Социальная философия и философия права

Есть еще одна наука, как будто конкурирующая с замыслом социальной философии, — в отличие от социоло­гии, не «модная» наука, не плод умственных настроений новейшего времени, а наука, освященная давней, древней­шей традицией. Это есть философия права, которая уже у Платона и Аристотеля "выступает как сложившаяся дисциплина с ясными очертаниями, но составляет основной предмет размышлений уже «софистов» и зачаточно наме­чена уже у одного из древнейших греческих мыслителей — у Гераклита. В каком отношении к этой науке стоит замысел социальной философии?

Философия права, по основному, традиционно-типиче­скому ее содержанию, есть познание общественного идеала, уяснение того, каким должен благой, разумный, справедливый, «нормальный» строи общества. Бесцельно ставить вопрос о законности такого рода исследования — он оправдан уже исторически, как естест­венное удовлетворение некоего постоянного, неискоренимо­го запроса человеческого духа. Во все времена люди думали и должны были думать о том, что есть подлинная правда, что должно быть в их общественной жизни, и естественно, что эта мысль и духовная забота должна была сложиться в особую научную дисциплину. Что философией права во всяком случае не исчерпывается социально-философское познание — это ясно само собой; ибо кроме вопроса об общественном идеале остается еще вопрос о существе и смысле общественного бытия; наряду с социальной этикой стоит, как особая, не совпадающая с ней область знания, социальная феноменология и онтология. Но для того, чтобы уяснить себе, не совпадает ли все же известный, и притом значительный и практически наиболее существен­ный, отдел социальной философии с философией права, надо установить подлинное отношение между онтологией и этикой в обществоведении, т. е. понять методологическую природами условия возможности самой философии права.

Возможны и фактически существуют два типа философско-правовых построений. Один тип, быть может даже более распространенный в литературе так называемых «политических учений», имеет характер непосредственного исповедания общественной веры. В разные эпохи, под влиянием различных «потребностей времени» или опытного сознания ненормальности той или иной стороны существу­ющего общественного порядка, возникают разные обще­ственные требования и стремления. Их глашатаями, прежде чем они становятся лозунгами политических партий, организованных общественных движений или неорганизо­ванного общественного мнения, бывают вначале обычно отдельные «политические мыслители». Требование той или иной общественной реформы принимает у них часто «философский» характер в том смысле, что облекается в целостное общественное миросозерцание, в котором требу­емое выставляется как.некое центральное, основополагаю­щее и насущное начало нормальной общественной жизни вообще. Несмотря на внешний философский или научный облик произведений такого рода, они, как всякое чистое исповедание веры, выражение непосредственного требова­ния или запроса человеческого духа, стоят вне сферы объективного познания; в них выражена. не мысль, а воля, действенный призыв к новой, утверждаемой человеческой волей ценности. Литература такого рода, при всей ее очевидной законности и естественности, есть, в сущности, не «философия», а публицистика, она выражает полити­ческие страсти и домогательства или, в лучшем случае, практические духовные устремления; она может, как и все на свете, быть объектом познания, но сама не содержит познания.

В принципе существенно отличен от этого типа (хотя на практике часто с ним перемешан) другой тип литературы, который в строгом смысле слова один лишь заслуживает названия философии права: сюда относятся произведения, в которых общественный идеал не просто декретируется и требуется, а философски обосновывается и выводится либо из общего философского мировоззрения, либо из анализа природы общества и человека. Только касательно философии права в этом смысле может быть осмысленно поставлен и имеет существенное значение вопрос об ее отношении к социальной философии.

Философия права в этом смысле, как философское учение об общественном идеале, есть, очевидно, часть социальной философии; более того, поскольку идеал обосновывается в ней на анализе природы человека и общества, поскольку социальная этика имеет своим основанием социальную фе­номенологию и онтологию, она может в сущности даже совпасть с социальной философией, отличаясь от нее не по существу, а как бы только психологически — именно тем, что основной интерес исследования сосредоточен в ней на проблеме общественного идеала. И может быть поставлен вопрос: зачем нужно менять старое, освященное давнишней традицией название и говорить, вместо философии права, о социальной философии?

На самом деле здесь, как и в вопросе об отношении к социологии, дело идет не о названии, а о весьма важном моменте в существе дела. Широко распространенное философское умонастроение, психологически весьма естественное и теоретически подкрепляемое господствующим кантианским мировоззрением, резко противопоставляет этику онтологии, познание того, что должно быть, - познанию того, что есть, отделяет первое от второго и претендует на совершенную «автономию», на самодовлею­щую авторитетность чистой этики, как таковой. Вместе с этикой философия права, на ней основанная, мыслится при этом как чисто «нормативная» наука, превращается в систему норм, предписаний и обязательств общественной жизни, выводимую только из «идеала», из «идеи добра», но не обосновываемую на самом существе, на онтологиче­ской природе общества и человека. Философия права, так понимаемая, выступает — независимо от конкретного со­держания ее учений — революционно или оппозиционно не только в отношении данного, наличного общественного порядка, но в принципе и в отношении всего существую­щего и существовавшего; всему историческому опыту человечества всему конкретно осуществленному она про­тивопоставляет державное право человеческого духа сво­бодно утверждать общественное «добро» — то, что должно быть. Философия права, как такая основополагающая и самодовлеющая общественная наука, опирается на идею абсолютной автономии этики как свободного духовного творчества, из себя самого черпающего или непосредствен­но усматривающего идеал жизни, вне всякого отношения к тому, что эмпирически или метафизически есть независимо от целеполагающей человеческой воли.

Но именно это воззрение, для которого философия общества становится философией права, этико-телеологическим построением идеального общества, по существу ложно. Конкретно-эмпирически или психологически его ложность обнаруживается в том, что оно основано на незаконном самомнении отдельного, единичного человека (или отдельного поколения), самочинно созидающего или утверждающего истинный идеал. Ведь человек и общество существуют не с сегодняшнего дня; историческая действительность, формы, в которых человек жил во все прошедшие века и эпохи, суть выражения и воплощения того же, общего человеку во все времена, стремления к идеалу, к добру. Откуда жe я знаю и какое право имею верить, что я — умнее и лучше всех прежде живших людей, какое основание я имею пренебрегать их верой, воплотившейся в их опыте? Более того: сколь бы несовершенными нам ни казались старые формы жизни, они имеют уже то существенное преимущество перед новым идеалом, что они уже испытаны, что нравствен­ные понятия, в них выраженные, были опытно проверены и оказались в состоянии более или менее длительно существовать не в идее только, а в жизненном воплощении.

Принципиально философски ложность воззрения, в котором идеал никак не связан с сущим и не выводится из него, уясняется из того, что оно приводит, в сущности, к совершенной произвольности этического построения. Из неудачи кантовской попытки вывести содержание нравст­венного идеала из его общей формы, как «должного» вообще, явствует, что этика как самодовлеющая, черпаю­щая свое содержание из самой себя и вместе с тем обоснованная область знания вообще невозможна. Содер­жание должного либо просто декретируется, требуется без всякого теоретического основания, по принципу «sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas», т. е. так я хочу, так я велю, пусть будет моя воля, — и тогда мы возвраща­емся к указанному выше виду философии права как чистой вне научной публицистики — либо же должно быть обосно­вано на чем-то ином, т. е. должно как-то быть выведено из познания сущего. Кантианское возражение, что сущее, как нечто само по себе вне этическое, само подлежит этической оценке, этическому суду и потому не может служить основанием для должного, верно только отношение онтологически сущего. Ближайшим образом ясно; что этика как обоснованное знание может быть лишь частью религиозной философии или выводом из нее. «Добро» не есть только «идеал», устанавливаемый челове­ческой волей, иначе оно оставалось бы произвольным; добро, как таковое, не есть только «должное», требование — таким оно выступает лишь в отношении несовершенной человеческой воли. Было бы непонятно, для чего я, собственно, должен осуществлять добро — и как я могу надеяться его осуществить, если оно есть чистый призрак, идея, не имеющая корней в самом бытии и витающая вне его, как бы в бесплотной пустоте чистой идеальности. Только если добро есть момент абсолютного бытия, если в нравственном требовании мы сознаем голос, исходящий из глубины бытия и онтологически обоснованный, его осуществление приобретает для нас разумный смысл. Если нет Бога, то нет смысла подчиняться нравственным требовани­ям, ибо сами они лишены всякой внутренней, разумной авторитетности. Это во все времена человечество непосред­ственно сознавало, и попытка нового времени секуляризи­ровать и «автономизировать» этику бессильна и несостоя­тельна; если ее несостоятельность еще не обнаружилась с достаточной очевидностью на практике, то только потому, что в крови человечества еще продолжают действовать могущественные религиозные инстинкты, отвергаемые его сознанием. Если добро не нужно для установления нормальной прочной связи моей личности с последними глубинами бытия, если оно не есть для меня путь в отчий дом, не дает мне последней прочности и утвержденное в бытии, т. е. не спасает меня, то оно не имеет над моей душой никакой власти, есть призрачная человеческая выдумка, и тогда моим единственным заветом остается лозунг: лови момент!

Но из этого же непосредственно вытекает что этика онтологически определяется не только существом Бога, но и существом человека. То и другое вообще не существует раздельно, а существует лишь в нераздельном единстве Богочеловечества. Нравственное сознание человека есть вообще не что иное, как практическая сторона сознания его богочеловеческого существа, действие Бога в нас и на нас, есть условие нашего собственного существования. Поэтому этика, будучи религиозно обоснованной, тем самым имеет и антрополо­гическое, а значит, и социально-философское основание. Добро есть условие сохранения, утверждения и развития человеческой жизни. Поэтому, только поняв существо человека и его совместной общественной жизни, можно знать, что есть добро для него. Как этика вообще требует познания вечного существа человека и его отношения к Богу, так социальная этика требует познания вечных основ совместной человеческой жизни. Истинное назначение и призвание человека и общества, противостоя несовершенной, полной зла и слабости, эмпирической его действительности и возвышаясь над ней, вместе с тем не противостоит онтологической его действительности, а, наоборот, утвер­ждено в ней и вытекает из нее. Гегелевская формула «все разумное действительно, и все действительное разумно», которая близоруким людям, смешивающим онтологическую действительность с эмпирической, всегда казалась нравст­венно-беспринципным «фактопоклонством», имеет абсо­лютную силу при ясном отличении онтологической действительности от эмпирической. Она не есть утрата всякого критерия для отличения добра от зла в существующем, а, наоборот, установление единственного, обоснованного кри­терия. Этика есть практический вывод из самосознания человека, т. е. из познания им его истинного существа,

Поэтому в области общественного самосознания осно­вополагающей наукой является не философия права, не самодовлеющее познание общественного идеала, а именно социальная философия, как феноменология и онтология социальной жизни. Подлинно обоснованный общественный идеал не может ни противоречить существу общественного бытия, ни быть независимым от него, а должен вытекать из познания этот существа. Поэтому - при всей незави­симости его от частной единичной эмпирии общественной жизни — для него не может быть безразличен целостный исторический опыт человечества, ибо именно в нем через него познается пребывающее, онтологическое суще­ство человека и общества. Планы будущего идеального устроения общества заслуживают внимания, лишь если они учитывают весь исторический опыт человечества и строятся на понимании имманентного существа общественной жиз­ни, а не противопоставляют ему самочинные создания своей отвлеченной мысли, своего личного понимания добра. Отвлеченные же рецепты таких самочинных целителей и спасителей человечества должны встречаться с величайшим недоверием.

Еще с другой точки зрения можно показать подчиненное положение философии права в отношении социальной философии. Ведь общественный идеал для своего оправда­ния требует не только того, чтобы он был верным идеалом, но и того, чтобы он был осуществимым. Поэтому наше знание идеала не может ограничиваться знанием его внутреннего содержания, но должно распространяться на его отношение к реальным силам, фактически творящим общественное бытие и составляющим его. Не отвлеченный нравственный идеал, как таковой, а конкретная реальная нравственная воля человека есть подлинное содержание нравственной жизни. Нравственное сознание должно на­правляться на ту конкретную точку бытия, в которой идеальное соприкасается с реальным, становится, с одной стороны, само реальной действующей силой и, с другой стороны, должно преодолевать противодействие других, противо нравственных сил человеческого духа. Вне позна­ния этой конкретной нравственной жизни, стоящей на пороге между добром и злом, Богом и темной природой,— жизни, полной трагизма и трудностей, достижений и неудач, подъемов и падений,— нет живого, полного и плодотворного нравственного сознания, Здесь — с другой стороны — обнаруживается, что этика есть не созерцание отрешенных «идеальных ценностей», а конкретное само­сознание человека, т. е. сознание идеала в его положи­тельном и отрицательном отношении к реальности. Добро не есть бесплотный и бессильный, сияющий лишь на небесах, завет — добро, при всей своей идеальности, есть реальная сила, действующая в нравственной воле человека и вместе с тем борющаяся с иными, враждебными ему силами человеческой воли. Конкретная этика поэтому не может быть просто системой предписаний и чистых целей — она должна быть ориентировкой в целостной, идеально-реальной драме человеческого бытия,— ориенти­ровкой, дающей понимание не только целей, но и средств к их достижению, и границ, поставленных этому достиже­нию.

Идеал — в жизни личной, как и в жизни обществен­ной, — есть лишь момент целостной конкретной человече­ской жизни. И потому как этика вообще подчинена, как производная часть, религиозной философии и антрополо­гии, так и философия права подчинена социальной философии.

3.ГЕОРГ ЗИММЕЛЬ (1858-1918 гг.)

СОЦИАЛЬНАЯ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ.

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

(1890 г.)

(Книга «Зиммель Г. Избранное. Т.2.Созкрцание жизни. М., 1996)

В отношении между теорией и практикой наблюдается одна особенность, которая уже не раз констатировалась в применении к сложным образованиям и которая со­стоит в том, что отношение одного целого к другому повторяет­ся в отношении между частями одного из этих целых. Если в пределах теоретического познания иметь в виду не чисто иде­альное содержание его, а его образование — психологические мотивы, методологические приемы и систематические цели, — то и познание окажется областью человеческой практики, кото­рая, в свою очередь, снова делается предметом теоретизиру­ющего познания. Тем самым в то же время дан и критерий, оп­ределяющий характер теоретико-познавательного и методоло­гического рассмотрения наук; в качестве теории это рассмот­рение так относится к исследованию, направленному на объек­ты, как именно теория относится к практике, т.е. оно имеет мень­ше значения, самостоятельности, носит скорее характер реги­страции, чем приобретения, повторяет на высшей ступени со­знания только формальные стороны уже данного содержания. В общем, для человека важнее нечто делать, чем знать, как он это делает, и факт делания всегда также предшествует ясному его осознанию. Да, в области бессознательного остается обыкновенно не только «как», но и «для чего» познания, коль скоро оно переступает ближайшую ступень целевого ряда и задается вопросом относительно более отдаленных или последних своих целей; включение отдельного познания в замкнутую систе­му истин, его служебное значение как средства для высшего познания, восприятия или действования, сведение их к первым началам, — все это задачи, которые, конечно, стоят на первом месте в идеальном мировоззрении, но фактически в процессе его образования и по времени, и по важности они оказываются всего лишь эпилогом.

Соответственно этому ходу исторического развития позна­ния следовало бы, особенно в такой едва нарождающейся на уке, как социология, все силы отдавать отдельным исследованиям, которые прежде всего могли бы вложить в нее содержа­ние и придать ей надежное значение, а вопросы о методе и о последних целях были бы оставлены в стороне до тех пор, пока не оказалось бы достаточного фактического материала для ответа на них. Дело здесь также и в том, что иначе была бы опасность создать форму, не обеспечив для нее возможного содержания, кодекс законов без субъектов, ему повинующих­ся, правило без отдельных случаев, из которых оно выводится и которые подтверждали бы его верность.

Все это мы в общих чертах признаем, однако же нынешнее состояние наук позволяет создавать науку иным способом, от­личным от прежних, описанных нами выше. Подобно тому как современная политическая революция отличается от револю­ций прошлых эпох тем, что стремится осуществить уже извест­ный, в каком-нибудь другом месте осуществленный и испытан­ный строй, ибо теперь сознательное усвоение теории предше­ствует практике и служит для нее образцом: так же точно, вслед­ствие более высокой сознательности, свойственной современ­ному духу, позволительно сначала на основании множества существующих наук и доказанных теорий наметить контуры, формы и цели новой науки, а уже затем приступать к ее факти­ческому построению.

Для социологии к этому присоединяется еще одна особен­ность. Она является наукой эклектической, поскольку продукты других наук составляют ее материал. Она пользуется данными исторических исследований, антропологии, статистики, психо­логии как полуфабрикатами; она не обращается непосредствен­но к сырому материалу, который перерабатывают другие на­уки, но, будучи наукой, так сказать, второй степени, она творит новый синтез из того, что уже является синтезом для первых. В современном своем состоянии она дает лишь новую точку зре­ния для рассмотрения известных фактов. Но именно потому ей особенно важно установить эту точку зрения, так как только от нее наука получает свой специфический характер, а не от сво­его материала, который уже раньше известен по своему факти­ческому составу. В этом случае общие точки зрения, единство последней цели, способ исследования по праву являются тем, что прежде всего должно быть осознано, должно фактически наличествовать в сознании, чтобы создалась новая наука, тог­да как другие науки начинают скорее с материала, чем с его оформления: это последнее дается в них более непосредствен­но самим материалом. Едва ли нужно упоминать о том, что здесь дело идет лишь о различиях в степени, что в конечном счете ни в одной науке содержание не состоит только из объективных фактов, но всегда заключает в себе их толкование и оформле­ние по категориям и нормам, которые для данной науки явля­ются a priori, т.е. вносятся постигающим духом в факты, в себе и для себя изолированные. В социальной науке имеет место лишь количественный перевес комбинаторного начала в срав­нении с другими науками, и поэтому по отношению к ней пред­ставляется особенно оправданным подвергнуть теоретическо­му осознанию те точки зрения, которыми она руководствуется в своих комбинациях.

Однако это, конечно, не значит, что основные понятия соци­ологии нуждаются в бесспорных и четко очерченных дефини­циях, что, например, с самого начала можно ответить на вопро­сы: что есть общество? что есть индивидуум? как возможны взаимные психические воздействия индивидуумов друг на дру­га? и т.д.. Напротив, и здесь следует удовлетвориться только приблизительным указанием области и ожидать полного про­никновения в сущность объектов от завершения науки, а не до него, если не хотят впасть в заблуждение старой психологии, полагавшей, что нужно определить сущность души, прежде чем научно познавать душевные явления. Все еще не утратила силу истина, высказанная Аристотелем: то, что по существу своему занимает первое место, является для нашего познания самым последним. В логически-систематическом построении науки дефиниции основных понятий занимают, конечно, первое мес­то, но только законченную науку можно построить таким обра­зом, — начиная с самого простого и ясного. Если науку еще предстоит создать, то нужно исходить из непосредственно дан­ных проблем, которые всегда в высшей степени сложны и лишь постепенно могут быть разложены на свои элементы. Самый простой результат мышления отнюдь не есть результат самого простого мышления.

Может быть, именно в социальной науке непосредственно данная проблема есть одна из самых сложных, какие вообще можно помыслить. Если человек есть высшее создание, вер­шина естественного развития, то лишь потому, что в нем со­средоточился максимум разнообразных сил, которые и созда­ли этот микрокосм путем взаимной модификации, уравнивания и отбора; очевидно, всякая организация является тем более высокой, чем многообразнее те силы, которые пребывают в ней в равновесии. Если даже отдельное человеческое существо обладает почти необозримым множеством скрытых и действу­ющих сил, то еще больше сложности должно быть там, где про­исходят воздействия таких существ друг на друга и где слож­ность одного, до известной степени умножаясь на сложность другого, делает возможными бесконечные комбинации. Итак, если задача социологии состоит в описании форм совместного бытия людей и нахождении правил, которые лежат в основа­нии взаимоотношения индивидуумов, поскольку они являются членами группы, и групп между собой, то вследствие такой слож­ности этих объектов наша наука в теоретико-познавательном отношении (я должен буду дать ему детальное обоснование) оказывается в одном ряду с метафизикой и психологией. Обе они отличаются тем, что совершенно противоположные утвер­ждения обнаруживают в них свою равную вероятность и дока­зуемость. То положение, что мир абсолютно един в своей пер­вооснове и что всякая индивидуализация и всякое различие являются лишь обманчивой видимостью, можно сделать на­столько же правдоподобным, как и веру в абсолютную индиви­дуальность каждой части мира, в котором даже ни один дре­весный лист не тождествен другому, и веру в то, что всякая унификация есть субъективное добавление нашего духа, лишь следствие психологического стремления к единству, для кото­рого нельзя было бы найти никакого объективного оправдания. Объяснение всего мирового процесса с механической и мате­риалистической точки зрения настолько же является высшей целью метафизики, как и противоположное указание на нечто духовное, которое повсюду проглядывает сквозь явления и со­ставляет подлинно высший смысл мира; если один философ признает мозг вещью в себе духа, а другой — дух вещью в себе мозга, то один приводит в пользу своего мнения столь же глу­бокие и веские основания, как и другой. То же самое мы нахо­дим в психологии, не тогда, когда связь с физиологией еще дает ей возможность изолировать и тем самым более точно наблю­дать элементарные чувственные основы душевной жизни, а тогда, когда вопрос заключается в установлении причинных отношений между мыслями, чувствами и волевыми актами, всплывающими на поверхность сознания. Так, мы видим, что усиление личного счастья является причиной бескорыстного дружелюбия, желания видеть другого таким же счастливым, каким чувствуешь самого себя, — но так же часто оно является и причиной жестокосердой гордости, неспособности понимать чужие страдания; и то и другое может быть одинаково психоло­гически убедительно. Подобным же образом мы выводим с оди­наковой вероятностью и то, что удаленность друг от друга уси­ливает известные взаимные чувства людей, и то, что она их ослабляет; что не только оптимизм, но именно пессимизм так­же является предпосылкой энергичного этически ориентирован­ного поведения; что любовь к более узкому кругу людей делает сердце доступным и интересам более широких кругов, а с дру­гой стороны, что она замыкает его и закрывает в него доступ последним. И, подобно содержанию, направление психологи­ческой связи может быть изменено на обратное, отчего оно не становится менее правильным. Один психолог доказывает нам, что безнравственность есть причина внутренне ощущаемого несчастья, такими же вескими аргументами, как другой, — что несчастье есть причина деморализации; в пользу того, что вера в известные религиозные догмы является причиной духовной несамостоятельности и оглупения, приводят не менее основа­тельные доводы и примеры, как и в пользу противоположного утверждения, что духовная несостоятельность людей являет­ся истинной причиной того, что они хватаются за веру в сверхъе­стественное. Короче говоря, ни в области метафизики, ни в области психологии не обнаруживается однозначности, свой­ственной научному правилу, но всегда есть возможность про­тивопоставить каждому наблюдению или предположению про­тивоположное ему.

Причина этой бросающейся в глаза двусмысленности явно состоит в том, что объекты, об отношениях которых высказываются суждения, уже в себе и для себя не однозначны. Целое мира, о котором говорят метафизические утверждения, содер­жите себе такую полноту и разнообразие частных моментов, что почти для каждого утверждения об одном и том же можно найти целый ряд подтверждений, психологический вес которых нередко достаточно велик, чтобы вытеснить из сознания про­тивоположный опыт и объяснения, а они, в свою очередь, определяют общий характер видения мира теми, кто духовно пред­расположен именно к этому. Ошибка состоит лишь в том, что либо частную истину обобщают, придавая ей абсолютную зна­чимость, либо из наблюдения некоторых фактов делают зак­лючение о целом, что было бы невозможно, если бы наблюде­ние продолжалось дольше; иными словами можно сказать, что заблуждение состоит не столько в содержании суждения, сколь­ко в том значении, которое ему придается, не столько в качестве, сколько в количестве. Примерно в том же заключен источник неудовлетворительности психологических суждений. Общие понятия психических функций, между которыми они ус­танавливают связь, настолько общи и содержат такое множе­ство оттенков, что в зависимости от того, на какой из них обра­щают внимание, из тождественного по названию аффекта мо­гут вытекать совершенно различные последствия; так, напри­мер, понятие счастья или понятие религиозности охватывают такую широкую область, что отстоящие друг от друга моменты одного и того же, хотя и подводятся под одно понятие, но по­стигаются совершенно как причины разнородных следствий. Поэтому ни одно из общих психологических высказываний не является вполне неверным; они по большей части вводят в заб­луждение лишь постольку, поскольку упускают из виду то спе­цифическое различие, которое, ближе определяя обсуждаемые общие понятия, устанавливает между ними то одну, то другую, совершенно противоположную, связь. Совершенно верно, что разлука усиливает любовь; но не разлука вообще усиливает любовь вообще, а лишь известные виды их стоят в таком отно­шении; верно также и то, что разлука уменьшает любовь; но не всякая разлука всякую любовь, а известный оттенок первой уменьшает известный оттенок второй. Здесь надо также осо­бенно иметь в виду влияние количественной стороны душевно­го аффекта. Мы можем, конечно, подвести известные измене­ния чувства только под логическую и речевую категорию коли­чества и потому обозначаем их все тем же самым понятием; но в действительности при этом происходят и внутренние каче­ственные изменения. Подобно тому как крупный капитал, хотя и отличается от мелкого только количественно, но производит хозяйственное действие качественно иного рода, так же и даже еще в большей степени, различие между более сильным и ме­нее сильным чувством в любви и ненависти, гордости и смире­нии, радости и горе является только по видимости количествен­ным, в действительности же оно настолько универсально, что в тех случаях, когда нужно высказать общее суждение о психологических соотношениях некоторого чувства как такового, то, в зависимости от количества его, о котором как раз и собраны данные опыта, может быть доказано наличие самых разнород­ных связей. А теперь — о том, что является самым важным для той аналогии, которую я имею в виду. Если мы говорим, что одно психическое событие является причиной какого-нибудь другого, то здесь изолированность и самостоятельность пер­вого (каким оно предстает в словесном выражении) никогда не выступает достаточным основанием для второго; напротив, все остальное сознательное и бессознательное душевное содержание служит для того, чтобы в соединении с вновь возникшим душевным движением осуществить последующий процесс. По­скольку такие психические события, как любовь, ненависть, сча­стье, или такие качества, как ум, раздражительность, смирение и т. п., называют причинами, в них объединяют целый комп­лекс разнообразных сил, которые только получают свою окраску или направление от той силы, которая оказалась на самом переднем плане. Определяющим моментом является при этом не только общее теоретико-познавательное основание, соглас­но которому действие каждой силы зависит от всего остально­го состояния сущности, в которой она себя проявляет, так что это действие можно рассматривать до известной степени как равнодействующую той силы, которая выдвинута на первый план, и некоторым числом других сил, действующих в то же мгновение и на тот же пункт; но именно человеческая душа пред­ставляет собой столь исключительно сложное образование, что подведение под одно единое понятие какого-нибудь ее процес­са или состояния есть только именование potiori*; в нашей душе всегда совершается одновременно так много процессов, действует одновременно так много сил, что установление при­чинной связи между простыми психологическими понятиями, как было в прежних примерах, всегда является очень односторон­ним; дело обстоит не так, что один единообразный аффект пе­реходит в другой единообразный, но это изменение происхо­дит в совокупных состояниях, причем указанные аффекты об­разуют в них только главные, особенно ярко высвеченные мо­менты, которые и получают свою определенную окраску от мно­жества одновременно сосуществующих душевных содержаний. Подобно тому как тон получает свой звуковой оттенок от одно­временно звучащих обертонов, и мы, следовательно, слышим не чистый тон, но большое число тонов, из которых один только сильнее всего выделяется, но отнюдь не определяет самостоятельно эстетического впечатления: точно так же у каждого представления, каждого чувства есть много психических спутников, которые его индивидуализируют и определяют его даль­нейшие действия. Из всей полноты одновременного психического содержания области ясного сознания достигают всегда! только немногие руководящие представления, и причинная связь, один раз установленная между ними, в следующий раз оказывается уже больше не значимой, потому что тем време­нем изменилось совокупное состояние души, и некоторые про­цессы, которые в первый раз действовали, скажем, в пользу этой связи, во второй раз ей противодействовали. Вот почему! психология не может добиться законов в естественнонаучном смысле: из-за сложности ее явлений в душе нельзя наблюдать ни одного изолированного простого действия сил, но каждое из них сопровождается столькими побочными явлениями, что никогда нельзя установить с полной уверенностью, что же имен но в действительности является причиной данного следствия или следствием данной причины.

Тем не менее было бы несправедливо отрицать на этом основании научную ценность утверждений метафизики и пси­хологии. Если они и не представляют собой точного познания, то все же его предвещают. До известной степени они помогают ориентироваться в явлениях и создают понятия, постепенное утончение, разложение и новое сочленение этих понятий на иных основаниях создает возможность все большего прибли­жения к истине; они устанавливают между ними связи, хотя и односторонние, но их односторонность парализуется противо­положной односторонностью; они представляют, по крайней мере, первую организацию масс, хотя и не господствуют еще над ними настолько, чтобы проникнуть в отношения последних простых частей, на которые наука в конечном счете стремится разложить сложные явления.

В подобном же положении находится ныне и социология. Так как ее предмет заключает в себе множество движений, то, в зависимости от наблюдений и тенденций исследователя, ти­пичным и внутренне необходимым оказывается то одно из них, то другое; отношение индивидуума к всеобщности, причины и формы образования групп, противоположности классов и пе­реходы от одного к Другому, развитие отношений между руко­водящими и подвластными и бесконечное число других вопро­сов нашей науки проявляется в такой массе разнообразных исторических воплощений, что всякое единообразное нормирование, всякое установление постоянной формы этих отно­шений должно оказаться односторонним, и противоположные утверждения о них могут быть подтверждены многочисленны­ми примерами. Основание более глубокое заключается и здесь в сложности объектов, которые совершенно не поддаются раз­ложению на простые части и их элементарные силы и отноше­ния. Каждый общественный процесс или состояние, которое мы делаем своим объектом, есть определенное явление и, следо­вательно, результат действия бесчисленных много глубже ле­жащих частичных процессов. Так как одинаковые действия мо­гут иметь своим источником очень разные причины, то возможно, что в точности то же самое явление будет вызвано совершенно разными комплексами сил, которые, соединившись в одном пункте для одного и того же действия, в своем дальнейшем развитии, выходящем за его пределы, принимают снова совершенно различные формы. Поэтому то, что в больших эволюционных рядах имеется два одинаковых состояния или пе­риода, еще не позволяет сделать вывод, что последствия это­го отрезка развития в одном ряду будут одинаковы с послед­ствиями соответствующего периода в другом; в дальнейшем снова сказывается различие исходных пунктов, которое перед этим было лишь вытеснено случайным и преходящим сход­ством. Естественно, что такое положение дела вероятнее все­го будет часто встречаться там, где количество, сложность и трудность познания отдельных факторов и частных причин наи­большие. А это, как мы уже указывали, в высшей степени свой­ственно общественным явлениям; первичные элементы и силы, из которых они образуются, так необозримо разнообразны, что сотни раз возникают одинаковые явления, дальнейшее разви­тие которых в следующий момент идет в совершенно различ­ных направлениях, — совершенно так же, как благодаря слож­ности душевных сил совершенно одинаковые явления созна­ния вызывают то одни, то другие прямо противоположные им последствия. То же самое можно наблюдать и в других науках. Мы видим, как в истории гигиены, особенно в теориях питания, сменяют друг друга самые противоположные утверждения о достоинстве какого-нибудь пищевого продукта. Но в человечес­ком теле фактически активно так много сил, что вновь появля­ющееся воздействие может иметь самые разнообразные по­следствия, способствовать одним и мешать другим. Поэтому возможно, что ни одна из этих теорий не впадает в совершен­ное заблуждение, устанавливая причинное отношение между пищевым продуктом и человеческим организмом, ошибка состоит лишь в том, что она это отношение выдается за един­ственное и окончательное. Такая теория забывает, что то, что в очень сложной системе действует определенно в одну сторо­ну, может наряду с этим действовать в другую сторону совер­шенно противоположным образом, и перескакивает через вре­менные и реальные промежуточные звенья, стоящие между непосредственным действием силы и заключительным общим состоянием целого, на которое она односторонне действует.

Именно эта неопределенность конечных результатов неко­торого процесса в социальном теле, которая приводит к появ­лению в социологическом познании столь многих противопо­ложных утверждений, оказывает то же действие и в практичес­ких социальных вопросах; разнообразие и враждебность в этих вопросах партий, из которых каждая все же надеется достиг­нуть своими средствами одной и той же цели — наивысшего общего блага, доказывает своеобразный характер социально­го материала, не поддающегося вследствие своей сложности никаким точным расчетам. Поэтому нельзя говорить о законах социального развития. Конечно, каждый элемент общества дви­жется по естественным законам; но для целого законов нет; здесь, как и во всей природе, нет высшего закона, который, воз­вышаясь над законами, управляющими движениями мельчай­ших частей, объединял бы эти движения всегда одинаково и соединял бы их, приводя к одному и тому же общему результа­ту. Поэтому мы не можем знать, не сокрыты ли в каждом из двух кажущихся одинаковыми общественных состояний те силы, которые в следующее мгновение извлекут из них совершенно различные явления. Подобно этому и дифференциация, кото­рая будет предметом дальнейших рассуждений, не является особой силой или законом, вторгающимся в игру изначальных сил социального формообразования; она есть лишь выраже­ние для феномена, порождаемого действиями реальных эле­ментарных сил. И далее: там, где мы пытаемся определить последствия комплекса простых явлений, нам удается лишь при помощи труднейших и часто совершенно неприменимых к выс­шим областям методов установить то явление, действие кото­рого было единственным или существенным; вообще там, где разнородное вступает в отношение с разнородным и отноше­ние это выступает как нечто единообразное, всегда в высшей степени легко сделать ошибку в определении подлинных носи­телей как причины, так и действия.

Такая постановка вопроса приводит к возражению, которое вообще можно сделать против науки об обществе с точки зрения теории познания. Понятие общества имеет смысл, очевид­но, только в том случае, если оно так или иначе противополага­ется простой сумме отдельных людей. Ведь если бы оно со­впадало с последней, то, видимо, могло бы быть объектом на­уки только в том смысле, в каком, например, «звездное небо» может быть названо объектом астрономии; но на самом деле это лишь имя собирательное, и астрономия устанавливает толь­ко движения отдельных звезд и законы, которые ими управля­ют. Если общество есть такое соединение отдельных людей, которое представляет собой только результат нашего способа рассмотрения, а настоящими реальностями являются эти от­дельные люди, то они и их поведение образуют настоящий объект науки, и понятие общества улетучивается. И это, види­мо, действительно так и есть. Ведь ощутимо только существо­вание отдельных людей, их состояния и движения; поэтому речь может идти лишь о том, чтобы понять их, тогда как возникшая только в результате идеального синтеза совершенно неощути­мая сущность общества не может быть предметом мышления, направленного на исследование действительности.

Это, сомнение в том, что социология имеет смысл, по своей основной идее совершенно справедливо; в самом деле, мы долж­ны возможно точнее различать реальные сущности, которые мы имеем право рассматривать как объективные единства, и их соединения в комплексы, которые как таковые существуют лишь нашем синтезирующем духе. Конечно, все реалистическое зна­ние покоится на возвращении к первым; познание общих понятий отживший платонизм, который все никак еще не успокоится, контрабандой вводит их в качестве чего-то реального в наше мировоззрение) как чисто субъективных образований и разложение их на сумму единственно реальных отдельных явлений составляет дну из главных целей современного духовного развития. Но если индивидуализм направляет таким образом свою критику против снятия общества, то стоит только углубить размышление еще на дну ступень для того, чтобы увидеть, что он произносит тем самым приговор самому себе. Ведь и отдельный человек не является абсолютным единством, которого требует познание, считаю­щееся лишь с последними реальностями. Прозреть как таковую ту множественность, какую индивидуальный человек представля­ет уже в себе и для себя, — вот, думается мне, одно из важней­ших предварительных условий рационального основоположения науки об обществе, и мне хотелось бы поэтому рассмотреть его здесь поближе.

Пока человека подобно всем органическим видам считали мыслью Бога о творении, существом, которое вступило в мир готовым, оснащенным всеми своими свойствами, то было ес­тественно и даже необходимо рассматривать отдельного че­ловека как замкнутое единство, как неделимую личность, «про­стая душа» которой находила выражение и аналогию в сово­купном единстве ее телесных органов. Эволюционно-историческое мировоззрение делает это невозможным. Подумаем о тех неизмеримых изменениях, через которые должны были пройти организмы, прежде чем они могли от своих примитив­ных форм подняться до человеческого рода; подумаем, соот­ветственно, и о той неизмеримости влияний и жизненных усло­вий, случайности и противоположности которых подвержено каждое поколение; подумаем, наконец, об органической плас­тичности и наследственности, благодаря которым каждое из этих изменяющихся состояний добавило каждому из потомков тот или иной признак или видоизменение — и абсолютное ме­тафизическое единство человека предстанет в весьма сомни­тельном свете. Человек является скорее суммой и продуктом самых разнообразных факторов, о которых и с точки зрения качества, и с точки зрения функций лишь в очень неточном и относительном смысле можно сказать, что они слагаются в един­ство. В физиологии давно уже признано, что каждый организм есть, так сказать, государство, состоящее из государств, что его части все еще располагают известной независимостью друг от друга, и только клетку можно рассматривать как настоящее органическое единство; но и она является единством только для физиолога и лишь постольку, поскольку она — не считая существ, состоящих из одной протоплазмы — представляет простейшее образование, с которым еще связаны жизненные явления, между тем как сама по себе она есть в высшей степе­ни сложное соединение первоначальных химических элемен­тов. С точки зрения последовательного индивидуализма реаль­ными сущностями оказываются лишь точечные атомы, а все сложное как таковое оказывается реальностью низшей степе­ни. И ни один человек не знает, что следует подразумевать кон­кретно под единством души. Представление о том, что где-то в нас находится будто бы некая сущность, которая является един­ственным и простым носителем душевных явлений, есть совер­шенно недоказанный и с точки зрения теории познания несос­тоятельный догмат веры. И мы должны не только отказаться от однородной душевной субстанции, но и признать, что в ее со­держании также нельзя открыть никакого настоящего един­ства; между мыслями ребенка и мыслями взрослого человека, между нашими теоретическими убеждениями и нашей практи­ческой деятельностью, между результатами труда в наши луч­шие и худшие часы есть столько противоположностей, что аб­солютно невозможно открыть такую точку зрения, с которой все это оказалось бы гармоническим развитием первоначального душевного единства. Остается только совершенно пустая фор­мальная идея Я, того Я, в котором имели место все эти измене­ния и противоположности, но которое является тоже только мыслью и поэтому не может быть тем, что, возвышаясь якобы над всеми отдельными представлениями, охватывает их своим единством.

Итак, то, что мы соединяем некую сумму движений атомов и отдельных представлений в историю «индивида», уже неточно и субъективно. Если мы имеем право, как того хочет индивиду­ализм, считать подлинно объективным только то существова­ние, которое в объективном смысле образует единство в себе и для себя, и если соединение таких единств в некое высшее образование есть лишь производимый человеком синтез, в про­тивоположность которому задача науки состоит в возвращении путем анализа к тем первым единствам, то мы не можем также остановиться на человеческом индивиде, но должны и его рас­сматривать в качестве субъективного соединения элементов, тогда как предметом науки станут лишь его единообразные ато­марные составляющие.

Насколько справедливо это требование в теории познания, настолько неосуществимо оно в познавательной практике. Вмес­то идеального знания, которое может дать историю каждой мель­чайшей частицы мира, мы должны довольствоваться историей и закономерностью отдельных конгломератов, которые вычленяют­ся согласно субъективным категориям нашего мышления из объек­тивной совокупности бытия; упрек, который можно сделать в от­ношении такой практики, имеет силу и применительно ко всякому оперированию как с человеческим индивидом, так и с человечес­ким обществом. Вопрос о том, сколько реальных единств и какие из них следует соединить в одно высшее, но субъективное един­ство, судьбы которого должны составить предмет особой науки, есть лишь вопрос практики. Таким образом, после того, как мы раз и навсегда признали, что такое познание имеет только пред­варительное значение и исключительно морфологический харак­тер, нам остается поставить вопрос о критерии подобного рода соединений и о том, насколько этому критерию удовлетворяет такое соединение, как общество.

Для меня несомненно, что существует только одно основание, которое придает сочленению в единство, по крайней мере, относительную объективность: это — взаимодействие частей.

Мы называем каждый предмет единым постольку, поскольку его части находятся в динамических взаимоотношениях. Живое существо в особенности являет себя единым, ибо мы наблю­даем в нем самое энергичное воздействие каждой части на другую, тогда как связи частей в неорганическом природном образовании слишком слабы, чтобы по отделении одной части свойства и функции других оставались по существу неповреж­денными. В пределах личной душевной жизни, несмотря на ранее указанную несогласованность ее содержаний, функцио­нальная связь их является в высшей степени тесной; каждое представление, даже самое отдаленное или давным давно про­шедшее, может оказывать на другое такое сильное воздействие, что с этой точки зрения представление единства является в данном случае, конечно, наиболее оправданным — естествен­но, только в разной степени в разных случаях. В качестве регу­лятивного мирового принципа мы должны принять, что все на­ходится со всем в каком-либо взаимодействии, что существуют силы и переходящие туда и обратно отношения между каж­дой точкой и каждой иной точкой мира; поэтому не может быть логического запрета на то, чтобы вычленить любые единицы и сомкнуть их в понятие одной сущности, природу и движения которой мы должны были бы устанавливать с точки зрения ис­тории и законов. При этом решающим является лишь вопрос о том, какое соединение целесообразно с научной точки зрения и где взаимодействие между сущностями достаточно сильно, чтобы его изолированное рассмотрение в противоположность взаимодействию каждой такой сущности со всеми остальными могло обещать выдающееся по результатам объяснение, при­чем дело, в основном, состоит в том, является ли частой рас­сматриваемая комбинация, так чтобы познание ее могло быть типичным и могло указать если не закономерность — ее можно познать только в действиях простых частей, — то хотя бы регу­лярность. Разложение общественной души на сумму взаимо­действий ее участников соответствует общему направлению современной духовной жизни: разложить постоянное, равное самому себе, субстанциальное на функции, силы, движения и постигнуть во всяком бытии исторический процесс его станов­ления. Никто не будет отрицать, что взаимодействие частей происходит в том, что мы называем обществом. Общество, как и человеческий индивидуум, не представляет собой вполне замкнутой сущности или абсолютного единства. По отношению к реальным взаимодействиям частей оно является только вто­ричным, только результатом, причем и объективно, и для на­блюдателя. Если мы здесь оставим в стороне морфологичес­кие явления, в которых отдельный человек оказывается, конеч­но, всецело продуктом своей социальной группы, и обратимся к последнему основанию теории познания, то нам придется ска­зать: здесь нет общественного единства, из единообразного характера которого вытекают свойства, отношения и изменения частей, но здесь обнаруживаются отношения и деятельности элементов, на основе которых только и может быть установлено единство. Эти элементы сами по себе не представля­ют настоящих единств; но их следует рассматривать как един­ства ради более высоких соединений, потому что каждый из них по отношению к другим действует единообразно; поэтому общество не обязательно слагается из взаимодействия одних только человеческих личностей: целые группы во взаимодействии с другими могут также образовать общество. Ведь и фи­зический, и химический атом совсем не является простой сущ­ностью в метафизическом смысле, но с абсолютной точки зре­ния может быть разлагаем все дальше; однако для наблюдате­ля, относящегося к данным наукам, это безразлично, потому что фактически он действует как единство; подобно этому и для социологического исследования важны, так сказать, лишь эмпирические атомы, представления, индивиды, группы, кото­рые действуют как единства, все равно, делимы ли они в себе все дальше и дальше. В этом смысле, который является с обе­их сторон относительным, можно сказать, что общество есть единство, состоящее из единств. Однако речь не идет при этом о внутреннем замкнутом народном единстве, которое порож­дало бы право, нравы, религию, язык; напротив, социальные единства, соприкасающиеся внешним образом, образуют внут­ри себя Под действием целесообразности, нужды и силы эти содержания и формы, и это только вызывает или скорее обо­значает их объединение. Поэтому и в познании нельзя начи­нать с такого понятия об обществе, из определенности которо­го вытекали бы отношения и взаимные действия составных час­тей; эти последние необходимо устанавливать, а общество — только название для суммы этих взаимодействий, которое бу­дет применимо лишь постольку, поскольку они установлены. Поэтому понятие не фиксировано как нечто единое, но имеет различные степени, причем оно может быть применимо в боль­шей или меньшей мере, смотря по количеству и глубине существующих между данными личностями взаимодействий. Таким образом, понятие общества совершенно теряет тот мистичес­кий оттенок, который пытался усмотреть в нем индивидуалис­тический реализм.

Правда, может показаться, что согласно такому определе­нию общества и два воюющих государства тоже должны быть названы обществом, так как между ними существует несомнен­ное взаимодействие. Несмотря на этот конфликт с обычным словоупотреблением, я мог бы взять на себя методологичес­кую ответственность и просто допустить здесь исключение, слу­чай, на который это определение не распространяется. Вещи и события слишком сложны и имеют слишком расплывчатые гра­ницы, чтобы нам отказываться от соответствующего факту объяснения только потому, что оно распространяется также и на другие очень отличные явления. Тогда надо искать специ­фическое различие, которое следует добавить к понятию взаи­модействующих личностей или групп, дабы получить обычное понятие общества в противоположность понятию воюющих сто­рон. Можно было бы, например, сказать, что понятие общества говорит о таком взаимодействии, при котором деятельность ради собственных целей способствует в то же время целям других. Но и это не вполне удовлетворительно, потому что тог­да обществом станет называться и такая совместность, кото­рая возникла и держится лишь посредством насилия одной сто­роны и ради ее исключительной пользы. Я вообще полагаю: какое бы ни установить простое и единообразное определение общества, всегда найдется такая пограничная область, в кото­рой оно не совпадет с областью, определенной нашим пред­ставлением об обществе. И таков удел всех определений, цель которых состоит в чем-то большем, нежели в описаниях поня­тия, самим же исследователем и образованного, и которыми вполне покрывается их предмет, ибо этот предмет представ­ляет собой только то, что они описывают. Если же определе­ние хотят дать таким образом, чтобы оно в единстве своего содержания одновременно обнаруживало некую объективную связь, заключающуюся в самой природе подпадающих под него вещей, то немедленно в той же мере проявится и несовпаде­ние между завершенностью наших понятий и текучестью ве­щей. Но еще важнее не рассматривать наши понятия как закон­ченные образования, по отношению к которым нужно только эксплицировать их имплицитное содержание, но подходить к ним как к простым указаниям на какую-то действительность, под­линное содержание которой подлежит еще тщательному иссле­дованию, т.е. видеть в них не картины, для которых нужно только яркое освещение, чтобы обнаружилось их законченное в себе содержание, но контурные наброски, которые ждут еще своего наполнения. И мне кажется, что представление о взаимодей­ствующих сущностях во всяком случае наполняет собой то ука­зание на отношения между людьми, которое заключено в поня­тии общества.

Однако это определение должно быть сужено по крайней мере в количественном отношении, и это, быть может, даст во всяком случае более точное указание на содержание того, что мы называем обществом. В самом деле, и два человека, меж­ду которыми существует лишь эфемерное отношение, образо­вали бы, согласно вышеизложенному, общество. Принципиаль­но и с этим следует согласиться; между самым рыхлым соеди­нением людей для общего дела или беседы, самым мимолет­ным проблеском изменения в каждом из них, которое вызвано силой, исходящей от других, — и всеохватывающим единством класса или народа, проявляющимся в нравах, языке и полити­ческой деятельности, — существует различие только в степе­ни. Однако границу собственно социальной сущности, не ис­ключено, можно увидеть там, где взаимодействие личностей между собой состоит не только в их субъективных состояниях и поведении, но и создает объективное образование, которое обладает известной независимостью от отдельных участвую­щих в нем личностей. Если возникло объединение, формы которого продолжают существовать и тогда, когда отдельные члены из него выходят, а новые в него вступают; если существует общее внешнее достояние, причем его приобретение и распо­ряжение им не являются делом отдельного лица; если имеется сумма познаний и нравственных жизненных содержаний, число которых не увеличивается и не уменьшается от участия в них отдельных людей и которые, ставши до известной степени суб­станциальными, находятся к услугам каждого, кто захотел бы принять в нем участие; если выработались формы права, нра­вов, общения, к которым присоединяется и должен присоеди­ниться всякий, вступающий в известное пространственное со­существование с другими, — значит во всех этих случаях суще­ствует общество, а взаимодействие сгустилось и превратилось в тело, что и отличает это общественное взаимодействие от того, которое исчезает вместе с непосредственно участвующи­ми субъектами и их моментальным поведением. Всеобщее можно понимать в двояком смысле: или как то, что до известной степени стоит между отдельными членами и объединяет их так, что хотя каждый является в нем участником, но никто не владеет им одним и целиком; или как то, чем обладает каждый и что констатирует, как всеобщее, только со­прягающий и сравнивающий дух. Между обоими значениями, которые можно было бы назвать реальной и идеальной всеоб­щностью, существуют очень глубокие отношения. А именно, хотя вполне возможно, что последняя встречается без первой, од­нако, по крайней мере, в качестве эвристического принципа можно будет принять следующее: где обнаруживаются одина­ковые явления при внешнем соприкосновении индивидуумов между собой, там заранее следует предположить общую при­чину. Именно так из того факта, что вращение всех планет про­исходит в одном направлении и почти в одной плоскости, Лап­лас выводит, что в основе этого должна лежать общая причи­на, потому что такое соответствие при взаимной независимос­ти было бы случаем недопустимым. А эволюционное учение покоится на той идее, что сходство между всеми живыми суще­ствами делает слишком невероятным предположение, что виды возникли независимо друг от друга. Так же и всякое сходство между большим числом членов общества указывает на общую причину, которая влияет на них, указывает на единство, в кото­ром воплотились действия и взаимодействия данной совокуп­ности и которое, продолжая со своей стороны действовать на совокупность, делает это в одинаковом для всех смысле.

Нельзя не признать, что здесь скрыто очень много теорети­ко-познавательных трудностей. Кажется, будто мистическое единство социальной сущности, которое мы отвергли выше, хочет здесь снова вкрасться к нам таким образом, чтобы ее содержание все-таки отделялось от множественности и случай­ности индивидуумов и противостояло ей. Вновь возникают со­мнения: ведь известные реальности существуют вне отдель­ных людей, и все-таки, помимо этих последних, явно нет ниче­го, в чем они могли бы существовать. Это приблизительно то же затруднение, которое обнаруживается в отношении между естественными законами и отдельными вещами, этим законам подчиненными. Я не мог бы указать, какую действительность можно было бы приписать таким законам, если бы не было ве­щей, в которых они находят себе применение; но, с другой сто­роны, закон, видимо, имеет силу и помимо отдельного случая своего осуществления. Мы представляем себе, что если бы такого случая и не было никогда до сих пор, то с его наступле­нием закон, будучи всеобщим, немедленно проявил бы свое действие; и если бы даже реальные комбинации вообще не создали бы никогда условий, необходимых для его действия, то у нас все же осталось бы представление, что этот нереали­зованный, лишь идеальный закон природы обладает еще изве­стного рода значимостью, которая отличает его от простых меч­таний или логически и физически невозможной фантазии. В этом состоянии колебания между реальностью и идеальностью находится и то всеобщее, которое связывает индивидов в общество, противостоя каждому из них, в каждом имея своего носителя и тем не менее от него не завися. Подобно тому как невозможно сказать, где располагаются естественные законы, кото­рые мы признаем истинными, даже если они никогда не были осуществлены в своей абсолютной чистоте (как, например, те­оремы геометрии), так мы не можем указать, где располага­ется эта неуловимая межсубъектная субстанция, которую мож­но было бы назвать душой народа или ее содержанием. Она окружает каждого в каждый момент, она доставляет нам жиз­ненное содержание, из изменчивых комбинаций которого обык­новенно составляется индивидуальность, — но мы не можем назвать никого по имени, от кого бы она вела свое происхожде­ние, ни одного отдельного человека, над которым бы она не возвышалась, и даже там, где мы, по нашему мнению, можем установить вклад отдельных людей, все еще остается вопрос, не получили ли они сами то, что в них есть существенного, из того публичного достояния, которое в них только сконцентри­ровалось или получило оригинальную форму. Затруднения, которые содержат в себе отношение между всеобщим и инди­видуальным в социологическом аспекте, вполне соответству­ют тем, которые обнаруживаются в этом отношении и с точки зрения чистой теории познания; они сказываются также в прак­тических затруднениях и спорах по вопросу о тех реальных формах, которые принимает это отношение.

Я полагаю, что те своеобразные противоречия, которые обнаруживает это отношение в области теоретической и кото­рые получили самое яркое выражение в средневековой проти­воположности номинализма и реализма, все еще продолжаю­щей существовать в других формах, могут происходить, соб­ственно говоря, только от недостаточной привычки к мышле­нию. Формы и категории нашего мышления и наших выражений для мыслимого образовались в те времена, когда первобыт­ные умы были полны, с одной стороны, в высшей степени про­стых, с другой — запутанных и сложных представлений, что объясняется простотой некультурных жизненных интересов и преобладанием психологических ассоциаций над логическими абстракциями. Проблемы позднейших эпох вращаются вокруг понятий и отношений, о которых в прежние времена не имели никакого представления; но для того, чтобы совладать с ними, имеются лишь такие формы мышления и речи, которые были выработаны в ту эпоху совсем для других целей; эти формы оказываются давно уже застывшими, если речь идет о том, что­бы вложить в них совершенно новое содержание, с которым они никогда не смогут вполне совпасть и которое, собственно говоря, требует совершенно других, теперь уже более не осу­ществимых движений мысли. Уже для высказываний о психи­ческих процессах у нас нет больше никаких особых выраже­ний, мы должны придерживаться представлений, доставляемых внешними чувствами, когда желаем вызвать в сознании их дви­жения, трения, количественные отношения и т.д.. Дело в том, что внешний мир стал предметом человеческого внимания го­раздо раньше, чем психические события, и, когда последние также возбудили к себе внимание, язык уже не был достаточно творческим для того, чтобы создать для них своеобразные вы­ражения, а должен был прибегнуть к аналогиям с совершенно неадекватными представлениями о пространственных явлени­ях. Чем более общи и обширны предметы наших вопрошаний, тем дальше лежат они за горизонтом, ограничивавшим эпоху образования форм языка и мышления, тем более нетерпимы или же могут быть разрешены лишь путем преобразования форм мышления те противоречия, которые должны возникать, если мы будем при помощи наших теперешних категорий рас­сматривать такого рода проблемы, например, вопрос об отно­шении между отдельной вещью и всеобщим понятием. Мне ка­жется, что причина того же характера вызывает и те затрудне­ния, с которыми сопряжено познание в вопросе об отношении между индивидом и его социальной группой. А именно зависи­мость отдельного человека в его основополагающих и суще­ственных жизненных содержаниях и отношениях от рода и об­щества имеет столь сплошной характер и столь неизменную значимость, что лишь с трудом может быть сознана ясно и спе­циально. Человек есть различающее существо; подобно тому как мы никогда не воспринимаем абсолютной величины воз­буждения, но лишь его отличие от предшествующего состоя­ния ощущений, так и наш интерес прикован не к тем жизненным содержаниям, которые являются давно и повсюду распростра­ненными и всеобщими, но к тем, которые отличают каждого отдельного человека от каждого другого. Общая основа, на ко­торой только и вырастает все индивидуальное, есть нечто само собой разумеющееся и потому не может притязать на какое-то особенное внимание, которое скорее всецело поглощается ин­дивидуальными различиями; потому что все практические ин­тересы, всякое определение нашего положения в мире, всякое использование других людей покоятся на этих различиях меж­ду отдельными людьми, в то время как общая почва, на кото­рой все это происходит, представляет собой постоянный фак­тор, которым наше сознание может пренебрегать, потому что он одинаково затрагивает все единственно важные различия. Подобно тому как свет и воздух не имеют никакой экономичес­кой ценности, потому что все могут ими одинаково пользовать­ся, так и содержание народной души как таковое часто не име­ет для сознания никакой ценности, поскольку никто не облада­ет им в иной степени, нежели все остальные. И здесь также оказывается важным, что, по существу дела, первое — это пос­леднее для нашего познания; и вновь востребуемое познание лишь с трудом находит категории, при помощи которых отноше­ния, заключенные в его содержании, могли бы быть формулиро­ваны без противоречий, в особенности там, где дело идет о са­мых широких областях, для которых не существует аналогий.

Единственная область, в которой социальные образования рано стали осознаваться как таковые, — это область практи­ческой политики; гораздо позже то же случилось с церковной общиной. В сфере политики необходимое для всякого осозна­ния различие было дано посредством противопоставления од­них групп другим, и, кроме того, в политическом аспекте отно­шение между отдельным человеком и всеобщностью требует очень заметного вклада именно от человека, что всегда про­буждает более ясное созн