Предисловие 6 страница

называется добродетелью.

Стыд. Стыд существует всюду, где есть "таинство"; последнее же есть

религиозное понятие, которое в древнюю пору человеческой культуры имело

большой объем. Всюду существовали замкнутые области, к которым божественное

право запрещало доступ, за исключением точно определенных условий; сначала в

чисто пространственном смысле: известных мест не должна была касаться нога

непосвященных, и близость их возбуждала трепет и ужас. Это чувство нередко

переносится на разные иные области, например на половые отношения, которые в

качестве привилегии и адитона более зрелого возраста должны были быть скрыты

от взоров юношества, ко благу последнего; в охране и соблюдении святости

этих отношений участвуют многие божества, которые мыслились как стражи

супружеской опочивальни. (По-турецки это помещение поэтому называется

"гаремом", "святилищем", т. е. обозначается тем же словом, что и преддверие

мечети.) Так и царская власть в качестве центра, излучающего блеск и

могущество, является для подчиненных таинством, возбуждающим трепет

загадочности и стыдливости. Точно так же весь мир внутренних состояний, так

называемая "душа", еще и теперь есть для всех не-философов таинство, после

того как в течение долгих эпох считалось, что душа имеет божественное

происхождение и достойна общения с богами: она есть, таким образом, адитон и

возбуждает стыд.

Не судите. Нужно остерегаться, чтобы при изучении прошедших эпох не

впасть в несправедливую брань. Несправедливость рабства, жестокость в

подчинении личностей и народов нельзя измерять нашей мерой. Ибо в те времена

инстинкт справедливости еще не достиг современного развития. Кто имеет право

упрекнуть женевца Кальвина в сожжении врача Сервета! Это был

последовательный поступок, вытекавший из его убеждений, и точно так же

инквизиция со своей точки зрения была права; лишь господствовавшие мнения

были ложны и имели следствия, которые кажутся жестокими, потому что эти

мнения стали нам чуждыми. Впрочем, что значит сожжение одного человека по

сравнению с муками ада почти для всех! И все же это представление владело

тогда миром, причем его неизмеримо большая жестокость не наносила

существенного ущерба представлению о Боге. И у нас политические сектанты

наказываются жестоко и сурово; но так как мы приучились верить в

необходимость государства, то здесь мы не ощущаем жестокости так сильно, как

в тех случаях, где мы отвергаем соответствующие воззрения. Жестокость в

отношении животных у детей и итальянцев сводится к непониманию: животному

именно в силу интересов церковного учения было отведено слишком далекое

место позади человека. - Многое ужасное и бесчеловечное в истории, что

кажется почти немыслимым, смягчается также тем, что отдающий приказание и

выполняющий его суть различные лица: первый не видит зрелища мучений и

потому не имеет сильного наглядного впечатления, последний повинуется

начальнику и не чувствует за собой никакой ответственности. Большинство

правителей и военачальников благодаря отсутствию у них воображения легко

кажутся жестокими и суровыми, не будучи в действительности таковыми. -

Эгоизм не есть зло, потому что представление о "ближнем" - это слово имеет

христианское происхождение и не соответствует истине - в нас весьма слабо,

так что в отношении ближнего мы чувствуем себя свободными и

безответственными, почти как в отношении растения и камня. Что другой

страдает - этому надо учиться; и вполне этому никогда нельзя научиться.

"Человек поступает всегда хорошо". Мы не обвиняем природу в

безнравственности, когда она ниспосылает нам грозу и заставляет нас

промокнуть до нитки; почему же мы называем безнравственным человека, который

причиняет нам вред? Потому что здесь мы принимаем произвольно действующую

свободную волю, там же - необходимость. Но это различение ошибочно. Далее:

даже намеренное нанесение вреда мы не при всех условиях называем

безнравственным; например, мы без колебаний, сознательно убиваем комара

просто потому, что его жужжание нам неприятно, мы сознательно наказываем

преступника и причиняем ему страдания, чтобы защитить себя самих и общество.

В первом случае сознательно причиняет страдание личность, чтобы сохранить

себя или даже просто чтобы избегнуть неприятности; во втором случае это

делает государство. Всякая мораль допускает намеренное нанесение вреда при

необходимой самообороне - т. е. когда дело идет о самосохранении. Но обе эти

точки зрения достаточны, чтобы объяснить все злые действия, совершаемые

людьми против людей: человек хочет получить удовольствие или избегнуть

страдания; в каком-либо смысле дело всегда идет о самосохранении. Сократ и

Платон правы: что бы человек ни делал, он всегда поступает хорошо, т. е.

делает то, что кажется ему хорошим (полезным), смотря по развитию его

интеллекта, по степени его разумности.

Невинное в злобе. Злоба имеет своею целью не страдание другого человека

само по себе, а наше собственное наслаждение, например наслаждение чувством

мести или сильным нервным возбуждением. Уже каждый случай, когда мы дразним

кого-то, показывает, что нам доставляет удовольствие испытывать нашу силу на

другом и приобретать радостное чувство собственного превосходства. Состоит

ли безнравственное в том, чтобы получать удовольствие от страдания других?

Есть ли злорадство - дьявольское чувство, как говорит Шопенгауэр? Но мы

наслаждаемся среди природы ломанием ветвей, бросанием камней, борьбой с

дикими зверями, и притом именно чтобы сознавать свою силу. Следовательно,

знание того, что другой страдает от нас, должно здесь обусловливать

безнравственность того самого дела, в отношении которого мы в других случаях

чувствуем себя безответственными? Но если бы мы этого не знали, то мы не

имели бы и наслаждения от собственного превосходства - наслаждения, которое

только и узнается по страданию другого, как когда мы дразним кого-либо.

Всякое удовольствие само по себе не хорошо и не дурно; откуда же берется

определение, что нельзя причинять страдания другим, чтобы таким образом

получать удовольствие от самого себя? Только из соображений пользы, т. е.

имея в виду последствия, возможное страдание, когда можно ожидать кары или

мести от потерпевшего или от замещающего его государства - лишь эти

соображения могли первоначально дать основание отказаться от таких действий.

- Сострадание столь же мало имеет своей целью удовольствие другого человека,

как злоба - его страдание само по себе. Ибо оно таит в себе по меньшей мере

два элемента (а может быть, и более) личного удовольствия и, таким образом,

является самонаслаждением: во-первых, удовольствие от эмоции - таково

сострадание в трагедии - и, во-вторых, поскольку оно влечёт к действию,

удовольствие удовлетворения от обнаружения силы. Если к тому же страдающая

личность нам особенно близка, то, практикуя сострадание, мы освобождаем себя

самих от страдания. - За вычетом нескольких философов, люди всегда ставили

сострадание довольно низко в иерархии моральных чувств - и вполне

справедливо.

Необходимая самооборона. Если вообще признавать необходимую самооборону

морально допустимой, то нужно допустить также почти все проявления так

называемого безнравственного эгоизма: человек причиняет страдания, грабит

или убивает, чтобы сохранить или оберечь себя, чтобы предупредить личную

невыгоду; человек лжёт, когда хитрость и обман являются верными средствами к

самосохранению. Намеренное нанесение вреда, когда дело идет о нашем

существовании или обеспечении (сохранении нашего благополучия), допускается

моралью; само государство наносит вред с этой точки зрения, налагая

наказания. В ненамеренном нанесении вреда, конечно, не может быть ничего

безнравственного - тут властвует случай. Но существует ли вид намеренного

нанесения вреда, где дело не шло бы о нашем существовании, о сохранении

нашего благополучия? Существует ли нанесение вреда из чистой злобы,

например, в случае жестокости? Когда человек не знает, что его действие

причиняет страдание, то это не есть злое действие; так, ребенок не жесток и

не зол в отношении животного: он исследует и разрушает его, как свою

игрушку. Но знает ли кто когда-либо, в какой мере его действие причиняет

страдание другому? В пределах собственной нервной системы мы остерегаемся

страданий; если бы она простиралась дальше, именно вплоть до наших ближних,

то мы никому не причиняли бы страдания (за исключением тех случаев, где мы

причиняем страдания самим себе, например когда мы режем себя ради исцеления

или трудимся и напрягаемся ради сохранения здоровья). Мы заключаем по

аналогии, что нечто приносит боль другому, и благодаря воспоминанию и силе

воображения сами можем при этом чувствовать себя нехорошо. Но какая разница

остается все же между зубной болью и болью (состраданием), которую вызывает

вид зубной боли. Итак, при нанесении вреда из так называемой злобы мера

причиняемого страдания нам во всяком случае неизвестна; а поскольку действие

приносит удовольствие (чувство собственной силы, собственного сильного

возбуждения), действие совершается, чтобы сохранить благополучие личности, и

тем самым подпадает под точку зрения, близкую к оценке необходимой

самообороны и необходимой лжи. Без удовольствия нет жизни; борьба за

удовольствие есть борьба за жизнь. Ведет ли отдельный человек эту борьбу

так, что люди называют его добрым, или так, что они называют его злым, - это

определяется мерой и устройством его интеллекта.

Вознаграждающая справедливость. Кто сполна постиг учение о совершенной

безответственности, тот совсем не может подвести так называемую карающую и

вознаграждающую справедливость под понятие справедливости - если последняя

должна состоять в том, чтобы воздавать каждому своё. Ибо тот, кто

наказывается, не заслуживает наказания: он употребляется лишь как средство,

чтобы отпугнуть других от совершения впредь известных действий; и точно так

же тот, кто вознаграждается, не заслуживает этой награды: он не мог

поступить иначе, чем поступил. Следовательно, награда имеет значение лишь

как поощрение его и других, т. е. как мотив для дальнейших действий;

одобрительные возгласы посылаются тому, кто ещё участвует в скачке, а не

тому, кто уже достиг цели. Ни награда, ни наказание не есть что-либо

заслуженное самим человеком; они назначаются ему из соображений пользы, без

того, чтобы он мог по справедливости притязать на них. Нужно сказать:

"Мудрый не награждает за хороший поступок" - по аналогии с изречением:

"Мудрый наказывает не за дурной поступок, а для того, чтобы впредь не

поступали дурно". Если бы отпали награда и наказание, то отпали бы

сильнейшие мотивы, которые влекут к известным действиям и отвлекают от

других; польза людей требует их сохранения; и поскольку наказание и награда,

порицание и похвала сильнее всего действуют на тщеславие, та же польза

требует и сохранения тщеславия.

У водопада. Когда мы смотрим на водопад, нам кажется, что в

бесчисленных изгибах, извивах и преломлениях волн видно присутствие свободы

воли и произвола; на самом деле все необходимо, каждое движение может быть

математически вычислено. Так обстоит дело и с человеческими поступками: будь

мы всеведущими, мы могли бы наперед вычислить каждый поступок, каждый успех

познания, каждое заблуждение, каждое злое дело. Сам действующий, правда,

погружен в иллюзию произвола; если бы на одно мгновение колесо мира

остановилось и имелся бы всеведущий разум, чтобы использовать эту остановку,

то он смог бы предсказать нам будущность каждого существа вплоть до самых

отдаленных эпох и наметить каждую колею, по которой еще должно катиться это

колесо. Самообман действующего, допущение свободы воли принадлежат к числу

данных при вычислении этого механизма.

Безответственность и невинность. Совершенная безответственность

человека за его действия и за его существо есть горчайшая капля, которую

должен проглотить познающий, если он привык считать ответственность и долг

охранной грамотой своей человечности. Все его оценки, отличия, антипатии

обесценены этим и признаны ложными; глубочайшее чувство, которое он питал к

страдальцу и герою, было жертвой заблуждения; он не имеет права ни хвалить,

ни порицать, ибо нелепо хвалить и порицать природу и необходимость. Как он

смотрит на хорошее произведение искусства, любя его, но не хваля, потому что

оно не отвечает за себя, как он смотрит на растение, так должен он смотреть

на человеческие поступки и на свои собственные поступки. Он может

восхищаться их силой, красотой, полнотой, но не имеет права находить в них

какие-либо заслуги: химический процесс и борьба элементов, мучения больного,

жаждущего выздоровления, содержат столь же мало заслуги, как и состояния

душевной борьбы и нужды, когда человек раздирается различными мотивами, пока

наконец он не решится в пользу сильнейшего - как обыкновенно говорится (на

самом же деле пока сильнейший мотив не решит нашей участи). Но все эти

мотивы, какие бы высокие названия мы им ни давали, выросли из тех же корней,

которые мы считаем вместилищем злых ядов; между добрыми и злыми поступками

нет родового различия, а разве только различие в степени. Хорошие поступки

суть утонченные дурные: дурные поступки суть те же хорошие поступки в более

грубом и глупом виде. Единственное стремление личности к самонаслаждению

(включая сюда страх его утраты) удовлетворяется при всех условиях, как бы

человек ни поступал, - т. е. как бы он ни был вынужден поступать: оно

удовлетворяется и в действиях тщеславия, мести, наслаждения, пользы, злобы,

хитрости, и в действиях самопожертвования, сострадания, познания. Мера

рассудительности определяет, куда кого повлечет это стремление; каждому

обществу, каждой личности всегда дана шкала ценности благ, по которой они

определяют свои действия и оценивают чужие. Но это мерило постоянно

изменяется, многие действия получают название злых, будучи только глупыми,

ибо степень разумности, которою они определены, была весьма низкой. В

известном смысле еще и теперь все действия глупы, ибо высшая степень

человеческой разумности, которая может быть теперь достигнута, несомненно,

будет еще превзойдена; и тогда ретроспективному взору все наши поступки и

суждения будут видеться столь же ограниченными и необдуманными, сколь

ограниченными и необдуманными представляются нам поступки и суждения диких

народов. - Постигнуть все это - значит ощутить глубокую боль, но затем это

приносит и утешение: такая боль есть мука родов. Бабочка хочет прорваться

сквозь свою пелену, она гложет и разрывает ее - и вот, ее ослепляет и

туманит непривычный свет, царство свободы. В лице людей, способных на эту

печаль, - а как мало таких людей! - делается первый опыт, может ли

человечество из морального превратиться в мудрое человечество. Солнце нового

Евангелия бросает свой первый луч на высочайшие вершины в душе этих людей;

тогда туманы сгущаются сильнее прежнего и рядом лежат полосы самого яркого

света и самых темных сумерек. Все необходимо - так говорит новое познание; и

само это познание тоже необходимо. Все невинно; и познание есть путь к

уяснению этой невинности. Если наслаждение, эгоизм, тщеславие необходимы для

созидания моральных явлений и для их высшего плода - восприятия истинности и

справедливости познания, - если заблуждение и ошибки фантазии были

единственным средством, с помощью которого человечество могло постепенно

возвыситься до такой степени самоозарения и самоискупления, - кто имеет

право презирать эти средства? Кто может быть печальным, узрев цель, к

которой ведут эти пути? Правда, все в области морали не вечно, изменчиво,

шатко, все течет - но все также объемлется потоком, который движется к

единой цели. Пусть в нас продолжает ещё господствовать унаследованная

привычка к ложным оценкам, к ложной любви и ненависти, но под влиянием

растущего познания она станет слабее: новая привычка - привычка понимания,

воздержания от любви и ненависти, привычка созерцания - постепенно вырастает

в нас на той же почве и, может быть, через несколько тысячелетий будет

достаточно могущественна, чтобы дать человечеству силу столь же правильно

созидать мудрого, невинного (сознающего свою невинность) человека, как она

теперь созидает неумного, несправедливого, сознающего свою греховность

человека - ибо последний есть не противоположность первого, а

подготовительная ступень к нему.

ОТДЕЛ ТРЕТИЙ:

РЕЛИГИОЗНАЯ ЖИЗНЬ

Двойная борьба со злом. Когда нас постигает бедствие, то его можно

одолеть либо устранением его причины, либо изменением действия, которое оно

оказывает на наше сознание, - т. е. истолкованием его как блага, польза

которого, быть может, уяснится нам позднее. Религия и искусство (равно как

метафизическая философия) пытаются воздействовать на изменение сознания,

отчасти через изменение нашего суждения о переживании (например, с помощью

положения: "кого Бог любит, того Он и наказывает"), отчасти через

пробуждение наслаждения скорбью и вообще эмоцией (что образует исходную

точку трагического искусства). Чем более человек склонен перетолковывать

бедствие и приспособляться к нему, тем менее он способен усмотреть причины

бедствия и устранить их; временное смягчение боли и наркотизация, которыми

обыкновенно пользуются, например, при зубной боли, удовлетворят его и при

более серьезных страданиях. Чем более падает господство религий и всякого

рода наркотических искусств, тем основательнее люди обращают внимание на

действительное устранение бедствий; правда, это наносит ущерб сочинителям

трагедий: ибо материал для трагедии все сокращается, так как область

неумолимого и неотвратимого рока все больше сужается, - и еще вреднее это

для священнослужителей: ибо они доселе жили наркотизацией человеческих

бедствий.

Скорбь есть познание. Как хорошо было бы, если бы ложные утверждения

священнослужителей, будто существует Бог, который требует от нас добра, есть

страж и свидетель каждого поступка, каждого мгновения, каждой мысли, который

нас любит и через все несчастья ведет нас к лучшему, - если бы эти

утверждения можно было заменить истинами, которые были бы столь же целебны,

успокоительны и утешительны, как подобные заблуждения! Но таких истин не

существует философия может противопоставить здесь в лучшем случае опять-таки

метафизические видимости (т. е. в сущности тоже не истины). Но трагедия

состоит в том, что в эти догмы религии и метафизики нельзя верить, если

соблюдать в сердце и голове строгий метод истины; и с другой стороны,

благодаря развитию человечества мы стали столь нежными, раздражительными и

чувствительными к страданию, что нуждаемся в сильнейших средствах исцеления

и утешения; отсюда возникает опасность, что человек может истечь кровью от

познания истины. Это выражает Байрон в бессмертных стихах:

Sorrow is knowledge: they who know the most

Must mourn the deepest o'er the fatal truth,

The tree of knowledge is not that of life.

Против такой печали нет лучшего средства, как обратиться к

торжественному легкомыслию Горация, по крайней мере в самые тяжелые часы

душевного затмения, и вместе с ним сказать себе:

Quid aeternis minorem

consiliis animum fatigas?

Cur non sub alta vel platano vel hac pinu jacentes -

Но во всяком случае легкомыслие или меланхолия всякого рода лучше, чем

романтическая реакция и дезертирство - возврат к христианству в какой-либо

форме: ибо с ним, при современном состоянии знаний, абсолютно невозможно

согласиться, не запятнав навсегда своей интеллектуальной совести и не

пожертвовав ею перед лицом самого себя и других. Пусть эта скорбь

мучительна, но без скорби нельзя стать вождем и воспитателем человечества; и

горе тому, кто хотел бы стремиться к этому и уже не имел бы чистой совести.

Истина в религии. В эпоху Просвещения значение религии не было

справедливо оценено - в этом нет сомнения; но точно так же бесспорно, что в

последующей реакции на просветительские идеи человечество опять-таки

значительно уклонилось от справедливости, относясь к религиям с любовью,

даже с влюбленностью, и усматривая в них более глубокое, а иногда и

глубочайшее понимание мира; науке будто бы нужно только освободить это

понимание от его догматического покрывала, чтобы обладать в мифической форме

самой "истиной". Полагают - таково утверждение всех противников Просвещения,

- что религии содержат, sensu allegorico применительно к пониманию толпы, ту

древнюю мудрость, которая есть истинная мудрость, так как вся истинная наука

Нового времени приводит к ней, а не уводит от нее; так что между древнейшими

и всеми последующими мудрецами человечества царит гармония и даже тождество

убеждений, и прогресс знаний - если еще говорить о таковом - относится не к

существу знаний, а лишь к способу их выражения. Все это понимание религии и

науки насквозь ошибочно, и никто уже не решился бы теперь разделять его,

если бы красноречие Шопенгауэра не взяло его под свою защиту - это

громогласное красноречие, которое все же лишь через поколение нашло себе

слушателей. Несомненно, что шопенгауэровское толкование человека и мира дает

очень много для понимания христианства и других религий; но столь же

несомненно, что он заблуждался относительно ценности религии для познания.

Он сам здесь был слишком послушным учеником научных учителей своего времени,

которые все без исключения питали слабость к романтике и отреклись от духа

Просвещения; если бы он родился в наше время, он, наверно, не мог бы

говорить о sensu allegoricus религии; напротив, по своему обыкновению он

отдал бы дань истине, сказав: никогда еще никакая религия ни прямо, ни

косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая

религия родилась из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения

разума; она, может быть, когда-нибудь, находясь в опасности от науки,

волгала в свою систему какое-либо философское учение для того, чтобы позднее

в ней можно было найти его; но это богословская хитрость, относящаяся к

эпохе, когда религия уже сама сомневается в себе. Такие богословские приемы,

которые, впрочем, уже рано стали употребляться в христианстве - религии,

принадлежащей образованной и пропитанной учёностью эпохе, - привели к

отмеченному предвзятому мнению о sensu allegoricus; еще более этому

содействовала привычка философов (в особенности двойственных существ:

поэтических философов и философствующих художников) признавать свои

собственные чувства основой человеческого существа вообще и тем самым

открывать простор для значительного влияния своих личных религиозных чувств

на идейное строение своих систем. Так как философы очень часто

философствовали, подчиняясь религиозной традиции или по крайней мере

унаследованной с давних времен власти "метафизической потребности", то они

приходили к теориям, которые были действительно весьма похожи на воззрения

иудейской, или христианской, или индусской религии - именно, похожи так, как

походят дети на мать; только в данном случае отцы, как то иногда бывает, не

сознавали ясно этого материнства, а в своем невинном изумлении сочиняли

басни о семейном сходстве всякой религии с наукой. В действительности же

между религией и истинной наукой не существует ни родства, ни дружбы, ни

даже вражды: они живут на различных планетах. Каждая философия, которая

показывает сияние религиозного хвоста кометы в темноте своих последних

горизонтов, заставляет относиться подозрительно ко всему, что она излагает в

качестве науки: вероятно, все это тоже есть религия, хотя и принаряженная

наукой. - Впрочем, если бы все народы сходились во мнении об известных

религиозных вопросах, например о существовании Бога (что, кстати сказать, в

отношении этого пункта не имеет места), то ведь это было бы только

аргументом против содержания такого рода утверждений, например существования

Бога: consensus gentium и вообще hominum, естественно, может касаться только

глупости. Напротив, consensus omnium sapientium не существует ни о каком

предмете, за одним исключением того, о котором говорят стихи Гёте:

Alle die Weisesten aller der Zeiten

Lacheln und winken und stimmen mit ein:

Toricht, auf Bessrung der Toren zu harren!

Kinder der Klugheit, o habet die Narren

Eben zum Narren auch, wie sichs gehort!

Говоря прозой, и в применении к нашему случаю, это значит: consensus

sapientium состоит в том, что consensus gentium содержит глупость.

Происхождение религиозного культа. Если мы перенесемся в эпохи, когда

религиозная жизнь процветала сильнее всего, то мы встретимся с одним

основным убеждением, которого мы теперь уже не разделяем, вследствие чего

нам и закрыты раз навсегда все входы в религиозную жизнь: оно касается

природы и общения с ней. В те эпохи люди еще ничего не знают о законах

природы; ни для земли, ни для неба не существует никакой необходимости;

время года, солнечный свет, дождь могут явиться и не явиться по усмотрению.

Отсутствует вообще всякое понятие о естественной причинности. Когда гребут

на судне, то это не работа, которая движет судно, а магическая церемония,

посредством которой принуждают демона двигать судно. Все болезни и даже

смерть суть результат магических воздействий. Заболевание и умирание никогда

не происходят естественно; само представление о "естественном процессе"

отсутствует - оно смутно намечается лишь у первых греческих философов, т. е.

в очень позднюю эпоху человечества, в концепции Moira, властвующей над

богами. Когда человек стреляет из лука, то в этом всегда еще участвует

иррациональная рука и сила; если внезапно иссякают источники, то прежде

всего думают о подземных демонах и их кознях; и если человек неожиданно

падает и умирает, то причина этому - незримое воздействие божественной

стрелы. В Индии (по Леббоку) столяр приносит жертвы своему молотку, топору и

прочим орудиям; и точно так же относится брамин к перу, которым он пишет,

солдат - к оружию, которым он пользуется на поле битвы, каменщик - к своей

лопатке, пахарь - к своему плугу. Вся природа, по представлению религиозных

людей, есть совокупность действий существ, обладающих сознанием и волей,

огромный комплекс произвольностей. В отношении всех явлений вне нас

недопустимо никакое заключение, что что-либо будет таким или иным, что

что-либо должно наступить в том или ином случае; приблизительно достоверным

и предвидимым является только человек; человек есть правило, природа есть

отсутствие всякого правила - это суждение содержит основное убеждение,

господствующее над первобытной, религиозно производительной культурой. Мы,

современные люди, ощущаем прямо обратное: чем богаче человек сознает теперь

свое внутреннее существо, чем многозвучнее его личность, тем сильнее

действует на него равномерность природы; все мы, вместе с Гёте, видим в

природе великое средство к успокоению современной души, мы прислушиваемся к

удару маятника на великих часах, тоскуя по тишине, покою и родине, мы как бы

впиваем в себя эту равномерность и только через нее можем прийти к

наслаждению самими собой. Некогда дело обстояло обратно: вспоминая о

прежних, первобытных условиях жизни народов или наблюдая вблизи нынешних

дикарей, мы находим, что они сильнейшим образом связаны законом, традицией:

индивид почти автоматически подчинен закону и движется с однообразием