Михайловский

Николай Константинович Михайловский (1842—1904) — один из крупнейших идеологов либерального народничества, видный

русский социолог, критик и пуб­лицист. Родился в семье чинов­ника г. Мещовска. Учился в Пе­тербургском университете, из ко­торого был исключен в 1863 г. за революционную деятельность. В «Отечественных записках» были напечатаны его основные труды: «Что такое прогресс?», «Теория Дарвина и обществен­ная наука», «Вольтер — человек, Вольтер — мыслитель», «Орган, неделимое, общество», «Жесто­кий талант», «Записки профана», «Письма о правде и неправде» и др.

В социологии Михайловский был близок к позитивизму, опи­рался на «субъективный метод». В то же время он был сторон­ником объективного метода из­учения природы.

В. И. Ленин писал: «Великой исторической заслугой Михай­ловского в буржуазно-демократи­ческом движении в пользу ос­вобождения России было то, что он горячо сочувствовал угне­тенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в ле­гальной, открытой печати — хотя бы намеками сочувствие и ува-

женив к «подполью», где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо этому подполью» *.

В 1892 г. Михайловский возглавил журнал «Русское богат­ство», который был органом либерально-реформистского течения в народничестве. В 80-х годах Михайловский переходит к борьбе против идей марксизма, хотя в 70-х годах (после выхода «Капи­тала» К. Маркса на русском языке в 1872 г.) Михайловский поло­жительно оценивал этот главный труд марксизма, полемизировал с Ю. Жуковским, отвергавшим экономическую теорию Маркса. Русские марксисты во главе с В. И. Лениным доказали научную несостоятельность и политическую реакционность народнически-либерального учения об исторических судьбах капитализма в Рос­сии, показали, что Михайловский в своей философии сделал шаг назад от Чернышевского к позитивизму.

Данный вступительный текст принадлежит В. В. Богатову. Тематическая подборка фрагментов из произведений философа осуществлена В. В. Богатовым и Б. Н. Чикиным по изданиям П. К. Михайловского: 1) «Сочинения», т. 1—6. СПб., 1896— 1897; 2) «Полное собрание сочинений», т. 10. СПб., 1913; 3) «Рево­люционные статьи». Берлин, 1906.

[ПОЛИТИКА]

Правда [...] всегда составляла цель моих исканий. Правда-исти­на, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорб­ляла меня, а не только не удовлетворяла. [...] Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость явля­лись бы рука об руку, одна другую пополняя. [...] Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-исти­не, правде объективной, и в то же время охранять и правду-спра­ведливость, правду субъективную, — такова задача всей моей жизни (1, I, стр. V).

Скажите же мне ваше повелительное наклонение не в теоре­тической области, а в практической. В ожидании я вам скажу свое: сидите смирно и готовьтесь.

Другого я не знаю, другого, по-моему, русский социалист теперь не может иметь. Никакой радикально-социалистической оппозиции в России нет, ее надо воспитывать. Задача молодого поколения может состоять только в том, чтобы готовиться к тому моменту, когда настанет время действовать. Само оно бессильно его вызвать и будет только задаром гибнуть в этих попытках. А что момент настанет и даже, несмотря на теперешнюю реак­цию, в более или менеее близком будущем, это, по-моему, несом­ненно. Япония, Турция имеют конституцию, должен же прийти и наш черед. Я, впрочем, не знаю, в какой форме придет момент дей­ствия, но знаю, что теперь его нет и что молодежь должна его встре­тить в будущем не с Молешоттом на устах и не с игрушечными коммунами, а с действительным знанием русского народа и с пол­ным умением различать добро и зло европейской цивилизации.

* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. 333—334.

Откровенно говоря, я не так боюсь реакции, как революции. Готовить людей к революции в России трудно, готовить · к тому, чтобы они встретили революцию, как следует, можно и, следо­вательно, должно. В тот час, когда это станет невозможным, — я ваш, несмотря на то что до тех пор — нет (2, стр. 67—68).

Союз с либералами тоже не страшен, если вы вступите в него честно и без лицемерия объявите им свой святой девиз: «Земля И Воля». Они к вам пристанут, а не вы к ним. В практической борьбе безумно не пользоваться выгодами союзов, хотя бы слу­чайных и временных. И признаюсь вам: я думаю, что многие либералы гораздо к вам ближе, чем вам кажется. Они были бы еще ближе, если бы ясно понимали особенности условий русской жизни (3, стр. 31).

Изучая новейшую историю, вы узнали, что Великая Револю­ция не привела Европу в обетованную землю братства, равенства и свободы, что конституционный режим, вручая власть буржуа­зии, предоставляет ей под покровом формальной политической свободы экономическую власть над народом. Этот горестный результат европейской истории вселил в вас недоверие к прин­ципу политической свободы. Я, русский, переболевший всеми рус­скими болезнями и здесь, на свободной республиканской почве, воочию наблюдающий ход политической и экономической борьбы, знаю цену вашему недоверию. Да, вы правы. Конституционный режим не решает тяжбы труда с капиталом, не устраняет веко­вой несправедливости присвоения чужого труда, напротив, облег­чает ее дальнейший рост. Но вы глубоко неправы, когда отказы­ваетесь от политической борьбы. [...]

Вы боитесь конституционного режима в будущем, потому что он принесет с собой ненавистное иго буржуазии. Оглянитесь: это иго уже лежит над Россией [...].

Александр II не даст конституции; ее можно только вырвать у него. Он с упрямством слепца хочет умереть самодержавным царем, ревниво оберегая декорум деспотической власти от жал­ких проблесков оппозиции в земстве, в литературе, в суде. Но это — его личное дело. В государственном же смысле самодержа­вие на Руси, кроме военно-полицейской действительности, есть уже давно только блестящий миф, живущий лишь кое-где в не­злобивом сердце крестьянина. Россия только покрыта горностае­вой царской порфирой, под которой происходит кипучая работа набивания бездонных, приватных карманов жадными приватными руками. Сорвите эту когда-то пышную, а теперь изъеденную молью порфиру, и вы найдете вполне готовую, деятельную буржуазию. Она не отлилась в самостоятельные политические формы, она прячется в складках царской порфиры, но только потому, что ей так удобнее исполнять свою историческую миссию расхищения народного достояния и присвоения народного труда (3, стр. 14—16).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Общественная наука неизбежно должна чем-нибудь позаим-ствоваться у естествознания, во-первых, потому, что естествозна­ние, как наука старшая, успело выработать целый арсенал логи­ческих приемов, а во-вторых, потому, что общество управляется

кроме своих специальных законов еще законами, царящими и над остальной природой (1,1, стр. 338).

Ныне вошло в обыкновение не необходимость приносить в жертву свободе, как это делает г. Кавелин, а, наоборот, свободу закалать в алтарь железной необходимости. Отсюда это отречение от нравственного суда; эта похвальба индифферентизмом; это преклонение перед фактом; эти заявления: мы не хотим преобра­зовывать мир, мы предоставляем ему преобразовывать нас или: мы не знаем нравственности, мы знаем только нравы; одним сло­вом, выражаясь слогом архимандрита Фотия, все это «скотоподо­бие». Нетрудно видеть, каким образом естественные науки могут стать орудием этого скотоподобия. Они имеют дело с областью, где деспотически царствует принцип железной необходимости, где факт и не нуждается ни в каком оправдании, — до такой степени очевидна его законность в физическом смысле слова. Понятно, что ум, привыкший к исключительным занятиям в этой области, склонен к перенесению добытых в ней воззрений и во все другие сферы мысли. Само собою разумеется, что естественные науки в этом ни малейше не виноваты, но тем не менее дело так де­лается. И если для исследователя есть хотя бы малейшая выгода в существовании того или другого факта, то приемы естествозна­ния всегда готовы к его услугам. Нет даже надобности, чтобы выгода эта преследовалась совершенно сознательно. Общественное положение человека всегда подсказывает ему решение, выгодное если не прямо для него лично, то для той социальной группы, которой он состоит членом (1, I, стр. 796).

В разные времена в общем сознании преобладает то одна, то другая из этих половин истины [законосообразность или сво­бода. — Ред.]. Ныне у нас господствует убеждение в непреложности законов общественного движения и состояния. И это совершенно соответствует теперешнему общему настроению нашего общества и литературы. Возможность и даже обязанность плыть по тече­нию, только формулируя его, а не подвергая нравственной оценке, малый запрос на силу воли и ясность идеалов и большой спрос на покорность ходу вещей, неверие в собственные силы — вот что сопряжено с односторонним применением идеи законосообразности к явлениям общественной жизни (1, I, стр. 777—778).

Спенсер трактует об общественных вопросах совершенно так же бесстрастно, как о гипотезе туманных масс или о фазах раз­вития гидры. Мы.к этому не привыкли. Мы, к счастию или к несчастию, не доросли до объективного отношения к фактам общественной жизни, и субъективная точка зрения сквозит в каж­дой строке как наших собственных политических писателей, так и большей части тех иностранных авторов, с которыми мы до сих пор знакомились. Поэтому, встречаясь со спокойным мыслителем, ищущим одной только голой и объективной истины, очевидно, не подкапывающимся под чьи бы то ни было интересы, мы можем либо просто отвергнуться от добытых им, неприятных для нас истин, или же слепо увлечься их истинностью. И то и другое, разумеется, прискорбно. Мы и без того играем относительно Западной Европы роль кухарки, получающей от барыни по нас­ледству старомодные шляпки. В то время как мы еще делимся на материалистов и спиритуалистов,. передовая западная мысль в лице Конта, Спенсера и проч. отрицает и ту и другую систему.

В то время как в нашем обществе то и дело раздаются упреки передовым людям в атеизме, позитивизм называет атеистов са­мыми нелогическими теологами [...]. Легко может быть, что неко­торые принципы позитивной социологии перейдут к нам тогда, когда они уже падут в Западной Европе (1, I, стр. 16—17).

Мы постараемся наметить главные пункты социальной дина­мики, не прибегая к удобному, но недостаточно гарантирующему от ошибок приему выделения одного какого-либо общественного элемента. Интеллектуальный элемент, принимаемый за точку исхода позитивизмом, представляет, правда, в этом отношении наиболее гарантий, и он действительно, при известной доле сдер­жанности и осторожности, может быть принят, по выражению Милля, за primus agens ' — социального движения. Однако если есть возможность, — а мы думаем, что она есть, — проследить законы общественного прогресса на развитии всего общества в целом, не давая слишком преобладающего значения развитию какого бы то ни было из его элементов, то от этого постановка общественных вопросов может только выиграть (1, I, стр. 77—78).

Без сомнения, нельзя изучать и знать все, но тем не менее различные отрасли обществознания суть части некоторого целого, и, может быть, важнейшая из задач именно в том и состоит, чтобы определить взаимные отношения этих частей и их отношение к целому. Общественная жизнь представляет такое связанное целое, что если мы будем изучать отдельные ее проявления неза­висимо друг от друга, то, наверное, впадем в теоретические и практические ошибки. Есть или должна быть одна общественная наука — социология; ее отделы занимаются различными сторо­нами общественной жизни; одна из этих сторон есть материаль­ное благосостояние общества; изучение относящихся сюда явлений составляет одну из отраслей обществознания, которая не должна разрывать естественной теснейшей связи с целым (1, I, стр. 286).

Школа Огюста Конта, которой преимущественно присваи­вается название позитивизма и положительной философии [...], принимает за центральный фактор социального развития интел­лектуальный элемент. При этом позитивисты очень хорошо пони­мают, что умственная деятельность отнюдь не представляет наиболее сильного социального двигателя; что стремление к истине, к объяснению мировых явлений не захватывает собою других, гораздо более могучих деятелей; что интеллектуальный элемент сам постоянно получает толчки от местных физических условий, от страстей, потребностей и желаний человека. Позитивисты го­ворят только, что умственный элемент имеет значение руково­дителя в социальном движении и им обуславливается количество и качество средств для удовлетворения человеческих склонностей и желаний. При таких оговорках понятно громадное научное зна­чение этого принципа (1, I, стр. 65—66).

Героем мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или дурное, благороднейшее или под­лейшее, разумное или бессмысленное дело. Толпой будем назы­вать массу, способную увлекаться примером, опять-таки высоко­благородным или низким, или нравственно безразличным. Не в похвалу, значит, и не в поругание выбраны термины «герой» и «толпа». [...] Без сомнения, великие люди не с неба сваливаются на землю, а из земли растут к небесам. Их создает та же среда,

которая выдвигает и толпу, только концентрируя и воплощая в них разрозненно бродящие в толпе силы, чувства, инстинкты, мысли, желания (1, II, стр. 97).

Задача состоит в изучении механики отношений между тол­пою и тем человеком, которого она признает великим, а не в изыскании мерила величия. [...]

Наш герой просто первый «ломает лед», [...] делает тот реши­тельный шаг, которого трепетно ждет толпа, чтобы с стремитель­ною силою броситься в ту или другую сторону. И не сам по себе для нас герой важен, а лишь ради вызываемого им массового движения (1, II, стр. 99—100).

Везде народ оказывается легко возбудимою, быстро меняю­щею настроение массою, в которой бесследно тонет всякая инди­видуальность, которая «любит без толку и ненавидит без при­чины» и слепо движется в том или другом направлении, данном каким-нибудь ей самой непонятным толчком (1, II, стр. 405—406).

Выше мы рассматривали толпу совершенно абстрактно, ста­раясь отвлечь это понятие от всех сопредельных понятий и от всех житейских осложнений, с какими толпа является в своем кон­кретном виде. Несмотря, однако, на всю логическую независимость идеи толпы, тот психологический процесс, который составляет ее сущность, происходит не в безвоздушном пространстве. Рядом с ним действуют известные экономические, политические, нрав­ственные факторы. Это упускается из виду некоторыми исследо­вателями, что в свою очередь ведет к неправильным выводам и обобщениям (1, II, стр. 417).

Народ [...] есть совокупность трудящихся классов общества. Служить народу — значит работать на пользу трудящегося люда. Служа этому народу по преимуществу, вы не служите никакой привилегии, никакому исключительному интересу, вы служите просто труду, следовательно, между прочим, и самому себе, если только вы вообще чему-нибудь служите. [...]

Для облегчения положения трудящихся классов требуется прежде всего устранение нужного человека [капиталиста. — Ред.]. В нем именно все дело. [...] Нужный человек есть самый яркий представитель [...] исключительно личного начала [...]. Являясь как бы на помощь труду, нужный человек только закабаляет его. Представляя элемент труда в обществе, народ не имеет в своих руках орудий производства. Их предлагает ему нужный человек и за это получает львиную долю продукта. Дело, значит, только в том, чтобы сосредоточить орудия производства в руках предста­вителей труда. Все, становящееся поперек дороги к этой цели, [...] подлежит уничтожению, которое будет и выгодно, и справед­ливо. [...] Как же справиться с нужным человеком? [...] Когда у нас заходит речь об организации народного труда, [...] раздаются обык­новенно голоса, громко и с азартом отрицающие государственную помощь. Трудно представить себе что-нибудь страннее и даже, можно сказать, наглее этих голосов (1, I, стр. 659—660).

Нормальное развитие общества и нормальное развитие лич­ности сталкиваются враждебно. [...] Общество есть первый, бли­жайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самим процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ее какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать

другим, превратить ее из индивида в орган. Личность, повинуясь тому же закону развития, борется, или по крайней мере должна бороться, за свою индивидуальность, за самостоятельность и раз­носторонность своего я. Эта борьба, этот антагонизм не представ­ляет ничего противоестественного, потому что он царит во всей природе (1, I, стр. 461—462).

Мы верим, что Россия может проложить себе новый истори-че^кий путь, особливый от европейского, причем опять-таки для нас йажно не то было, чтобы это был какой-то национальный путь, а чтобы он был путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической пригонки национальной физио­номии к интересам народа. Предполагалось, что некоторые эле­менты наличных порядков, сильные либо властью, либо своею многочисленностью, возьмут на себя почин проложения этого пути. Это была возможность. Теоретическою возможностью она остается в наших глазах и до сих пор. Но она убывает, можно сказать, с каждым днем. Практика урезывает ее беспощадно, сообразно чему наша программа осложняется, оставаясь при той же конечной цели, но вырабатывая новые средства (1, IV, стр. 952).

Философско-историческая точка зрения Бокля есть точка зре­ния умного, ученого, либерального английского купца. [...] Либе­ральный английский купец, конечно, может вполне удовлетво­риться демократизмом доктрины Дарвина, которая есть гениаль­ная буржуазная теория. [...] Расшатывая неравенства и привилегии, отмеченные печатью феодализма, учение Дарвина не только не представляет собою орудия против неравенства и привилегий вообще, но, напротив, ставит их на новую и более прочную почву. [...] Дарвинизм не только не демократичен по существу, но самым резким и определенным образом ставит неравенство и борьбу за лучшее положение в обществе краеугольными камнями своей нравственно-политической доктрины. Он демократичен ровно постольку, поскольку демократична всякая другая буржуаз­ная доктрина (1, I, стр. 914—915).

[ФИЛОСОФИЯ]

Истолковывать природу таким образом, чтобы в каждом ре­зультате столкновения естественных сил видеть заранее указан­ную цель, [...] истолковывать таким образом явления природы — значит подвязывать к ним мочальный хвост (1, I, стр. 210).

Есть, как известно, несколько групп мыслителей, которые расходятся между собою во многих отношениях, но согласны по крайней мере в одном общем положении — в том, что человек родится с некоторыми готовыми истинами. К числу таких без труда приобретенных и даже не приобретенных, а присущих духу человека, врожденных истин принадлежат общие нравственные идеи и некоторые воззрения на окружающий вещественный мир. Изо всех этих истин упорнее всего держались и удачнее всего защищались математические аксиомы. Это поистине философская крепость идеализма, как называет аксиомы Тэн. Однако крепость эту можно теперь считать взятою приступом. Самые аксиомы оказываются результатом опыта и наблюдения, и если они и мо-

гут казаться прирожденными человеческому духу, то только по своей крайней простоте и общности. Явления и их взаимные отно­шения, выражаемые аксиомами, -до такой степени несложны и до такой степени часто повторяются в природе, что человек не заме­чает тех ежедневных, ежечасных, ежеминутных опытов и наблю­дений, которые постепенно убеждают его, что целое больше части, что если к двум равным величинам прибавить по равной величине, то суммы будут равны, и т. д. Так что впоследствии, будучи пред­ставлена человеку в своем отвлеченном от конкретной обстановки виде, аксиома кажется ему не требующей опытно-наблюдатель­ного подтверждения. В сущности же она есть не более как обоб­щение единичных, разбросанных представлений и ощущений, с самого дня рождения залегавших в его памяти. Таким же путем сознательного или бессознательного опыта получаются наши зна­ния и о предметах более сложных. Ни вне нас, ни внутри нас мы не можем признать существование каких-либо особых деяте­лей, дающих нам помимо опыта готовые решения насчет наших отношений к природе и к другим людям. Человек родится, имея только орудия для приобретения знаний и оценки явлений вообще и не принося с собою на свет никаких готовых истин. Все наше психическое содержание без остатка, т. е. все наши мысли, знания, будут ли они истинны или ложны, все наши желания и чувства, будут ли они хороши или дурны, обязаны своим происхождением опыту. Было бы, однако, ошибочно думать, что вся сумма знаний, чувств и желаний каждого человека дана лишь его личным опы­том. Опыт предков, без сомнения, производит в целом ряду поко­лений более или менее глубокие изменения в нервной системе, так что мозг новорожденного ребенка не есть tabula rasa. Однако, поскольку человек может проследить генезис своих инстинктов и всего своего психического содержания, оно вначале все-таки определяется опытом. Иначе говоря, содержание нашего я есть всегда исключительно эмпирическое. Содержание это может по­стоянно изменяться, но в каждую данную минуту человек отре­шиться от neio не может. Поэтому представления и ощущения, получаемые нами в данную минуту от данного явления, самым существенным образом определяются тем порядком, в котором расположились в нашем психическом строе прежде накопленные опыты и наблюдения (1, I, стр. 112—114).

Теория без фактической почвы не то что неверна, а просто невозможна; таких теорий нет. Верность же теории обусловли­вается количеством фактических данных, принимаемых сообра­жением, и их качеством, то есть их относительною важностью. [...] Наука убедила нас, что в последнем счете знания и чувства наши имеют происхождение опытное, что идеи наши имеют основание фактическое, что теории наши только обобщают факты. Но вместе с тем наука убеждает нас, что только в весьма редких случаях можно надеяться непосредственно проследить зарождение и ход развития какой-либо идеи или теории. Для того чтобы приступить к самому бесхитростному изучению фактов, нужна уже какая-нибудь руководящая нить, какая-нибудь теория. Откуда она возьмется? Из комбинации разнородных, более ранних впечатле­ний, из бессознательно усвоенных понятий, из разрозненных ощущений, сгруппировавшихся по неизвестным нам законам пси­хической жизни. Эта теория есть дело гения, дело счастливой

умственной и нравственной организации и качества духовной пищи, вспоившей и вскормившей гения, быть может, совсем по­мимо его сознания. И конечно, воображение играет здесь весьма видную роль. Постройкою гипотез оно, так сказать, закидывает сети, в которые могут быть уловлены предметы, в известных пре­делах весьма разнообразные, но все-таки соответствующие раз­мерам и крепости сетей. В области вопросов нравственных и по­литических роль воображения осложняется выработкою идеалов субъективным элементом (1, III, стр. 7—8).

Все психические процессы совершаются в личности, и только в ней, f...] только она получает впечатления, ощущает, мыслит, чувствует, страдает, наслаждается. [...] Умственный процесс совер­шается в пределах отдельного человека, личности. Пределы эти установлены, с одной стороны, природой, а с другой — историче­ским ходом вещей. Природные определения мы вынуждены брать, как они есть, не пытаясь их расширить или изменить. Поэтому прежде всего мы должны выяснить, какие границы положены нашему уму природой. В этом именно состоит то, что обыкно­венно называется теорией познавания. [...] За малыми и не стою-щими большого внимания исключениями, все признают, что чело­веку доступна только относительная [правда. — Ред.], но практи­чески она, пожалуй, безусловна для человека, потому что выше нее подняться нельзя. Но вот исторический ход вещей прибавляет к природным определениям, ограничениям человеческой личности, еще свои, особенные, общественные. Скажи мне, к какому обще­ственному союзу ты принадлежишь, и я скажу тебе, как ты смотришь на вещи. Понятно, что все добытое под напором этих исторических определений отстоит более или менее далеко от той полноты Правды, какая доступна человеку; все это, следова­тельно — не правда. И нет никакого основания предпочитать одну неправду другой: например, национальную — сословной или на­оборот (1, IV, стр. 460—461).

Что такое метод? Методом называется совокупность приемов, помощью которых находится истина или, что то же, удовлетво­ряется познавательная потребность человека. В одном случае пригоден один метод, в другом — другой, смотря по природе явлений, на которые устремлена потребность познания. [...] Где природа явлений допускает проверку всего процесса исследования каждым человеком, имеющим достаточно сведений, там употреб­ляется объективный метод. Где для проверки исследования тре­буется кроме сведений известная восприимчивость к природе явлений, там употребляется метод субъективный. Последний вовсе не ведет, как думает г. Южаков, к полной логической раз­нузданности, хотя, конечно, можно и с ним, как со всяким другим методом, обращаться неправильно; с ним даже больше, чем с другим, потому что он труднее. Но там, где нельзя применять объективного метода, метод субъективный, несмотря на все свои трудности, должен быть применяем. Он нисколько не обязывает отворачиваться от общеобязательных форм мышления, потому что он по характеру своему противоположен только объективному методу, а не индукции и дедукции, не опыту и наблюдению. [...] Далее, субъективный и объективный методы противоположны только по характеру, но ничто не мешает им уживаться совер­шенно мирно рядом, даже в применении к одному и тому же

кругу явлений. Субъективным методом называется такой способ удовлетворения познавательной потребности, когда наблюдатель ставит себя мысленно в положение наблюдаемого. Этим самым определяется и сфера действия субъективного метода, раз­мер законно подлежащего ему района исследований (1, III, стр. 401—402).

Различие фактов естественных и социальных, как предметов человеческого ведения, состоит только в том, что к первым мы относимся совершенно объективно, тогда как к последним, наобо­рот, не можем не относиться субъективно. Это-то различие только но тому отношению, в какое всегда становился, становится и будет становиться человек к фактам естественным и социальным, это-то субъективное различие либр-арбитристы принимают за различив объективное, заключающееся в самих фактах. Субъек­тивное различие не исключает понятия законосообразности чело­веческих действий. Самому закону борьбы за существование, очевидно, подлежат и факты социальные, как и естественные. Но во имя сложных интересов человечества мы, сознательно или бессознательно повинуясь законам природы, можем их до извест­ной степени регулировать; подчиняясь им, можем в пределах этого подчинения подчинять их себе. И законы, управляющие наиболее сложными и, следовательно, наиболее изменчивыми явлениями, каковы явления общественной жизни, допускают это подчинение в гораздо большей степени, нежели законы явлений простейших и менее изменчивых. Разум познает законы явлений и регулирует их ввиду известных целей (1, II, стр. 12—13).