Мыслите как романист или сценарист

Если вы заговорите со мной (Дж. К), когда я читаю, я, возможно, вам не отвечу. Это не означает, что я вас игнорирую. Просто меня может не быть здесь. Я могу находиться в другой стране или в другом времени. Я даже могу быть другим человеком.

Хорошие романы, пьесы и поэзия создают миры, в которые вступает читатель. Мы обнаружили, что полезно задумываться над тем, что делает истории настолько притягивающими, и каким образом они захватывают наши чувства и воображение (White, 1988/9).

Один из приемов, с помощью которого писатели, драматурги и другие искушенные рассказчики придают своим историям эмпирическую живость, состоит во включении деталей. Поразмышляйте над этим отрывком из Фрэнни и Зуи (Salinger, 1955/61, Penguin, стр. 12). В этом эпизоде Лэйн встречает поезд Фрэнни:

Фрэнни одна из первых вышла из дальнего вагона в северном конце платформы. Лэйн увидал ее сразу, и, что бы он ни старался сделать со своим лицом, его рука так вскинулась кверху, что сразу все стало ясно. И Фрэнни это поняла, и горячо замахала ему в ответ. На ней была шубка из стриженого енота, и Лэйн, идя к ней навстречу быстрым шагом, но с невозмутимым лицом, вдруг подумал, что на всем перроне только ему одному по-настоящему знакома шубка Фрэнни. Он вспомнил, как однажды, в чьей-то машине, целуясь с Фрэнни уже полчаса, он вдруг поцеловал отворот ее шубки, как будто это было вполне естественное, желанное продолжение ее самой.

— Лэйн! — Фрэнни поздоровалась с ним очень радостно: она была не из тех, кто скрывает радость.

Закинув руки ему на шею, она поцеловала его. Это был перонный поцелуй — сначала непринужденный, но сразу затормозившийся, словно они просто стукнулись лбами. *[ Перевод Р. Райт-Ковалевой. ]

Под другим пером, это содержание могло быть передано фразой “Лэйн встретил Фрэнни на железнодорожном вокзале”. Как вы можете видеть, этот эпизод создан деталями, которые затягивают нас в него.

Подобным же образом, когда люди отыскивают специфические детали, подробности в своих воспоминаниях, они эмпирически погружаются в них. (Отметьте, что случится, если к вам придет воспоминание давних лет, и вы начнете разбирать его детали: что носили вы и другие люди, кто и когда с кем разговаривал, какое это было время суток, насколько ярким или приглушенным был свет и т.д.)

Мы полагаем, что, противостоя эффектам проблемно-насыщенной истории, важно развивать максимально богатую, детализированную и значимую контр-историю. Во время нашей второй встречи Джессика и я (Дж. Ф) говорили о том, как ей удалось смягчить и изолировать последствия насилия в ее жизни. Хотя появившаяся на свет история была значительно сокращена здесь, она была прекрасна и богата подробностями. *[См. стенограмму в конце этой главы, где приведено еще несколько примеров роли детали в создании историй.] Эта история всегда могла стать частью жизненного нарратива Джессики, однако еще шесть недель назад события, из которых она была сконструирована валялись кругом разрозненные и покрытые пылью в редко посещаемых закоулках воспоминаний.

Один из верных способов побуждения людей к привнесению деталей в их истории состоит в том, чтобы расспрашивать их о многочисленных модальностях их опыта. В отрывке из Фрэнни и Зуи, Дж. Д. Сэлинджер описывает, о чем Лэйн думает, равно как и то, что он делает, и что он чувствует, равно как и то, о чем он думает.

Мы обнаружили, что люди гораздо глубже эмпирически погружаются в возникающие истории, если они включают в них более чем одну модальность опыта. В особенности, мы были поражены тем, как различные модальности вовлекали нас в историю, когда мы просматривали видеопленку с работой Дэвида Эпстона. Во время беседы, которую мы наблюдали, мальчик подросткового возраста рассказывал Дэвиду о беседе, которую он имел со своим дедушкой. “Каково было выражение его лица, когда ты сказал ему это?” — спросил Дэвид. “Как он тебя назвал? Когда он говорил тебе это, он обращался к тебе по особому имени?” И позже — “Ты планировал, что собираешься ему сказать?”

Очень полезно спрашивать людей, о чем они думают, равно как и о том, что они делают, что они чувствуют, равно как и о том, что они думают. Также мы нашли полезным спрашивать о том, что они видят, слышат и чувствуют.

Я (Дж. К) не знаю всех подробностей, пережитых Джессикой в процессе вспоминания того, как она обучала свою бабушку песне, но каждый раз, когда я слышу ее историю, она уводит меня в ощущение того, как я сижу на коленях своей бабушки. Мне, должно быть, было года четыре, и мы сидели на качелях, которые висели на веранде слева от парадной двери. День клонился к закату, и тигровые линии в живой изгороди отбрасывали длинные и очень четкие тени вдоль лужайки, покрытой клевером. На ней было ситцевое домашнее платье голубого цвета. Ее крупные, мягкие, теплые, бледные руки нежно, свободно убаюкивали меня, и мы медленно и почти незаметно раскачивались из стороны в сторону. Она поспорила со мной, что я не смогу сосчитать вслух до ста, а когда я дошел до сотни, она поспорила, что мне не сосчитать до двухсот. Я ощущал, как ее дыхание слегка шевелит волосы на моей макушке...