Предисловие 3 страница

страдания! Напротив, постараемся представить себе задачу, которую ставит нам

эпоха, как можно более высокой; и тогда нас благословит за это потомство -

то потомство, которое будет сознавать свое превосходство как над замкнутыми

оригинальными народными культурами, так и над культурой сравнения, но будет

с благодарностью озираться назад, на оба вида культуры, как на достойные

почитания древности.

Возможность прогресса. Когда ученый старой культуры дает себе клятву не

иметь сношений с людьми, которые верят в прогресс, он прав. Ибо старая

культура имеет свое величие и благость позади себя, и историческое

образование вынуждает признать, что ей никогда уже не удастся восстановить

былую свежесть; нужна невыносимая тупость или столь же несносная

мечтательность, чтобы отрицать это. Но люди могут сознательно решиться

развивать в себе новую культуру, тогда как прежде их развитие шло

бессознательно и случайно; они могут создать теперь лучшие условия для

рождения людей, для их питания, воспитания, обучения; они могут

рассудительно управлять миром как целым, взаимно оценивать и распределять

общие силы человечества. Эта новая, сознательная культура уничтожает старую,

которая, рассматриваемая в целом, вела бессознательную животную или

растительную жизнь; она уничтожает также недоверие к прогрессу - прогресс

возможен. Я хочу сказать: преждевременно и почти бессмысленно верить, что

прогресс должен наступить необходимо; но как можно отрицать, что он

возможен? Напротив, прогресс в духе старой культуры и на ее пути даже

немыслим. Когда романтическая фантастика все еще употребляет слово

"прогресс" в применении к своим целям (например, к замкнутым оригинальным

народным культурам), то она во всяком случае заимствует его образ из

прошлого, ее мышление и представление в этой области лишены всякой

оригинальности.

Частная и мировая мораль. С тех пор как утрачена вера, что Бог

руководит судьбами мира в целом и, несмотря на все кажущиеся уклонения в

пути человечества, все же превосходно ведет его, - люди должны сами ставить

себе вселенские, объемлющие всю землю, цели. Прежняя мораль, в особенности

мораль Канта, требует от отдельного человека действий, которых можно желать

от всех людей; это было прекрасное наивное мнение: как будто кто-либо без

дальнейших размышлений знает, при каком поведении человечество, как целое,

преуспевает, т. е. какие действия вообще желательны; эта теория, подобно

учению о свободе торговли, предполагает, что всеобщая гармония должна

возникнуть сама собою по врожденным законам развития. Быть может, будущий

обзор потребностей человечества признает отнюдь не желательным, чтобы все

люди поступали одинаково; напротив, в интересах вселенской цели придется для

отдельных этапов человечества поставить специальные задачи, при случае, быть

может, даже дурные задачи. - Во всяком случае если человечество не хочет

погубить себя таким планомерным всеобщим управлением, то должно быть найдено

в неизвестном доселе размере знание условий культуры как научное мерило для

вселенских целей. В этом состоит огромная задача великих умов ближайшего

века.

Реакция как прогресс. Иногда появляются резкие, могущественные и

захватывающие, но тем не менее отсталые умы, которые еще раз воскрешают

пройденную фазу человечества; они служат доказательством, что новые

направления, которым они противодействуют, еще недостаточно сильны, что в

них чего-то не хватает: иначе последние сумели бы лучше отразить этих

заклинателей прошлого. Так, например, Реформация Лютера свидетельствует о

том, что в его эпоху все движения свободы духа были еще неверными, робкими,

юношескими; наука еще не могла поднять головы. И даже все Возрождение

кажется первой весной, которая почти вновь засыпается снегом. Но и в нашем

столетии метафизика Шопенгауэра доказала, что и теперь еще научный дух

недостаточно силен; поэтому средневековое христианское миропонимание и

человекоощущение могло еще раз полностью воскреснуть в учении Шопенгауэра,

несмотря на давно уже осуществленное уничтожение всех христианских догматов.

Науки в его учении хоть отбавляй, но не она властвует над последним, а,

напротив, старая, хорошо знакомая "метафизическая потребность". Несомненно,

одним из величайших и неоценимых преимуществ, которое мы получаем от

Шопенгауэра, является то, что он временно оттесняет наше чувство назад, к

старым, могущественным формам понимания мира и людей, к которым иначе мы не

так легко нашли бы путь. Приобретение для истории и справедливости весьма

велико: я думаю, теперь никому не удалось бы легко без помощи Шопенгауэра

проявить справедливость к христианству и его азиатским родственникам, что в

особенности невозможно на почве еще существующего христианства. Лишь после

этого великого успеха справедливости, лишь после того, как нам довелось

исправить в столь существенном пункте исторический метод рассмотрения,

который принесла с собой эпоха Просвещения, мы вправе снова нести далее

знамя Просвещения - знамя, на котором написаны три имени: Петрарки, Эразма и

Вольтера. Из реакции мы сделали прогресс.

Замена религии. Считается одобрением какой-либо философии, если ее

признают заменой религии для народа. И действительно, в духовной экономии

иногда необходимы переходные группы мыслей; так, переход от религии к

научному миропониманию есть насильственный опасный скачок, которого нельзя

рекомендовать. В этом смысле указанное одобрение справедливо. Но нужно

наконец также понять, что потребности, которые удовлетворяла религия и

отныне должна удовлетворять философия, не неизменны; сами эти потребности

можно ослабить и истребить. Вспомним, например, христианскую душевную нужду,

вздохи о внутренней испорченности, заботу о спасении - все это суть

представления, проистекающие только из заблуждений разума и заслуживающие не

удовлетворения, а уничтожения. Философия может быть полезна либо тем, что

она также удовлетворяет эти потребности, либо тем, что она их устраняет; ибо

это суть привитые, ограниченные во времени потребности, которые покоятся на

предпосылках, противоречащих предпосылкам науки. Здесь в качестве перехода

следует скорее воспользоваться искусством, чтобы облегчить перегруженную

чувствами душу, ибо искусство гораздо менее поддерживает эти представления,

чем метафизическая философия. От искусства можно затем легче перейти к

действительно освобождающей философской науке.

Обесславленные слова. Долой изношенные до скуки слова "оптимизм" и

"пессимизм"! Со дня на день уменьшается повод употреблять их; лишь болтуны

нынче все еще не могут обойтись без них. Ибо к чему непременно быть

оптимистом, если уже не приходится защищать Бога, который должен был создать

лучший из миров, будь он сам благом и совершенством, - и какой мыслитель

нуждается теперь в гипотезе Бога? - Но точно так же отсутствует и всякий

повод к пессимистическому вероучению, если не нуждаешься в том, чтобы

досаждать адвокатам Бога, богословам или богословствующим философам, и

подчеркнуто защищать противоположное утверждение: что зло властвует, что

страдание превышает удовольствие, что мир есть неудачное создание,

проявление злой воли к жизни. Но кто еще заботится теперь о богословах -

кроме самих богословов? - Если отвлечься от всякого богословия и борьбы с

ним, то ясно, что мир не хорош и не дурен - и еще менее есть "лучший" или

"худший" из миров - и что понятия "доброго" и "злого" имеют смысл лишь в

применении к людям, да и здесь, пожалуй, неправомерны в их обычном

употреблении. От хулящего и славословящего миропонимания мы во всяком случае

должны уклониться.

Упоенность благоуханием цветов. Обыкновенно думают, что судно

человечества сидит тем более глубоко, чем более оно нагружено; полагают,

что, чем глубже человек мыслит, чем нежнее он чувствует, чем выше он себя

ценит, чем дальше расстояние, отделяющее его от других животных, - чем более

он является гением среди животных, - тем более он приближается к

действительной сущности мира и к ее познанию. Он действительно и

осуществляет это через науку, но он воображает, что еще в большей мере

делает это через свои религии и искусства. Последние суть, правда, цветки

мира, но они отнюдь не ближе к корню мира, чем стебель; из них нельзя ничуть

лучше постигнуть сущность вещей, хотя почти все так думают. Заблуждение

сделало человека столь глубоким, нежным, изобретательным, что он вырастил

такие цветы, как религии и искусства. Чистое познавание было бы не в

состоянии сделать это. Кто открыл бы нам сущность мира, тот причинил бы нам

всем самое неприятное разочарование. Не мир как вещь в себе, а мир как

представление (как заблуждение) столь значителен, глубок, чудесен и несет в

своем лоне счастье и несчастье. Этот результат ведет к философии логического

отрицания мира, которая, впрочем, столь же хорошо соединима с практическим

утверждением мира, как и с его противоположностью.

Дурные привычки в умозаключении. Самые ошибочные умозаключения людей

суть следующие: вещь существует, следовательно, она имеет право на это.

Здесь от жизнеспособности умозаключают к целесообразности и от

целесообразности - к правомерности. Далее: такое-то мнение даёт счастье,

следовательно, оно истинно; действие его хорошо, следовательно, оно само

хорошо и истинно. Здесь действию приписывают предикат "приносящего счастье",

хорошего в смысле полезности и затем переносят на причину тот же предикат

хорошего, но уже в смысле логической правомерности. Обращение суждений

гласит: что-либо не может пробиться, удержаться, следовательно, оно ложно.

Свободный ум, который слишком часто встречается с такого рода

умозаключениями и страдает от их результатов, часто впадает в искушение

делать противоположные выводы, которые в общем, разумеется, также суть

ложные умозаключения: что-либо не может пробиться, следовательно, оно

хорошо; мнение тревожит, беспокоит, следовательно, оно истинно.

Нелогичное необходимо. К вещам, которые могут привести в отчаяние

мыслителя, принадлежит познание, что нелогичное тоже необходимо для человека

и что из него проистекает много хорошего. Оно столь крепко засело в

страстях, в языке, в искусстве, в религии и вообще во всем, что делает жизнь

ценной, что его нельзя извлечь, не нанеся тем самым неисцелимого вреда всем

этим прекрасным вещам. Лишь самые наивные люди могут верить, что природа

человека может быть превращена в чисто логическую; но если бы существовали

степени приближения к этой цели, как много пришлось бы потерять на этом

пути! Даже разумнейший человек нуждается от времени до времени в природе, т.

е. в своем основном нелогичном отношении ко всем вещам.

Несправедливость необходима. Все суждения о ценности жизни развиты

нелогично и потому несправедливы. Нечистота суждения лежит, прежде всего, в

характере доступности материала, который именно весьма неполон, во-вторых, в

способе, каким ему подводится итог, и, в-третьих, в том, что каждая

отдельная часть материала есть в свою очередь результат нечистого

познавания, и притом совершенно неизбежно. Ни один опыт, например, о

человеке, как бы близок нам ни был последний, не может быть настолько

полным, чтобы мы имели логическое право подвести ему общий итог; все оценки

прежде временны и неизбежно должны быть таковыми. Наконец, мера, которою мы

мерим, - наше существо - есть не неизменная величина, у нас есть настроения

и колебания, и все же мы должны были бы знать себя как прочное мерило, чтобы

справедливо оценить отношение какой-либо вещи к нам. Быть может, из этого

должно вытекать, что вообще не следует судить; если бы только можно было

жить, не производя оценок, не имея симпатий и антипатий! - ибо всякая

симпатия и антипатия связаны с оценкой. Инстинкта, влекущего к чему-либо или

отвлекающего от чего-либо, без сознания того, что хочешь полезного и

избегаешь вредного, - инстинкта без некоторого рода познающего определения

ценности цели не существует у человека. Мы - изначально нелогичные и потому

несправедливые существа и можем познать это; и это есть одна из величайших и

самых неразрешимых дисгармоний бытия.

Заблуждение о жизни необходимо для жизни. Всякая вера в ценность и

достоинство жизни основана на нечистом мышлении; она возможна только потому,

что сочувствие к общей жизни и страданиям человечества весьма слабо развито

в личности. Даже те редкие люди, мысль которых вообще выходит за пределы их

собственной личности, усматривают не эту всеобщую жизнь, а только

ограниченные части последней. Если уметь обращать взор преимущественно на

исключения - я хочу сказать, на высокие дарования и богатые души, - если их

возникновение считать целью мирового развития и наслаждаться их

деятельностью, то можно верить в ценность жизни именно потому, что при этом

упускаешь из виду других людей, т. е. мыслишь нечисто. И точно так же, пусть

даже сосредоточиваясь на всех людях, но признавая в них действие только

одного рода мотивов - менее эгоистических - и прощая им другие влечения,

можно опять-таки надеяться на что-либо от всего человечества, и постольку

верить в ценность жизни, следовательно, и в этом случае благодаря нечистоте

мышления. Будешь ли поступать так или иначе, при таком отношении к жизни

являешься исключением среди людей. Но ведь огромное большинство людей как

раз выносит жизнь без особого ропота и, следовательно, верит в ценность

жизни - и притом именно потому, что каждый ищет и утверждает только себя

самого и не выходит за пределы себя, как упомянутые исключения: все

внеличное для них совсем незаметно или в крайнем случае заметно лишь как

бледная тень. Следовательно, ценность жизни для обыкновенного, повседневного

человека основана исключительно на том, что он придает себе большее

значение, чем всему миру. Большой недостаток фантазии, которым он страдает,

обусловливает то, что он не может вчувствоваться в другие существа и потому

принимает в их судьбе и страданиях лишь минимальное участие. Тот же, кто

действительно способен на участие, должен был бы отчаяться в ценности жизни;

если бы ему удалось охватить и ощутить совокупное сознание человечества, он

разразился бы проклятием в адрес существования, - ибо человечество в целом

не имеет никаких целей, следовательно, человек, созерцая жизненный путь, мог

бы найти в нем не утешение и поддержку себе, а только отчаяние. Если при

всем, что он делает, он видит конечную бесцельность человека, то и его

собственная деятельность приобретает в его глазах характер бесплодной траты

сил. Сознавать же себя в качестве части человечества (а не только в качестве

индивида) расточаемым, подобно тому как природа на наших глазах расточает

отдельные цветки, есть чувство, превышающее все другие. - Но кто способен на

него? Конечно, только поэт; поэты же всегда умеют утешиться.

К успокоению. Но не становится ли вся наша философия трагедией? Не

становится ли истина враждебной жизни и улучшению? Один вопрос, по-видимому,

вертится у нас на языке и все же боится быть услышанным: можно ли

сознательно пребывать в неправде? или, если это неизбежно, то не следует ли

тогда предпочесть смерть? Ибо долга более не существует; мораль, поскольку

она содержала долг, в такой же мере ведь уничтожена нашим пониманием, как и

религия. Познание может сохранить в качестве мотивов только удовольствие и

страдание, пользу и вред; но в какое отношение встанут эти мотивы к чувству

истины? Ведь и они соприкасаются с заблуждениями (поскольку, как указано,

симпатия и антипатия и их весьма несправедливые оценки существенно

определяют наше удовольствие и страдание). Вся человеческая жизнь глубоко

погружена в неправду; отдельный человек не может извлечь ее из этого

колодца, не возненавидя при этом из глубины души своего прошлого, не

признавая нелепыми свои нынешние мотивы вроде мотива чести и не встречая

насмешкой и презрением тех страстей, которые проталкивают его к будущему и к

счастью в будущем. Правда ли, что для нас остается только миросозерцание,

которое в качестве личного результата влечет за собой отчаяние и в качестве

теоретического результата - философию разрушения? - Я думаю, что в

последующем действии познания решающее значение имеет темперамент человека:

столь же легко, как описанное последующее действие, возможное у отдельных

натур, я мог бы себе представить и иное, в силу которого возникла бы более

простая и более чистая от аффектов жизнь, чем нынешняя, так что сперва,

правда, по старой унаследованной привычке сохранили бы еще силу старые

мотивы - более бурные страсти, - но постепенно они становились бы слабее под

влиянием очищающего познания. Под конец мы стали бы жить среди людей и с

самими собой, как среди природы, без похвалы, порицания, рвения,

наслаждаясь, как зрелищем, многим, чего доселе мы могли только бояться. Мы

освободились бы от напыщенности и не ощущали бы подстрекательства мысли, что

человек - это не только природа или нечто большее, чем природа. Правда, для

этого требуется, как сказано, хороший темперамент, крепкая, кроткая и в

основе жизнерадостная душа, настроение, которое не должно было бы

остерегаться козней и внезапных взрывов и в своих проявлениях было бы

совершенно свободно от ворчащего тона и озлобленности - этих известных

неприятных качеств старых собак и людей, которые долго сидели на цепи.

Напротив, человек, с которого в такой мере спали обычные цепи жизни, что он

продолжает жить лишь для того, чтобы всё лучше познавать, - такой человек

должен уметь без зависти и досады отказываться от многого, и даже от всего,

что имеет цену для других людей; его должно удовлетворять, как самое

желанное состояние, такое свободное парение над людьми, обычаями, законами и

привычными оценками. Радость от такого состояния он охотно делит с другими,

и, быть может, у него нет ничего иного, чем бы он мог поделиться - что,

впрочем, есть еще одно лишение, еще одно лишнее отречение. Если, несмотря на

это, от него потребуют большего, то он благожелательно покачает головою,

покажет на своего брата, свободного человека действия, и, быть может, не

скроет некоторой насмешки: ибо "свобода" последнего есть дело особое.

ОТДЕЛ ВТОРОЙ:

К ИСТОРИИ МОРАЛЬНЫХ ЧУВСТВ

Преимущества психологического наблюдения. Что размышление о

человеческом, слишком человеческом - или, как гласит более ученое выражение,

психологическое наблюдение - принадлежит к средствам, с помощью которых

можно облегчить себе бремя жизни; что упражнение в этом искусстве дарует

присутствие духа в трудных положениях и развлечения в скучной среде, - более

того, что в самых тернистых и безотрадных полосах своей собственной жизни

можно находить поучения и чувствовать себя при этом немного лучше - в это

когда-то верили, это знали - в прежние века. Почему это забыло наше

столетие, где по крайней мере в Германии и даже во всей Европе многие

признаки свидетельствуют о бедности психологического наблюдения? Это

обнаруживается не в романах, повестях и философских размышлениях, ибо они

создаются исключительными людьми; более ясно это в оценке общественных

событий и людей; но прежде всего искусство психологического анализа и

синтеза отсутствует во всех слоях общества, где много говорят о людях, но

совсем не говорят о человеке. Почему же самый богатый и невинный материал

для беседы остается неиспользованным? Почему даже не читают больше великих

мастеров психологической сентенции? - Ибо, говоря без всякого преувеличения,

редко можно найти в Европе образованного человека, который читал бы

Ларошфуко и близких ему по духу и искусству; и еще реже можно встретить

человека, который знал бы их и не поносил. Но, вероятно, даже и такой

необычный читатель получает от них гораздо меньше удовольствия, чем сколько

должна была давать ему форма этих художников; ибо даже самый тонкий ум не в

состоянии достойно оценить искусство шлифования сентенций, если он сам не

воспитан для него и не соперничал в нем. Без такого практического опыта эту

лепку и отделку считают более легкой, чем она есть на самом деле: меткость и

прелесть изречений не чувствуют достаточно отчетливо. Поэтому нынешние

читатели сентенций получают от них сравнительно незначительное удовольствие,

почти ничтожную сладость, так что с ними дело обстоит так же, как со

средними людьми, рассматривающими камеи: они хвалят там, где не могут

любить, и охотно готовы восхищаться, но еще охотнее убегают прочь.

Возражение. Или, может быть, суждению, что психологическое наблюдение

принадлежит к усладительным, целебным и облегчающим средствам бытия, можно

противопоставить обратное соображение? Может быть, люди достаточно убедились

в неприятных последствиях этого искусства и теперь сознательно отклоняют от

него взоры тех, кто хотят воспитывать себя? В самом деле, известная слепая

вера в благость человеческой природы, врожденное отвращение к анализу

человеческих действий, своего рода стыдливость перед обнаженностью души,

быть может, действительно более желательны для общего блага человека, чем

это полезное в отдельных случаях свойство психологической дальнозоркости; и,

быть может, вера в добро, в добродетельных людей и добродетельные поступки,

в обилие безличной благожелательности в мире сделала людей лучшими,

поскольку она сделала их менее недоверчивыми. Когда с восторгом подражают

героям Плутарха и испытывают отвращение к тому, чтобы подозрительно

доискиваться истинных мотивов их поступков, то это идет на пользу, правда,

не истине, но благополучию человеческого общества: психологическое

заблуждение и вообще смутность в этой области помогают прогрессу

человечности, тогда как познание истины, быть может, движется вперед

благодаря возбудительной силе гипотезы, которую Ларошфуко поставил во главе

первого издания своих "Sentences et maximes morales": "Ce que le monde nomme

vertu n'est d'ordinaire qu'un fantome forme par nos passions a qui on donne

un nom honnete pour faire impunement ce qu'on veut". Ларошфуко и другие

французские мастера по части испытывания души (к которым недавно

присоединился и немец, автор "Psychologische Beobachtungen") походят на

метко целящихся стрелков, которые всегда попадают в черную точку - но в

черную точку человеческой природы. Их умелость возбуждает изумление, но под

конец зритель, руководствующийся не духом науки, а духом человеколюбия, быть

может, проклянёт искусство, которое, по-видимому, внедряет в души людей

чувства умаления и подозрительности.

Тем не менее. Но как бы ни обстояло дело с балансом актива и пассива, в

современном состоянии определенной специальной науки стало необходимым

пробуждение морального наблюдения, и человечество не может избегнуть

жестокого зрелища психологической прозекторской с ее скальпелями и щипцами.

Ибо здесь повелевает та наука, которая спрашивает о происхождении и истории

так называемых моральных чувств и которая в своем дальнейшем развитии должна

поставить и разрешить сложные социологические проблемы, - прежняя философия

совсем не знала последних и под самыми жалкими предлогами постоянно избегала

исследования происхождения и истории моральных чувств. Каковы были

последствия этого - можно теперь обозреть весьма отчетливо, после того как

на многих примерах было показано, что заблуждения величайших философов

обыкновенно имеют своей исходной точкой неверное объяснение определенных

человеческих поступков и чувств - на основе, например, ошибочного анализа

так называемых неэгоистических поступков строится ложная этика, в угоду

последней, в свою очередь, берутся в помощь религия и мифологические чудища,

и, наконец, тени этих темных духов омрачают и физику, и все миросозерцание.

Но если установлено, что поверхностность психологического наблюдения ставила

и вновь постоянно ставит человеческим суждениям и заключениям опаснейшие

сети, то теперь необходима та выдержка в работе, которая не устает собирать

камень за камнем и камешек за камешком, - необходимо воздержанное мужество,

чтобы не стыдиться такой скромной работы и бороться со всяким пренебрежением

к последней. Несомненно, что бесчисленные отдельные замечания о человеческом

и слишком человеческом были впервые открыты и высказаны в кругах общества,

которые привыкли приносить всякого рода жертвы не научному познанию, а

остроумию и желанию нравиться; и благоухание этой старой родины

моралистической сентенции - весьма соблазнительное благоухание - почти

неразрывно связалось со всем этим родом подобной литературы; так что в свою

очередь ученый человек непроизвольно обнаруживает некоторое недоверие к

этому роду и к его серьезности. Но достаточно только указать на его плоды:

ибо уже теперь начинает обнаруживаться, какие серьезнейшие плоды вырастают

на почве психологического наблюдения. Каково основное положение, до которого

доходит с помощью своего режущего и рассекающего анализа один из смелейших и

холоднейших мыслителей, автор книги "О происхождении моральных чувств"?

"Моральный человек, - говорит он, - стоит не ближе к интеллигибельному

(метафизическому) миру, чем физический человек". Это положение, ставшее

твердым и острым под ударами молота исторического познания, когда-нибудь, в

каком-либо отдаленном будущем, послужит, может быть, топором, который

подсечет корень "метафизической потребности" людей, - больше ли за здравие,

чем за упокой всеобщего блага, - кто бы мог ответить на это? - но во всяком

случае как положение, чреватое самыми значительными последствиями,

одновременно и страшное, и плодотворное, и смотрящее на мир тем двойным

ликом, который присущ всем великим познаниям.

В каком смысле полезно. Итак, пусть останется нерешенным вопрос,

приносит ли психологическое наблюдение больше пользы или больше вреда для

людей; достоверно только то, что оно необходимо, потому что наука не может

обойтись без него. Наука же вообще не считается с последними целями, точно

так же, как не считается с ними природа; напротив, подобно тому как

последняя осуществляет иногда вещи высочайшей целесообразности без всякого

сознательного намерения, так и истинная наука, которая есть подражание

природе в понятиях, будет иногда, а может быть и часто, содействовать пользе

и благополучию людей и достигать целесообразного, но также без сознательного

намерения.

А если кому при дуновении такого миросозерцания повеет холодком на

душу, тот, вероятно, несет в себе самом слишком мало огня; стоит лишь ему

оглянуться, как он заметит болезни, которым потребны ледяные компрессы, и

людей, которые настолько "слеплены" из пламени и духа, что они едва ли могут

найти для себя где-либо достаточно холодный и режущий воздух. Больше:

подобно тому как слишком серьезные личности и народы имеют потребность в

легкомысленных вещах, - подобно тому как другие, слишком подвижные и

возбудимые, по временам нуждаются для своего здоровья в гнетущем бремени, -

так и мы, более духовные люди эпохи, которая явно все более объемлется

пламенем, - не должны ли мы хвататься за все средства тушения и охлаждения,

какие только существуют, для того чтобы остаться по крайней мере столь же

постоянными, скромными и умеренными, каковыми мы были до сих пор, и, таким

образом, когда-нибудь пригодиться для того, чтобы служить этой эпохе

зеркалом и орудием самосознания? -