Июнь 1969 года

– Оливер, ты болен.

– Я… что?

– Ты серьезно болен.

Этот ужасающий диагноз прозвучал из уст человека, который вообще‑то в медицину пришел довольно поздно. Настолько поздно, что до сегодняшнего дня я думал, что он работает пекарем. И звали его Филипп Кавильери. Когда‑то я женился на его дочери. Потом она умерла, но перед смертью взяла с нас обещание присматривать друг за другом. Так что с тех пор я раз в месяц навещал его в Крэнстоне, и тогда мы ходили в боулинг или напивались, закусывая какими‑нибудь экзотическими сортами пиццы. Ну, или он приезжал в Нью‑Йорк, но и тогда времяпрепровождение проходило примерно по тому же сценарию.

Однако сегодня, вместо того, чтобы, сойдя с поезда, поприветствовать меня какой‑нибудь избитой пошлой фразой, он ни с того ни с сего вскричал:

– Оливер, ты болен!

– Неужели, Филипп? И что же, согласно твоему профессиональному мнению, со мной, черт побери, не так?

– Ты до сих пор не женился!

Без лишних слов он повернулся и направился к выходу. Чемоданчик из кожзаменителя раскачивался в его руке.

Залитый лучами утреннего солнца, город из стали и стекла казался почти что дружелюбным. И мы решили прогуляться пару кварталов до моей халупы, которую я шутливо называл своей «холостяцкой квартиркой». На углу 47‑й улицы и Парк‑авеню Фил вдруг спросил:

– Ну, и как ты проводишь вечера?

– Насыщенно! – ответил я.

– Насыщенно, да? Что ж, это хорошо! С кем?

– С «Полночными всадниками».

– Это что, шпана какая или рок‑группа?

– Не угадал. Группа юристов, подрабатывающих волонтерами в Гарлеме.

– И сколько раз в неделю? – нахмурился Филипп.

– Трижды, – сказал я.

Некоторое время мы шли молча. Но на углу 53‑й улицы и Парк‑авеню Фил снова нарушил тишину:

– Значит, остальные четыре вечера у тебя свободны.

– Ну, у меня много работы в офисе.

– Ах, да, конечно. Работу нужно выполнять. – Что‑то Фил не очень сочувственно отнесся к моим откровениям по поводу ужасающей кучи навалившихся дел. Надо, пожалуй, указать на их важность.

– Я очень занят в Вашингтоне. Через месяц слушается дело по Первой поправке. Школьный учитель… – я не успел договорить, как он перебил:

– Да, конечно, учителей надо защищать!

А потом добавил, так, невзначай:

– А с бабами как в твоем Вашингтоне?

– Понятия не имею, – отмахнулся я и зашагал вперед.

На углу 61‑й улицы и Парк‑авеню Фил Кавильери остановился и заглянул мне в глаза.

– Оливер, черт тебя подери, когда ты собираешься снова запустить свой движок?!

– Не так уж много времени и прошло, – ответил я. А сам подумал: кто‑то из великих философов сказал, что время лечит. Сказал бы он еще, сколько времени нужно, чтобы излечиться!

– Два года, – отреагировал Филипп Кавильери.

– Полтора, – поправил я.

– Ах, да… – ответил он, но хрипотца в голосе выдала, что он по‑прежнему помнил тот холодный декабрьский день… полтора года назад.

До дома оставался всего квартал, за это время я попытался разрядить атмосферу, вовсю расхваливая квартиру, которую снял после его прошлого визита…

– Это и есть твое жилье?

Фил оглядел квартиру. На лице его появилось столь искреннее удивление, и я даже забеспокоился: что может быть не так? Ведь в то утро я специально пригласил уборщицу, чтобы она навела в доме порядок.

– Как называется этот стиль? – поинтересовался Фил. – Собачья будка‑модерн?

– Ну, – замялся я, – потребности у меня довольно скромные…

– Вот что я тебе скажу, Оливер. Крысы у нас в Крэнстоне живут как раз в таких условиях. А некоторые и лучше. И все эти дурацкие книги… Зачем они тебе?

– Это правовая литература, Фил.

– Ага, конечно, – ответил он. – А чтобы развлечься, ты гладишь их корешки, да?

Думаю, вот это уже можно расценивать как вторжение в частную жизнь!

– Слушай, Филипп, это мое дело, чем я занимаюсь, когда остаюсь один!

– Да кто же спорит? Только вот сегодня ты не один. Сегодня вечером ты и я выходим в люди!

– Куда?

– Знаешь, я не для того купил этот модный пиджак – который ты, кстати, даже не похвалил! – чтобы пойти смотреть какой‑то дурацкий фильм. И уж тем более заплатил деньги за новую стрижку не для того, чтобы понравиться тебе! Вот что, сегодня мы будем кутить и гулять. И заведем новые знакомства!

– Какие еще знакомства? – прервал я поток изъявлений Фила.

– Как какие? Романтические, конечно же. Так что давай, наряжайся!

– Я и так регулярно хожу в кино, – попытался я возразить.

– Ага, конечно. Слушай, я, конечно, понимаю, что ты собрался получить Нобелевскую премию за свое страдание, но до такого я тебе дойти не дам! Слышишь меня? Не дам!

Казалось, что он вот‑вот начнет метать молнии.

– Оливер, сын мой, – превратился Филипп Кавильери в преподобного отца Филиппа. – Я здесь, чтобы спасти твои душу и задницу. Внемли же моим словам. Ты внимаешь?

– Да, отец Филипп. Что же мне надлежит делать? – поддался я.

– Жениться, Оливер.

Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Очень повезло со временем, потому что к полудню циклон из Новой Англии принес с собой столько снега, что город превратился в огромного снеговика.

Родители поинтересовались, не хочу ли я вернуться в Бостон поездом вместе с ними. Я вежливо отклонил предложение, сославшись на то, что не могу оставить Фила одного. На самом деле ситуация была диаметрально противоположной: я, никогда в жизни никого не терявший, теперь собирался учиться у него, каково это – скорбеть.

– Не пропадай, пожалуйста, – попросил отец.

– Хорошо, – ответил я, пожав его руку и поцеловав маму в щеку. И поезд унес их на север.

Первое время в доме Кавильери кипела жизнь – родственники не хотели оставлять нас с Филом одних. Но постепенно все разъехались – дома их ждали семьи. Уезжая, каждый из них взял с Фила обещание, что тот займется булочной и окунется в работу – это был единственный выход. Он неизменно отвечал на эти слова кивком головы, выражавшим неопределенное «да».

И вот мы остались совершенно одни, только Фил и я. Нам даже не нужно было ходить за продуктами: уехавшие родственники снабдили нас месячным запасом провизии.

Теперь, когда не было всяких кузин и теть, которые как‑то отвлекали меня от тягостных мыслей, инъекция новокаина, с которой я отождествлял церемонию похорон, переставала действовать. Вот глупый: а я до этого воображал, что уже испытываю боль, хотя на самом деле это было просто какое‑то отупение. Самая жуткая пустота только теперь начинала подкатывать к горлу.

– Слушай, тебе нужно возвращаться в Нью‑Йорк, – сказал Фил. Сказал так, словно сам был не очень в этом уверен. Я воздержался от комментариев по поводу того, что сам он наверняка не сразу сможет вернуться к работе. Вместо этого произнес лишь:

– Не могу. У меня еще запланирована новогодняя вечеринка в Крэнстоне.

– С кем это? – спросил он.

– С тобой! – ответил я.

– О да, будет жутко весело, – заверил Фил. – Только пообещай мне, что наутро после Нового года сядешь в поезд и поедешь домой.

– О’кей, – согласился я.

– О’кей, – ответил он.

Каждый вечер звонили родители.

– Что вы, миссис Барретт, не беспокойтесь… – мямлил в трубку Фил. Судя по всему, мама интересовалась, могут ли они нам чем‑то… помочь.

– Нет, папа, все в порядке, – отвечал я в свою очередь. – Но все равно спасибо.

Фил показал мне те самые секретные фотографии, альбом с которыми Дженни когда‑то строго‑настрого запретила ему доставать с полки.

– Черт возьми, Фил, не хочу, чтобы Оливер видел меня в брекетах!

– Но Дженни, ты же здесь такая милая!

– Сейчас я лучше, – в своем репертуаре ответила Дженнифер. А потом добавила: – И никаких детских фото, Фил!

– Ну а это‑то с чего вдруг?

– Не хочу, чтобы Оливер видел меня толстой.

Эта нелепая беседа меня страшно забавляла: к тому моменту мы уже были женаты, и вряд ли фото Дженни в брекетах могли бы стать достойным аргументом в пользу того, чтобы развестись.

– И ты что, пойдешь у нее на поводу? – бросил я Филу, подливая масла в огонь.

– А то, – ухмыльнулся тот и молча положил альбом на место.

А сегодня мы сидели и рассматривали эти снимки. Их было невероятно много.

Среди наиболее старых мне запомнились фотографии Терезы Кавильери, погибшей супруги Фила.

– Дженни очень на нее похожа, – заметил я.

– Да, она была такая красивая, – вздохнул он.

Где‑то между совсем детскими фотографиями Дженни, до того, как она надела брекеты, фото Терезы попадаться перестали.

– Я должен был заставить ее остаться дома в тот вечер, – сказал Фил, словно та злосчастная авария произошла только вчера.

– Как тебе удалось с этим справиться? – спросил я. – Как ты сумел все это вынести?

Конечно, этот вопрос я задал из эгоистической надежды, что сейчас услышу рецепт, который немедленно поможет и мне.

– А кто сказал, что я справился? – ответил Фил. – Но у меня ведь была дочь…

– О которой надо было заботиться…

– Которой пришлось заботиться обо мне… – поправил он меня.

И он поведал мне все… Как Дженни приложила все усилия, чтобы помочь ему и облегчить боль. Как ему пришлось позволить ей научиться готовить самостоятельно. И как, что еще страшнее, ему пришлось есть ее первые кулинарные изыскания, приготовленные по рецептам из буклетов. А еще как Дженни настояла на том, что Филу не стоит пропускать походы с друзьями в боулинг по средам. В общем, как Дженни сделала все, чтобы он был счастлив.

– Тогда почему ты так и не женился снова, Фил? – спросил я.

– Что? – не понял Фил.

– Из‑за Дженни?

– Господи, да нет, конечно! Наоборот, она меня просто изводила настойчивыми просьбами жениться. Даже сватать пробовала.

– Дженни?

– Да она пыталась сбыть меня каждой подходящей американке итальянского происхождения от Крэнстона до Потакета.

– И что, среди них были одни старые девы? Никого достойного? – поинтересовался я.

– Почему? Некоторые были вполне ничего, – удивил он меня. – Например, ее учительница английского, мисс Ринальди…

– Правда?

– О да, она была очень даже ничего. Мы встречались довольно долго. Сейчас она замужем. Трое детей.

– Ты просто не был готов, Фил, да?

Он посмотрел на меня и покачал головой:

– Эх, Оливер… Даже если и так, очень самонадеянно с моей стороны было бы рассчитывать, что Всевышний даст мне второй раз то, чего у многих не было вовсе.

И он отвернулся, судя по всему, жалея, что сказал правду…

…На Новый год Фил буквально запихнул меня в поезд и отправил домой.

– Ты обещал, что вернешься к работе! – напомнил он мне на перроне.

– Ты тоже, – парировал я.

– Поверь мне, Оливер, это на самом деле помогает! – крикнул мне Фил на прощание. И поезд тронулся.

…Фил был совершенно прав. Погрузившись с головой в проблемы других людей, я смог, наконец, выплеснуть все свое негодование – мне казалось, что где‑то там, в небесной канцелярии, меня просто‑таки подставили.

И вот теперь я собирался восстановить справедливость. Поэтому стал уделять больше всего внимания делам о судебных ошибках. И боже мой, сколько же сорняков я обнаружил в этом прекрасном саду!

Первое время мне очень помогало дело «Миранда против штата Аризона» (384 U.S. 436) – я оказался буквально по уши в работе. Дело в том, что Верховный суд давно уже признал право потерпевшего хранить молчание, пока ему не предоставят адвоката. И я просто озверел от количества народу, которые бездумно прошляпили такую возможность и из‑за этого загремели в тюрягу.

В числе этих остолопов был и Ли Рой Сиджер. К моменту, как я получил его дело, парень был по уши в дерьме: его упекли в тюрьму на основании собственноручно подписанного признания, которое полицейские умело (хотя и законными методами – не придраться!) вытрясли из него, утомив парня длительным допросом. К тому времени, когда он подписывал бумагу, в его голове, видимо, была лишь одна мысль – наконец ему дадут поспать.

Мы потребовали пересмотра его дела – прецедент «Миранды» нам в помощь. Процесс стал одним из самых крупных за всю историю Нью‑Йорка. Конечно, мы вышли победителями!

– Спасибо, мужик, – поблагодарил меня Ли Рой и принялся целовать плачущую от счастья жену.

– Не за что, – ответил я, вставая с места. Разделить его счастье у меня не получалось – у Ли Роя Сиджера, в отличие от меня, хотя бы была жена. Мир был полон тех, кого мы, юристы, между собой называли «чокнутыми». Такими, как Сэнди Уэббер. Этот юнец уже длительное время сражался с призывной комиссией. И процесс, похоже, затягивался. Дело в том, что Сэнди не мог предоставить никаких доказательств того, что именно «глубокая и искренняя вера», а не обыкновенная трусость мешают ему служить в армии. Квакером он не был и, несмотря на весь риск, уезжать в Канаду не хотел. Чего он хотел, так это чтобы суд признал его право жить по своим убеждениям. Сэнди был хорошо воспитан и встречался с девушкой, которая чертовски за него боялась: один из их знакомых уже мотал срок в Льюисбурге, и она вдоволь наслушалась рассказов обо всех ужасах заключения. «Давай уедем в Монреаль!» – умоляла она. Но Сэнди был непреклонен: «Нет. Я останусь и буду драться!»

Мы дрались. И проиграли. Потом подали апелляцию. И выиграли. Счастливчик Сэнди получил право отбывать врачебную практику в госпитале вместо службы в армии.

– Вы их сделали! – Он и его девушка поочередно душили меня в объятиях.

– Продолжайте в том же духе, – сказал я и двинулся на битву с очередным драконом. Случайно обернувшись, я увидел, как они танцуют от счастья прямо посреди улицы. Эх, а я ведь не мог даже просто улыбнуться…

Да, я был очень зол на весь мир. Работал допоздна – насколько было возможно. Офис покидать не хотелось, ведь дома все в той или иной степени напоминало о Дженни: пианино, ее книги, мебель, которую мы покупали вместе. Да, время от времени появлялась мысль, что неплохо было бы переехать. Но я возвращался домой настолько поздно, что в переезде не было особого смысла. Постепенно я привык ужинать в одиночку в тишине кухни, а бессонными ночами слушать пластинки. Только в кресло Дженни не садился никогда. Мне даже почти удалось заставить себя ложиться спать в нашу такую пустую кровать.

Так что я почти перестал думать о том, чтобы переехать.

Пока не открыл дверь.

Дверь шкафа Дженни, который я упорно обходил в течение долгого времени. И с какой‑то дури все же открыл дверцу! Там были ее вещи. Платья, юбки, шарфы. Ее свитера – даже заношенный до дыр школьный свитер, который она наотрез отказывалась выкинуть и носила дома.

Все это здесь – а Дженни нет. Я так никогда и не вспомнил, какие мысли пронеслись в моей голове, когда смотрел на эти шелковые и шерстяные воспоминания. Наверное, думал, что, если дотронусь до этого древнего свитера, смогу почувствовать частичку живой Дженни.

Я закрыл шкаф и больше никогда его не открывал.

А через две недели приехал Фил, тихо упаковал все и увез. Кажется, он отдал их какой‑то католической организации, помогающей бедным. Перед тем как сесть в свой грузовичок, он сказал:

– Я к тебе больше не приеду, пока ты не сменишь жилье.

Смешно, но уже через неделю после этого я нашел новую квартирку. Так как в Нью‑Йорке окна первого этажа забирают стальными решетками, мое новое жилище напоминало тюремную камеру, которая располагалась на нижнем этаже обители какого‑то богатого продюсера. Роскошная, украшенная золотом дверь его квартиры находилась этажом выше, так что меня миновали толпы народу, стекавшиеся со всего города на его безумные оргии. Кроме того, отсюда было ближе до офиса и всего полквартала до Центрального парка. Определенно, все указывало на быстрое и неминуемое исцеление.

…Но, несмотря на новую обстановку с новыми обоями и новой кроватью и несмотря на друзей, которые теперь чаще говорили: «Ты выглядишь намного лучше!», одну вещь я все же сохранил в память о Дженни.

В нижнем ящике письменного стола хранились ее очки. Обе пары ее очков. Они напоминали мне о любимых глазах, которые смотрели на меня. И видели насквозь.

Но в остальном, что подтверждали наблюдения друзей, я выглядел просто великолепно.

– Привет, я Фил. Я пеку булочки.

Это было подано так, словно булки для него хобби, а не способ заработать на жизнь.

– Привет, Фил, я Джейн. У тебя симпатичный приятель, – заявила девушка за столиком.

– Про твою подружку могу сказать то же, – произнес Фил таким светским тоном, как будто всю жизнь только и занимался, что подобными пустыми беседами.

Этот праздник красноречия проходил в «Изюминке Максвела», вполне себе уютном баре для холостяков, на углу 64‑й и 1‑й. На самом деле он назывался «Виноградинкой Максвела», но мой закоренелый цинизм быстро засушил плоды чужого оптимизма. Короче, я с первого взгляда невзлюбил это заведение и всех этих самодовольных красавчиков с их идиотской счастливой болтовней. И неважно, будь они хоть миллионерами, хоть литературными критиками. А хоть и настоящими холостяками.

– Мой друг Оливер, – представил меня Фил.

– Привет, симпатяга Ол, – сказала Джейн. – Ты тоже любишь булочки?

Кажется, она модель. Такой тип девушек глянцевые журналы называют обладательницами классической красоты. Хотя по мне она больше смахивала на жирафу. И конечно, у нее непременно обнаружилась подружка по имени Марджори, толстушка под стать Винни‑Пуху. Которая хихикала, как придурошная, пока ее представляли.

– Ты часто бываешь здесь? – поинтересовалась классическая жирафа.

– Никогда, – отрезал я.

– А, все так говорят: «Мы в Нью‑Йорке только на выходные, а вообще я приехал из пригорода», – отмахнулась Джейн.

– Какое совпадение, – восторженно произнес Фил, – я тоже из пригорода.

– А ты? – спросила Джейн.

– А я поесть пришел, – буркнул я.

– Ну надо же! – отреагировала Джейн.

– Он хотел сказать, – вмешался коллега Фил, – что мы хотели бы пригласить вас обеих на ужин.

– Круто! – восхитилась Джейн.

Наш совместный ужин прошел в квартале от «Виноградинки». Мы расположились в заведении под названием «Грудинка Флоры».

– Очень даже, – сказала Джейн.

Я бы добавил: «Очень даже недешево». Фил‑таки отобрал у меня счет (впрочем, шок от увиденного ему спрятать так и не удалось). И недрогнувшей рукой протянул кредитку. Наверное, много ему пришлось напечь булок, чтобы расплатиться…

– Ты такой богатый? – удивленно хихикнула Марджори.

– Скажем так, состоятельный, – сообщил герцог Крэнстонский. И добавил: – Но зато мой зять гораздо более образован.

За столом стало тихо. По‑моему, мы влипли.

– Зять? – протянула Джейн, – Так вы оба, значит?…

Ее костлявый палец с длинным ногтем прочертил несколько вопросительных кругов.

– …Ну вы даете! Где же ваши жены? – наконец выдавила она.

– Ну‑у… Они… – повисла пауза, пока Фил судорожно пытался что‑нибудь сочинить.

– Уехали за город, – попытался я спасти положение.

Пауза повисла снова – теперь Джейн переваривала информацию.

– Вот тебе раз! – наконец выдала она.

Фил сделал вид, будто обнаружил что‑то невероятно интересное в фотообоях на стене. А я… Меня происходящее начинало бесить.

– Девочки, – сказал я, – я пойду.

– Что такое? – спросила Джейн.

– А то пропущу порнушку, – быстро выпалил я и рванул к выходу.

– Вот чудик! – возглас Джейн настиг меня уже в дверях. – Он что, ходит на порнофильмы в одиночку?

– Да нет, я порнуху не смотрю, – сказал я на весь зал. – Я в ней снимаюсь.

Фил догнал меня через пару секунд, когда я был уже на улице.

– Слушай, друг, у тебя ведь почти получилось!

– У нас, а не у меня.

– Что ж ты ушел‑то?

– Да я там с ними чуть со смеху не помер.

Некоторое время мы шли молча.

– Послушай, – наконец сказал Фил, – все‑таки это был один из способов вернуться к нормальной жизни.

– В таком случае должны быть способы и получше.

– Например?

– Не знаю. Может, дать объявление в газету? – съязвил я.

Фил снова замолчал на пару секунд. А потом торжественно произнес:

– Ты, вообще‑то, уже…

– Что? – Я остановился и недоуменно посмотрел на него. – Что это я уже?

– Помнишь, то книжное обозрение, его еще Дженни любила читать? Так я дал туда объявление. Да ты не волнуйся. Все строго конфиденциально, на высоком уровне и со вкусом.

– Ох… А можно точно – в чем его суть? – чувствуя, что мне предстоит очередная авантюра, закатил я глаза.

– Нью‑йоркский адвокат, занимающийся спортом и антропологией… – начал Фил.

– Откуда, ко всем чертям, ты взял эту антропологию? – перебил его я.

Он пожал плечами:

– Ну, мне казалось, это звучит интеллектуально.

– Прекрасно. Жажду прочитать ответы, – с каменным лицом заявил я.

– Вот. – Он вынул из кармана три конверта.

– Что пишут? – поинтересовался я.

– Я не читаю чужих писем, – отрезал Филипп Кавильери, непоколебимо отстаивающий право на частную жизнь.

Луч оранжевого света уличного фонаря, удивление и беспокойство в душе. Ну, и Фил, зависший за плечом. Вот в такой обстановке я вскрыл первый конверт…

И чуть не выругался вслух. Успешно притворявшийся, что не читает, Фил поперхнулся:

– Мать честная!

Та, что отправила письмо, на самом деле разбиралась в антропологии. Но вот ритуалы, к которым она ссылалась, были уж настолько разнузданными, что Фил даже покраснел.

– Наверное, шутка, – сдавленно пробормотал он.

– Ага. Над тобой, – хихикнул я.

– Ну не может же она быть настолько сумасшедшей, Оливер? – изумился Фил.

– Добро пожаловать в прекрасный новый мир, – улыбнулся я, чтобы как‑то скрыть смущение. И отправил остальные конверты в урну, не распечатывая. Несколько кварталов мы прошли в угрюмом молчании.

– Слушай, мне так неловко, – наконец сказал Фил. – Я и правда не знал…

И тут я положил руку ему на плечо и расхохотался. Через пару секунд мы хохотали уже на пару.

Мы шли домой – теплым нью‑йоркским вечером. Вдвоем.

Потому что наши жены… уехали за город.

Бег помогает.

Очищает мысли. Снимает напряжение. К тому же, никто не будет смотреть на тебя косо, если ты бегаешь в одиночку. Так что я нахожу время побегать, даже если работаю над важным делом и провожу дни напролет в суде. Даже если консультирую в Вашингтоне.

Когда‑то я играл в сквош. Но для этого требовались совсем другие навыки. К примеру, хорошо подвешенный язык – чтобы выдать какую‑нибудь фразочку типа: «Отличный удар» или «Как ты думаешь, уроем мы Йель в этом году?». Теперь же я совершенно забыл о красноречии. Вместо этого я бегал. Занятия бегом в Центральном парке – лучшее времяпрепровождение: ни одна живая душа вас не достанет.

– Эй, Оливер, сукин ты сын!

Мне показалось, что кто‑то назвал мое имя. Галлюцинация. Ну не может никто меня звать в этом парке.

– Слышь ты, чертов гарвардский сноб!

Хотя наверняка не я один подходил под это определение, каким‑то образом я понял, что обращаются именно ко мне. Обернувшись, я увидел Стивена Симпсона, своего соседа по общаге (Гарвард, выпуск 1964 года), обгоняющего меня на своем мотоцикле.

– Барретт, что это с тобой? – проорал он вместо приветствия.

– А с чего ты решил, Симпсон, что со мной что‑то не так? – ответил я. Надо сказать, не менее «дружелюбно».

– Ну, во‑первых, я теперь дипломированный врач. Во‑вторых, считаю себя твоим другом. И в‑третьих, ты не ответил ни на одно из моих сообщений на автоответчике! – гневно заявил он.

– Мне казалось, что у медиков никогда нет времени, – попытался я оправдаться.

– Черт побери, Барретт, я, конечно, человек занятой. Но как‑то ж я нашел время жениться на Гвен! Я тебе звонил, даже телеграмму посылал в твой офис, а ты так и не появился. – Симпсон был полон негодования.

– Извини, Стив, я так и не получил твоего приглашения, – нагло соврал я.

– Да? Каким же образом двумя неделями позже ты прислал свадебный подарок? – О боже, этому человеку точно надо было идти в юристы! Ну как он не понимает: больше всего на свете в данный момент я хочу, чтобы меня оставили в покое!

– Мне стыдно, Стив, – ответил я, от души надеясь, что теперь он укатит восвояси.

– Ни хрена тебе не стыдно! – раздосадованно проорал Стив.

– Спасибо. Привет от меня Гвен, – тихо ответил я. Но Симпсон не исчезал.

– Послушай. Почему, не знаю, но Гвен хочет тебя видеть, – сказал он.

– Чистейший мазохизм. Она была у доктора? – забеспокоился я.

– Этим доктором был я. И сказал, что у нее крыша поехала. Но раз уж в театр нам пойти не по карману, самый экономичный способ развлечься – пригласить тебя в гости. Как насчет вечера пятницы?

– Я занят, Симпсон, – отрезал я.

– Конечно, суд же всегда работает по ночам. В любом случае, к восьми мы тебя ждем, – бросил Симпсон. Обернулся лишь раз. И повторил, видимо, для тупых: – Жду тебя в пятницу, в восемь. Адрес ты знаешь, так что извинения не принимаются.

– Забудь, Стив. Меня не будет! – выкрикнул я, но он притворился, что не услышал. Вот же самоуверенный тип – взять и просто поставить меня перед фактом.

…Парень в магазине «Шерри‑Леманн»[1]уверял, что для «Шато Линч‑Баж» пятилетней выдержки цена просто смешная. Вот я и прихватил две бутылки. Даже если доведу Симпсонов до слез, у них, по крайней мере, будет повод напиться прекрасного вина.

Надо сказать, радость от встречи Гвен и Стивен изобразили весьма натурально:

– Оливер, ты совершенно не изменился!

– Ты тоже, Гвен, – скромно ответил я.

Постеры на стенах тоже ничуть не изменились. Энди Уорхол со своим поп‑артом… «Этот коллаж из суповых банок бесил меня все мое детство! В моей квартире этой гадости не будет никогда!» – пообещала Дженни несколько лет назад, когда мы впервые побывали у них.

Мы расселись на полу. Из динамиков по углам Саймон и Гарфанкел[2]вкрадчиво интересовались, едем ли мы на ярмарку в Скарборо. Стивен открыл бутылку белого вина. Я грыз уже непонятно какой по счету соленый крекер, а беседа тем временем перешла в русло метафизики: какой кошмар – быть ординатором, как нечасто Гвен и Стиву удается провести такой тихий вечер. И конечно, каковы шансы Гарварда урыть Йель в этом году. Вид спорта при этом не уточнялся. С тем же успехом Гвен могла интересоваться, сумеет ли Инь урыть Ян. Ладно, я чересчур придирчив: все‑таки ребята стараются помочь мне расслабиться, и им это удается даже лучше, чем можно было подумать.

Потом в дверь позвонили, и я аж подпрыгнул от неожиданности:

– Это еще кто?

– Расслабься, – ответил Стив, – это гости.

Уже по тому, как звонили, я понял, что дело тут нечисто.

– Какие еще гости?

– Ну‑у, точнее, всего одна гостья, – поправила Гвен.

– То есть одинокая гостья? – черт возьми, меня загнали в угол!

– Так получилось, – безмятежно отозвался Стив и пошел открывать.

Проклятье! Вот как раз из‑за этого терпеть не могу ходить в гости. Не выношу друзей, которые пытаются «помочь». Уже понятно, что это очередная соседка по комнате, старшая сестра или разведенная одноклассница. Короче, очередная засада!

Разозлившись, я собирался высказаться по полной, но, вовремя вспомнив, что в помещении женщины, ограничился коротким «Вот дерьмо!».

– Оливер, она очень хорошая… – попыталась исправить впечатление Гвен.

– Извини, Гвен. Я знаю, что вы хотели как лучше, но… – не успел начать я, как Стив вернулся с жертвенным агнцем вечера.

Первым, что я увидел, были очки в тонкой оправе.

Потом белый жакет, который она как раз снимала.

Симпсон представил Джоанну Стайн, ординатора по педиатрии, свою однокурсницу, с которой они теперь работали в одной больнице.

Я даже не смог сначала разобрать, симпатичная она или нет. Кто‑то предложил присесть и выпить, что мы и сделали.

Потом мы много говорили.

Постепенно я обратил внимание, что Джоанна Стайн является обладательницей не только круглых очков в тонкой оправе, но и довольно приятного тембра голоса. А мысли, излагаемые этим голосом, принадлежали человеку доброму и чуткому. Я порадовался, что в них нет упоминания моего «дела», и решил, что пока Симпсоны снимают только ее «показания».

– Жизнь – дерьмо, – подвел итог Стив Симпсон.

– За это надо выпить, – сказал я. И только тут понял, что они с Гвен просто сочувствовали Джоанне, обсуждая, как трудно быть ординатором.

– А как ты снимаешь стресс, Джо? – поинтересовался я. Черт, надеюсь, она не решит, что это намек.

– Иду в постель.

–?

– Не могу ничего с собой поделать. Прихожу домой, падаю на диван и засыпаю часов на двадцать.

– Ох…

Опять пауза. Ну, кто примет мяч? Мы сидели молча целую вечность, пока Гвен Симпсон не позвала всех к столу.

Гвен, конечно, прекрасный человек, но, честно говоря, о ее кулинарных талантах нельзя сказать того же: она из тех, кто может перекипятить даже воду в чайнике. Этот ужин не стал исключением. Я бы даже рискнул предположить, что в тот день Гвен превзошла саму себя.

Но я не отказывался ни от одного блюда – лишь бы не говорить. В конце концов, вокруг были целых два врача – на случай, если бы моему желудку понадобилась экстренная помощь.

Ужин продолжался. Мы наелись так, что даже не смогли, поверите ли, добить пирог, запеченный до угольного хруста. И тут Джоанна Стайн обратилась ко мне:

– Оливер?

Благодаря опыту перекрестных допросов я среагировал мгновенно:

– Да?

– Ты любишь оперу?

Черт, вопрос с подвохом, подумал я, одновременно пытаясь понять, какой ответ она от меня хочет услышать. Предпочитает поговорить об операх типа «Богемы» или «Травиаты», где героиня в конце умирает? Собралась устроить мне катарсис? Да нет, не может же она быть настолько бестактной. Но, в любом случае, аудитория затихла в ожидании моего ответа.

– Не имею ничего против оперы. Не люблю только итальянскую, французскую или немецкую, – ответил я. По‑моему, других видов оперы не существовало?

– Отлично, – сказала Джоанна. Может, она имеет в виду какую‑нибудь китайскую?

– Во вторник вечером Мерритт поет в опере Перселла.

Вот черт, а про английскую‑то я и забыл! Все, похоже, судьба мне идти с Джоанной на какую‑то идиотскую оперу британского композитора!

– Шейла Мерритт – лучшее сопрано года, – подключился Стив, разом обеспечив сопернику двукратное численное превосходство.

– И поет она в «Дидоне и Энее», – добавила Гвен, сделав перевес трехкратным. (Кстати, Дидона – еще одна девушка, которая погибла из‑за эгоизма того сукиного сына, в которого влюбилась!)

– Звучит великолепно, – капитулировал я, про себя проклиная Стива и Гвен. А больше всего «Шато Линч‑Баж», которое помешало мне честно сказать о своем отношении к любой музыке с самого начала.

– О, это отлично, – обрадовалась Джоанна, – у меня как раз два билета…

Ой, надо же, я прямо не ожидал такого развития событий!

– …но мы со Стивом оба на дежурстве в этот день, и я подумала, что вы с Гвен могли бы пойти вместо нас.

– Гвен обожает оперу, Оливер, – сказал Стив, похоже, намекая, что его жена заслужила передышку.

– Да, прекрасно, – вяло отреагировал я, но тут вспомнил о правилах приличия и добавил: – Огромное спасибо!

– Я рада, что вы с Гвен сможете пойти, – ответила Джоанна. – И передайте, пожалуйста, моим родителям, что со мной все в порядке.

Какого черта? Я внутренне сжался, представив себе перспективу просидеть несколько часов рядом с агрессивной («Вам, значит, нравится моя дочь, молодой человек?») матерью Джоанны Стайн.

– Они в струнных, – сказала Джоанна и заторопилась домой. Стив вышел проводить ее.

Я остался наедине с Гвен, и меня охватила жуткая злость – какого хрена я так глупо себя вел? Но уже ничего не исправишь, и, чтобы наказать себя, я попытался съесть те угли, в которые Гвен превратила пирог.

– Где, черт побери, находятся эти «струнные»? – поинтересовался я.

– Обычно к востоку от духовых. Мать Джоанны – альтистка, а отец скрипач Нью‑Йоркской оперы, – ответила Гвен.

– А‑а… – протянул я и откусил еще кусок пирога – так мне и надо, остолопу!

Повисла пауза.

– Ну и как, разве это больно – познакомиться с Джо? – наконец нарушила молчание Гвен.

Я посмотрел на нее. И ответил:

– Да.

Когда я опущусь…

Так начиналась песня, бывшая абсолютным хитом 1689 года. Проблема с английской оперой в том, что разобрать слова иногда все же получается.

Когда я опущусь

В земли холодной твердь,

Ты позабудь мои грехи

И не тревожься впредь…

Дидона, царица Карфагенская, собиралась покончить с собой и жаждала поведать об этом миру в форме арии. Музыка, надо сказать, была совершенно изумительной. Настолько же, насколько древним был текст. Шейла Мерритт спела его великолепно и справедливо заслужила все аплодисменты.

И вот она умерла окончательно, танцующие купидоны разбросали розы, и занавес опустился.

– Мне очень понравилось, Гвен, – сказал я, вставая.

– Пойдем, поблагодарим наших благодетелей, – ответила она.

Продираясь через толпу ринувшихся к выходу зрителей, мы спустились к оркестру.

– А где же Стивен? – спросил мистер Стайн, убирая скрипку в футляр. У него были длинные с проседью волосы, судя по всему, никогда не знавшие расчески.

– На дежурстве с Джоанной, – ответила Гвен. – Это Оливер, из ее друзей (определенно, ей не стоило представлять положение подобным образом).

Подошла и миссис Стайн со своим альтом. Невысокая и довольно полная, она все же казалась весьма привлекательной, благодаря своей бьющей через край энергии.

– Вы уже собрали свиту, ваша светлость? – подтрунивала она над мужем.

– Как всегда, дорогая. С Гвен вы знакомы. А это Оливер, приятель Джо.

– Очень приятно. Как вам наша дочь?

– Прекрасно, – опередил меня мистер Стайн.

– Я ведь спрашивала не тебя, Стайн, не так ли?

– Джо прекрасна, – сказал я, не слишком попадая в общий шутливый тон, – и большое вам спасибо за билеты.

– Вам правда понравилось? – продолжала допрос миссис Стайн.

– Разумеется. Это было потрясающе! – сказал мистер Стайн.

– Я, кажется, не тебя спрашивала, милый? – заметила его жена.

– Я отвечаю за него, потому как я профессионал. Могу добавить, что Мерритт была несравненна. – И уже обращаясь ко мне: – Старик Перселл бесподобен, не правда ли? Финал ему удался особенно – все эти великолепные хроматические переходы в нисходящем тетраккорде!

– Вероятно, он не обратил внимания, дорогой, – одернула его миссис Стайн.

– Должен был. В арии Дидоны они встречаются целых четыре раза! – возразил ее муж.

– Простите его, Оливер, – обратилась ко мне миссис Стайн, – он теряет голову, только когда речь заходит о музыке.

– А разве что‑то еще важно, кроме музыки? – возразил мистер Стайн и добавил: – Кстати, все присутствующие приглашаются в воскресенье к нам домой. Ждем вас в полшестого. Вот где можно услышать настоящую игру!

– Боюсь, у нас со Стивом не получится, – сказала Гвен, наконец подключившись к разговору, – у его родителей годовщина свадьбы.

– О’кей, – заключил мистер Стайн, – тогда Оливер…

– У него могут быть свои планы, – пришла мне на помощь миссис Стайн.

– Зачем ты все время решаешь за него? – вознегодовал мистер Стайн. Затем повернулся ко мне: – Приходите к половине шестого. И приносите свой инструмент.

– Я играю только в хоккей, – сообщил я в надежде отделаться от него.

– Ну так приносите клюшку. Будете выстукивать ритм на кубиках льда, – ответил он. – До воскресенья, Оливер.

– Как все прошло? – поинтересовался Стив, когда я сдавал ему на руки его жену.

– Чудесно, – восхищенно ответила Гвен, – ты пропустил великолепное представление.

– А что думает Барретт? – уточнил он.

Я собирался было отослать его к своему новоиспеченному пресс‑секретарю по фамилии Стайн, но вместо этого просто пробормотал:

– Мне понравилось.

– Прекрасно, – сказал Стив.

Но про себя я подумал, что теперь влип прочно.

Наступило воскресенье. Идти, естественно, никуда не хотелось.

Но мне не везло.

Ни одного срочного вызова, никаких неотложных дел и никаких звонков от Фила. Мне даже простудиться, как назло, не удалось. За неимением уважительных причин не явиться на встречу я отправился на пересечение Риверсайда и 94‑й улицы. С огромным букетом цветов в руке я предстал на пороге квартиры Луиса Стайна.

– Ого, – воскликнул тот, узрев цветочное сооружение, – вот уж, право, не стоило тратиться!

Затем крикнул миссис Стайн:

– Это Оливер – он принес цветы!

Та выскочила навстречу и чмокнула меня в щеку.

– Заходите и знакомьтесь с нашей музыкальной мафией, – скомандовал мистер Стайн, похлопав меня по плечу. В комнате оказалось человек десять, и все они болтали и настраивали инструменты. Настраивали и болтали. Настроение было приподнятым, а звуки, которые они издавали, – невероятно громкими. Единственным по‑настоящему роскошным предметом мебели был огромный рояль с до блеска отполированной крышкой. Из огромного окна открывался потрясающий вид на реку Гудзон и ее скалистый противоположный берег.

Мы все пожали друг другу руки. Большую часть аудитории составляли повзрослевшие хиппи, а дополняли публику хиппи помоложе. И зачем я только сюда в галстуке приперся?

– А где Джо? – поинтересовался я больше из вежливости.

– Обещала быть к восьми, – ответил мистер Стайн, – вы можете пока познакомиться с ее братьями. Марти играет на трубе, а Дэвид – на флейте. Причем это открытый бунт против родителей. Изо всех троих только Джо берет в руки скрипку.

Оба брата были долговязыми парнями застенчивого вида. Дэвид вообще оказался настолько стеснительным, что только помахал мне кларнетом. Более открытый Марти протянул мне руку:

– Добро пожаловать в наш музыкальный зоопарк!

– Марти, я ни черта не смыслю в музыке, – признался я, – и на вопрос, что такое «пиццикато», отвечу, что это – телятина с сыром.

– И будешь прав, – сказал мистер Стайн. – Да и вообще, кончай уже извиняться, парень. Ты совсем не первый, кто приходит сюда просто слушать.

– Нет? – переспросил я.

– Конечно, нет! Мой покойный отец вообще не знал ни единой ноты.

– Оливер, пожалуйста, либо скажите ему, что все ждут, – обратилась ко мне миссис Стайн, – либо сами берите скрипку.

– Терпение, дорогая, – отозвался хозяин, – я хочу быть уверен, что он чувствует себя, как дома.

– Я правда чувствую себя свободно, как дома, – вежливо ответил я. Он усадил меня на стул и поспешно присоединился к оркестру.

Это было потрясающе. Я сидел и смотрел, как ребята, которых высокомерные выпускники Гарварда назвали бы чокнутыми извращенцами, создавали удивительную музыку.

Моцарт, потом Вивальди, потом некто по имени Люлли[3], о котором я вообще никогда не слышал.

После Люлли оркестр исполнил что‑то из Монтеверди[4]. А затем подали лучшую бастурму, которую я когда‑либо пробовал. В перерыве между произведениями ко мне подошел длинный застенчивый брат Дэвид и таинственным шепотом спросил:

– А вы правда играете в хоккей?

– Было дело, – кивнул я.

– Не могли бы вы мне ответить на один вопрос?

– Конечно.

– Как сыграли сегодня «Рэйнджеры»?

– М‑м… Не помню. – Мой ответ его ужасно разочаровал. Даже не знаю, как ему объяснить всю нелепость ситуации: бывший фанат хоккея Оливер Барретт в настоящее время настолько погрузился в уголовное право, что даже забыл про поединок «Нью‑Йорк Рэнджерс»[5]с его любимыми «Бостон Брюинз»[6]?

В комнату вошла Джоанна и первым делом чмокнула меня в щеку. Наверное, что‑то вроде семейного ритуала – она все время целовала кого‑то.

– Они тебя еще не свели с ума своей музыкой?

– Нет, – ответил я, – мне правда здесь нравится.

И вдруг до меня дошло, что, в общем‑то, я и не вру. В тот вечер правда чувствовалась какая‑то гармония. И не только с музыкальной точки зрения, но и вообще во всем – музыканты непринужденно беседовали и отпускали друг другу комплименты по поводу особенно сложных пассажей. Все это очень отдаленно напоминало то, как заводят друг друга хоккеисты Гарварда, перед тем как надрать задницу команде соперника.

С той только разницей, что здесь им достаточно просто было играть вместе. Они относились друг к другу и к музыке, которую играли, с такой… нежностью, что ли.

Я еще никогда так тесно не соприкасался с миром музыки.

Разве что тогда, когда Дженни играла в оркестре.

– Доставай скрипку, Джо, – скомандовал мистер Стайн.

– Ты сошел с ума, – воспротивилась та. – Я так давно не играла!

– Ты тратишь слишком много времени на медицину, так что пора наверстывать упущенное в музыке. Кроме того, Баха я оставил специально для тебя.

– Нет, – твердо ответила Джоанна.

– Давай же, иначе зачем Оливер просидел тут три часа? – настаивал Стайн.

Джо покраснела. Я хотел было выразить протест, но меня никто не слушал. Тогда ее отец повернулся ко мне:

– Слушай, попроси, пожалуйста, свою подругу сходить наконец за скрипкой?

Я рта раскрыть не успел, как Джоанна, которая к этому моменту стала уже совершенно пунцовой, решила, что лучше уступить:

– О’кей, папочка, будь по‑твоему. Но предупреждаю, что ничего хорошего из этого не получится.

– Получится, непременно получится, – уверил он. Когда Джоанна вышла, он обернулся ко мне: – Как ты относишься к Бранденбургским концертам[7]Баха?

Я напрягся, потому что это было одно из немногих знакомых мне произведений Баха. Разве не после 5‑го концерта я сделал Дженни предложение – там, на набережной, когда мы возвращались домой? И разве не эта музыка в некотором смысле была прелюдией нашего брака? Конечно, даже мысль о том, что я снова услышу ее, причиняла боль.

– Ну, так что же? – переспросил Стайн. Тут я сообразил, что от меня все еще ждут ответа. И выпалил:

– Они мне очень нравятся. Который из них вы будете играть?

– Все! Зачем выбирать? – в недоумении спросил Луис.

– Лично я сыграю только что‑нибудь одно, – возмущенно заявила его дочь. Она уже заняла место среди других скрипок и что‑то оживленно обсуждала с пожилым джентльменом, который сидел рядом. Группа снова начала настраивать инструменты. Правда, поскольку в антракте почти все музыканты как следует приложились к спиртному, делалось это все намного громче.

Стайн вознамерился дирижировать: «Чем Ленни Бернстайн[8]лучше меня? Прической?» Он постучал по пульту, в роли которого выступал телевизор.

– А теперь, – произнес он с неизвестно откуда взявшимся немецким акцентом, – я хотеть резкий атака. Вы слышать меня? Резкий!

Оркестр приготовился. Стайн занес карандаш.

Я задержал дыхание, очень надеясь, что смогу все это выдержать.

И тут громыхнула канонада.

Кто‑то с пушечным грохотом стучал в дверь. Слишком громко и, насколько я мог судить, совершенно не соблюдая ритм.

«Открывайте!!!» – взревели за дверью нечеловеческим голосом.

– Полиция? – спросил я у неизвестно как оказавшейся рядом Джоанны.

– Уж они‑то точно никогда не приходят вовремя, – слабо улыбнулась она. – Хуже. Это Годзилла с верхнего этажа. Его настоящее имя – Темпл. И в нем мало чего осталось человеческого.

Тем временем Годзилла снова принялся долбить в дверь и вопить: «Открывайте!!!» Я осмотрелся по сторонам. Хотя людей в комнате и было около двух десятков, вид у всех был весьма напуганный. Похоже, этот Темпл действительно опасен.

Как бы там ни было, Стайн открыл дверь.

– Черт побери, ты, сукин сын, я тебе каждое долбаное воскресенье говорил – заткни свою шарманку!

Выпалив все это на одном дыхании, чудовище угрожающе нависло над Стайном. Джо была права, определение «Годзилла» подходило как нельзя лучше. Темпл в самом деле оказался существом огромным и волосатым.

– Но, мистер Темпл, – попробовал протестовать наш храбрый дирижер, – наши воскресные посиделки всегда заканчиваются ровно в десять!

– Хватит мне тут заливать! – прорычал монстр.

– А я только заметил, как вы сегодня любезны, – ответил мистер Стайн.

Темпл уставился на него:

– Не выводи меня из себя, урод! А то пожалеешь, что родился!

В его голосе слышалась давняя ненависть. Чувствовалось, что на этом этапе цель жизни монстра – нанесение тяжких увечий своему соседу. И, похоже, момент идеально подходил для претворения мечты в реальность.

Оба младших Стайна, несмотря на то, что были явно напуганы, присоединились к отцу.

Темпл снова грязно выругался. Миссис Стайн уже стояла рядом с мужем, а теперь и Джоанна выскользнула из‑за моей спины и рванулась к двери. Интересно, она возьмет на себя роль бойца или медсестры? Потому что ситуация явно близилась к развязке!

– Вы что, чертовы недоноски, не знаете, что нарушать тишину незаконно?! – проорал Годзилла.

– Прошу прощения, мистер Темпл, но я считаю, что это как раз ваши действия по отношению к Стайнам являются незаконными.

Это что, сказал я? Причем, кажется, раньше, чем подумал? И, что удивило меня еще больше, встал и двинулся навстречу незваному гостю. Тот повернулся ко мне.

– Есть проблемы, блондинчик? – спросило животное.

Я отметил, что он на десять дюймов выше и (как минимум) на сорок фунтов тяжелее. Впрочем, надеюсь, не все эти фунты были мышцами.

Я жестом показал Стайнам предоставить все мне. Но они остались.

– Мистер Темпл, – продолжил я, – слышали ли вы когда‑либо о разделе сороковом Уголовного кодекса? Это незаконное вторжение. Или раздел семнадцатый: угроза нанесения телесных повреждений. Или раздел…

– Ты кто вообще? Коп? – хрюкнул он. Значит, соображалка у парня хоть как‑то работала.

– Что вы, всего лишь адвокат. Но я могу отправить вас за решетку на довольно длительный период, – смело ответил я.

– Блеф! – предположил Годзилла.

– Нет. Но если для вас невыносимо ждать решения этой проблемы так долго, можно уладить все другим способом.

– Неужели, красавчик?

Он напряг мышцы. Оркестр за моей спиной определенно забеспокоился. Конечно, и у меня под ложечкой засосало. Но я спокойно снял пиджак и обратился к чудищу sotto voce[9]крайне вежливо:

– Мистер Темпл, если вы сейчас же не испаритесь, я буду просто вынужден методично, как один интеллигентный человек другому, выбить из вас все ваши куриные мозги.

Агрессор практически молниеносно испарился. В честь моей победы Стайн откупорил бутылку шампанского. («Импортное. Прямо из Калифорнии!») Затем оркестр единогласно решил исполнить самую громкую вещь из своего репертуара – чрезвычайно энергичную интерпретацию увертюры из оперы Чайковского «1812 год». На этот раз даже мне достался инструмент – пушка (в роли которой выступила пустая пепельница).

Вечеринка завершилась через пару часов (на мой взгляд, слишком рано).

– Обязательно приходите к нам еще, – сказала миссис Стайн.

– Разумеется, Оливер придет, – ответил мистер Стайн.

– Почему ты так уверен? – спросила она.

– Мы ему понравились.

И это было чистой правдой.

С какого‑то перепугу я вызвался проводить Джоанну. Несмотря на поздний час, она настояла, чтобы мы сели на пятый автобус. Он спускался по Риверсайд, а потом пересекал Пятую авеню. Должно быть, Джоанна здорово вымоталась за смену, но оставалась в приподнятом настроении.

– Оливер, ты был великолепен, – сказала она и взяла меня за руку.

Я спросил себя, нравится ли мне ее прикосновение.

И не нашел ответа.

А она продолжала восторгаться:

– Темпл теперь и показаться не посмеет, – рассмеялась она.

– Слушай, Джо, чтобы запугать такого буйвола, не нужно быть семи пядей во лбу.

Я изобразил рукой соответствующий жест, тем самым высвободив ее. Черт его знает, стало легче или нет.

– Но все‑таки…

Она не закончила. Наверное, удивилась настойчивости, с которой я изображал тупого спортсмена. А мне просто хотелось дать понять, что я – не самый достойный выбор для такой девушки. Ну, то есть, она ведь такая милая. И такая привлекательная. Во всяком случае, для любого нормального мужика с нормальными инстинктами.

Джоанна жила недалеко от больницы. Пока мы стояли возле ее двери на четвертом этаже, я вдруг заметил, что она не такая высокая, как мне показалось вначале. Я имею в виду, что смотрела она на меня снизу вверх.

А потом я заметил, что у меня перехватывает дыхание. И это не могло быть от подъема по лестнице – я же постоянно занимаюсь бегом! И ощущение легкой паники от разговора с этой интеллигентной красавицей‑врачом стало усиливаться.

Что если она… почувствовала, что мои чувства к ней носят не совсем платонический характер? Что, если?..

– Оливер, – сказала Джоанна, – я бы тебя с удовольствием пригласила, но у меня завтра смена в шесть утра.

– В другой раз, – ответил я. И выдохнул с облегчением.

– Надеюсь, Оливер.

Она поцеловала меня. В щеку. Наверное, так было принято в ее семье.

– Спокойной ночи!

– Я тебе позвоню, – ответил я.

– Вечер был замечательным.

– Мне тоже понравилось.

Тем не менее, особого счастья я не испытывал.

По дороге домой я пришел к заключению, что самое время обратиться к специалисту.

«Для начала предлагаю напрочь отмести Эдипов комплекс».

С этих слов начиналась моя тщательно приготовленная приветственная речь на первом приеме у психоаналитика. Чтобы найти хорошего психиатра, нужно совершить всего несколько несложных действий. Вначале обзваниваете приятелей‑врачей и говорите им, что одному вашему знакомому нужна помощь. Приятели советуют врача для этого бедняги. В конце концов где‑то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните доктору и назначаете первый визит.

– Послушайте, – излагал я, – я посещал специальные курсы и знаком с этими вашими профессиональными терминами. Которыми вы будете называть мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что все эти штуки по Фрейду и прочее – последнее, что мне хотелось бы сейчас слышать. – Доктор Эдвин Лондон, «крайне деликатный», по словам того, кто его рекомендовал, не был, однако, расположен к длинным фразам.

– Зачем вы пришли? – абсолютно ровным голосом спросил он.

Я запаниковал. Мое приветствие прошло хорошо, но эта фраза явно намекала на перекрестный допрос.

Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я проглотил комок в горле и ответил так тихо, что сам едва расслышал:

– Почему я ничего не чувствую?

Доктор молча ждал продолжения.

– С того дня, как Дженни умерла, я ничего не чувствую. Нет, конечно, голод и все такое. Но это хотя бы можно решить – ужин перед телевизором. А вот все остальное… За восемнадцать месяцев… Я не чувствовал абсолютно ничего.

Доктор выслушивал мою неуклюжую исповедь. Откровения изливались сумбурно. И говорить об этом было очень больно. «Я чувствую себя ужасно. Поправка: я вообще никак себя не чувствую. Что хуже. Меня просто нет без Дженни. Конечно, Филипп пытается мне как‑то помочь. Но у него не слишком хорошо получается. Я не чувствую абсолютно ничего. Почти целых два года. Я потерял способность общаться с нормальными людьми».

Тишина. Я взмок.

– Как насчет сексуальных желаний? – спросил доктор.

– Нет, – ответил я и уточнил: – совершенно никаких.

Ответа не последовало. Доктор Лондон, вы, что, совсем в шоке? По лицу ничего не понятно. И тут я сказал то, что было очевидно для нас обоих:

– Не надо говорить мне, что это чувство вины.

Тогда он произнес самую длинную свою фразу за весь день:

– Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?

Считаю ли я себя ответственным за смерть Дженни? Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это прошло. Конечно, заразиться лейкемией она от меня не могла. И все же…

– Может быть. Поначалу да. Но в основном злился на самого себя. За все то, что должен был сделать, пока она была жива, – ответил я.

Снова повисла пауза. Потом доктор Лондон продолжил:

– Например?

Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке чуточку (совсем!) иного социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, чертов Богатенький Папаша, я смог все сам.

Все сам. Только я не думал, что чувствует Дженни. Не только в прямом смысле слова, хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось, чтобы я уважал своих родителей. Хуже было мое нежелание принимать от них какую бы там ни было помощь. Для меня это было предметом гордости. Но, черт побери, Дженни и так выросла в бедности, что такого нового и прекрасного для нее было в отсутствии денег?

– И просто ради моего высокомерия она была вынуждена пожертвовать массой вещей, – произнес я.

– Вы думаете, она считала, что жертвует ими? – спросил доктор Лондон, вероятно догадываясь, что Дженни не пожаловалась ни разу.

– Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.

Он посмотрел на меня. На секунду я испугался, что вот‑вот… разрыдаюсь.

– Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вел себя.

Снова небольшая пауза.

– Как? – спросил он.

– Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже, а я поступлю в Гарвардскую школу права. Зачем?

Мы оба снова замолчали. Доктор Лондон не отвечал. Тогда я продолжил:

– Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой? Мое чертово самомнение! С чего я вдруг решил, что важнее именно моя жизнь?!

– Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, – сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.

– И все равно! Я же знал, черт побери, что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?

Он мог решить, что я начитался книжек по женскому равноправию и теперь предаюсь самобичеванию. Но это было не так. Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.

– Понимаете? – спросил я.

Еще одна пауза.

– Вы готовы потратить на этот разговор некоторое время? – наконец ответил он.

– Я затем и пришел.

– Сможете прийти завтра в пять?

Я кивнул. Он кивнул в ответ. Я встал и вышел из кабинета.

…Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться с мыслями. И приготовиться к тому, что ждет меня дальше. Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому – это очень больно. Но я готов к этой боли.

Меня интересовало другое: какая чертовщина скрывается там, у меня в душе?

До Эдипа мы добрались через неделю. Только его роль в моей истории взял на себя Барретт‑Холл[10]– довольно уродливое сооружение на территории Гарварда.

– Мои предки купили себе репутацию благородных людей, подарив это здание университету, – заявил я.

– Зачем? – поинтересовался доктор Лондон.

– Чтобы смыть всю грязь и кровь, в которых они замарались, пока в погоне за наживой нещадно и бесчеловечно эксплуатировали других людей. Знаете, доктор, Барретты лишь недавно обрели человеческое лицо.

Надо сказать, такую информацию о своем древнем роде я узнал не из литературы, а… на лекции. Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я записался на курс по социологии № 108 «Индустриальное развитие Америки». Читал его некто по имени Дональд Фогель, экономист с довольно радикальными суждениями, который был легендой Гарварда уже хотя бы благодаря своей безграничной любви к нецензурной лексике. Кроме того, курс был стопроцентной халявой. («Не верю я в эти ***, ***, *** ***, экзамены», – было любимой нецензурной фразой Фогеля, от которой все приходили в восторг). Сказать, что аудитория была полна – значит не сказать ничего. Она была забита до отказа: халявные баллы были нелишними и для зубрил‑медиков, и для спортсменов‑пофигистов…

Пока Фогель раскрывал свои лингвистические таланты, большинство слушателей либо читали «Кримсон»[11], либо просто дремали. Но, к сожалению, в какой‑то момент я проснулся, и, как назло, речь шла как раз о ранних этапах истории текстильной промышленности.

– За всю историю текстильной промышленности многие представители *** благородных гарвардских династий показали себя в довольно неприглядном свете. К примеру, Амос Брюстер Барретт, выпускник Гарварда 1794 года…

Ничего себе – моя семейка! А Фогель вообще в курсе, что я в зале? Или об этом Амосе Брюсе он рассказывает каждый год?

Услышанное далее заставило меня судорожно сжать ручки кресла:

– В 1814 году Амос и пара его гарвардских товарищей решили совместными усилиями осуществить промышленную революцию в Фолл Ривер, штат Массачусетс, для чего построили первые большие текстильные фабрики. И взяли на себя «заботу» обо всех своих рабочих – это называлось патернализмом. Они построили общежития для девочек, которых набирали на отдаленных фермах. Разумеется, половина их заработка уходила на оплату еды и жилья. Маленькие леди трудились по восемьдесят часов в неделю. И, естественно, Барретты учили их бережливости. «Храните деньги в банке, девушки». Угадайте, кому принадлежал банк?

Мне очень сильно захотелось превратиться в комара и незаметно улетучиться.

А тем временем Дон Фогель излагал историю предприятия Барреттов, и поток нецензурщины становился все мощнее. Он разглагольствовал добрую (явно не в буквальном смысле) половину часа. За это время я узнал совершенно поразительные вещи.

На начало XIX века половина из тех, кто трудился на фабриках в Фолл Ривер, были детьми, многие из которых едва достигли пятилетнего возраста. Им платили два доллара в неделю, женщинам – три, мужчины же получали огромную сумму в семь с половиной долларов.

Причем половину им выплачивали наличными, а вторую половину выдавали купонами. Которые, конечно, были действительны только в магазинах, тоже принадлежавших Барреттам.

Фогель не смолчал и о том, в насколько нечеловеческих условиях приходилось работать в текстильном цеху. Так как влажность воздуха в мастерских повышает качество изготавливаемой ткани, в помещения, где стояли ткацкие станки, специально нагнетали пар. В самый разгар лета окна там были наглухо закрыты, чтобы основа и уток оставались влажными.

– Но самая *** деталь во всей этой истории в другом. – Казалось, от напряжения у Фогеля вот‑вот пойдет носом кровь. – Мало того, что условия труда были невыносимыми, мало того, что все эти бесчисленные несчастные случаи никак не компенсировались – так при всем этом *** зарплата рабочих постоянно уменьшалась! С увеличением дохода Барретты урезали *** зарплату тем, кто на них трудился. И каждой следующей волне иммигрантов приходилось работать за все меньшие деньги. ***, *** – ну совершенно ***!

…В том же семестре в библиотеке Рэдклиффа я встретил девушку по имени Дженни Кавильери, выпускницу 64‑го года. Ее отец был владельцем пекарни в Крэнстоне, а предками ее покойной матери Терезы Верны Кавильери были выходцы с Сицилии, которые когда‑то эмигрировали в… Фолл Ривер, штат Массачусетс.

– Теперь вы понимаете, почему я порвал с семьей? – спросил я Лондона.

Доктор промолчал, а затем отчеканил:

– Продолжим завтра, в пять.

Я бегал.

После каждого сеанса психотерапии с доктором Лондоном я чувствовал себя еще более злым и растерянным, чем до начала сеанса. И единственным способом снять напряжение было до потери пульса нарезать километры на дорожках Центрального парка. Симпсон, кстати, если у него было немного свободного времени, вместе со мной наматывал круги вокруг бассейна.

К счастью, ему было не интересно, продолжил ли я общение с Джоанной Стайн. Говорила ли она с ним обо мне? Тоже, небось, поставила мне диагноз? Как бы то ни было, мы в разговоре ее избегали. Да и вообще, мне кажется, Стив был рад уже тому, что я хотя бы снова стал контактировать с окружающим миром. Так как не в моих принципах врать друзьям, я сразу сообщил Стиву, что начал ходить к психотерапевту. В детали, впрочем, не вдавался, да он и не спрашивал.

Сегодняшний сеанс здорово взбесил меня, и я с самого начала взял темп, слишком быстрый для Стива, – тот выдохся уже после первого круга.

– Так, дальше без меня, – задыхаясь, пропыхтел он. – Присоединюсь круге на третьем.

Я тоже изрядно вымотался, так что стал бежать медленнее, чтобы восстановить дыхание. Но даже на такой черепашьей скорости я обгонял некоторых возникающих из сумерек любителей бега. Разумеется, парни из Нью‑Йоркского клуба обходили меня на раз, как и большинство студентов. А вот пожилых джентльменов, женщин, страдающих ожирением и детей младше двенадцати я играючи оставлял позади, даже при том, что бежал трусцой.

Пока совсем не выбился из сил. Пот заливал глаза, мне едва удавалось разбирать, во что одеты прохожие. Да я бы даже не смог сказать, в каком направлении бежал каждый из них. А потом произошло вот что.

Ярдах в восьмидесяти впереди я различил силуэт, облаченный в довольно дорогой спортивный костюм от «Адидас». Надо сказать, обладатель костюма бежал довольно быстро. Я решил сделать рывок и обойти… эту девушку? Или это был просто худощавый парень с длинными светлыми волосами?

Расстояние не уменьшалось, так что я прибавил скорость. Хватило секунд двадцать, чтобы ее догнать. И правда девушка. Или парень с фантастической задницей – вот тогда мне точно к Лондону. Но нет – когда расстояние сократилось совсем, я совершенно четко разглядел стройную молодую женщину, чьи светлые локоны развевались на ветру. Так, Барретт, изображаем Боба Хейса[12]– обходим дамочку с шиком и блеском. Я сконцентрировался, сменил скорость и красиво завершил обгон. Вперед, к новым горизонтам. Далеко впереди обнаружилась спина тучного оперного певца – а, старый добрый знакомый по пробежке. Что ж, мистер Баритон, будете следующей жертвой.

Потом мимо пронеслась синяя молния. Неужели спринтер? Вот черт, да ведь это та же фифа в «Адидасе». Разве я ее не оставил ярдах в двадцати позади себя? Но совершенно непостижимым образом она снова оказалась рядом. Должно быть, это какая‑то новая звезда спорта. Я снова прибавил темп, чтоб рассмотреть ее поближе. Это оказалось непросто – я еле ноги волочил, а она была бодра, как огурчик. Но все‑таки я ее нагнал! Спереди она выглядела еще более внушительно, чем сзади.

– Ты