2015-05-05
252
В 1969‑м он снова прогремел на весь штат после того, как в пространном и хорошо продуманном письме в редакцию местной газеты он выдвинул идею использовать наркоманов на общественных работах – при благоустройстве парков и велосипедных дорожек, на стрижке уличных газонов. Но это же верх сумасшествия, сказали многие. А вы попробуйте, сказал им Грег, не выйдет – откажетесь. Городские власти попробовали. Один любитель «травки» заменил устаревшую десятеричную систему каталогизации в местной публичке на более современную, по типу библиотеки конгресса… бесплатно, разумеется. Группа хиппи, арестованная во время вечеринки «с балдежом», сделала из городского парка конфетку – с прудом и площадкой для аттракционов, которая согласно точному инженерному расчету пропускала максимум посетителей при минимальном риске для жизни. По словам Грега, многие из этих хиппарей когда‑то, школьниками, увлекались техникой, но тогда почему, спрашивается в задаче, они до сих пор не применяли прочих знаний, приобретенных в школе?
Параллельно с преобразованиями в области автосервиса и наркомании, которые Грег затеял на своей новой родине, он рассылал письма в манчестерский «Юнион‑Лидер», бостонский «Глобус» и «Нью‑Йорк таймс» с изложением крайне правых взглядов на войну во Вьетнаме, предложениями об уголовной наказуемости для закоренелых наркоманов и восстановлении смертной казни, в первую очередь для торговцев героином. Позже, баллотируясь в палату представителей, Грег не раз заявлял о том, как он чуть не с семидесятого года выступил против вьетнамской войны, однако его же высказывания в печати опровергли эту явную ложь.
В 1970‑м Грег Стилсон открыл собственную контору по страхованию недвижимости. Успех был полный. Спустя три года он и еще три бизнесмена финансировали строительство торговых рядов на окраине Конкорда, столицы штата, где он теперь заседал как полномочный представитель от третьего избирательного округа. Это был год не только арабского нефтяного бойкота, но и год, когда Грег сел за руль «линкольна‑континенталь». Тогда же он выдвинул свою кандидатуру на пост мэра Риджуэя.
Он занял заветное кресло на двухлетний срок, а двумя годами раньше одновременно республиканцы и демократы этого небольшого городка Новой Англии (8500 человек) предложили ему выдвинуть свою кандидатуру в палату представителей. И тем и другим он ответил вежливым отказом. И в семьдесят третьем, став независимым кандидатом, схлестнулся с весьма популярным лидером республиканцев, чьей ахиллесовой пятой были ярые высказывания в поддержку Никсона, а заодно и с маловыразительной фигурой от демократов. Тогда‑то он и водрузил на голову каску строителя‑монтажника. Он начал избирательную кампанию под лозунгом: «Построить новый Риджуэй!» Победил он безоговорочно. В следующем году избиратели в соседнем штате Мэн отвернулись от демократа Джорджа Митчелла и республиканца Джеймса Эрвина и выбрали своим губернатором страхового агента из Льюистона – Джеймса Лонгли.
Для Грегори Аммаса Стилсона чужой урок пошел впрок.
Рядом с ксерокопированными вырезками из газет Джонни набрасывал соображения и вопросы, которые его мучили. Он столько раз мысленно проигрывал ситуацию, что мог, не слушая комментариев Чанселлора и Бринкли, изложить слово в слово все перипетии избирательной кампании.
Начать с того, что у Грега Стилсона, казалось, даже теоретически не было шансов пройти. Его предвыборные обещания смахивали на анекдоты. Прошлое у него было никудышное. Образование тоже. Оно исчерпывалось школой, и до 1965 года он был, в сущности, человеком без определенных занятий. В стране, где законы, по мнению избирателей, должны устанавливать законоведы, интерес Стилсона к кодексу диктовался соображениями совсем иного порядка. Кроме того, он не был женат. Что до его карьеры, то она была сплошным недоразумением.
Поразительно, что пресса фактически обходила Стилсона стороной. А уж здесь‑то она могла бы разгуляться в год выборов, когда Уилбур Миллс погорел из‑за любовницы, когда по этой же причине турнули члена палаты представителей Уэйна Хэйса, когда даже власть предержащие жили в страхе, что газетчики могут в любой момент перетряхнуть их грязное белье. Фигура же Стилсона – одиозная, броская – вызывала у прессы в лучшем случае одобрительные смешки и в отличие от Джонни Смита ни тени тревоги. В телохранителях у него были вчерашние бичи и железные всадники, его встречи с избирателями то и дело кончались увечьями, однако ни один репортер не пожелал копнуть поглубже. На митинге в Конкорде, в тех самых торговых рядах, к которым приложил руку Стилсон, восьмилетней девочке сломали руку и повредили шейный позвонок, с матерью случилась истерика, она кричала, что ее дочь хотела взять автограф у своего кумира, а один из этих «психов на мотоциклах» сбросил девочку с помоста. Газета отделалась короткой информашкой – «несчастный случай во время выступления Стилсона», которая очень скоро забылась.
Когда Грег обнародовал свой финансовый отчет, Джонни решил, что лучшего подарка нельзя себе представить. В 1975 году Стилсон уплатил федеральный налог – одиннадцать тысяч с общей суммы тридцать шесть тысяч долларов; местный налог он оставил без внимания по той простой причине, что Нью‑Гэмпшир его не взимает. Стилсон утверждал, что источником доходов является контора по страхованию недвижимости, не считая жалких грошей, ежемесячно выплачиваемых ему как мэру. Ни слова о барышах, которые принесли ему торговые ряды в Конкорде. Ни малейшей попытки объяснить, каким образом он стал владельцем дома стоимостью восемьдесят шесть тысяч, не прибегая к рассрочке и ссудам. В то время, когда за сокрытие доходов прижали к стене президента Соединенных Штатов, при виде бредового финансового отчета Стилсона ни у кого даже брови не поднялись.
Ну а как у него обстояли дела на посту мэра? В этой роли он выступил гораздо удачнее, чем можно было предположить, глядя на него в роли кандидата в палату представителей. Он показал себя расчетливым и практичным, с не то чтобы тонким, но точным пониманием человеческой и социальной психологии. К радости налогоплательщиков, он закончил свой срок с положительным балансом – впервые за последние десять лет. Не без оснований гордился он своим планом реорганизации бензоколонок и, как он выражался, «программой трудового воспитания хиппи». Или такой момент: Риджуэй одним из первых в стране учредил комитет по празднованию двухсотлетия Америки. Словом, полный ажур.
Но пребывание Стилсона на посту мэра было отмечено и другими обстоятельствами, которые вызывали у Джонни тревогу.
Дотации городской библиотеке сократились с одиннадцати с половиной тысяч до восьми, а там и до шести с половиной тысяч. В то же время на нужды муниципальной полиции было отпущено средств на сорок процентов больше обычного. Прибавилось три патрульные машины, расширился ассортимент орудий усмирения недовольных. Разбухали штаты местной полиции. Городской совет пошел навстречу Стилсону и узаконил ограниченную практику приобретения полицейскими собственного оружия, после чего некоторые блюстители порядка в Риджуэе, где порядок с успехом блюл себя сам, поспешили приобрести «магнумы» 357‑го калибра – оружие, ставшее бессмертным с легкой руки Гарри Каллагена по кличке Чумазый. Пока Стилсон заправлял в мэрии, был прикрыт молодежный спортивный комплекс, установлен в добровольно‑принудительном порядке комендантский час для подростков, урезаны на тридцать пять процентов расходы на здравоохранение.
Да, многие обстоятельства, к которым был причастен Грег Стилсон, вызывали у Джонни тревогу.
Деспот отец и мягкотелая, всепрощающая мать. Политические митинги, больше похожие на рок‑концерты. Обращение с толпой. Телохранители…
Со времени Синклера Льюиса американцы прокляли фашизм на веки вечные и бдительно следили за тем, чтобы не допустить в стране фашистские порядки. И не допускали. Правда, был в Луизиане такой Хью Лонг, но его…
Пристрелили.
Джонни закрывал глаза и видел, как Нго резко сгибает указательный палец. Паф, паф, паф. Тигр, о тигр! – кровавый всполох, быстрый блеск в полночных долах…
Нет, нельзя сеять зубы дракона. Нельзя, если не хочешь оказаться в одной компании с Фрэнком Доддом, ходившим «на дело» в черном хлорвиниловом плаще с капюшоном. А также с Освальдами, и Сирханами, и Бремерами. Под сумасшедшим лозунгом: «Сумасшедшие всех стран, соединяйтесь!» Впрочем, дело хозяйское: можешь регулярно записывать в блокнот свои параноидальные мысли и перечитывать их по ночам, а когда окончательно свихнешься, отправь куда следует денежный купон, и тебе по почте вышлют винтовку. Джонни, познакомьтесь с «Писклей» Фромм. Здравствуйте, Джонни, рада познакомиться, я прочла все, что вы пишете в своем блокноте, и готова подписаться под каждым словом. Позвольте, я представлю вас моему духовному наставнику. Знакомьтесь, Джонни: это Чарли. Знакомьтесь, Чарли: это Джонни. Когда вы разделаетесь со Стилсоном, мы общими усилиями прикончим всю эту братию – надо же на ком‑то выместить нашу ярость.
Голова шла кругом. Сейчас заломит в висках. Этим кончается. Стоит сосредоточиться на Стилсоне, как этим кончается. Пора спать. Только бы, Христа ради, ничего не приснилось.
И все же: вопрос.
Он записал его в одном из блокнотов и беспрестанно к нему возвращался. Он записал его аккуратным почерком и заключил в тройное кольцо, словно не давая улизнуть. Вопрос был следующий: если бы сесть в машину времени и вернуться в 1932 год, убил ли бы ты Гитлера?
Джонни глянул на часы. Без четверти час, третье ноября. Очередные президентские выборы, совпавшие с двухсотлетием Америки, становятся историей. Правда, Огайо еще колеблется, но Картер идет с большим опережением. Борьбы не получилось. Покуролесили, и будет: победитель определился. Джерри Форд может повесить на гвоздик свою жокейскую шапочку – по крайней мере на четыре года.
Джонни подошел к окну. Большой дом стоял без признаков жизни, а вот в комнатке над гаражом горел свет: это Нго, будущий гражданин США, прилип к экрану, на котором разворачивался великий американский ритуал выборов: «уходят‑одни‑ребята‑входят‑другие»…
Джонни лег в постель и долго не мог уснуть.
Приснился ему смеющийся тигр.
Герберт Смит сочетался вторым браком с Чарлиной Маккензи в назначенный день и час – в полдень второго января 1977 года. Церемония происходила в конгрегационалистской церкви на Саутвест Бенд. Отец невесты, почти слепой восьмидесятилетний старик, передал ее жениху. Джонни, стоявший рядом с отцом, без заминки поднес в нужный момент обручальное кольцо. Вот он, радостный миг.
На бракосочетание приехала Сара Хэзлит с мужем и сыном, успевшим выйти из младенческого возраста. Сара была беременна и вся сияла – само воплощение счастья и осуществленных мечтаний. Джонни почувствовал укол жгучей ревности, его словно застигла врасплох газовая атака. Через несколько секунд все стало на свои места, и, едва церемония закончилась, он подошел к ним и заговорил.
Он впервые видел мужа Сары. Это был высокий видный мужчина с едва намеченными усиками и ранней сединой. Он с успехом прошел в сенат штата Мэн и сейчас рассуждал о том, какая ситуация сложилась после выборов и как непросто находить общий язык с губернатором из независимых, а Денни тянул его за штанину и просил пить: пи‑ить, пап, пии‑и‑ить!
Сара говорила мало, но Джонни чувствовал на себе взгляд ее сияющих глаз; это его сковывало, хотя было по‑своему приятно. Но и грустно, пожалуй.
Вино лилось рекой, и Джонни выпил четыре бокала – вдвое больше обычного; возможно, тому причиной была встреча с Сарой, которая приехала не одна, а может быть, просто, глядя на сияющую Чарлину, он до конца осознал, что Вера Смит ушла навсегда… Как бы то ни было, направляясь к Гектору Маркстоуну, отцу невесты, минут через пятнадцать после ухода Хэзлитов, он чувствовал приятный шум в голове.
Старик сидел в углу возле порушенного свадебного пирога, сложив скрюченные артритом руки на набалдашнике трости. Одна дужка его темных очков была обмотана черной изоляционной лентой. Возле него стояли две пустые бутылки из‑под пива и еще одна, недопитая. Он всмотрелся в лицо Джонни.
– Ты сын Герберта?
– Да, сэр.
Еще более пристальный взгляд. Затем Гектор Маркстоун сказал:
– Ты плохо выглядишь, мальчик.
– Это, наверно, оттого, что я допоздна работаю.
– Тебе надо попить что‑нибудь тонизирующее. Чтобы прийти в норму.
– Вы участвовали в первой мировой войне? – спросил Джонни.
К синему саржевому пиджаку старика были приколоты медали, в том числе французский Военный крест.
– А как же, – просветлел Маркстоун. – Служил под командованием Джека Першинга. Американский экспедиционный корпус. Семнадцатый‑восемнадцатый год. Прошли огонь и воду. И по грязи топали, и дерьмо лопали. Белло Вуд[31], мой мальчик, Белло Вуд. Для многих сейчас это просто название из учебника истории. А я там был. Я видел, как там умирали. И по грязи топали, и дерьмо лопали, и кости свои разбрасывали по полю.
– Чарлина говорила, что ваш сын… ее брат…
– Бадди? Да, был бы сейчас тебе вроде дядюшки. Любили ли мы своего мальчика? Как не любить. При рождении ему дали имя Джо, но все его звали Бадди. Как получила мать Чарли ту телеграмму, так начала таять на глазах.
– Его убили на войне?
– Убили, – не сразу ответил старик. – Сент‑Лу, сорок четвертый год. Не так уж далеко от Белло Вуд – по тамошним, конечно, понятиям. Угодил под нацистскую пулю.
– Я тут пишу статью, – сказал Джонни, еще больше хмелея при мысли о том, как ловко он направил разговор в интересующее его русло. – Надеюсь продать ее в «Атлантик» или «Харперс»…
– Ты писатель? – Стекла зеркальных очков блеснули; Джонни явно пробудил его любопытство.
– Начинающий, – сказал Джонни. Он уже сожалел о своей разговорчивости. Да, я писатель. Пишу по ночам. – В общем, статья будет о Гитлере.
– О Гитлере? Что о Гитлере?
– Видите ли… предположим… предположим, что вы сели в машину времени и вернулись в тридцать второй год. В Германию. И предположим, вы встречаете Гитлера. Вы убьете его или оставите в живых?
Темные очки старика приблизились к самому лицу Джонни. С Джонни сразу слетел весь хмель, и куда‑то девались и разговорчивость, и умные мысли. Все теперь зависело от того, что ему ответит этот старик!
– Ты не шутишь, сынок?
– Нет, не шучу.
Гектор Маркстоун снял одну руку с набалдашника трости, запустил в карман брюк и бесконечно долго там рылся. Наконец он вынул ее. В руке оказался складной нож с костяной рукоятью, отполировавшейся и пожелтевшей за много лет. Тут заработала другая рука, которой старик с осторожностью, отличающей артритиков, стал раскрывать нож. Лезвие коварно блеснуло в лучах яркого света. Этот нож проделал путь во Францию в 1917 году вместе с мальчишкой, вступившим в армию таких же мальчишек, которым не терпелось дать по рукам грязному бошу, коловшему штыком детей и насиловавшему монахинь, и показать этим французикам, как надо воевать. Тех мальчишек косили из пулеметов, их валила дизентерия и инфлюэнца, они наглотались горчичного газа и фосгена, они выходили из‑под огня у Белло Вуд, оборванные и обезумевшие от страха, будто столкнулись нос к носу с самим дьяволом. И все это оказалось напрасным. Оказалось, что все надо начинать сначала.
Где‑то играла музыка. Люди смеялись, танцевали. Где‑то в отдалении гудела лампа дневного света. Джонни не мог глаз отвести от обнаженного лезвия, загипнотизированный игрой света на отточенном острие.
– Видишь? – тихо спросил Маркстоун.
– Да, – вздохнул Джонни.
– Я бы вонзил нож в этого убийцу, прямо в его черное и лживое сердце, – сказал Маркстоун. – Я воткнул бы нож по самую рукоятку… а потом повернул бы, вот так. – Он медленно повернул руку с ножом, сначала по часовой, потом против часовой стрелки. На лице его появилась странная улыбка и стали видны гладкие, как у младенца, десны. – Но прежде, – сказал он, – я бы смазал лезвие крысиным ядом.
– Убил ли бы я Гитлера? – повторил Роджер Чатсворт; изо рта у него шел пар. Они с Джонни прогуливались вдвоем по заснеженному лесу за даремским домом. В лесу тишина. Начало марта, а тишина такая неподвижная, как в январе.
– Да, именно.
– Любопытный вопрос, – сказал Роджер. – Беспредметный, но любопытный. Нет, вряд ли. Я бы скорее вступил в его партию. Попытался бы что‑нибудь изменить изнутри. Возможно, удалось бы исключить его или скомпрометировать. Конечно, если знать наперед, во что это выльется.
Джонни вспомнил обрубки бильярдных киев. Вспомнил ярко‑зеленые глаза Санни Эллимана.
– Возможно, также, что вас бы самого прикончили, – сказал он. – В тридцать третьем году эти парни не только распевали песни в пивнушках.
– Что ж, верно. – Он вопросительно посмотрел на Джонни. – А что бы сделали вы?
– Сам не знаю, – сказал Джонни.
Роджер переменил тему:
– Как ваш отец и его жена провели медовый месяц?
Джонни хмыкнул. Они отправились в Майами‑Бич, а там началась забастовка служащих отелей.
– Чарлина сказала, что ей привычнее дома, где она сама стелет постель. А отец говорил, что он чувствует себя пижоном, демонстрируя загар в марте месяце. Но, по‑моему, оба остались довольны.
– Они что, продали свои дома?
– Да, в один день. И в общем‑то взяли неплохую цену. Если б не эти чертовы больничные счета, мы бы сейчас горя не знали.
– Джонни…
– Да?
– Нет, ничего. Пойдемте обратно. Угощу вас хорошим виски, не возражаете?
– Можно, – сказал Джонни.
Они читали «Джуда Незаметного», и Джонни поразился, как легко дается Чаку эта книга (разве что первые страниц сорок он преодолел с некоторым скрипом). Чак признался, что ночами забегает вперед и уже решил после «Джуда» взять еще какой‑нибудь роман Харди. Впервые в жизни он получал от книги наслаждение и купался в нем, как невинный юноша в объятиях опытной женщины.
Сейчас раскрытая книга лежала у него на коленях обложкой вверх. Они с Джонни снова сидели возле бассейна, но воду в бассейн еще не пустили; оба они сегодня были в пиджаках. По небу скользили тучки, бестолково пытаясь срастить в одно целое, чтобы пролиться дождем. В воздухе пахло чем‑то пряным и загадочным: подступала весна. На календаре было 16 апреля.
– Это что, очередной вопрос с подвохом? – спросил Чак.
– Нет.
– А они меня схватят?
– О чем ты? – До Чака никто не задавал этого вопроса.
– Если я убью его. Они меня схватят? И подвесят на фонарном столбе, чтобы я дрыгал в воздухе ножками.
– Не знаю, – сказал Джонни. – Но скорее всего они тебя схватят.
– И нельзя будет перенестись на машине времени в этот прекрасный мир? В славный семьдесят седьмой год?
– Боюсь, что нет.
– Ну и ладно. Я бы так и так убил его.
– Значит, убил бы?
– Ясное дело. – Чак ухмыльнулся. – Запасся бы цианистым калием, или зашил в воротник рубашки бритвенное лезвие, или еще что‑нибудь такое. Чтобы не измывались, когда схватят. Но я бы это сделал. Иначе я бы с ума сходил, что все они, эти миллионы погибших по его милости, будут преследовать меня до самой смерти.
– До самой смерти, – повторил Джонни каким‑то больным голосом.
– Вы что, Джонни?
Джонни заставил себя улыбнуться.
– Все в порядке. Просто сердце провалилось куда‑то на секунду.
Чак продолжал чтение «Джуда» под почти безоблачным небом.
Май.
И вновь запах сена, и вновь все заполняют жимолость, пыль и розы. Весна гостит в Новой Англии недолго, одну неповторимую недельку, а там диск‑жокеи поставят «золотые пластинки» ансамбля «Бич Бойз», рев «хонды» огласит окрестности, и с шумом ввалится разгоряченное лето.
Как‑то вечером в конце этой неповторимой недели Джонни сидел дома, всматриваясь в мягкий и глубокий весенний сумрак. Чак отбыл на школьный бал со своей новой подружкой, куда более развитой, чем ее предшественницы. Она читает, доверительно сообщил Чак Джонни, – это был разговор людей, знающих, что почем на белом свете.
Нго больше не жил в поместье. В конце марта он получил гражданство, в апреле предложил свои услуги в качестве портье в одном из отелей курортного местечка в Северной Каролине, три недели назад поехал туда на собеседование и сразу же был принят. Перед отъездом зашел к Джонни.
– Мне кажется, вы зря так беспокоитесь из‑за тигров, вы видите их там, где их нет, – сказал он. – У тигра полосы сливаются с зарослями, так что его не разглядеть. Вот беспокойному человеку и начинают повсюду мерещиться тигры.
– Но ведь тигр есть, – возразил Джонни.
– Возможно, – согласился Нго. – Только он где‑то прячется. А тем временем вы таете на глазах.
Джонни встал, подошел к холодильнику и, налив себе пепси, вышел со стаканом на веранду. Он сидел, потягивал пепси и думал о том, как повезло людям, что путешествие во времени невозможно. Оранжевый глаз луны зажегся над соснами, кровавая дорожка перечеркнула бассейн. Заквакали, забултыхались первые лягушки. Немного погодя Джонни зашел в дом и плеснул себе в пепси изрядную порцию рома. Потом вернулся на террасу, снова сел со стаканом в руке и стал смотреть, как луна, поднимаясь все выше, из оранжевой постепенно превращалась в таинственную серебряную.
23 июня 1977 года Чак прощался со школой. Джонни, надевший по этому случаю парадный костюм, сидел в душном зале вместе с Роджером и Шелли Чатсворт и смотрел, как ему, сорок третьему по счету, вручали аттестат. Шелли прослезилась.
А потом был банкет на лужайке перед домом Чатсвортов. День выдался жаркий и влажный. Грозные тучи с багровым брюхом скапливались на западе; они медленно ползли вдоль горизонта и, судя по всему, не собирались приближаться. Чак, раскрасневшийся после трех коктейлей, подошел со своей подружкой Патти Стрэн к Джонни и показал ему подарок родителей по случаю окончания школы – часы «пульсар» последней модели.
– Вообще‑то я просил робота, но старики не потянули, – сказал Чак. Джонни засмеялся. Они еще немного поговорили, и тут Чак рубанул: – Я вам очень благодарен, Джонни. Если б не вы, я бы сегодня не получил аттестат.
– Не преувеличивай, дружище, – сказал Джонни. Его обеспокоили дрожащие нотки в голосе Чака. – Порода есть порода.
– Я ему то же самое все время внушаю, – сказала подружка Чака. Очки до поры скрывали ее холодную изысканную красоту.
– Допустим, – сказал Чак. – Допустим. И все же я знаю, кому обязан своим аттестатом. Огромное вам спасибо. – Он обнял Джонни и слегка притянул к себе.
И вдруг – вспышкой – резкая, яркая картина, заставившая Джонни отпрянуть и схватиться за голову, как будто Чак не обнял его, а ударил. Картина отпечалась в мозгу, точно с клише.
– Нет, – сказал он. – Нет выхода. Не ходите туда, ни ты, ни она.
Чак опасливо попятился. Он почувствовал что‑то. Что‑то холодное, темное, непостижимое. Ему вдруг расхотелось прикасаться к Джонни; в эту минуту у него было одно желание – никогда больше не дотрагиваться до Джонни. Он словно узнал, что чувствуешь, когда тебя живьем заколачивают в гробу.
– Джонни, – сказал он, и голос его дрогнул. – Что… что это?..
Роджер, подходивший к ним с бокалами, в растерянности остановился. Джонни смотрел мимо Чака на далекие грозовые тучи. Глаза у него были отсутствующие и затуманенные.
– Вам туда нельзя. Там нет громоотводов, – сказал он.
– Джонни… – Чак в страхе повернулся к отцу. – По‑моему, у него… обморок, что ли.
– Молния, – возвестил Джонни во весь голос. Люди стали оборачиваться. Он простирал к ним руки. – Пожар. Пробита изоляция. Двери заперты. Горящие люди… запах жареной свинины.
– О чем это он? – вскрикнула подружка Чака. Разговоры прекратились. Все смотрели на Джонни, застыв с тарелками и бокалами в руках.
– Джон! Джонни! Что случилось? Очнитесь. – Роджер шагнул к нему и щелкнул пальцами перед невидящими глазами Джонни. На западе забурчал гром – словно где‑то там великаны ссорятся за картами. – Что случилось?
Голос Джонни звучал отчетливо и громко, его слышали все пятьдесят с лишним человек – бизнесмены, учителя, их жены, выпускники даремской средней школы.
– Сегодня вечером Чак должен сидеть дома, не то он сгорит вместе с остальными. Будет пожар, страшный пожар. Не пускайте его в «Кэти». Ударит молния, и когда приедут пожарники, все уже сгорит дотла. Загорится проводка. У выходов найдут обугленные тела. Опознать их можно будет только по пломбам в зубах. Там… там…
Патти Стрэн закричала и уронила пластиковый стакан – кубики льда рассыпались по траве, сверкая, как огромные алмазы. Еще секунду она стояла, пошатываясь, а затем упала без чувств – в своем воздушном, пастельных тонов, вечернем платье, – и ее мать метнулась на помощь, бросив Джонни на ходу:
– Да что с вами? Что, я вас спрашиваю?
Чак, белый как мел, смотрел на Джонни расширенными зрачками.
Глаза у Джонни начали проясняться. Он озирался, встречая устремленные на него взгляды.
– Простите, – пробормотал он.
Мать Патти стояла на коленях, приподняв голову дочери, и легонько похлопывала ее по щекам. Девушка зашевелилась и застонала.
– Джонни… – прошептал Чак и, не дожидаясь ответа, бросился к своей подружке.
Безмолвие воцарилось на лужайке Чатсвортов. Все смотрели на Джонни. Опять с ним это случилось, и опять все глазеют на него. Как глазели сестры в больнице. И репортеры. Они смахивают на ворон, усевшихся в ряд на проводах. Стоят – в руках бокалы и тарелки с картофельным салатом – и таращатся так, будто у него расстегнуты брюки.
Ему захотелось убежать, забиться в угол. Подступила тошнота.
– Джонни, – Роджер обнял его, – пойдемте в дом. Нельзя вам здесь…
– Что такое «Кэти»? – оборвал Джонни, пытаясь высвободиться из рук Роджера. – Это не частный дом, потому что там таблички с надписью «Выход». Что это? Где?
– Уведите же его отсюда! – закричала мать Патти. – Он опять ее напугает!
– Пошли, Джонни…
– Но…
– Пошли!
Он позволил увести себя. Их шаги по гравиевой дорожке к домику, где жил Джонни, отдавались особенно гулко. Больше ни звука. Они поравнялись с бассейном, и тут до них донесся гул приглушенных голосов.
– «Кэти» – где это? – снова спросил Джонни.
– Странно, что вы не знаете, – сказал Роджер. – Я думал, вы все знаете. Бедняжка Патти Стрэн хлопнулась из‑за вас в обморок.
– Не вижу. Это в мертвой зоне. Что это такое?
– Давайте войдем в дом.
– Да что вы со мной как с больным!
– Вы перенапряглись, – сказал Роджер. Он говорил с ним мягко, успокаивающе, как говорят с душевнобольными. От этого тона у Джонни пробежал холодок по спине, и начала наваливаться головная боль. Он попытался остановить ее напряжением воли. Они поднялись по лестнице в дом.
– Вам лучше? – спросил Роджер.
– «Кэти» – что это?
– Шикарный ресторан в Сомерсуэте. Неизвестно почему, но вечеринки выпускников в «Кэти» стали традицией. А все‑таки примите аспирин.
– Нет. Не пускайте его, Роджер. В ресторан ударит молния. Он сгорит дотла.
– Джонни, – начал Чатсворт медленно и очень ласково, – вы не можете этого знать.
Джонни отпил немного ледяной воды и поставил стакан на место; рука его дрожала.
– Вы говорили, что интересовались моим прошлым. А значит…
– Да, интересовался. Но вы делаете отсюда неправильный вывод. Я знал, что вас считают экстрасенсом или вроде этого, но мне не нужен был экстрасенс. Мне нужен был репетитор. И вы оказались прекрасным репетитором. Лично я полагаю, что нет никакой разницы между хорошими экстрасенсами и плохими, поскольку я не верю в эти штуки. Все очень просто. Я не верю в это.
– Иными словами, я вру.
– Ну почему, – сказал Роджер тем же ласковым, тихим голосом. – У меня на фабрике в Сассексе есть мастер, который ни за что не прикурит третьим от одной спички, но это еще не значит, что он плохой мастер. У меня есть набожные друзья, и хотя сам я в церковь не хожу, мы продолжаем оставаться друзьями. Я искал репетитора, и мне было безразлично, что вы там думаете о своей способности к прозрениям или телепатии. Нет… не совсем так. Мне стало безразлично, когда я решил, что это не помешает вашим занятиям с Чаком. Так оно и вышло. Но пожар в «Кэти» сегодня вечером для меня то же самое, что луна из рокфора.
– Ну да, я не вру, просто я свихнулся. – Глупо до смешного. Дюссо и многие из тех, от кого Джонни получал письма, обвиняли его в шарлатанстве. Чатсворт первый приписал ему комплекс Жанны д’Арк.
– Тоже нет, – сказал Роджер. – В свое время вы попали в страшную аварию и со страшным трудом выкарабкались; вы заплатили слишком большую цену за то, чтобы жить. Я не сторонник трепа на такие темы, ну а если кто‑нибудь из гостей, не исключая матери Патти, намерен делать далеко идущие выводы, им вежливо объяснят, чтоб они помалкивали о том, чего не понимают.
– «Кэти», – сказал Джонни. – Откуда тогда мне стало известно это название? Каким образом я узнал, что это не чей‑то дом?
– От Чака. Последнюю неделю он часто говорил о вечеринке.
– Только не мне.
Роджер пожал плечами.
– Возможно, вы услышали, как он говорил об этом Шелли или мне. Это отложилось в вашем подсознании, и в какой‑то момент…
– Ну конечно, – с горечью сказал Джонни. – Все, чего мы не понимаем, все, что не укладывается в привычную схему, мы помечаем грифом «П», то бишь подсознательное. Идол двадцатого века. Сколько раз это бывало с вами, Роджер, когда что‑то шло вразрез с вашим прагматическим взглядом на мир?
