Другая история

История, которую вы только что прочитали, “правдива”, но это еще не вся история. Мы писали так, как если бы наше продвижение к пониманию было четким и логичным, и как если бы наше понимание ясно и логично отражалось в нашей практике. Мы также писали так, как если бы нас направляла исключительно метафора кибернетических систем. Наш опыт в течение тех лет, о котором мы рассказывали, был, конечно, гораздо беспорядочнее и богаче.

До сих пор, в своей истории мы лишь по касательной упоминали влияние Милтона Эриксона на наше развитие. Эриксон недостаточно четко вписывался в историю наших усилий понять и применить метафору “система”. Он недостаточно четко вписывается в любые сводные теории в психотерапии. Как бы то ни было, Эриксон служил неиссякаемым и непреходящим источником для нас обоих.

Подход Эриксона к терапии имел прагматический и антитеоретический характер. Вот его типичное высказывание (Erickson & Rossi, 1979, стр. 233-34) по этому вопросу:

Психотерапевты не могут зависеть от общих шаблонов или стандартных процедур, которые без разбора применяются ко всем пациентам. Психотерапия — это не просто применение истин и принципов, предположительно обнаруженных академиками в ходе контролируемых лабораторных экспериментов. Каждая психотерапевтическая встреча уникальна. Она требует свежего творческого усилия как со стороны терапевта, так и со стороны пациента, призванного обнаружить принципы и средства для достижения терапевтического результата.

Эриксон (1965/1980, стр. 223) полагал, что работа терапевта состоит в том, чтобы понять убеждения и опыт людей, которые пришли к нему на консультацию. Убеждения терапевта не следует навязывать другим:

Задача терапевта не должна состоять в том, чтобы посредством своих убеждений и понимания обращать пациента в свою веру. Ни один пациент действительно не может понять понимание его терапевта. Кроме того, он в этом не нуждается. То что требуется, это развитие терапевтической ситуации, позволяющей пациенту использовать свое собственное мышление, свое собственное понимание, свои собственные эмоции таким образом, который лучше всего соответствует ему в его схеме жизни.

Мы встретились в 1980 на серьезном семинаре по эриксоновской терапии. (И мы пришли в состояние глубокого восхищения друг другом, но это уже другая история.) Хотя формально мы присутствовали там, чтобы изучать гипноз, сегодня нам ясно, что на самом деле мы хотели научиться тому, как культивировать те взаимоотношения, которые Эриксон создает с теми людьми, которые приходят к нему на консультацию. Нам нравилось, что Эриксон учитывал и уважал опыт тех людей, с которыми работал. Он культивировал такие терапевтические взаимоотношения, которые отодвигали на задний план профессиональные, теоретические идеи терапевта и благотворным образом помещали в центр внимания конкретные ситуации. Мы хотели усовершенствовать свои способности в этой области.

Эриксон демонстрировал живое и заинтересованное понимание людей. Он искренне и осязаемо верил, что в каждом человеческом существе есть нечто уникальное и замечательное. Задавая вопрос, он ожидал ответа, всем своим видом выражая восхищенное ожидание — с огоньком в глазах, воодушевляющей улыбкой и огромным терпением. Вы просто видели, что он знает, что любой человек, которому он задал вопрос, выдаст удивительный ответ, нечто такое, чего никто не ожидал.

Эриксон видел в людях изобретательность. Он верил в то, что мы все пожизненные ученики, и что жизнь — это приключение, когда никогда не знаешь, что тебя ожидает за следующим поворотом. Однако, что бы это ни было, это будет интересно, и мы наверняка справимся с этим. И, справляясь с этим, мы будем обучаться, расти и обогащать свою жизнь.

Именно Эриксон впервые заинтересовал нас терапевтическим использованием историй. Всем были известны его “обучающие рассказы”, и большая часть его терапевтической работы включала расширение и обогащение историй людей о себе самих. *[То, что принято называть его подходом “февральского человека” (Erickson & Rossi, 1980, 1989), это, вероятно, самый ясный и наиболее известный пример этого.] Часто это завершалось рассказыванием историй о случаях с другими людьми или о его собственном жизненном опыте. Первая наша совместная книга (Combs & Freedman, 1990) вышла в свет, во многом благодаря нашему интересу к тому, как Эриксон использовал истории, символы и ритуалы.

Для нас, наиболее впечатляющая иллюстрация понимания Эриксоном важности историй служит то, как он писал и переписывал свою историю жизни, наделяя позитивным смыслом то, что другие могут переживать как несчастье. Его борьба с полиомиелитом почти на протяжении всей жизни стала повторяющейся темой в его обучающих рассказах. Вместо того, чтобы причислять последствия полиомиелита к недостаткам, он описывал их как преимущества. Например, Сид Розен (1982, стр. 226-227) описывает историю, которую Эриксон рассказывал о тех временах, когда он был профессором медицины. У него был студент, который стал “излишне замкнутым и чрезвычайно чувствительным” после того, как он потерял ногу в автокатастрофе. Однажды утром он договорился с несколькими другими студентами помочь ему заблокировать лифт, и вот что произошло:

В тот понедельник, когда Джерри держал двери лифта открытыми, а Томми расположился наверху лестницы, я обнаружил, что класс ждет меня на первом этаже к семи тридцати... Я сказал: “Что с твоим пальцем, Сэм? Нажми кнопку лифта.”

Он сказал: “Я уже пробовал.”

Я сказал: “Может, твой палец настолько слаб, что тебе стоит использовать два пальца.”

Он сказал: “Я и это пробовал, но этот чертов привратник хочет спустить вниз все свои ведра и швабры и, наверное, держит двери лифта открытыми.”

... Наконец, в пять минут восьмого я повернулся к студенту с протезом ноги и сказал: “Давайте-ка мы, калеки, поковыляем наверх и оставим лифт для здоровых людей.”

“Мы, калеки” принялись ковылять наверх. Томми дал сигнал Джерри; Сэм нажал на кнопку. Здоровые ждали лифта. Мы, калеки, ковыляли вверх по лестнице. К концу этого часа этот студент снова обрел новую идентичность. Он принадлежал к профессиональной группе “Мы, калеки”. Я был профессором, у меня была больная нога. Он идентифицировался со мной, я — с ним.

Нас поразило то, что идентифицируясь со студентом медицины, Эриксон вписывал новую главу в свой личный нарратив. Он конструировал сообщество профессионально компетентных, способных, уважаемых врачей, которые имели четкое понятие о том, что значит быть “калекой”, и помещал себя в самую сердцевину этого сообщества.

К концу своей жизни, когда студенты начали беспокоиться по поводу его скорой кончины, Эриксон, вместо того, чтобы включаться в их потенциально пессимистические нарративы, рассказывал истории о долгой жизни его родителей и их оптимизме. Мы полагаем, что эти истории играли вдохновляющую роль для его студентов и самого Эриксона. Это развивало конструкцию умонастроения, что позволило ему сказать: “Я не намерен умирать. По крайней мере, это будет последняя вещь, которую я сделаю!” (Rosen, 1982, стр. 167).

Итак, именно в лице Эриксона мы впервые встретились с верой в то, что люди могут постоянно и активно пере-созидать свою жизнь. Тогда как история наших взаимоотношений с метафорой систем касается изменения, которое, в конечном счете, привело к расставанию с ней, история нашего отношения к метафоре пере-созидания рассказывает о постоянстве. Это центральная организующая идея этой книги. Преданность Эриксона делу настройки терапии на личность и его восхищение и уважение по отношению к тем, для кого он работал — это те аспекты его работы, которые мы стремимся поддерживать.

Есть и другие идеи, с которыми мы впервые познакомились через Эриксона. Они продолжают формировать нашу клиническую практику. Одна из них состоит в том, что существует много возможных эмпирических реальностей. Он писал: “В любой ситуации существует достаточно альтернатив... Когда вы посещаете сеанс групповой терапии, что вы хотите там увидеть? Это [множество альтернатив] то, за чем вы туда приходите” (Erickson & Rossi, 1981, стр. 206).

Эриксон использовал принцип альтернативных эмпирических реальностей в своей терапии и обучении. Он рассказывал истории об индейцах тарахумара, балийцах и других народах из разных регионов, чтобы внушить (помимо прочего) идею, что не следует ограничиваться врожденной системой ценностей. Он говорил: “Я всегда интересовался антропологией. И я думаю, что антропология должна стать предметом, о котором психотерапевты должны читать, в котором они должны разбираться, поскольку различные этнические группы думают по-разному” (Zeig, 1980, стр. 119).

Еще одна идея, с которой мы познакомились через Эриксона и которая продолжает воодушевлять нашу практику. Она заключается в том, что наши эмпирические реальности проявляют себя через язык. Эриксон был убежден в образующей силе языка. Значительная часть его работы строилась на предположении, что особый язык может привести к особым измененным состояниям сознания. Он часто говорил о том, что предлагая пришедшему к нему человеку более работоспособную реальность, важно выбрать верный язык.

Подводя итог и оглядываясь назад, мы отмечаем, как Эриксон повлиял на нас, и какие аспекты его работы мы особо ценим. Это его восхищение и уважение к людям, его вера в то, что мы можем постоянно пере-созидать свою жизнь, его вера в разнообразные возможные реальности и его акцент на образующей силе языка.