2015-04-12
219
Штутгарт, 27 декабря 1910 г.
Мои дорогие друзья!
В духовной науке истина и познание делаются тем труднее, чем глубже мы проникаем от общего к отдельным конкретным вещам. Вы уже могли это заметить, когда в отдельных рабочих группах делались попытки говорить об истории подробнее, например, о перевоплощениях великого вождя персидской религии Заратустры, когда говорилось о связи Заратустры с Моисеем, с Гермесом, а также с Иисусом Назареем. Также и по другим случаям уже затрагивались конкретные исторические вопросы. Когда от великих истин о пронизании мира духовным, от великих мировых законов доходишь до духовной природы отдельной индивидуальности, отдельной личности, то от вещей, необычайность которых еще сравнительно легко принимает человеческое сердце, переходишь в области, исполненные этим необычайным. И перед этой пропастью - между частными и общими истинами - недостаточно подготовленных людей настигает обыкновенно недоверие.
Так вот, в этих лекциях, посвященных оккультной истории, где речь будет идти об исторических фактах и исторических лицах в свете духовной науки, в лекциях, к которым сегодняшняя лекция должна служить своего рода введением, я должен буду сказать вам много необычного. Вы услышите много своеобразного, так что придется рассчитывать на вашу добрую волю, ту добрую волю, которая проработана всем тем из духовнонаучных познаний, что в ходе лет прошло через ваши души. Ибо ведь это и есть самый прекрасный, самый значительный плод спиритуального мировоззрения, потому что как бы сложно, как бы детально ни было разработано знание, которое мы приобретаем, в конце концов мы все-таки имеем перед собою не сумму догм, но в нас самих, в наших сердцах, в наших душах мы обладаем через этот духовнонаучный подход тем, что поднимает нас над той точкой зрения, которую мы можем приобрести каким бы то ни было другим рассмотрением мира. Не догмы, не наставления, не голое знание получаем мы, но через наше познание мы становимся другими людьми. В известном отношении, для таких разделов духовной науки, как те, которые мы теперь будем рассматривать, нужно душевное понимание, не интеллектуальное, но душевное понимание, которое, вероятно, во многих местах должно быть склонно выслушивать и принимать намеки, которые стали бы грубыми, если очерчивать их слишком резкими контурами. Я хотел бы вызвать у вас, мои дорогие друзья, представление, что во всем историческом процессе развития человечества, на протяжении всех тысячелетий, вплоть до наших дней, позади всего человеческого развития и человеческой деятельности стоят в качестве руководителей, в качестве водителей духовные существа, духовные индивидуальности и что в отношении величайших, важнейших фактов исторического процесса тот или другой человек со всей его душой, со всем его существом является подобным орудию стоящих позади него планомерно действующих индивидуальностей. Но если мы хотим понять удивительные и таинственные связи между более ранним и более поздним в историческом развитии, мы должны усвоить целый ряд понятий, которых не имеешь в обыденной жизни.
Если вы вспомните о том многом, что говорилось в эти годы, то в вашей душе может возникнуть представление, что в древние времена и даже еще во времена послеатлантического культурного развития, - если только мы вернемся на несколько тысячелетий назад во времена, предшествующие нашему, называемому обыкновенно историческим, времени, - люди имели более или менее аномальные ясновидческие состояния; что между тем, что сегодня мы называем трезвым, ограниченным только физическим миром бодрствованием, и бессознательным состоянием сна с его сомнительным царством сновидений находилась область сознания, через которую человек погружался в духовную, спиритуальную реальность. И то, что учеными господами, которые выдумывают столько мифов и легенд в науке, изображается теперь как народная поэтическая фантазия, в действительности, мы знаем, сводится к древнему ясновидению, к ясновидческим состояниям человеческой души, которая в те времена видела происходящее позади физического бытия и выразила так увиденное в образах мифов, а также сказок и легенд. Так что действительно, когда мы имеем перед собой древние, причем подлинно древние мифы, сказки и сказания, мы можем найти в них больше знания, мудрости и правды, чем в нашей нынешней абстрактной учености и науке.
Таким образом, когда мы обращаем наш взор к очень древним временам, мы обращаем его, так сказать, на человека ясновидящего. И мы знаем, как это ясновидение убывает все более и более у различных народов в разные времена. Сегодня, в лекции на праздновании Рождества[1], я даже обращал внимание на то, что в Европе сравнительно еще очень поздно существовали в самом широком диапазоне остатки древнего ясновидения. Угасание ясновидения и появление сознания, ограниченного только физическим планом, совершается у различных народов в разные времена.
Вы можете теперь представить себе, что в культурные эпохи, последовавшие за великой атлантической катастрофой, - в древнеиндийской, древне-персидской, египетско-халдейской, греко-латинской и в нашей культурной эпохе, - люди самым различным образом должны были действовать на арене мировой истории, так как они различным образом были связаны с духовным миром. Когда мы возвращаемся к персидской, и даже еще к египетско-халдейской эпохе, тогда то, что человек чувствовал, переживал в своей душе, достигало, так сказать, духовных миров, и духовные силы работали в его душе. То, что было тогда живой связью человеческой души с духовными мирами, прекращается, по существу, лишь в четвертом, греко-латинском периоде и совершенно пропадает только в наше время. Для внешней истории в наше время оно существует только там, где средствами, сегодня доступными человеку, сознательно ищется опять связь между тем, что живет в человеческой душе, и духовными и спиритуальными мирами. Итак, в древние времена, когда человек взирал в свою душу, эта душа таила в себе не только то, чему она научилась от физического мира, что она передумала по поводу вещей физического мира, но в ней жило непосредственно то, что мы описывали, например, как возвышающиеся над человеком в духовных мирах духовные иерархии. Это действовало через орудие человеческой души вниз на физический план, и люди знали, что они связаны с индивидуальностями этих высших иерархий. Когда мы обращаемся назад, хотя бы еще к египетско-халдейской эпохе, - конечно, мы должны брать здесь более древние периоды, - то мы видим там людей, являющихся историческими лицами, но мы не понимаем их, если считаем их историческими лицами в современном смысле слова.
Когда мы говорим сегодня об исторических лицах, мы, будучи людьми материалистической эпохи, убеждены в том, что тут в ходе истории действуют только импульсы и намерения данных лиц. В сущности, так еще мы можем понимать людей только трех последних тысячелетий, то есть, пожалуй, еще людей того тысячелетия, которое заканчивается рождением Христа Иисуса, и затем людей первого и второго христианского тысячелетий, в котором мы и находимся сами. Платон, Сократ, может быть также Фалес и Перикл, - это люди, которых можно еще, пожалуй, понимать как похожих на нас. Но если идти дальше назад, то эта возможность понимать людей прекращается, если понимать их только по аналогии с людьми настоящего времени. Так нельзя понимать уже, скажем, египетского Гермеса, великого учителя египетской культуры, нельзя понимать Заратустру и никогда - Моисея. Когда мы выходим за пределы тысячелетия, предшествующего христианскому летоисчислению, то мы должны уже считаться с тем, что повсюду, где мы имеем дело с историческими личностями, позади них стоят более высокие индивидуальности, более высокие иерархии; человеческие личности как бы одержимы ими, конечно, в лучшем смысле слова. И тут открывается своеобразное явление, без знания которого мы не можем понять ход исторического развития.
Мы различаем до нашего времени пять эпох. Мы имеем индийскую - первую послеатлантическую культурную эпоху, простирающуюся далеко вглубь тысячелетий; мы имеем вторую - древнеперсидскую, третью - египетско-халдейскую, четвертую -греко-латинскую и пятую - нашу собственную эпоху. Уже, идя назад от характера греко-латинской эпохи к египетскому, мы должны изменить подход к истории, так что вместо чисто человеческого подхода, который, пожалуй, может еще нам служить по отношению к фигурам греческого мира вплоть до героической эпохи[2], мы должны применить другой масштаб; позади отдельных личностей мы начнем искать духовные силы, которые представляют собой сверхличное и которые действуют через личности людей как через свои орудия. На эти духовные индивидуальности должны мы при этом направить взгляд нашей души, так что, действительно, мы можем видеть человека, который стоит на физическом плане, а позади него действует существо из высших иерархий, которое как бы сзади держит этого человека и ставит его на место, на котором он должен стоять в развитии человечества.
С этой точки зрения достаточно интересно уже выяснить соотношения между действительно важными событиями, исторически определяющими событиями египетско-халдейской и греко-латинской эпох. Эти две культурные эпохи следуют одна за другой, и мы пойдем сначала, скажем, до 2800, 3200, 3500 годов до нашего летоисчисления, что сравнительно совсем не так и далеко. Тем не менее, - это обнаруживает теперь уже и старая история, - мы не понимаем, что тогда происходило; мы поймем это, только если увидим позади исторических лиц более высокие индивидуальности. Но затем оказывается, что в четвертом, в греко-латинском периоде, мы имеем как бы повторение всех тех важных вещей, которые происходили в третьем периоде. Это похоже на то, как если бы то, что объяснимо высшими законами для предшествующего периода, становится объяснимым законами физического мира для последующего; как если бы оно опустилось на одну ступень, ниже огрубело, стало более физическим - перед нами обнаруживается род отражения в физическом мире великих событий предшествовавших периодов. Я хочу дать сегодня введение и потому укажу, как в одном значительном мифе дан нам один из самых важных фактов египетско-халдейской эпохи и как затем это событие отражается в греко-латинской эпохе, но ступенью ниже. Я хочу сопоставить два параллельных факта, которые принадлежат друг другу в оккультном отношении; один из них как бы на половину плана выше, другой стоит вполне на физической земле, но подобно своего рода ставшей физической тени духовного события более ранней эпохи. Такие события, позади которых стоят силы высших иерархий, человечество внешне всегда могло выразить только посредством мифов. Но мы увидим, что именно находится позади мифа, который описывает нам как наиболее важное событие то, что выступает из халдейской эпохи. Остановимся только на главных чертах мифа.
Миф этот гласит следующее. Некогда был великий царь по имени Гильгамеш. Уже тот, кто может судить о таких именах, по имени поймет[3], что мы имеем дело не просто с царем на физическом плане, но со стоящим позади него божеством, со стоящей позади него духовной индивидуальностью, которой был одержим царь города Эрека и которая действовала через него. Так что мы имеем дело с тем, что мы в реальном смысле должны назвать бого-человеком. Нам рассказывается, что он притесняет город Эрек[4]. Город Эрек обращается к своему божеству Аруру, и это божество создает помощника. Из земли вырастает этот герой. Таковы, значит, образы этого мифа; мы увидим, какие глубины исторических событий находятся позади этого мифа. Божество дает возникнуть из земли Эабани, своего рода человеческого существу, которое по отношению к Гильгамешу выглядит низшим, ибо рассказывается, что у него была звериная шкура, что он был покрыт волосами, что он был как дикий; однако в его дикости жила боговдохновленность, древнее ясновидение, яснознание, древнее ясновидческое сознание.
Эабани[5] знакомится с женщиной из Эрека и вследствии этого попадает в город. Он становится другом Гильгамеша, и благодаря этому мир наступает в городе. И вот, Гильгамеш и Эабани правят вместе. Тут один из соседних городов похищает из города Эабани и Гильгамеша богиню города Иштар. Тогда они оба предпринимают поход против города-похитителя. Они побеждают его царя и возвращают назад богиню города. И вот, богиня опять вступает в Эрек. Гильгамеш живет напротив нее, и тут перед нами встает нечто удивительное: Гильгамеш не понимает своеобразной природы богини города. Разыгрывается сцена, которая непосредственно напоминает одну библейскую сцену из Евангелия от Иоанна (Ин. 8: 3-11). Гильгамеш стоит перед Иштар. Он держится, конечно, иначе, чем Христос Иисус. Он упрекает богиню города в том, что она прежде, чем предстать перед ним, любила многих мужей. Он упрекает ее особенно в знакомстве с последним из них. В ответ на это Иштар обращается с жалобой на него к тому божеству, к той сущности высших иерархий, с которой как раз связана она, богиня города. Она идет к Ану. И Ану посылает на землю быка, с этим быком должен сразиться Гильгамеш. Кто вспомнит борющегося с быком Митру, тот обнаружит отзвук этой борьбы в том, что Гильгамеш должен побороть быка, ниспосланного Ану.
Все эти события, - и мы увидим, когда будем объяснять миф, какие глубины в них таятся, - привели к тому, что Эабани тем временем умер. Гильгамеш теперь один. Ему в голову приходит мысль, которая страшно терзает его душу. Под впечатлением от того, что он пережил, до него только теперь доходит мысль, что ведь человек... смертен. Мысль, на которую он раньше не обращал внимания, встает во всем ее ужасе перед его душой. И тут он слышит о единственном земном человеке, который остался бессмертным, тогда как все остальные люди послеатлантической эпохи дошли до сознания своей смертности. Он слышит о бессмертном Ксисуфре, который живет далеко на Западе. И вот, чтобы проникнуть в загадку жизни и смерти, он держит трудный путь на Запад.
Уже теперь я могу сказать, что этот путь на Запад есть не что иное, как странствие за тайнами древней Атлантиды, за знанием тех событий, которые лежат до великой атлантической катастрофы. Туда направляет Гильгамеш свой путь. Очень интересно то, что он должен миновать врата, которые охраняются громадными скорпионами, что дух вводит его в царство смерти, что он вступает в царство Ксисуфра и в этом царстве Ксисуфра он узнает, что все люди должны все больше проникаться сознанием смертности в послеатлантическую эпоху.
Тогда он спрашивает Ксисуфра, откуда же тот имеет знание о своей вечной основе, почему он проникнут сознанием бессмертия? Тогда Ксисуфр[6] говорит ему: "Ты можешь тоже стать таким, но тогда ты должен пережить вслед за мной все, что я пережил путем преодоления страха, ужаса и одиночества, через которые должен был пройти я. Когда бог Эа решил дать погибнуть, - в том, что мы называем атлантической катастрофой, - всему тому в человечестве, что не должно было жить далее, он велел мне удалиться на своего рода корабль. С собой должен был взять я животных, которые должны были остаться, и те индивидуальности, которые поистине называются Учителями. На этом корабле переждал я великую катастрофу". Так говорил Ксисуфр Гильгамешу: "То, что было испытано тогда, это ты можешь пережить только внутренне. Но достигнуть сознания бессмертия этим ты можешь, если не будешь спать семь ночей и шесть дней".
Гильгамеш хочет подвергнуть себя этому испытанию, но засыпает очень скоро. Тогда жена Ксисуфра печет семь мистических хлебов, которые, через принятие их, должны заменить то, что должно было быть завоевано в семь ночей и шесть дней. И вот, с этим своего рода эликсиром жизни, Гильгамеш направляется дальше. Он проходит через нечто вроде погружения в колодезь молодости и опять достигает берегов своей родины, которая лежит возле Евфрата и Тигра. Тут змей похищает у него силу эликсира жизни, и он вновь без эликсира жизни прибывает в свою страну, но все-таки с сознанием, что существует бессмертие, и полный тоски видеть хотя бы дух Эабани. Тот действительно является ему, и из разговора, который тогда происходит, мы узнаем, каким способом могло возникать сознание связи с духовным миром для культуры египетско-халдейской эпохи. Весьма важны эти отношения Гильгамеша и Эабани.
Итак, я поставил перед вами образы мифа, значительного мифа о Гильгамеше, мифа, который, как мы увидим, поведет нас в духовные глубины, что находятся позади халдейско-вавилонского культурного периода. Я хотел привести вам эти образы, которые покажут, что здесь находятся две индивидуальности: одна индивидуальность, в которую вступает божественно-духовная сущность, - это Гильгамеш; другая - более человек, но при этом такая, что мы назвали бы ее молодой душой, которая прошла еще мало инкарнаций и потому еще вносит древнее ясновидение в более позднее время, - это Эабани.
Внешне Эабани изображен одетым в звериные шкуры. Этим указывается нам на его дикость, но как раз благодаря этой дикости он, с одной стороны, одарен еще древним ясновидением, а, с другой стороны, он - молодая душа, которая прошла гораздо меньше инкарнаций, чем другие, стоящие на вершине развития души. Таким образом, Гильгамеш представляет нам собой сущность, которая созрела для посвящения, которая только не могла достичь этого посвящения, так как путь на Запад и есть путь к посвящению, которое не было доведено до конца. Мы видим, с одной стороны, в Гильгамеше настоящего основателя халдейско-вавилопекой культуры и действующую позади него божественную духовную сущность, разновидность духа Огня, и затем рядом с ним другую индивидуальность, молодую душу, Эабани, индивидуальность, которая лишь поздно спустилась к земному воплощению. (Если вы заглянете в "Очерк тайноведения", то увидите, что индивидуальности лишь постепенно спустились с планет). От обмена тем, что знают эти двое, зависит вавилонско-халдеиская культура, и мы увидим, что вся вавилонско-халдеиская культура есть производное того, что идет от Гильгамеша и Эабани. В халдейско-вавилонскую культуру включаются ясновидение бого-человека Гильгамеша[7] и ясновидение молодой души Эабани. Этот процесс, в котором двое, необходимые друг другу, действуют рядом, отражается в более позднем, четвертом культурном периоде, в греко-латинском, причем на физическом плане. Полного понимания такого отражения мы достигаем, правда, лишь постепенно. Таким образом, более духовный процесс отражается на физическом плане, когда человечество спустилось очень глубоко вниз, когда оно уже не чувствовало более сопринадлежности человеческой личности и духовно-божественного мира.
Эти тайны божественно-духовного мира охранялись в центрах мистерий. Так, например, многие из древних святых тайн, которые возвещали о связи человеческой души с божественно-духовными мирами, сохранялись в мистериях Дианы Эфееской и в эфесском храме. Там было много такого, что было более уже не понятно эпохе, которая обратилась к человеческой личности. И как знамение непонимания чисто внешней личностью всего того, что оставалось духовным, стоит перед нами наполовину мифическая фигура Герострата[8], который видит лишь самое внешнее в личности; Герострата, который бросает в храм святилища эфесского зажженный факел. Столкновение личности с тем, что осталось от древних духовных времен, знаменует нам этот поступок. И в тот же самый день, когда человек лишь для того, чтобы передать свое имя потомству, бросает факел в храм святилища Эфеса, в тот же самый день родится человек, который на той же самой земле, на которой должна быть преодолена чисто личностная культура, сделал наибольшее для культуры, основанной на личности. Герострат бросает факел в тот же день, когда рождается Александр Великий, человек, который целиком личность[9]. Так встает перед нами Александр Великий как тень Гильгамеша. Позади этого таится глубокая истина. Как тень Гильгамеша стоит Александр Великий в четвертом, греко-латинском периоде, как проекция духовного на физический план. И Эабани, спроецированный па физический план, это Аристотель, учитель Александра Великого!
Как бы это ни было удивительно, Александр и Аристотель стоят рядом, подобно Гильгамешу и Эабани. И мы видим, как Александр Великий переносит то, что было дано Гильгамешом халдейско-вавилонской культуре, в первую 'треть четвертого послеатлантического периода, но только переведенное в законы физического плана. Как последствие деяний Александра Великого, это чудесным образом выражается в том, что на том месте, где находилась арена египетско-халдейской культуры, основывается Александрия, чтобы быть помещенной, как в центре, как раз там, где так мощно был представлен третий, египетско-вавилонско-халдейский период. И все должно было встречаться в этом александрийском центре культуры. Там, действительно, постепенно сошлись все культурные течения послеатлантической эпохи, которые должны были встретиться. Они, как в центре, встретились именно в Александрии, на том месте, которое было установлено на арене третьего культурного периода, но имеет характер четвертого периода. Александрия пережила возникновение христианства. Да и самые важные для четвертого культурного периода вещи развились в Александрии уже тогда, когда христианство уже было. Там действовали великие ученые, там сливались прежде всего три наиболее существенные культурные течения: древнее языческо-греческое, христианское и моисеево-еврейское. Они были в Александрии вместе, они действовали там одно в другом.
И немыслимо было бы, чтобы культура Александрии, построенная целиком наличности, могла быть введена в действие иначе, чем существом, охваченным личным началом, каким был Александр Великий. Ибо как раз через Александрию, через этот культурный центр все то, что было раньше сверхличным, что раньше повсюду вздымалось от человеческой личности в высшие духовные миры, приняло личный характер. Личности, которые находятся тут перед нами, имеют, так сказать, все в себе; отныне мы уже очень мало видим силы, которые из высших иерархий направляют их и ставят их на их место. Все различные мудрецы и философы, действовавшие в Александрии, являют древнюю мудрость, всецело перенесенную в человечески-личное; из них всюду гласит личное. В этом особенность: все, что в древнем язычестве было объяснимо только благодаря тому, что всегда указывалось, как боги спускались вниз и соединялись с дочерями человеческими, чтобы породить героев, в Александрии переводится в личную активность человека. Какие формы приняло в Александрии иудейство, культура Моисея, мы можем видеть из того, что показывает нам как раз эпоха, когда христианство уже существовало. Нет уже ничего из тех глубоких постижений связи мира людей с духовным миром, как это все-таки было во времена пророков, как это еще можно найти даже в двух последних столетиях до начала нашего летоисчисления. В иудействе все тоже стало личным. Это все основательные люди с необычайной силой проникновения в тайны древних тайноучений, но - все стало личным, в Александрии действуют личности. И христианство выступает в Александрии сначала, можно сказать, как будто на искаженной детской ступени. Христианство, призванное к тому, чтобы вести личное в человеке все выше к сверхличному, выступило особенно сильно как раз в Александрии. Именно христиане действовали так, что у нас часто возникает впечатление: в их поступках мы имеем предвестие позднейших епископов и архиепископов, действовавших чисто лично. Так действовал в четвертом столетии архиепископ Феофил, так действовал его преемник и родственник, святой Кирилл. Мы можем судить о них, так сказать, лишь по их человеческим слабостям. Христианство, которое должно дать человечеству самое великое, являет себя сперва в своих величайших слабостях и со своей личностной стороны. А в Александрии должно было быть дано знамение всему развитию человечества.
Здесь мы имеем опять такую проекцию на внешний физический план прежнего, более духовного. В древних орфических мистериях была одна удивительная личность, она прошла через тайны этих мистерий; она принадлежала к самым привлекательным, к самым интересным ученикам древних греческих орфических мистерий. Она была хорошо подготовлена благодаря определенному кельтскому тайноведческому обучению, пройденному ею в более ранних воплощениях. С глубоким подвижничеством искала эта индивидуальность тайн орфических мистерий. Ученики орфических тайн собственной душой должны были пережить то, что содержится в мифе о Дионисе Загрее, который был разорван на части титанами, но тело которого Зевс возвел к высшей жизни. Как индивидуальное человеческое переживание должно было быть пережито орфиками то, как человек, проходя определенный мистериальный путь, так сказать, изживает себя во внешнем мире, всем своим существом разрывается на части, перестает находить самого себя в себе.
В то время как обычное познание животных, растений и минералов есть лишь отвлеченное познание, так как мы остаемся вне их, тот, кто хочет достигнуть действительного познания в оккультном смысле, должен упражняться в том, чтобы быть как будто внутри животных, растений, минералов, воздуха и воды, источников и гор, камней и звезд, других людей, как будто он составляет единое с ними. И тем не менее он как орфик должен развить в себе крепкую внутреннюю душевную силу, чтобы, будучи вновь восстановлен как замкнутая в себе индивидуальность, восторжествовать над раздробленностью внешнего мира.
Если то, на что я вам только что указал, становилось человеческим переживанием, оно относилось определенным образом к высочайшему, что можно было пережить как тайны посвящения. И многие ученики орфических мистерий прошли через такие переживания, пережили таким образом свое растерзание в мире и этим прошли через высочайшее, что в дохристианские времена могло быть пережито как своего рода подготовка к христианству.
К ученикам орфических мистерий принадлежит среди других и та привлекательная личность, внешнее имя которой не дошло до потомков, но которая явственно обнаруживается в качестве ученика орфических мистерий и на которую я теперь указываю. Уже юношей и затем много лет подряд эта личность была тесно связана со всем греческим орфеумом; она действовала в то время, которое предшествовало возникновению греческой философии и которое уже не отмечается в книгах по истории философии. Ибо то, что отмечено именами Фалеса и Гераклита, есть отзвук того, что делали раньше па свой лад ученики мистерий. К этим ученикам мистерий принадлежит тот, о ком я говорю сейчас как об ученике орфических мистерий, который потом опять-таки имел своим учеником Ферекида из Сироса [10], на которого указано было несколько лет назад в мюнхенском цикле лекций "Восток в свете Запада".
И вот, смотрите, индивидуальность, которая была в том ученике орфических мистерий, мы находим при исследовании в Хронике Акаши вновь воплощенной в четвертом столетии христианского летоисчисления. Мы находим ее в ее новой инкарнации, поставленной в круг жизни Александрии, причем орфические тайны перенесены в личные переживания, разумеется, высшего порядка. Примечательно, как все это при новой инкарнации было переведено в личные переживания. Мы видим эту индивидуальность родившейся вновь в конце четвертого столетия христианской эры в качестве дочери великого математика Теона. Мы видим, как в ее душе оживает все то, что можно было пережить из орфических мистерий при созерцании великих математических, ясных мировых соотношений. Теперь все это было личным талантом, личной способностью. Теперь даже эта индивидуальность нуждалась в отце-математике, чтобы иметь нечто унаследованное; настолько личными должны были быть эти способности.
Так взираем мы назад на те времена, когда человек еще был связан с духовными мирами, как было у этого орфика, так видим мы его теневой образ среди тех, которые учили в Александрии на рубеже четвертого и пятого веков. Эта индивидуальность не восприняла еще ничего из того, что, можно сказать, позволяло людям не замечать теневых сторон начала христианства; ибо еще слишком велико было в этой душе все то, что было отзвуком орфических мистерий, слишком велико, чтобы она могла быть озарена тем иным светом, что исходит от События Христа. То, что выступало вокруг как христианство, например, в Феофиле или Кирилле, было поистине таково, что эта индивидуальность орфика, которая приняла теперь личный характер, могла сказать и дать более великое и более мудрое, чем те, которые представляли собой христианство в Александрии в то время. Глубочайшей ненавистью были полны как Феофил, так и Кирилл против всего того, что не было церковно-христианским в узком смысле, в понимании как раз обоих этих архиепископов. Христианство приняло совсем личный характер, такой личный характер, что эти два архиепископа набрали себе личных наемников. Повсюду набирались люди, которые должны были составлять, так сказать, охрану архиепископов. Власть в личном смысле была важна для них. Ими двигала ненависть ко всему тому, что шло из древних времен и что было все-таки много выше являющегося в искаженном облике нового. Глубочайшая ненависть - особенно против индивидуальности вновь родившегося орфика - жила в носителях высокого христианского сана в Александрии. И потому нам не надо удивляться, что индивидуальность вновь воплощенного орфика была оклеветана в приверженности к черной магии. Этого было достаточно, чтобы чернь, навербованную в охрану, возбудить против высокой, единственной личности вновь воплощенного ученика Орфея. Она была еще юная, но несмотря на ее молодость, несмотря на то, что она должна была пройти через то, что и в те времена в ходе долгого учения представляло для женщины большие трудности, она поднялась к тому свету, который был выше всей мудрости, всего познания того времени.
Удивительно, как в залах, где учила Гипатия [11], - ибо так звали вновь воплощенного орфика, - как там в Александрии на восторженных слушателей сходила самая чистая, самая светлая мудрость. Она повергала к ее ногам не только старых язычников, но и таких проникновенных, глубоких христиан, как Синезий. Она имела большое влияние в Александрии, и в Гипатии можно было пережить перенесенное в личность возрождение древней языческой мудрости Орфея.
И поистине символически действовала мировая карма. То, что составляло тайну ее посвящения, было действительно проецировано, как тень, на физический план. Этим мы затрагиваем событие, которое действовало символически и было важно для многого, что совершается в исторические времена. Мы затрагиваем одно тех событий, которые только внешне являются мученической смертью; они представляют символ, в котором высказываются духовные силы и значения. Ярость тех, которые окружали архиепископа Александрии, обрушилась на Гипатию в мартовские дни 415 года. Решили избавиться от ее власти, от ее духовной власти. Самые невежественные, дикие орды из окрестностей Александрии были натравлены - и обманом захватили эту мудрую девушку. Она садилась в повозку, и по данному знаку, натравленные люди набросились на нее, сорвали с нее одежды, поволокли в церковь и буквально содрали мясо с костей. Они растерзали, разорвали ее, и совершенно лишенная человеческого облика кровожадная толпа протащила по городу части ее тела. Такова судьба великого философа Гипатии.
Этим, можно сказать, символически указано па нечто, глубоко связанное с основанием Александрии Александром Великим, хотя произошло это лишь много времени спустя после основания Александрии. В этом событии отражены важные тайны четвертого послеатлантического периода, который заключал в себе столько великого, столько значительного и который также то, что он должен был явить как упразднение старого, как сметание с лица земли старого, выставил перед миром таким парадоксально величественным образом в столь значительном символе, как заклание, - иначе не скажешь, - самой выдающейся женщины рубежа четвертого и пятого веков, Гипатии.
Лекция вторая
Штутгарт, 28 декабря 1910 г.
Мои дорогие друзья!
Вчера во вводном порядке наше внимание было обращено на то, что правильно понять некоторые более древние события в истории человечества мы можем, если будем смотреть не на одни только силы и способности самих личностей, но допустим, что через соответствующие личности, как бы посредством орудий, действуют существа, которые, так сказать, устремляют в наш мир свои действия из высших миров. Мы должны представлять себе, что эти существа не могут воздействовать непосредственно на наши физические процессы, на факты нашей физической действительности, так как на современной ступени своего развития они не могут воплотиться в физическом теле, которое берет свои составные элементы из нашего физического мира. Поэтому, если они хотят действовать в нашем физическом мире, они должны пользоваться физическим человеком, его руками, но также и его рассудком, и его способностью понимания. Чем дальше мы пойдем назад во времена человеческого развития, тем отчетливее выраженным найдем мы влияние и воздействие таких существ высших миров. Но нельзя думать, что это устремление сил и воздействий из высших миров через людей в физический мир прекращалось когда-либо, включая наше время.
Для того, кто знаком с духовной наукой, кто, как это мы могли делать вот уже столько лет, принял в себя то, что ведет наше ощущение и представление к признанию высших миров, для него ведь такой факт, как только что указанный, будет, конечно, сразу понятен, потому что он привык постоянно протягивать связующие нити между нашим познанием, нашим мышлением, нашей волей и существами высших иерархий. Но сторонник духовной науки попадает ведь иногда в положение, когда он должен защищаться от материалистических представлений, раз уж они существуют в наше время, от представлений, которые людей, стоящих в стороне от духовного развития, лишают возможности сколько-нибудь вникнуть в то, что должно быть сказано о воздействии высших миров на наш физический мир.
В наше время, в сущности, к устарелым взглядам относится и то, когда говорят о господстве хотя бы абстрактных идей в человеческих событиях, в истории. Для многих людей совершенно недопустимо перед лицом настоящей научности говорить, что известные идеи, абстрактные идеи, которые, собственно, могут жить ведь только в нашем рассудке, что они выявляются в следующих одна за другой исторических эпохах. Последний отблеск, так сказать, веры в такие абстрактные идеи, - относительно которых, конечно, нельзя понять, как они могут действовать, раз это только абстрактные идеи, - но меньшей мере, последний отблеск веры в такие абстрактные идеи в XIX веке содержали в себе еще исторические труды Ранке. Но и эта вера в движущие идеи истории постепенно будет выброшена за борт нашим нарастающим материалистическим развитием, и ныне, даже по отношению к истории, считается признаком ясной головы, когда считают, что все, характеризующее эпохи, выступающее в эпохах, возникает, в сущности, лишь благодаря стечению физически зримых внешних действий, внешних потребностей, внешних интересов и даже идей физических людей. Ныне прошло то время, когда как бы через инспирацию такие умы, как, например, Гердер, изображали развитие истории человечества так, что всюду видно: здесь в основе лежит по меньшей мере предположение живых сил, живых сверхчувственных сил, которые выявляются через деяния людей, через жизнь людей. А тот, кто сегодня хочет быть умным, скажет: правда, у такого человека, как Лессинг [12], было много разумных идей, но затем, в конце своей жизни, он пришел к тому вздору, как тот, который он написал в своем "Воспитании человеческого рода", где он не знал, чем себе помочь иначе, как связав строгую закономерность в ходе исторического развития с идеей перевоплощения. В последних положениях "Воспитания человеческого рода" Лессинг, действительно, выразил то, что описывает, исходя из оккультных фактов, духовная наука; а именно то, что души, жившие в древние времена, воспринявшие тогда живые действенные силы, переносят эти силы в свои новые воплощения, так что существует не абстрактное, только идейное непрерывное течение, но подлинное, реальное непрерывное течение духа позади материального процесса. Как уже сказано, умный человек скажет: в старости он [Лессинг] дошел еще до таких путаных идей, как перевоплощение, но на них обращать внимание не следует.
Это напоминает, мои дорогие друзья, опять-таки столь горькую, ироническую и все же такую умную запись, которую Геббель[13] раз сделал в своем дневнике. В ней он говорит, что было бы прекрасным сюжетом следующее: учитель гимназии в своей школе проходит Платона, а перевоплощенный Платон находится среди его учеников, и он настолько скверно понимает Платона в объяснении учителя гимназии, что учителю приходится его строго наказать. Ведь в том, что касается исторического восприятия развития человечества, из прежнего духовного понимания очень многое утеряно, и духовная наука действительно должна будет защищаться от натиска материалистического мышления, которое проникает со всех сторон и которое находит прямо глупым то, что может быть сообщено на основе духовных фактов. И мы, в сущности, зашли в этом очень далеко. Например, все те мощные образы, все те мощные символические представления, которые проистекали из древнего ясновидческого познания людей и которые выразились в мифологиях, в фигурах героев, в образах легенд и сказок, находят сегодня толкователей самого странного рода. Самое курьезное в этой области, пожалуй, та книжонка "Орфей" Соломона Рейнака, которая в наше время обратила на себя известное внимание во многих кругах Франции. Все, из чего проистекали образы Деметры, Орфея, образы другого мифологического круга, сводится там к чисто материальным событиям, и порой более чем странно, как выводится историческое существование той или иной фигуры, которая скрывается, скажем, за Гермесом или Моисеем, и как тривиально стараются объяснить эти фигуры из чисто человеческого сочинительства, из фантазии. По методу Соломона Рейнака, через 60-70 лет, то есть когда немного сотрется внешняя память о нем, было бы легко доказать, что никогда не было подобного Рейнака, что это есть народное творчество, которое перенесло древнюю идею о Рейнеке Лисе на Соломона Рейнака. По его методу это было бы вполне возможно. Это все так нелепо, как и то, что, - как это разъясняется в предисловии, - эта книжонка "Орфей" написана "для широких кругов современных образованных людей, а также для юношества"! "Для юношества", ибо Рейнак подчеркивает, что он избегал всего, -хотя того, чтобы свести идею Деметры к свинье, он не избегнул, - что он избегал всего, могущего оскорбить нравственные чувства молодых девиц! Однако он обещает, что если его книга приобретет влияние, на которое он надеется, подготовить особое издание своей книги для мамаш, которое будет содержать все то, что пока еще должно быть скрыто от дочерей. Так далеко мы зашли.
Хотелось бы постоянно обращать внимание как раз сторонников духовной науки на то, что действие духовных властей, духовных сил посредством людей вплоть до нашего столетия действительно можно доказать на чисто внешних разумных основаниях, совершенно независимо от чисто оккультно-эзотерического исследования, которое будет, главным образом, нас здесь занимать. Но чтобы нам достичь взаимопонимания в том, каким образом духовная наука может получить известную возможность отстаивать чисто внешне действие сверхчувственных сил в истории, позвольте мне указать вам на следующее.
Тот, кто имеет некоторое представление о развитии современного человечества, совершавшемся, скажем, в XIV, XV веках, вплоть до XVI века, знает, сколь бесконечно глубокое значение в этом внешнем развитии человечества в Новое время имело историческое выступление определенной личности, относительно которой действительно можно, я бы сказал, самым внешним образом доказать, что через нее действовали духовно-сверхчувственные силы. Чтобы пролить немного света на оккультное понимание истории, можно поставить вопрос: что сталось бы с развитием новейшей Европы, если бы в начале XV века в развитие не включилась девушка из Орлеана, Орлеанская Дева [14]? Тот, кто хотя бы чисто внешне рассмотрит развитие этого времени, должен сказать: если вычеркнуть из исторического процесса деяния Орлеанской Девы, то по одному тому, что можно узнать из чисто внешних исторических исследований, станет ясным: без действия высших сверхчувственных сил через Орлеанскую Деву Франция, да и фактически вся Европа, должны были бы получить в XV веке совершенно иной облик. Ибо тогда все, что происходило в импульсах воли, в мозгах физических голов, шло к тому, чтобы наложить, так сказать, на все государства Европы вычеркивающее и погашающее народные индивидуальности всеобщее представление о государстве. Под этим влиянием, конечно, стало бы невозможным бесконечно многое из того, что в последние столетия выработалось в Европе благодаря взаимодействию европейских народных индивидуальностей. Пусть представят себе, что из истории вычеркнуты деяния Орлеанской Девы, пусть представят себе Францию предоставленной своей судьбе без выступления Орлеанской Девы, пусть зададут себе вопрос, что стало бы с Францией без этого подвига? И затем пусть обдумают, какую роль Франция играла в последующих столетиях для всей духовной жизни человечества. И пусть сопоставят это с неопровержимыми, доказуемыми внешними документами фактами, свидетельствующими о посланничестве Орлеанской Девы. Отдадим себе отчет в том, как эта девушка с не особенно высоким даже для ее времени внешним образованием вдруг, в возрасте еще не полных двадцати лет, осенью 1428 г. чувствует, что к ней обращаются духовные власти сверхчувственных миров; власти, которые она наделяет, конечно, теми формами, которые для нее привычны, так что она видит их сквозь призму своих представлений, однако это не довод против реальности этих властей. Представьте себе, что она знает: сверхчувственные власти направляют силу ее воли к совершенно определенному месту. Я рассказываю вам об этих фактах не то, что можно было бы изложить согласно Хронике Акаши, но лишь то, что установлено согласно документам, чисто исторически.
Мы знаем, что эта девушка из Орлеана открылась сначала одному своему родственнику, у которого она, можно сказать, почти случайно нашла понимание; что она разными окольными путями и с большими трудностями была приведена в лагерь, где расположился двор короля Карла, который со всем французским войском дошел, так сказать, до последнего предела, и мы знаем, что под конец, после того, как ей воздвигли на пути всевозможные преграды, среди целой толпы народа, куда король Карл был помещен так, чтобы его нельзя было вообще различить внешнему взгляду, она верно нашла его, сразу же направясь к нему. Известно также, что тогда она открыла ему нечто, -этим он хотел ее испытать, - о чем, можно сказать, знали лишь сверхчувственный мир и он один. И вы, может быть, знаете из внешней истории, как затем она, ведомая неизменным импульсом и под неизменным влиянием своей крепкой веры, - лучше сказать, своим непосредственным ведением, -среди величайших трудностей привела войско к победе, а короля - к коронованию.
Кто вмешался тогда в ход исторического развития? Не кто иной, как существа, принадлежащие к высшим иерархиям! Девушка из Орлеана была внешним орудием этих существ, и они, эти существа высших иерархий, направляли события истории. Может статься, мои дорогие друзья, что кто-нибудь рассудительно возразит: "направляй ее я, я направил бы ее умней", полагая, что то или иное, произошедшее благодаря выступлению Орлеанской Девы, не укладывается в его голове. Но те, кто принимают духовную науку, не должны желать исправлять деяния богов человеческим умом, как это теперь происходит повсюду в нашей так называемой цивилизации. Видите ли, естественно, нашлись люди, которые в духе нашего времени захотели, так сказать, освободить современную историю от подвигов Орлеанской Девы. Характерное для нашего времени произведение написал в этом материалистическом духе Анатоль Франс[15].
Следовало хотя бы знать, как разделывается материалистическое мышление с сообщениями, которые действительно, - я говорю все еще о документах внешней истории, - весьма хорошо обоснованы.
Так как мы находимся как раз здесь, в этом месте, а я иногда люблю обратить внимание на местные условия, я хочу привести вам документ, на который здесь уже раз ссылались. Штутгартцы, конечно, знают, что здесь, в этом месте, жил некогда выдающийся исследователь Евангелия. Конечно, нам незачем соглашаться со многим остроумным, что Гфрёрер [16], - так звали исследователя Евангелия, -предлагает в своем исследовании Евангелия, и можно быть вполне уверенным, что Гфрёрер, если бы он слыхал, что сейчас возвещается в области духовной науки, употребил бы то выражение, которое он часто употреблял по отношению к своим противникам, которых он по своей твердолобости не очень-то жаловал; выражение, что и теософы -это такие люди, у которых "не все ладно под шляпой". Но тогда не настало еще время, когда можно было, как это делается сегодня, так сказать, чисто материалистическим образом перешагнуть через исторические документы, когда эти документы касаются событий, которые неудобны, которые явно указывают на действие живых высших сил в нашем физическом мире.
Итак, сегодня я хотел бы снова привести небольшой документ, письмо, которое было опубликовано в первой половине XIX века. Я хочу прочесть вам только некоторые места, так же, как тогда Гфрёрер ссылался на это письмо[17] для оправдания своей веры. Я хочу прочесть вам место из одной характеристики Орлеанской Девы и затем спросить вас, что такое живое описание означает.
После того, как автор письма, на которое ссылался Гфрёрер, перечислил, что совершила Орлеанская Дева, он продолжает: "Это и многое другое совершила [Орлеанская] Дева, и с Божией помощью она совершит еще большее. Это - девушка прелестной красоты и обладает мужественной осанкой. Она говорит мало и выказывает удивительный ум; когда она говорит, голос ее приятен, как и подобает женщинам. В еде она умеренна, еще более умеренно пьет она вино. Красивые кони и оружие доставляют ей удовольствие. Вооруженных и благородных мужей она очень любит. Многолюдные собрания и разговоры неприятны Деве. Она часто проливает слезы, любит веселые лица, переносит неслыханный труд и столь ревностна в вождении войска и ношении оружия, что остается при полном вооружении без перерыва по шесть суток днем и ночью. Она говорит, что англичане не имеют права на Францию и поэтому, как она говорит, Бог послал ее, чтобы она изгнала и победила их, но только после предварительного увещевания. Королю она оказывает величайшее почитание; она говорит, что он любим Богом и находится под особой защитой, почему он и будет соблюден. О герцоге Орлеанском, Вашем племяннике, она говорит, что он будет освобожден чудесным образом, но только после того, как англичанам, которые держат его в плену, будет направлен призыв освободить его. И чтобы закончить, светлейший принц, мое донесение: происходит и происходило много еще более удивительного, чем я могу вам описать или выразить словами.
В то время как я это пишу, названная Дева уже направилась в окрестности города Реймса в Шампани, куда спешно отправился король для своего помазания и коронования с Божией помощью. Светлейший и могущественнейший принц и мой высокочтимый господин, смиренно поручаю себя вам, прося Всевышнего сохранить Вас и исполнить Ваши желания.
Написано в Битероми в 21 день месяца июня.
Ваш смиренный слуга Персиваль, владетель Бонламиулька, советник и казначей короля французов и господина герцога Орлеанского, сенешаль короля, родом из Берри".
Человек, который знает эту девушку, пишет это письмо, находясь в непосредственной близости к королю. Поистине удивляешься, когда находишь все эти вещи вновь на чисто оккультных основаниях и доказательствах, - ибо их можно найти в Хронике Акаши, - и затем видишь, что в таких случаях вполне можно привести и внешние исторические документы. Короче, кажется почти безумием сомневаться в том, что действовало через Орлеанскую Деву. И если мы затем примем еще во внимание, что благодаря ее подвигам вся история Нового времени получила другой облик, то это даст нам право сказать, что мы видим здесь действующий непосредственно, внешне-документально доказуемо, сверхчувственный мир.
Если же затем духовный исследователь идет дальше и ищет своими средствами настоящего инспиратора, действовавшего на Орлеанскую Деву, то, исследуя одну за другой эпохи, он находит нечто совсем особенное. Он находит, что тот же самый дух, который действовал через Орлеанскую Деву, так сказать, как через свое орудие, в совсем другой форме, инспирируя совсем иным образом, воздействовал на другую личность, которая в качестве философа жила при дворе Карла Лысого, на Скота Эриугену, чьи философско-теологические идеи имели такое глубокое влияние на Европу в более раннюю эпоху. Таким образом, мы видим, что одни и те же силы в различные эпохи различным образом действуют посредством людей, как посредством своих орудий, что непрерывность совершающегося заключена в том, что мы называем историей.
Вчера я показал вам, как в значительном мифе вавилонско-халдейской эпохи указывается на воздействие духовных миров на людей, от которых зависело многое в ходе истории в третьем из наших послеатлантических периодов, зависело многое в ходе всего исторического становления в древней Халдее, в древней Вавилонии. Но теперь мы должны рассмотреть, конечно, также с точки зрения оккультной науки, те две личности, которые скрываются за легендарными именами Гильгамеша и Эабани. Оккультно-исторически мы должны видеть в них личности, которые стоят у исходного пункта того, что мы называем вавилонской, халдейской культурой. То, что могло прийти от них как импульсы, мы находим вновь в развитии духовной культуры древней Вавилонии и Халдеи. Гильгамеш был личностью, имевшей позади себя много инкарнаций такого рода, что эту личность можно назвать старой душой в развитии человечества.
Вы уже знаете из "Очерка тайноведения", что в лемурийском периоде земного развития лишь совсем немногие люди выдержали его события на самой Земле, лишь немногие остались на Земле во время лемурийского периода; что большая часть душ прежде, нежели началась собственно опасность мумифицирования всего человеческого, поднялась от Земли к другим планетам и жила дальше на Марсе, Сатурне, Венере, Юпитере и так далее; что затем, с конца лемурийского периода, и во время атлантического периода эти души постепенно вновь спустились на Землю, чтобы в изменившихся земных условиях воплощаться в земных телах и появляться все в новых инкарнациях. Так что мы имеем души, которые сравнительно рано спустились из мира планет, и другие, которые спустились поздно, в более поздние эпохи атлантического развития. Первые, те, что спустились раньше, имеют позади себя больше инкарнаций на земле, чем те, что спустились позже, и потому в противоположность первым мы можем назвать эти души молодыми душами, душами, которые, значит, меньше восприняли в себя. Старой душой была та индивидуальность, которая скрывается за именем Гильгамеша, и более молодой - та, которая была воплощена в Эабани у исходного пункта вавилонской культуры. Да, относительно большего и меньшего возраста человеческих душ открывается, - можно почти сказать, даже к изумлению оккультиста, - нечто удивительное.
Если сегодня кто-нибудь преуспел, например, настолько, что немного допускает истины духовной науки, но в остальном все еще цепляется за предрассудки и оценки внешнего мира, ему, возможно, покажется, что, например, души философов и ученых нашего времени надо причислять к более старым душам. Оккультное исследование выявляет как раз обратное, как бы странно это ни звучало, и даже для оккультистов поразительно, что, например, в Канте жила молодая душа. Да, с этим ничего не поделаешь - факты говорят это. Можно было бы указать и на то, что более молодые души воплощаются, конечно, в большинстве случаев, в цветных расах; что цветные расы, именно негритянская раса, приводят к воплощению главным образом более молодые души. Как раз своеобразие того рода человеческого мышления, который выражается в учености, в нынешней материалистической науке, обуславливает более молодые души. И может быть даже доказано, что предшествующее воплощение многих личностей, относительно которых никак нельзя было бы это предположить, определенно протекало среди дикарей. Да, так опять-таки говорят факты! Все это должно быть усвоено, ибо это так. Конечно, это не преуменьшает значения суждений, которые мы имеем об окружающем нас мире, их ценности; тем не менее это должно быть принято для общего понимания того, о чем идет речь. В этом смысле в древней Вавилонии мы имеем дело в Эабани с молодой душой, в Гильгамеше - со старой. Такая старая душа по всей своей природе рано охватывает не только то, что является как бы элементом, фактором современной культуры, но и то, что, как культурные возможности, входит в настоящее и позволяет заглянуть в далекие перспективы будущего.
Пусть возражают в ответ на объяснение, что часто столь низко ценимые теософы в большинстве случаев являются более старыми душами, чем те, кто читает академические лекции. Но это показывает исследование; и хотя духовное исследование не должно быть ложно употребляемо для переворачивания оценок и глумления над тем, что является принадлежностью нашей культуры, но ведь надо смотреть правде прямо в глаза.
Таким образом, Гильгамеш был личностью, которая, в силу своей душевной конституции, была связана с тем, что принадлежало к наиболее передовым духовным элементам и духовным факторам того времени; с тем, что для того времени светило далеко в будущее, что и тогда могло быть достигнуто только тем, что подобная личность прошла посвящение известного рода. Через определенное посвящение, через сообщение того, что могло быть получено лишь посредством посвящения, должно было быть дано Гильгамешу то, что делало его способным дать фермент для вавилонской культуры. Итак, он должен был пройти посвящение до известной ступени.
Посмотрим, в каком положении должен был находиться Гильгамеш в человеческом развитии прежде этого посвящения. Он был человеком третьей послеатлантической эпохи. В эту эпоху наступили уже сумерки для естественного человеческого ясновидения, для того, что человек мог и на что он был способен благодаря своим природным силам. Ясновидение не существовало уже в той степени, чтобы большое число людей могло взирать назад на свои более ранние инкарнации. Если мы пойдем далее назад, во вторую, в первую послеатлантические эпохи, мы увидим, что большинство людей на земле еще могли взирать на их прежние инкарнации, на протекание их душевной жизни до их теперешнего рождения. Но это постепенно было утрачено. У Гильгамеша дело обстояло так, что с самого начала существо, которое должно было проявиться через него и которое могло проявиться через него, только постепенно ведя его к некоторому посвящению, что это существо всегда охраняло его. Оно ставило его на то место, где он учился судить о своем собственном положении в мировой истории. Благодаря событиям сверхчувственного характера, которые в мифе, приведенном мною вчера, встают перед нами в образах, в помощь ему дается друг, чья дикость, нецивилизованность указывается нам тем, что он по своему внешнему облику наполовину зверь. Говорится, что этот друг носил на своем теле звериные шкуры. Это значит, что он, как люди первобытного состояния, был покрыт волосами, что его душа была так молода, что построила себе тело, которое являло человека еще в диком обличий. Таким образом, Гильгамеш, более ушедший вперед, имел в Эабани рядом с собой человека, который, благодаря своей молодой душе и обусловленной этим телесной организации, обладал еще древним ясновидением. Чтобы сам он мог ориентироваться, был дан ему этот друг. Затем с помощью этого друга ему удалось осуществить некоторые вещи, скажем, возвращение той духовной силы, которая опять-таки представлена в мифе в образе городской богини Эрека Иштар. Я говорил вам, что богиня города была похищена соседним городом и что поэтому оба, Гильгамеш и Эабани, начали войну против соседнего города, победили царя этого соседнего города и привели обратно богиню города.
Если хочешь понимать исторически верно такие вещи, которые изображаются нам в этих древних мифах, то необходимо вникать уже в оккультные подосновы их. За этим похищением богини города скрывается ведь нечто подобное тому, что скрывается за похищением Елены, которую Парис увозит в Трою. Мы должны отдавать себе отчет в том, что то, что изложено в моей маленькой работе "Кровь -совсем особый сок"[18], покоится на реальных основаниях. Там указано, что у древних народов существовало некоторое общее сознание, что человек ощущал не только свое личное "я" в пределах своей кожи, но что он ощущал себя членом племени, городской общины. Таким же образом, как отдельная человеческая душа ощущается в качестве центрального фактора для наших пальцев, рук и ног, которые принадлежат друг другу, для всего нашего организма, так же чувствовал себя человек в древние времена членом групповой души, к которой он принадлежал. Нечто подобное существовало в древние времена еще в древних городских общинах, даже в Греции. Общий дух, Я-народа, Я-племени жил и действовал в отдельных личностях народа. Но то, что от такого общего Я могло доходить до человеческого сознания, должно было быть управляемо в мистериях, в тайных храмовых центрах. Жрецы древних мистерий управляли общими духовными делами города или племени. И говорят не только фигурально, по известным образом реально и верно, что такой храм был действительно обителью >7-города, групповой души. Там было ее центральное местопребывание, и жрецы храма были ее слугами. Они были теми, которые через инспирацию принимали поручения этой групповой души, - что называлось оракулом, -и выносили их в мир, чтобы произошло то или иное; ибо оракулы в то время надо понимать именно в том смысле, как я вам сейчас охарактеризовал.
Управление такими святилищами было связано с определенными тайнами, и в древние времена многие войны разыгрывались так, что храмовые жрецы одного города уводились в плен соседним городом; с жрецами же храма соседний город как бы похищал важнейшие тайны другого города. Перед вами - реальное событие, которое отвечает тому образу, что богиня города Иштар, душа народа Эрека, похищается соседним городом. Жрецы храма, правители тайн храма, были взяты в плен, потому что соседи надеялись таким образом завладеть священными тайнами, а через это - и силой данного города. Это реальная оборотная сторона событий. При том строе души, в котором Гильгамеш находился вначале, он не мог воспринимать сам такие вещи, потому что он не проникал взглядом в эти отношения. Однако более молодая душа могла служить ему, так сказать, органом ясновидения, которое помогло ему отвоевать назад для родного города сокровище храма. Тогда до сознания Гильгамеша было определенно доведено, что как раз в переходное время в человеческой жизни существует нечто, что изображается в легенде о слепом и хромом, из которых каждый в отдельности беспомощен, но которые вместе двигаются вперед, благодаря тому, что слепой берет хромого на плечи, а хромой делится со слепым своей возможностью видеть. В Гильгамеше и Эабани мы видим перенесенное в духовное такое взаимодействие людей совершенно различных способностей. Мы встречаемся с этим на каждом шагу, особенно в исторических событиях древних времен. Важно понимать это, ибо только тогда можно понять, почему так часто в мифах и сказаниях перед нами выводятся друзья, которые должны совершить что-либо сообща; друзья, которые обычно так же различны по своему душевному складу, как это было у Гильгамеша и Эабани. А то, что Гильгамеш через Эабани, своего друга, сверх того приобрел для своей души, было то, что он как бы заразился от Эабани ясновидческои силой, так что некоторым образом смог оглянуться на свои собственные прежние инкарнации. Таким образом, Гильгамеш действительно научился от Эабани видению своих прежних инкарнаций. Это было уже нечто, что выходило за пределы нормальных способностей Гильгамеша. Представим же себе живо, как могло повлиять на Гильгамеша это обращение назад к его прежним инкарнациям?
Что мог он себе сказать, начиная с того дня, когда в его душе появилась возможность оглянуться на то, что его душа пережила в прошлой инкарнации? Сначала это его поразило. Он не мог так просто принять свою собственную сущность, какой она была в прежних инкарнациях; сразу он, так сказать, не узнал себя. Так было бы, мои дорогие друзья, вообще с людьми, если бы они начали видеть свои прежние инкарнации. В большинстве случаев это имело бы совсем иной вид, чем в тех выдумках, которые появляются постоянно, когда говорится, что какой-либо человек есть реинкарнация той или иной личности. Может случиться, что кто-либо приведет целый ряд громких исторических имен в качестве имен своих предшествующих инкарнаций. Должно быть, есть целая группа людей, которые убеждены, что в их прежних инкарнациях нет ничего ниже ранга королев или принцесс. Именно в этих вещах, с которыми все должно обстоять так серьезно, не место фантазии, с ними нельзя своевольничать. Тот же, кто, как тогда Гильгамеш, впервые обращает свой взгляд назад на череду своих инкарнаций, порою может быть действительно поражен. Ведь он оглядывался на инкарнации, когда он был еще вовлечен в различные отношения, обусловленные групповой душевностью. Для себя он, конечно, в известной мере выбрался из этих отношений, он вообще ведь впервые через Эабани мог понять все значение того, что символизируется в мифе богиней города. Но когда он обратился назад, то ему многое в его прежних инкарнациях не понравилось, тут он мог себе сказать: ведь это совсем не в моем вкусе. Он увидел, например, что его душа в прошлых инкарнациях имела совсем особенные дружеские отношения, совсем особенные человеческие связи, которых он стыдился бы теперь. Тогда произошло то, что изображено в мифе, - он начал бранить то, что открыла ему окольным путем через Эабани богиня города, он делает упреки своей душе. В мифе указано, что он делает упреки богине за ее знакомства, потому что он ревновал к этим знакомствам. Он видел, так сказать, горизонт своей души, и видения стояли перед ним так живо, как люди, к которым испытываешь ту или иную симпатию или антипатию, стоят вокруг кого-либо во внешнем физическом мире. И во всем том, что Гильгамеш ставит в упрек богине города, мы узнаем, что он разговаривает, собственно, с тем, что разыгрывается в глубине его души. Когда, например, нам говорится, что он упрекает богиню города в том, что она водила знакомства с каким-то человеком, который в мифе назван Ишулану, то это означает не что иное, как то, что ему не нравилось его собственное знакомство с этим человеком, садовником его господина в прошлой инкарнации. Следовательно, то, что происходило в душе Гильгамеша и через что он, собственно, впервые получил ту внутреннюю проникновенность, ту внутреннюю полноту души, в которой нуждался, чтобы стать основателем вавилонской культуры, все это изображается нам в возвращении к известному ясновидению, в восхождении в сверхчувственные миры, что было им в определенном отношении уже утеряно, так как он был старой душой. Это передается нам в мифе.
Затем он должен был пройти своего рода посвящение, будучи приведен к такому роду видения, которым его собственная душа обладала во время его атлантических инкарнаций. То, что миф изображает нам как морское плавание и хождение Гильгамеша на Запад, есть не что иное, как внутреннее странствие его души[19] за посвящением, благодаря которому она поднимается к духовным высотам, где может воспринять то, что окружало ее в древнее атлантическое время, когда душа еще ясновидчески взирала в духовный мир. Поэтому миф рассказывает, что Гильгамеш в этом своем духовном странствии столкнулся с великой личностью властителя из Атлантиды, Ксисуфром. Это была личность, которая принадлежала к высшим иерархиям и во время атлантического периода жила в составе человечества, но затем была восхищена от этого человечества и жила в более высоких областях бытия. Эту личность должен был узнать Гильгамеш, чтобы из созерцания ее сущности приобрести то, что было необходимо, чтобы знать, каковы души, когда они могут взирать в духовные миры. Так был он вновь возведен в духовные сферы благодаря тому, что в своей душе был возвращен назад в атлантические времена. И когда на него возлагается задание не спать семь ночей и шесть дней, то это означает не что иное, как упражнение, которым душа должна была быть преобразована, чтобы полностью проникнуть в соответствующие, только что охарактеризованные духовные области. Если нам говорится, что он этого не выдержал, то это означает опять-таки нечто очень важное; это значит, что Гильгамеш должен быть нам изображен как личность, которая подводится вплотную к границе посвящения, которая могла как бы заглянуть сквозь врата посвящения в духовные тайны, но которая по всему характеру условий того времени все-таки
