Костер в тумане

Он вставляет в замочную скважину ключ и обречено морщится: опять изворачиваться, опять плести небыли­цы. Он наблюдает, как доверчиво заглатывает очеред­ную порцию лжи его верная спутница, и внутри что-то екает и щемит. Он занимается с нею любовью, и как бы ни была великолепна подпольная подруга, а старый конь борозды не топчет. Он срывается на телефонный звонок и покрывается холодной испариной, когда жене удается первой завладеть трубкой. И трезвое эго подталкивает:

“Эй, парень, а может, ну ее к лешему? Побаловались - и хватит. Баба с воза, — кобелю легче”.

Это зреет первый кризис. Его исход часто летален и застигает нас врасплох. Потому что накануне были бурные ласки. Без извещения, что это — прощальная гастроль. А до того — практически никаких симпто­мов. Ну, чуть оперативней устремляется в ванну, ну чуть компактней стали встречи, ну, чуть реже стал названивать. И только-то.

После объявления приговора нежный палач не от­казывается принять на посошок. Зачем отказывать себе в особом наслаждении: сжимать в объятиях тело. В котором резонируют судороги обиды и страсти.

И самого его пьянит сочетание близости и отторгнутости. Коктейль — пальчики оближешь. А давай-ка свернем ему из этих пальчиков кукиш! Нечего потакать половому каннибализму! Понравится, раскушает и начнет время от времени являться за свежим глотком крови. Как тебе участь собаки, которой бросают мясо, обвязанное суровой ниткой, чтобы потом вытянуть угощение из желудка?

Значит, нечего ждать, когда твой залетка положит на кухонный стол вместо цветов свою покаянно-окаян­ную голову в мучительных зудящих лишаях колеба­ний. Кому нужна его голова в отрыве от всего проче­го? Попробуем уберечь родную плоть от расчленения и вклинимся между светлым вчера и темным завтра со своей рабочей версией развитая действия. Какова она?

Представь, человек собрался на служебный банкет. На улице слякоть, печень побаливает, куда-то пле­стись, чтобы с фальшивым подобострастием на лице и ненавистью в сердце внимать бесконечным, как кара­ван товарняков, тостам шефа, делать комплименты его стерве-секретарше, поддакивать пьяным открове­ниям коллег. Гораздо охотней он провел бы этот вечер за рюмкой коньяка у родного телевизора. Но долг есть, к сожалению, долг.

Но вдруг швейцар у парадного подъезда прегра­ждает дорогу:

· Не велено пущать!

Апатию и спесь как ветром сдуло. “Как так — “не велено”! Почему? Вот же пригласительный билет!”

А из зала доносятся взрывы смеха, аплодисменты. “Веселятся, сволочи”,— завистливо вздохнет “дор. и ув. тов.”, начисто забыв, что полчаса назад шел сюда как на каторгу. Когда же в вестибюль вывалит толпа на перекур — заскачет козликом, замашет из-за сажен­ного плеча аргуса, затокует призывно:

· Здесь я, здесь! Эй, кто-нибудь, шлюпку на во­ду — человек за бортом!

Соль, разумеется, не в швейцаре. А в том, чтобы пропасть ровнехонько перед финальным кадром. Где Кармен Мариуловна Леско? А нету, ушла с толпой цыганок за кибиткой ко-о-чевой. Позвольте, позволь­те, за какой такой кибиткой? Откуда массовка? Мас­совки не заказывали. С кем играть заключительную сцену? И потом, здесь все перепутано: не она бросает, а ее... Стоп, стоп, стоп! Это никуда не годится. Давайте все сначала. Когда же с третьего или четвертого дубля после метаний, телефонограмм, посланий в дверной щели беглянку таки настигнут, ей не засунут за деколь­те увольнительную.

Особенно если она в отличной форме и с ангельской улыбкой на устах: Малыш, где ты пропадал? Ах, это я пропадала... Разве? Странно. Впрочем, главное, что мы снова вместе. (А глаза чистые-пречистые.)

Ко всему подлец человек привыкает. Ишь как нало­вчился жить двойной жизнью: и рыбку ест, и ноги сухие. Там — жена, тут — любовница. А посередине он, надежа и опора, всеми обласканный, всеми люби­мый, поддерживает мировое равновесие. Какое насы­щенное, полнокровное существование! А ты словно в вольере: туда — нельзя, здесь — на цыпочках, там — по-пластунски. Новый год в компании Ширвиндта и Державина. Лишь бы не нарушить его баланс, со­хранить вселенскую гармонию. Но “разве я сторож браку твоему?” Сидеть скрючившись на краешке чужо­го гнездышка очень неудобно — ноги затекают, суста­вы немеют, кровообращение нарушается. А если сме­нить позу и немного размяться? Самой организовать мини-путч, который, как свидетельствует история, весьма успешно способствует смене правительства?

Итак, акт первый. Откашлялись, сгруппировались и сняли трубку:

· Такая-то? Хочу сообщить вам, что ваш муж нам, ох, простите, вам изменяет. Кто я? Такая же обманутая страдалица. Потому и звоню. Не верите, хотите убедиться? Нет ничего проще сегодня там-то и там-то у них назначено свидание.

В конце берется торжественная клятва сохранить в тайне источник информации. Не из-за угрозы мес­ти — для жены это не аргумент,— а ради дальнейшего плодотворного сотрудничества.

Акт второй: супружеская чета в напрасном ожи­дании — зрелище, достойное кисти Босха или каран­даша Бидструпа. Какие переливы красок, какая гамма чувств при общей скульптурной неподвижности груп­пы! Слышен мощный гул, точно от двух трансфор­маторных будок. Это гудят высоковольтные провода нервов. Хрясть! Хрясть! Знатные оплеухи. Жена не вынесла — значит, недалече истерика, валидол и бес­порядочное отступление.

Назавтра с темными кругами бессонницы, всклоко­ченный и разбитый, надежда и опора будет давить до посинения кнопку твоего звонка. Но ответит ему толь­ко эхо. тебя снова нет, распалась на атомы, как андерсоновская Русалочка. Ничего, ничего, пусть поварится в котле с кипящей смолой женской ревности, пусть пройдет все фазы готовности: от покаяния до медлен­ного озверения и буханья дверью.

Акт третий: после скитаний по приятелям, с недель­ной щетиной, желтыми белками и урчанием в желудке изможденный дезертир, размахивая белым флагом, возникает на пороге родной крепости с заявлением о полной капитуляции. Его принимают, моют, бреют, кормят. Отогретый и сытый, он возлежит на знакомом диване в сиянии радужных прожектов, умиленный и размякший. Но рано, рано грешник напялил нимб — не все счета оплачены, индульгенция признана фаль­шивой и предана публичному сожжению.

Короче, пора и позабытой ундине материализо­ваться из атмосферы. Не беда, что согласие на встречу дадут с трудом. Покапризничает и согласится. Хотя бы для того, чтобы решительно и бесповоротно Ос­тальное — дело техники. Особой виртуозности и не требуется, чтобы в карман пиджака завалилась шпиль­ка, на рубашку попала капля духов, а пуговицу (о великий Мопассан!) обвил волос. Не сомневайся, та­можня бдит! Ее не усыпить ангельской кротостью. Сигнал тревоги — и уже бегут солдаты, передергивая на ходу затворы, воет сирена, рвутся с поводков, брыз­гая бешеной пеной, овчарки. Ату его, ату!

Процесс повторяется до тех пор, пока не падет затравленный прелюбодей к твоим ногам, моля о по­щаде и политическом убежище. Или к ее. Какая раз­ница? Все равно после этой мукомольни он уже не ваш трофей, а наркологического или психоневрологическо­го диспансера. Ну как, будем звонить?