ни слова не сказал о прибыли. Я не давал вам повода оскорблять меня. Вопрос в том, где, черт возьми, мы возьмем деньги для заработной платы вашим людям, когда половина наших поездов идет порожняком и грузов катастрофически не хватает, – его голос внезапно зазвучал тихо и задумчиво: – Однако мы понимаем, в каком тяжелом состоянии сейчас находятся рабочие, и… это просто так, мысли вслух… мы, возможно, сможем принять на работу еще некоторое количество людей, если вы разрешите нам удвоить тарифы на грузовые перевозки, которые…

– Да вы что, рассудка лишились? – взвыл Оррен Бойль. – Я и при сегодняшних тарифах еле держусь, меня дрожь пробирает каждый раз, когда проклятый товарный вагон въезжает или выезжает с завода, они из меня всю кровь выпустили, я не могу себе позволить таких расходов, а вы хотите удвоить тарифы!

– Это не самое главное, можете вы себе позволить такие расходы или не можете, – холодно ответил Таггерт. – Вы должны быть готовы к жертвам. Людям нужны железные дороги. Главное – нужды людей, а не ваши прибыли.

– Какие прибыли? – выл Оррен Бойль. – Когда это я получал прибыль? Никто не может упрекнуть меня в том, что я занимаюсь бизнесом ради выкачивания прибыли! Посмотрите лучше на мой балансовый отчет, а потом сравните с моими конкурентами, у которых все клиенты, всё сырье, все технические преимущества и монополии, а потом говорите, у кого прибыли!.. Но, разумеется, людям нужны железные дороги, и, возможно, я мог бы согласиться на некоторое повышение тарифов, если это неизбежно, и если я получу субсидию, которая позволит мне продержаться год или два, пока я не встану на ноги и…

– Что? Опять? – теперь уже взвыл мистер Уизерби, утратив весь свой чопорный вид. – Сколько субсидий вы уже получили от нас и сколько отсрочек, продлений и мораториев? Вы пока еще не выплатили ни цента, а когда вы все вместе погубите на корню систему сбора налогов, откуда мы сможем взять денег на ваши субсидии?

– Есть еще люди, которые не сломались, – медленно проговорил Бойль. – Вам, парни, нет прощения за то, что вы позволили нужде и горю распространиться по всей стране, но есть еще люди, которые не сломались.

– Я не могу этому помочь! – проорал Уэсли Моуч. – Я ничего не могу поделать! Мне нужны более широкие полномочия!

Собравшиеся не могли сказать, что заставило мистера Томпсона присутствовать на приватном совещании. Он мало говорил, но слушал с интересом. Казалось, что Глава государства очень хотел в чем‑то разобраться, и теперь у него был вид, словно он усвоил то, что хотел. Томпсон встал и бодро улыбнулся.

– Начинайте, Уэсли, – кивнул он. – Вводите в действие номер 10–289. У вас не возникнет никаких трудностей.

Все неохотно, с угрюмым уважением поднялись с мест. Уэсли Моуч посмотрел на свой листок бумаги и недовольно сказал:

– Если вы хотите, чтобы я начинал, вы должны объявить о введении чрезвычайного положения.

– Я объявлю его, как только вы будете готовы.

– Есть определенные трудности, которые…

– Предоставляю вам решить их любым доступным вам способом. Это ваша работа. Покажите мне примерный набросок завтра или послезавтра, но не досаждайте мне мелкими деталями. Мне еще нужно подготовиться к речи на радио. Мое выступление – через полчаса.

– Главная трудность состоит в том, что я не уверен, позволяет ли нам закон вводить в действие некоторые положения Директивы номер 10–289. Боюсь, могут возникнуть определенные проблемы.

– Черт, мы же приняли столько чрезвычайных законов. Если их просмотреть, вы наверняка откопаете какую‑нибудь зацепку, прикрывающую ваши действия.

Мистер Томпсон повернулся к остальным с доброй дружественной улыбкой.

– Предоставляю вам, парни, отшлифовать детали, – сказал он. – Благодарю вас за прибытие в Вашингтон, ваши замечания я нахожу очень полезными. Рад был вас видеть.

Они подождали, пока за Томпсоном закрылась дверь, и снова заняли свои места, не глядя друг на друга.

Не будучи детально знакомы с текстом Директивы 10–289, собравшиеся в общем знали о ее содержании. Знали довольно давно, но, по негласной договоренности, держали в секрете и не позволяли себе комментировать. По тем же соображениям они хотели бы, если возможно, и сейчас воздерживаться от обсуждения. В таких вопросах следовало избегать прямоты. Но в то же время им очень хотелось, чтобы директива вступила в действие, причем без лишних слов с их стороны, чтобы не знать, что они делают именно то, что делают. Никто не признавался, что Директива номер 10–289 – конечная цель всех усилий каждого из них.

И вот спустя годы ее введение оказались возможным. Все последние месяцы каждое положение директивы подготавливалось при помощи бесконечных речей, статей, проповедей, газетных передовиц, озабоченных голосов, гневно возражавших всякому, кто объяснял их истинные намерения.

– Картина такова, – приступил Уэсли Моуч. – Экономическая ситуация в стране в прошлом году была лучше, чем в текущем, а в позапрошлом – лучше, чем в прошлом. Очевидно, что при такой «прогрессии» нам не пережить еще один год. Поэтому наша единственная цель – попытаться удержать страну на существующем уровне. Замереть, чтобы собраться и сделать шаг вперед. Достигнуть тотальной стабильности. Свобода получила свой шанс, но потерпела неудачу. Поэтому необходим еще более жесткий контроль. Поскольку люди не способны и не желают разрешить свои проблемы добровольно, их нужно заставить это сделать, – помолчав, он взял в руки лежавший перед ним лист бумаги и добавил менее официальным тоном: – Черт, получается, что мы можем существовать на том уровне, которого сейчас достигли, но не можем позволить себе двигаться! Значит, нам придется стоять на месте. Нам придется заставить этих ублюдков замереть!

Втянув голову в плечи, он посмотрел на окружающих со злостью, словно трудности, возникшие в стране, нанесли ему личное оскорбление. Слишком много людей, добивавшихся для себя привилегий, боялись его, и сейчас он вел себя так, будто его гнев решал все проблемы, будто его гнев всесилен, будто все, что ему нужно было сделать – это разгневаться.

И все же, глядя на него, люди, сидевшие молчаливым полукругом, не могли понять, сами ли они потеют от страха, или эта сгорбленная фигура за столом излучает страх крысы, загнанной в угол.

Длинное угловатое лицо Уэсли Моуча и его тупоконечный череп завершала стрижка «ежиком». Капризно выпяченная нижняя губа и глаза, похожие на яичные желтки на фоне не очень светлых белков, тоже не красили его. Мышцы лица резко исказились и расслабились, превратив его в бесстрастную маску. Никто никогда не видел, как он улыбается. Уэсли Моуч был родом из семьи, которая на протяжении многих поколений не знала ни бедности, ни богатства, ни знатности и цеплялась за свои собственные традиции: получить высшее образование и вследствие этого презирать тех, кто занимается бизнесом. Все полученные домочадцами дипломы всегда висели на стене немым укором миру, потому что дипломы эти не приносили материального эквивалента аттестованной духовности. Среди многочисленных родственников семейства был один весьма состоятельный дядюшка. Он женился на богатенькой и, овдовев в старости, среди прочих племянников и племянниц избрал Уэсли своим любимчиком. Уэсли был самым непримечательным, а следовательно, заключил дядя Джулиус, самым безопасным родственником. Дядя Джулиус не интересовался яркими людьми. Он не заботился и о том, как тратить деньги, поэтому поручил эту заботу Уэсли. К тому времени, когда Уэсли окончил колледж, денег, которыми можно было бы распорядиться, не осталось вовсе. Дядя Джулиус обвинил в этом коварного племянника, крича, что Уэсли – недобросовестный прожектер.

Но на самом деле никакими проектами там и не пахло, – Уэсли даже не мог объяснить, куда подевались деньги. В старших классах школы Уэсли был одним из самых слабых учеников и жестоко завидовал тем, кто ходил в отличниках. Колледж научил его, что завидовать им вовсе не стоит. После окончания учебы он получил работу в отделе рекламы компании, производившей сомнительное средство от мозолей. Средство распродавалось хорошо, и Уэсли повысили до главы департамента. Но он перешел на работу по рекламе восстановителя волос, потом – патентованных лифчиков, затем – нового сорта мыла, вслед за тем – безалкогольных напитков и, наконец, стал вице‑президентом автомобильного концерна. Уэсли попытался продавать автомобили так же, как торговал поддельным средством от мозолей. Автомобили не продавались.

Уэсли обвинил в этом неэффективный рекламный бюджет. Именно президент автомобильного концерна рекомендовал его Риардену. Хэнк, не имея стандартов для оценки его деятельности, представил Уэсли в Вашингтоне. Джеймс Таггерт дал старт его деятельности в Бюро экономического планирования и национальных ресурсов по обману Риардена, с целью помочь Оррену Бойлю в благодарность за поражение Дэна Конвея. С тех пор люди помогали Уэсли Моучу по той же причине, которая подвигла на это дядю Джулиуса: они считали, что посредственность безопасна. Тех людей, что сидели сейчас перед его столом, научили, что причинно‑следственная связь – предрассудок, и ситуацию можно разрешить, не разбираясь в ее причинах. В данной конкретной ситуации они заключили, что Уэсли Моуч – человек высочайшего ума и коварства, поскольку он единственный из миллионов претендентов достиг власти. О том, что Уэсли Моуч – нулевая точка в пересечении сил, развязавших войну на уничтожение друг друга, не позволял догадаться привычный им метод мышления.

– Вот проект Директивы номер 10–289, – сообщил Уэсли Моуч, – которую Джин, Клем и я набросали, чтобы дать вам общее представление. Мы хотим услышать ваши мнения, предложения и так далее, поскольку вы представляете промышленность, транспорт и профсоюзы.

Фред Киннан встал с подоконника и пересел на подлокотник кресла. Оррен Бойль выплюнул окурок сигары. Джеймс Таггерт посмотрел на свои руки. Доктор Феррис, кажется, единственный чувствовал себя в своей тарелке.

– «Во имя достижения всеобщего благосостояния, – зачитал Уэсли Моуч, – с целью защиты безопасности населения, обеспечения полного равенства и тотальной стабильности, на время чрезвычайной ситуации в стране постановляем:

Пункт первый. Все рабочие и наемные работники всех типов отныне и впредь будут закреплены на своих рабочих местах и не будут их покидать или увольняться, а также не могут сменить занятие под угрозой наказания в виде тюремного заключения. Наказание должно быть определено Объединенным советом, назначенным Бюро экономического планирования и национальных ресурсов. Все граждане, достигшие возраста двадцати одного года, должны зарегистрироваться в местных отделениях Объединенного совета, который предпишет им где, по мнению Совета, их услуги наилучшим образом послужат интересам нации.

Пункт второй. Все промышленные, коммерческие предприятия и предприятия бизнеса всех типов должны отныне функционировать бесперебойно, и владельцы таковых предприятий не должны увольняться или закрывать производство, а также не могут продавать или передавать свое дело под угрозой наказания путем национализации их предприятий и всей их собственности.

Пункт третий. Все патенты и авторские права на любые устройства, изобретения, химические составы и процессы, а также услуги любого типа должны быть переданы нации в качестве чрезвычайного патриотического дара посредством Сертификатов дарения, добровольно подписанных владельцами всех указанных патентов и авторских прав. Объединенный совет должен затем лицензировать использование таковых патентов и авторских прав всеми заявителями, на равных условиях и без дискриминации, в целях исключения монопольного применения, устранения устаревшего оборудования и роста производства доступных товаров для всей нации. Все торговые марки, бренды и защищенные авторским правом названия больше не охраняются. Каждый запатентованный продукт получит новое наименование и будет продаваться под названием, избранным для него Объединенным советом. Все частные торговые марки и бренды впредь отменяются.

Пункт четвертый. Начиная с даты вступления в силу настоящей Директивы никакие новые устройства, продукты либо товары всех типов, не присутствующие в настоящее время на рынке, не будут производиться, создаваться, изготавливаться и продаваться. В связи с этим деятельность Бюро патентов и авторских прав приостанавливается.

Пункт пятый. Каждое предприятие, концерн, корпорация или гражданин, вовлеченные в производство любого рода, отныне обязуются производить тот же объем товаров в год, каковой они или он производили в течение базового года, не больше и не меньше. Базовым годом считать год, закончившийся до даты вступления в силу данной директивы. Перепроизводство или снижение уровня производства будут наказываться наложением штрафа, размеры которого определяет Объединенный совет.

Пункт шестой. Каждый человек любого возраста, пола, класса и уровня доходов впредь обязуется ежегодно тратить тот же объем финансов, который был им потрачен в течение базового года, не больше и не меньше. Превышения или занижение приобретений будут наказываться штрафом, размеры которого определяет Объединенный совет.

Пункт седьмой. Все заработки, цены, жалованья, дивиденды, прибыли, проценты с вкладов, формы и виды прибыли всех типов должны быть заморожены на уровне существующих на день вступления в силу данной директивы.

Пункт восьмой. Все случаи и правила, не оговоренные особо в данной директиве, должны рассматриваться и разрешаться Объединенным советом, решение которого считается окончательным».

Даже в душах четверых мужчин, слушавших Моуча, еще уцелели остатки человеческого достоинства, заставившие их целую минуту сидеть неподвижно, борясь с тошнотой.

Первым заговорил Джеймс Таггерт, чей голос дрожал от напряжения, словно он подавлял крик:

– А почему бы и нет? Почему они могут, а мы нет? Почему они должны быть выше нас? Если нам суждено погибнуть, так давайте убедимся, по крайней мере, что мы погибнем все вместе. Давайте убедимся, что мы не оставили им шанса выжить!

– Чертовски забавное заявление по поводу весьма практичного плана, который устроит всех и каждого, – дрожа, произнес Оррен Бойль, испуганно глядя на Таггерта.

Доктор Феррис крякнул.

Таггерт немного успокоился, сосредоточился и поправился, заявив более уверенным тоном:

– Да, разумеется, это очень реалистичный план. Он необходим, практичен и справедлив. Он решит все проблемы. Он даст каждому шанс почувствовать себя в безопасности. Даст шанс передохнуть.

– Он даст людям чувство защищенности, – вставил Юджин Лоусон, и его губы искривились в улыбке. – Защищенность, вот чего так всем не хватает. Если они ее хотят, то почему не могут получить? Только потому, что горстка богачей станет возражать?

– Это не богачи станут возражать, – лениво произнес доктор Феррис. – Богатые стремятся к защищенности больше всех других видов животных, разве вы этого еще не поняли?

– Кто же тогда? – огрызнулся Лоусон.

Доктор Феррис тонко улыбнулся и не ответил.

Лоусон отвел глаза.

– Черт с ними! Почему мы должны о них волноваться? Мы должны поддерживать мир ради маленьких людей. Интеллектуальность – вот причина всех трудностей человечества. Ум человеческий – корень любого зла. Настал век сердца. Только слабые, кроткие, немощные и покорные должны стать объектами нашего внимания, – нижняя губа Ферриса пренебрежительно искривилась. – Те, кто велик, должны служить малым сим. Если они откажутся выполнять свой нравственный долг, мы должны их заставить. Век разума прошел, мы переросли его. Настал Век Любви.

– Заткнись! – рявкнул Джеймс Таггерт.

Все уставились на него.

– Ради бога, Джим, что случилось? – дрожа, спросил Оррен Бойль.

– Ничего, – пробормотал Таггерт, – так, ничего… Уэсли, скажи ему, пусть замолчит.

– Но я не понимаю… – обеспокоенно начал Моуч.

– Просто пусть замолчит. Мы же не обязаны его слушать, верно?

– Да, но…

– Тогда продолжим.

– Что такое? – потребовал Лоусон. – Я возмущен. Я категорически… – Но он не нашел в лицах окружающих поддержки и замолчал, с ненавистью сжав губы.

– Давайте продолжим, – лихорадочно твердил Таггерт.

– Что с тобой? – спросил Оррен Бойль, пытаясь не думать о том, что происходит с ним самим, и почему ему так страшно.

– Гениальность – всего лишь предрассудок, Джим, – произнес доктор Феррис медленно и с нажимом, словно зная, что называет слова, которые оставались неозвученными в умах всех присутствующих. – Не существует таких вещей, как интеллект. Мозг человека – продукт социальный. Сумма влияний, которую он усвоил от окружающих. Никто ничего не изобретает, человек просто отражает идеи, носящиеся в атмосфере общества. Гений – интеллектуальный стервятник, алчный накопитель идей, по праву принадлежащих обществу, у которого человек их крадет. Мышление – всегда воровство. Если мы отменим частную собственность, то получим самое справедливое распределение богатства. Отменив гениальность, мы справедливейшим образом распределим идеи в обществе.

– Мы здесь дела обсуждаем или дурачим друг друга? – спросил Фред Киннан.

Все повернулись к нему. Крупные черты лица этого мускулистого человека имели удивительную особенность: уголки его губ словно навсегда приподнялись от выражения всезнающей сардонической усмешки. Засунув руки в карманы, он сидел на подлокотнике кресла и тяжело смотрел на Моуча как полицейский, поймавший в универмаге мелкого воришку.

– Я только хочу сказать, что этот Объединенный совет вам бы лучше набрать из моих людей, – заявил он. – Позаботься об этом, брат, иначе я пошлю ваш «Пункт первый» ко всем чертям.

– Разумеется, я намерен ввести представителей рабочих в этот Совет, – сухо ответил Моуч. – Равно как и представителей промышленности, профсоюзов и всех слоев…

– Никаких слоев, – отрубил Киннан. – Только представителей рабочих. И точка.

– Что за черт! – завыл Оррен Бойль. – Это подтасовка!

– Вот именно, – кивнул Фред Киннан.

– Но это дает вам в руки господство над всем бизнесом страны!

– А вы думаете, чего я добиваюсь?

– Это нечестно! – продолжал вопить Бойль. – Я этого не потерплю! Вы не имеете права! Вы…

– Право? – тоном святой невинности проговорил Киннан. – Вы о правах заговорили?

– Но… я хотел сказать… в конце концов, существуют же фундаментальные права собственности, которые…

– Слушай, друг, ты, короче, хочешь себе «Пункт третий»?

– Ну, я…

– Тогда тебе лучше заткнуть варежку насчет прав собственности. Накрепко заткнуть.

– Мистер Киннан, – вмешался доктор Феррис, – вам не следует совершать извечную ошибку, используя широкие обобщения. Наша политика – быть гибкими. Не существует абсолютных принципов, которые…

– Оставь эти речи для Джима Таггерта, док, – отмахнулся Фред Киннан. – Я знаю, о чем говорю. Потому что в колледж не ходил.

– Я возражаю, – встрял Бойль, – против ваших диктаторских методов…

Киннан повернулся к нему спиной и сказал:

– Послушай, Уэсли, моим ребятам не понравится «Пункт первый». Если я буду управлять, то заставлю их проглотить его. Если нет – нет. Решай.

– Ну… – начал было Моуч, но замолчал.

– Ради бога, Уэсли, а с нами‑то что? – заныл Таггерт.

– А вы приходите ко мне, – пояснил Киннан, – когда понадобится утрясти дело с советом. Но руководить советом буду я. Мы с Уэсли.

– Думаете, страна потерпит такое? – взвился Таггерт.

– Не обманывайте себя, – хмыкнул Киннан. – Страна? Если больше не существует никаких принципов – а я думаю, что доктор прав, и их совсем не осталось, – если в игре не стало правил, и вопрос только в том, кто кого грабит, то я получу голосов больше, чем все вы вместе взятые, рабочих‑то больше, не забывайте об этом, ребята!

– Вы заняли странную позицию, – надменно произнес Таггерт, – по отношению к мерам, которые, в конце концов, призваны дать преимущества не только рабочим и наемным работникам, а общему благосостоянию народа.

– Ладно, – миролюбиво согласился Киннан. – Давайте говорить на вашем птичьем языке. Кто он, этот народ? С точки зрения качества это не вы, Джим, и не вы, Орри Бойль. С точки зрения количества, это уж точно я, потому что количество стоит за мной, – его улыбка исчезла, и с неожиданно горьким и усталым выражением он добавил: – Только я не стану говорить, что работаю на благосостояние моего народа, потому что понимаю, что это не так. Я знаю, что всего лишь отдаю бедных ублюдков в рабство, ничего больше. Да и они это понимают. Но они знают, что я иногда брошу им кость со стола, если уж решил заняться своим рэкетом, а вот от вас этого не дождаться. Вот почему, если уж суждено им оказаться под кнутом надсмотрщика, то лучше пусть это буду я, а не вы, праздно болтающие, слезливые, сладкоречивые лизоблюды при народном благосостоянии! Не думаете ли вы, что кроме ваших божьих одуванчиков с институтским дипломом вам удастся одурачить хоть одного деревенского идиота? Я рэкетир, но знаю это, и все мои ребята знают это и знают, что я расплачусь сполна. Не от доброты сердца, конечно, и ни центом больше, чем получу сам, но, по крайней мере, они могут на меня рассчитывать. Конечно, иногда мне тошно, да и сейчас меня тошнит, но не я создал этот мир, это вы его создали, и я играю по правилам, установленным вами, и собираюсь играть так долго, пока игра будет идти, да и получше вас!

Киннан поднялся. Никто ему не ответил. Он смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого и остановил его на Уэсли Моуче.

– Так совет за мной, Уэсли? – буднично спросил он.

– Выборы особого персонала – всего лишь техническая деталь, – угодливо ответил Моуч. – Полагаю, мы можем обсудить это позднее, вы и я. Вдвоем.

Каждому в комнате стало ясно, что его ответ означает «да».

– Ладно, друг, – согласился Киннан. Он вернулся к окну, уселся на подоконник и закурил сигарету.

По необъяснимой причине все воззрились на доктора Ферриса, словно ожидая руководства к действию.

– Пусть вас не тревожит услышанная риторика, – доктор Феррис пытался сгладить тягостное впечатление. – Мистер Киннан – прекрасный оратор, но ему недостает чувства реальности. Он не способен мыслить диалектически.

Снова воцарилось молчание, затем Джеймс Таггерт внезапно заговорил:

– Мне все равно. Это не имеет значения. Ему придется удержать существующее положение. Все должно оставаться как есть. Никому не разрешается ничего менять. За исключением… – он резко обернулся к Уэсли Моучу.

– Уэсли, согласно «Пункту четвертому», мы должны закрыть все исследовательские отделы, экспериментальные лаборатории, научные фонды и все учреждения подобного рода. Они должны быть запрещены.

– Да, это верно, – ответил Моуч, – я об этом не подумал. Мы должны вставить в текст пару строк, – он потянулся за карандашом и сделал несколько пометок на полях документа.

– Это прекратит ненужную конкуренцию, – продолжил Джеймс Таггерт. – Мы перестанем биться друг с другом за неисследованное и неизвестное. Нам не нужно будет заботиться о новых открытиях, опрокидывающих рынок. Не нужно будет тратить деньги на бесполезные эксперименты лишь для того, чтобы не отстать от других амбициозных конкурентов.

– Да, – произнес Оррен Бойль. – Никому не разрешается тратить деньги на новое, пока у всех достаточно старого. Закройте все эти проклятые лаборатории, и чем скорее, тем лучше.

– Да, – согласился Уэсли Моуч. – Мы их закроем. Все.

– И Государственный научный институт тоже? – уточнил Фред Киннан.

– О нет! – быстро возразил Моуч. – Это совсем другое дело. Он нужен правительству. Кроме того, это некоммерческое учреждение. Он будет полезен в деле надзора за всем научным прогрессом.

– Весьма полезен, – кивнул доктор Феррис.

– А что станет со всеми инженерами, профессорами и прочими, когда вы закроете лаборатории? – поинтересовался Фред Киннан. – Что им придется делать, чтобы выжить, если все другие рабочие места и предпринимательство будут заморожены?

– Ох, – растерялся Уэсли Моуч и почесал в затылке. Потом обернулся к мистеру Уизерби. – Посадим их на пособие, Клем?

– Нет, – ответил мистер Уизерби. – Чего ради? Их не так много, чтобы они могли устроить бучу. Не стоит обращать на них внимания.

– Полагаю, – Моуч обернулся к доктору Феррису, – что вы сумеете нейтрализовать часть из них, Флойд?

– Некоторых, – медленно, словно наслаждаясь каждым произносимым звуком, ответил Феррис. – Только тех, кто станет с нами сотрудничать.

– А с остальными как? – спросил Фред Киннан.

– Им придется подождать, пока совет подыщет им какое‑нибудь применение, – решил Уэсли Моуч.

– А что они станут есть, пока им придется ждать?

Моуч пожал плечами.

– Во время чрезвычайных ситуаций возможны жертвы. Этого никак не избежать.

– У нас есть на это право! – внезапно выкрикнул Таггерт, нарушив покой кабинета. – Нам это необходимо. Нам необходимо это, не так ли? – ответа не последовало. – У нас есть право защитить свои средства на существование! – снова никто ему не возразил, и в голосе Джима зазвучала просительная, визгливая настойчивость: – Мы впервые за многие столетия обретем безопасность. Каждый будет знать свое место и свою работу, равно как место и работу всех других; мы не сдадимся на милость какого‑нибудь чудака, сбившегося с пути истинного и заявившегося с новой идеей. Никто не вышибет нас из бизнеса, не украдет наши рынки, не станет продавать дешевле, чем конкуренты, не сделает наши товары устаревшими. Никто не придет с предложением технической новинки, не заставит гадать, не останемся ли мы без последней рубашки, если купим ее или останемся без нее, если новинку купит кто‑то другой! Нам не нужно будет решать. Никому не дадут права принимать решения. Все будет решено раз и навсегда, – он умоляюще переводил взгляд с одного лица на другое. – И без того сделано достаточно изобретений, для комфорта – более чем достаточно, так зачем позволять делать новые? К чему разрешать им выбивать почву у нас из‑под ног? Зачем обрекать себя на бесконечную неуверенность? Только ради нескольких беспокойных амбициозных авантюристов? Должны ли мы принести довольство всего человечества в жертву алчности нескольких нонконформистов? Они нам не нужны. Они нам совершенно не нужны!.. Как бы мне хотелось, чтобы мы избавились от преклонения перед героями! Герои? На протяжении всей истории они не приносили ничего, кроме вреда. Они обрекали человечество на безумную гонку, не давая перевести дыхание, без отдыха, без избавления, без защищенности. Бежать, чтобы не отстать от них… всегда, без конца… едва мы их настигнем, как они снова впереди на целые годы… Они не оставили нам шанса… Они никогда не оставляют нам шанса… – его блуждающий взгляд остановился на окне. Но, глядя куда‑то далеко, Джим не видел белого обелиска. – Мы одолели их. Мы победили. Это наш век. Наш мир. Мы обретем защищенность впервые за столетия, впервые с начала промышленной революции!

– Думаю, сейчас‑то у нас антипромышленная революция, – поправил его Фред Киннан.

– Что за странные вещи вы говорите! – оборвал его Уэсли Моуч. – Мы не можем позволить себе произносить подобное публично.

– Не волнуйся, брат. Публично я такого не скажу.

– Это ошибочное утверждение, – заявил доктор Феррис. – Оно вызвано невежеством. Всеми специалистами давно было признано, что плановая экономика достигает максимальной продуктивности, а централизация ведет к супериндустриализации.

– Централизация замедляет ослабление монополий, – сообщил Бойль.

– Это как же? – протянул Киннан.

Бойль не заметил насмешливого тона и ответил всерьез:

– Она мешает ослаблению монополии. Ведет к демократизации промышленности. Все становится доступным для всех. Например, сейчас, в наше время, когда ощущается такая нехватка железной руды, есть ли смысл тратить деньги, труд и национальные ресурсы на изготовление устаревшей стали, когда существует металл намного лучший, который я мог бы производить? Этот металл нужен всем, но получить его никто не может. Можно ли при сложившемся положении говорить о хорошей экономике или достаточной эффективности демократической справедливости? Почему бы не разрешить производить этот металл мне, и почему бы людям не получать его, когда он необходим? Только из‑за частной монополии одного эгоистичного индивидуума? Должны ли мы жертвовать своими правами ради его личных интересов?

– Брось ты, брат, – остановил его Киннан. – Я уже читал эту трескотню в тех же газетах, что и ты.

– Мне не нравится ваша позиция, – внезапно озлился Бойль с тем выражением, которое в баре предвещает скорое начало мордобоя. Он выпрямился в кресле, мысленно чувствуя поддержку отпечатанных на желтоватой бумаге «пунктов», не покидавших его воображения: – Во времена крайней нужды народа можем ли мы тратить усилия общества на производство устаревших продуктов? Можем ли мы оставить большинство в нужде, в то время как меньшинство отнимает у нас лучшие продукты и методы? Остановит ли нас предрассудок патентного права? Разве не очевидно, что частная промышленность не способна справиться с экономическим кризисом? Как долго, например, мы собираемся мириться с вопиющей нехваткой сплава Риардена? Сам Риарден не в силах удовлетворить огромный спрос на него. Когда мы положим конец экономической несправедливости и особым привилегиям? Почему только одному Риардену разрешено производить его металл?.. Мне не нравится ваша позиция, – заключил Бойль. – Поскольку мы уважаем права рабочих, мы хотим, чтобы вы уважали права промышленников.

– Какие права, каких промышленников? – гнул свое Киннан.

– Я склонен думать, – поспешно вмешался доктор Феррис, – что «Пункт второй», возможно, наиболее важен для всех присутствующих. Мы должны положить конец пресловутой практике промышленников, покидающих бизнес и исчезающих неизвестно куда. Мы должны остановить их, чтобы не допустить разорения всей нашей экономики.

– Почему они так поступают? – нервничал Таггерт. – Зачем?

– Никто этого не знает, – ответил доктор Феррис. – У нас нет ни информации, ни объяснений происходящему. Но бегству следует положить конец. Во времена кризиса экономическая служба столь же необходима стране, сколь военная. Всякий уклоняющийся от нее должен быть признан дезертиром. Я рекомендовал ввести для таких людей наказание в виде смертной казни, но Уэсли не согласился.

– Спокойно, парень, – медленно проговорил Фред Киннан каким‑то странным тоном. Он неожиданно замер, сложив руки, и посмотрел на Ферриса так, что все в комнате вдруг поняли: доктор Феррис предложил убивать людей. – Только не говори мне о смертной казни в промышленности.

Доктор Феррис пожал плечами.

– Мы не должны принимать крайних мер, – поспешно вставил Моуч. – Мы не хотим напугать людей. Мы хотим, чтобы они встали на нашу сторону. Главная проблема сейчас – примут ли они вообще нашу директиву?

– Примут, – отрезал доктор Феррис.

– Я немного волнуюсь, – проговорил Юджин Лоусон, – о «Пункте третьем» и «Пункте четвертом». Все, что касается патентов, изложено прекрасно. Но меня тревожит положение об авторских правах. Это вызовет антагонизм интеллектуалов. Это опасно. Это вопрос духовности. Не означает ли смысл «Пункта четвертого», что отныне не будут написаны и опубликованы новые книги?

– Да, – ответил Моуч, – означает. Мы не можем делать исключение для издательского бизнеса. Это такая же промышленность, как и всякая другая. Когда мы говорим «нет» новым продуктам, это должно означать «нет» новым продуктам, в чем бы они ни выражались.

– Но это вопрос духовности, – в голосе Лоусона звучало не разумное уважение, а благоговейный страх.

– Мы не вмешиваемся ни в чью духовность. Но, когда вы печатаете книгу на бумаге, она становится материальным объектом, товаром, а если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем удержать в узде остальные.

– Да, это правда. Но…

– Не будьте тупицей, Джин, – сказал доктор Феррис. – Вы же не хотите, чтобы к нам явился какой‑нибудь бунтарь с трактатом, который пошлет к чертям всю нашу программу? Стоит только вымолвить слово «цензура», и они заорут, что ты – кровавый убийца. Они пока еще не готовы. Но если вы оставите в стороне духовность и переведете все на материальные рельсы – не материю идей, а материю в виде бумаги, краски и печатных прессов – вы достигнете цели гораздо легче. Сделайте так, чтобы ничего опасного не было напечатано, и никто не станет бороться с материальной стороной дела.

– Да, но… но я не думаю, что писателям это понравится.

– Вы уверены? – Уэсли Моуч почти улыбался. – Не забывайте, что согласно «Пункту пятому» издатели должны печатать столько же книг, сколько выпустили в базовом году. Поскольку новых книг не будет, им придется переиздавать старые, а публике – покупать их. Существует очень много толковых книг, которым не выпало равного со всеми шанса.

– Ох… – Лоусон припомнил, что две недели назад видел, как Моуч обедал с Бальфом Юбэнком. Потом нахмурился и покачал головой: – И все‑таки мне тревожно. Интеллектуалы – наши друзья. Мы не хотим их потерять. Иначе они могут доставить нам немало неприятностей.

– Не доставят, – ответил Фред Киннан. – Интеллектуалы вашего толка захлопнут рты при первом признаке опасности. Они много лет плевали в человека, который их кормил, и лизали руку того, кто отвешивал им пощечины. Разве не сдали они все страны Европы, одну за другой, коммунистам и головорезам? Разве не они вопили, пока не заткнули все орущие охранные сигнализации и не сломали все висячие замки? И с тех пор они уже не пискнули. А кто орал, что только они – друзья трудящимся? Почему же сейчас они не орут о лагерях рабов, мафиозных структурах, четырнадцатичасовом рабочем дне и повальной смертности от цинги в народных республиках Европы? Нет, мы слышим, как они внушают забитым беднякам, что голод – это процветание, рабство – это свобода, что пыточные камеры – ковчеги братской любви и что если бедняки этого не понимают, то страдают они по собственной вине; а искалеченные тела в тюремных камерах нужно проклинать за все беды, поскольку жертвами пали вовсе не лидеры, желавшие им добра. Интеллектуалы? Вам лучше волноваться о любой другой породе людей, но не о современных интеллектуалах: эти все проглотят. Я никогда не чувствовал себя в безопасности рядом с последним такелажником в профсоюзе портовых грузчиков: тот еще способен внезапно вспомнить, что он – человек, и тогда мне его не удержать. Но интеллектуалы? Эту истину они давным‑давно забыли. Я думаю, здесь здорово постаралось образование, такова уж его цель. С интеллектуалами делайте, что пожелаете. Они все примут.

– В одном я согласен с мистером Киннаном, – вступил доктор Феррис. – Я согласен с приведенными им фактами, но не с его чувствами. Уэсли, тебя не должны тревожить интеллектуалы. Просто вставь нескольких из них в правительственную платежную ведомость и пошли проповедовать все то, что сказал мистер Киннан: порицания, мол, заслуживают сами жертвы. Дай им более‑менее приличный заработок и титулы поблагозвучнее, и они позабудут о своих авторских правах и обслужат вас лучше, чем целая армия правоохранительных органов.

– Да, – согласился Моуч. – Я знаю.

– Опасность, которая меня тревожит, подстерегает с другой стороны, – задумчиво проговорил доктор Феррис. – Уэсли, тебе может немало досадить это «добровольное подписание Сертификата дарения».

– Догадываюсь, – мрачно ответил Моуч. – Я хотел, чтобы в этом вопросе нам помог Томпсон. Но теперь понимаю, что не поможет. По сути, у нас нет законного права завладеть патентами. Да, существуют десятки законов, которые могут нас прикрыть – почти, но не совсем. У любого воротилы, который захочет устроить процесс по прецеденту, есть все шансы разбить нас. Мы просто обязаны создать видимость законности, иначе население не примет директивы.

– Совершенно верно, – подтвердил доктор Феррис. – Принципиально важно, чтобы владельцы отдали нам патенты добровольно. Даже имея закон, разрешающий прямую национализацию, для нас предпочтительнее получить патенты в дар. Мы хотим сохранить у людей иллюзию защиты их прав на частную собственность. И многие из них примут наши условия игры и подпишут Сертификаты дарения. Главное – организовать пропагандистскую кампанию и внушить людям, что это их патриотический долг, а все те, кто отказываются подписать сертификат, – воплощенное зло, вот они и подпишут. Но… – Феррис умолк.

– Я понимаю, – Моуч все больше нервничал. – Наверное, появятся кое‑где старомодные ублюдки, которые откажутся подписывать, но у них не хватит влияния, чтобы поднять шум. Никто не станет их слушать – бывшие соратники и друзья отвернутся от них, обвинив в эгоизме, поэтому нам они вреда не причинят. Так или иначе, мы получим патенты, а у этих типов не хватит ни денег, ни нервов, чтобы обращаться в суд. Вот только… – Моуч замолчал.

Джеймс Таггерт смотрел на них, откинувшись на спинку кресла: ему начинал нравиться ход беседы.

– Да, – продолжил доктор Феррис. – Я тоже об этом подумал. Что, если некий магнат задумает нас разбить? Трудно сказать, удастся нам возродиться из пепла или нет. Одному богу известно, что может произойти в наше, столь истерическое время, да еще и в такой деликатной ситуации. Любая неожиданность способна нарушить шаткое равновесие и погубить все дело. Если есть хоть один человек, желающий это сделать, он это сделает. Ему известно истинное положение вещей, он знает то, о чем не говорят вслух, и не побоится назвать все своими именами. Он владеет самым опасным оружием. Он – наш смертельный враг.

– Кто? – выдохнул Лоусон.

Поколебавшись, доктор Феррис пожал плечами и ответил:

– Невиновный человек.

Лоусон непонимающе смотрел на него.

– Что вы имеете в виду, о ком говорите?

Джеймс Таггерт улыбнулся.

– Я имею в виду, что единственный способ обезоружить человека – преступление, – объявил Феррис. – То, что он сам считает своим преступлением. Если человек некогда украл хоть цент, вы смело можете подвергнуть его наказанию, как будто он ограбил банк, и он смирится с ним. Он вынесет любое страдание, в уверенности, что не заслуживает лучшего. Если в мире недостаточно преступлений, мы должны их создавать. Если мы внушим человеку, что любоваться весенними цветами дурно, и он нам поверит, а потом совершит этот поступок, то мы сможем делать с ним все, что заблагорассудится. Он не станет защищаться, потому что сочтет себя недостойным. Он не станет бороться. Но спаси нас, боже, от человека, который живет по своим собственным стандартам. Спаси нас от человека с чистой совестью. Такой человек нас одолеет.

– Вы говорите о Генрихе Риардене? – невинным тоном осведомился Таггерт.

Имя, которого никто не хотел произносить, повергло комнату в звенящую тишину.

– Что, если и так? – наконец осторожно спросил доктор Феррис.

– Ничего, – пожал плечами Таггерт. – Просто, если речь идет о нем, я должен сказать, что смогу сдать Генри Риардена. Он все подпишет.

Интуиция и выучка позволили им догадаться, что Джим не блефует.

– Господи, Джим! Нет! – ахнул Уэсли Моуч.

– Да, – подтвердил Таггерт. – Я сам оторопел, когда узнал то, что знаю. Не ожидал такого. Все, что угодно, только не это.

– Рад это слышать, – осторожно продолжил Моуч. – Конструктивная информация. И может оказаться очень полезной.

– Более чем полезной, – любезно уточнил Таггерт. – Когда вы планируете ввести директиву?

– Нам нужно поторапливаться. Нельзя, чтобы новость просочилась в массы. Я надеюсь, что все здесь присутствующие будут строго соблюдать конфиденциальность. Я бы сказал, что мы будем готовы ввести директиву через пару недель.

– Не кажется ли вам целесообразным, пока еще не заморожены цены, уладить дело с железнодорожными тарифами? Я подумываю об их повышении. Небольшое, но заметное повышение необходимо.

– Мы обсудим это, вы и я. Вдвоем, – благосклонно ответил Моуч. У Бойля вытянулось лицо. – Нам предстоит выяснить еще немало деталей, но я уверен, что наша программа не встретит больших трудностей, – Моуч заговорил уверенным тоном официального спича, в деловой и почти веселой манере. – Некоторые шероховатости вполне возможны. Если одно не сработает, попробуем другое. Метод проб и ошибок – единственный прагматичный способ работы. Мы будем пробовать снова и снова. Если возникнет затруднение, помните о том, что оно носит временный характер. Пока чрезвычайная ситуация в стране не преодолена.

– Скажите, – вмешался Киннан, – как может закончиться чрезвычайная ситуация, если все стоит на месте?

– Не нужно теоретизировать попусту, – нетерпеливо бросил Моуч. – Мы вынуждены считаться с требованиями момента. Пусть вас не беспокоят детали, если общее направление нашей политики понятно. Мы обладаем властью. Мы сможем разрешить любую проблему и ответить на любой вопрос.

Фред Киннан хохотнул:

– Кто такой Джон Голт?

– Не говорите так! – вскрикнул Таггерт.

– У меня вопрос по «Пункту седьмому», – продолжил Киннан уже всерьез. – В нем говорится, что все заработки, цены, дивиденды, прибыли и прочее будут заморожены со дня вступления в силу директивы. И налоги тоже?

– О нет! – воскликнул Моуч. – Можем ли мы знать, какое финансирование понадобится нам в будущем?

Киннан, похоже, улыбался.

– Что такое? – огрызнулся Моуч.

– Ничего, – пожал плечами Киннан. – Просто спросил.

Моуч откинулся в кресле.

– Должен сказать, что благодарен вам за ваш приход сюда и за высказанные соображения. Они будут нам полезны, – наклонившись вперед, он заглянул в свой настольный календарь и поиграл над ним карандашом. Затем карандаш опустился, подчеркнул дату и обвел ее кружком. – Директива номер 10–289 вступит в силу утром первого мая.

Не глядя друг на друга, все кивнули, соглашаясь.

Джеймс Таггерт поднялся, подошел к окну и опустил штору, закрыв вид на белый обелиск.

* * *

Проснувшись, Дагни в первый момент изумилась, увидев в окне шпили незнакомых домов на фоне бледно‑голубого неба. Потом она заметила перекрученный шов чулка на ноге, почувствовала дискомфорт в пояснице и поняла, что лежит на диване в своем кабинете; часы на столе показывали четверть седьмого, а первые лучи солнца серебрили силуэты небоскребов. Она смогла припомнить только, как падает на диван, решив отдохнуть минут десять, – за окном темно, а на часах половина четвертого.

Резко поднявшись, она почувствовала жуткую слабость. Горящая лампа, бросавшая свет на кипы бумаг – ее безрадостную незаконченную работу – казалась неуместной при утреннем свете. Дагни заставила себя не думать о деле и дойти до ванной комнаты, чтобы плеснуть в лицо холодной водой.

Слабость прошла, как только Дагни вновь ступила на порог кабинета. Неважно, какой была предшествующая ночь, она не могла припомнить утро, когда бы в ней не просыпалось ощущение подъема, тихого волнения, рождавшего в теле энергию, а в уме – жажду деятельности. Это было начало ее дня, дня ее жизни.

Дагни посмотрела сверху на город. Пустые пока что улицы казались шире и в ослепительной чистоте весеннего воздуха словно ожидали, когда их вновь запрудит бурная, деятельная толпа. Календарь сообщал: сегодня первое мая.

Усевшись за стол, Дагни с вызовом улыбнулась. Она ненавидела читать отчеты, но это была ее работа, ее железная дорога. Она закурила сигарету, решив про себя, что все закончит к завтраку, и, выключив ненужную лампу, придвинула к себе бумаги.

Отчеты поступали от генеральных менеджеров четырех регионов сети дорог Таггертов. Машинописные страницы отчаянно кричали о поломках оборудования. Далее следовало сообщение об аварии на главной линии неподалеку от Уинстона, штат Колорадо. Новый бюджет Департамента по эксплуатации, исправленный с учетом повышения тарифов, которое Джим выбил на прошлой неделе. Медленно просматривая колонки цифр, Дагни не могла отделаться от раздражения: все эти расчеты были сделаны с допуском, что объем грузоперевозок останется без изменений, и к концу года повышение тарифов принесет добавочный доход. Она‑то знала, что тоннаж грузоперевозок неуклонно снижается, поэтому повышение тарифов не сыграет роли, и к концу года потери превысят все предыдущие.

Когда она подняла голову от бумаг, то с неприятным изумлением увидела, что на часах уже девять двадцать пять. Из приемной доносился приглушенный шум голосов: это сотрудники начинали рабочий день. Дагни удивилась, что никто до сих пор не вошел к ней в кабинет, и тому, что молчит телефон. Обычно к этому часу жизнь уже кипела вовсю. Дагни посмотрела в настольный календарь и увидела пометку: ровно в девять ей должны были позвонить из «Макнил Кар Фаундри» по поводу новых грузовых вагонов, которых «Таггерт Трансконтинентал» дожидалась уже шесть месяцев.

Дагни переключилась на внутреннюю связь, чтобы вызвать секретаря. Голос девушки прозвучал испуганно:

– Мисс Таггерт! Вы здесь, в кабинете?

– Я опять ночевала здесь. Не хотела, но так получилось. Мне звонили из «Макнил Кар Фаундри»?

– Нет, мисс Таггерт.

– Как только позвонят, соедините меня немедленно.

– Да, мисс Таггерт.

Отключив переговорное устройство, она задумалась, не показалось ли ей, что в голосе секретарши слышалось странное, неестественное напряжение.

От голода слегка кружилась голова, и Дагни подумала, что нужно бы спуститься вниз и выпить чашку кофе, но оставался еще один отчет главного инженера, так что вместо кофе она закурила очередную сигарету.

Главный инженер наблюдал за установкой на главной магистрали рельсов из риарден‑металла, снятых с закрытой линии Рио‑Норте. Дагни сама выбрала отрезки пути, срочно нуждавшиеся в ремонте. Открыв отчет, она с гневным недоверием прочитала о том, что главный инженер прекратил работы на горном участке вблизи Уинстона, Колорадо. Он рекомендовал изменить планы, и рельсы, предназначавшиеся для Уинстона, направить на ремонт ветки Вашингтон – Майами. Причина состояла в том, что на прошлой неделе на указанной линии произошло крушение, и мистер Тинки Холлоуэй из Вашингтона, путешествовавший с группой друзей, опоздал на три часа. Главному инженеру было доложено, что мистер Холлоуэй выразил по этому поводу крайнее недовольство. Несмотря на то, что с технической точки зрения участок линии Майами находится в лучшем состоянии, чем Уинстон, не следовало забывать о том, что ветка Майами перевозила «более социально значимый слой пассажиров». Поэтому главный инженер предлагал подождать с ремонтом Уинстона и пожертвовать горным участком ради ветки, на которой «Таггерт Трансконтинентал» не может позволить себе «производить неблагоприятное впечатление».

Дагни читала, яростно черкая пометки на полях отчета, решив, что сегодня первым делом прекратит вопиющее безобразие.

Зазвонил телефон.

– Да? – схватив трубку, ответила Дагни. – «Макнил Кар Фаундри»?

– Нет, – ответил голос секретарши. – Сеньор Франсиско д’Анкония.

Пораженная Дагни молча уставилась на телефонную трубку.

– Хорошо… Соедините.

Послышался голос Франсиско.

– Я вижу, ты, как всегда, в кабинете, – в напряженном голосе звучала резкая насмешка.

– А где ты ожидал меня найти?

– Как тебе новая директива?

– Какая еще… директива?

– Мораторий на мозги.

– О чем ты говоришь?

– Ты видела сегодняшние газеты?

– Нет.

Последовала пауза, потом он заговорил изменившимся, суровым голосом:

– Посмотри газеты, Дагни.

– Хорошо.

– Я позвоню позднее.

Она положила трубку и переключилась на внутреннюю связь.

– Принесите мне газеты, – велела она секретарше.

– Да, мисс Таггерт, – мрачно ответила та.

Газеты принес Эдди Уиллерс. Выражение его лица совпадало с тоном голоса Франсиско: предчувствие непоправимого несчастья.

– Никто из нас не хотел сообщать вам об этом первым, – очень тихо сказал он и вышел.

* * *

Через несколько минут Дагни вновь могла контролировать свое тело, хоть и не вполне была уверена в его существовании. Она почувствовала, как поднялась из‑за стола и выпрямилась, не чувствуя под ногами опоры. Каждый предмет в комнате казался неестественно четким, и в то же время Дагни едва ли видела, что ее окружает, зная только, что при необходимости разглядит паутину в углу и пройдет по краю крыши с уверенностью сомнамбулы. Она не догадывалась, что смотрит на окружающее глазами человека, потерявшего способность сомневаться, и остались в ней только примитивные эмоции да единожды выбранная цель. Внутри застыла непривычно спокойная сила абсолютной уверенности, прежде казавшаяся такой жестокой. Гнев, сотрясавший все ее тело, превративший ее в существо, с одинаковым безразличием готовое и убить, и умереть, был выражением ее любви к честности – единственной любви, которой она посвятила свою жизнь.

Держа в руке газету, Дагни вышла из кабинета и направилась к коридору. Пересекая приемную, она видела обращенные к ней лица сотрудников, которые, казалось, пребывали в другом измерении.

Быстро, без усилий, она шла по коридору, но с таким чувством, что ноги не касаются пола. Не помня, сколько комнат пришлось ей миновать и скольких сотрудников встретить, она инстинктивно двигалась в правильном направлении, распахнула нужную дверь, вошла без предупреждения и направилась прямиком к столу Джима.

Дагни швырнула скрученную в рулон газету Джиму в лицо; та полоснула его по щеке и упала на пол.

– Вот мое заявление об отставке, Джим, – заявила она. – Я не стану работать ни рабом, ни надсмотрщиком за рабами. – Дагни не услышала ответного сдавленного вздоха: его заглушил стук захлопнувшейся за ней двери. Она вернулась в свой кабинет, взмахом руки пригласив к себе Эдди. Спокойно и четко сказала ему:

– Я подала в отставку.

Тот молча кивнул.

– Пока не знаю, чем займусь. Я уезжаю, чтобы все обдумать и принять решение. Если хотите последовать за мной, я буду в коттедже в Вудстоке.

В лесистой части Беркширских гор у Дагни имелся охотничий домик, унаследованный от отца, который она не навещала уже несколько лет.

– Я хочу поехать с вами, – прошептал Эдди. – Я хочу уволиться, но… не могу. Не могу сделать это сам.

– Тогда не окажете ли вы мне услугу?

– Конечно.

– Не звоните и не пишите мне, чтобы рассказать о железной дороге. Не желаю о ней слышать. Никому не говорите, где я, кроме Хэнка Риардена. Если он спросит, расскажите про коттедж, и как туда добраться. Но больше – никому. Я не хочу никого видеть.

– Хорошо.

– Обещаете?

– Разумеется.

– Когда я решу, что делать, я дам вам знать.

– Я буду ждать.

– Это все, Эдди.

Он знал, что каждое сказанное слово – чистая правда, и говорить больше не о чем. Наклонив голову, словно сказал ей все, что хотел, он вышел из кабинета.

Дагни посмотрела на отчет главного инженера, по‑прежнему лежавший на столе, и подумала, что должна приказать ему закончить работы в Уинстоне, но потом вспомнила: эта проблема больше ее не касается. Боли она не чувствовала. Знала, что боль придет позднее, настоящая агония, а охватившее ее оцепенение – всего лишь краткий отдых, дарованный ей не после, а до начала боли, чтобы она смогла ее вытерпеть. «Если это от меня требуется, – подумала Дагни, – я перетерплю».

Она села на стол и позвонила в Пенсильванию на завод Риардена.

– Привет, любимая, – ответил он так просто и ясно, словно это была единственная реальность, на которую ему так хотелось опереться.

– Хэнк, я подала в отставку.

– Понятно, – кажется, он ожидал именно этого.

– За мной не приходил разрушитель, может, никакого разрушителя и вовсе не существует. Не знаю, что делать дальше, но уехать я должна, потому что какое‑то время не хочу никого видеть. Потом решу. Я знаю, что ты сейчас не сможешь поехать со мной.

– Не смогу. У меня есть две недели, в течение которых от меня ожидают подписания Сертификата дарения. Хочу быть здесь, когда эти две недели истекут.

– Я могу чем‑то помочь?

– Нет. Тебе сейчас хуже, чем мне. У тебя нет средств с ними бороться. У меня есть. Я даже рад, что они это сделали. Теперь все стало ясно до конца. Не тревожься обо мне. Отдохни. В первую очередь – отдохни от всего.

– Да.

– Куда направишься?

– В деревню. В свой коттедж в Беркширских горах. Если захочешь со мной увидеться, Эдди Уиллерс расскажет тебе, как туда добраться. Я вернусь через две недели.

– Хочешь сделать мне приятное?

– Да.

– Не возвращайся, пока я не приеду к тебе.

– Но я хочу быть с тобой, когда все случится.

– Предоставь это мне.

– Как бы с тобой ни поступили, я хочу, чтобы со мной сделали то же самое.

– Предоставь все мне. Любимая, разве ты не понимаешь? Думаю, что мы хотим одного и того же: никого из них не видеть. Но я должен оставаться на месте. Поэтому мне очень поможет сознание того, что хотя бы ты для них недостижима. Мне так нужна эта единственная надежная опора. Балаган продлится недолго, а потом я к тебе приеду. Понимаешь?

– Да, мой дорогой. До встречи.

Теперь так легко было выйти из кабинета и пройти по длинным коридорам «Таггерт Трансконтинентал». Дагни шла, глядя прямо перед собой, ровным, неторопливым шагом, как будто завершила все свои дела.

На лице застыло выражение легкого удивления, смирения, покоя.

Пересекая пути Терминала, Дагни увидела статую Натаниеля Таггерта. Но ни боль, ни упрек не шевельнулись в ее сердце, лишь нахлынула любовь – чувство, что она должна присоединиться к нему, но не в смерти, а в том, что некогда было его жизнью.

* * *

Первым из «Риарден Стил» уволился Том Колби, техник с прокатного завода, глава профсоюза рабочих компании. Десять лет его позорили на всю страну за то, что он возглавлял союз, но никогда не вступал в конфликты с управлением компании. Это соответствовало действительности: в конфликтах просто не было нужды. Риарден платил рабочим по самой высокой тарифной сетке в стране, за которую требовал и получал самую лучшую рабочую силу.

Когда Том Колби сказал Риардену, что уходит, тот молча кивнул, не задавая вопросов.

– Я и сам не стану работать в таких условиях и помогать удерживать рабочих на местах тоже не стану, – спокойно сказал Колби. – Они мне доверяют. Не хочу быть Иудой, который ведет их на скотопригонный двор.

– Что станете делать, чтобы прожить? – спросил Риарден.

– Я скопил денег, на год хватит.

– А потом что?

Колби только плечами пожал.

Риарден подумал о парне со злыми глазами, который добывал для него уголь по ночам, как преступник. О ночных дорогах, улицах, темных углах, где лучшие работники страны станут теперь обмениваться услугами по бартеру и законам джунглей, ловя случайную работу, обманывая и воруя. Подумал о том, куда это приведет…

Том Колби, казалось, догадался о его мыслях.

– Вы пойдете той же дорогой, мистер Риарден, следом за мной, – он покачал головой. – Вы собираетесь отписать им свои мозги?

– Нет.

– А потом – что?

Риарден пожал плечами.

Выцветшие, умные глаза Колби выделялись на загоревшем лице.

– Сколько лет они твердили, что вы против меня, мистер Риарден. Но это не так. Это Оррен Бойль и Фред Киннан против нас с вами.

– Я знаю.

Кормилица никогда не переступал порог кабинета Риардена, как будто нутром чуя, что не имеет на это права. Он всегда поджидал Риардена снаружи. Директива привязала его к месту работы как официального сторожевого пса, надзирающего за тем, чтобы объем производства не превышался, но и не понижался. Спустя несколько дней он остановил Риардена в проходе между двумя рядами пылающих плавильных печей. Его обычно бесстрастное лицо выражало непривычную свирепость.

– Мистер Риарден, – заявил он. – Я имею вам кое‑что сказать. Если вы хотите разлить свой сплав в десять раз больше положенной квоты или сталь, или чугун в чушках, а потом продать из‑под полы кому угодно и за любую плату, только скажите, я готов. Я все устрою. Я подчищу учетные книги, отчеты, найду лжесвидетелей, составлю поддельные письменные свидетельства, чтобы вы не сомневались – вам ничего за это не будет!

– И с чего бы ты на это решился? – улыбаясь, спросил Риарден, но его улыбка исчезла, когда он услышал в ответ.

– Потому что я решил наконец совершить нравственный поступок!

– Нельзя быть нравственным… – начал было Риарден, но внезапно замолчал, по