Позиционирование кандидатов в основных сегментах электората в период президентских выборов 1996 г

Сегмент 1 Рыночное мышление. Стабильный доход Брынцалов Ельцин Федоров	Сегмент 2 Рыночное мышление. Нестабильный доход Ельцин Зюганов Лебедь Рыбкин Федоров Явлинский
Сегмент 3 Нерыночное мышление. Стабильный доход Зюганов Жириновский Лебедь	Сегмент 4 Нерыночное мышление. Нестабильный доход Зюганов Жириновский Лебедь Шаккум

Отечественные имиджмейкеры советуют в первую очередь обращать внимание на те социальные группы, интересы которых выражает кандидат, искать среди них сторонников, выявлять противников, уделять внимание колеблющимся. Как уже говорилось, выбор адресной группы позволяет добиться более совершенного исполнения коммуникативной функции политической рекламы, разработать адресные, т.е. более эффективные политические лозунги и призывы. Кроме того, этот выбор предоставляет возможность эффективно использовать имеющиеся ресурсы, легко реализовать местные (территориальные) особенности данного региона.

Чтобы более эффективно воздействовать на те или иные слои электората, необходимо определить политический вес каждой целевой группы, т.е. ее возможности влиять на политическую ситуацию. Это достигается путем анализа ряда ее характеристик, в числе которых следующие (проценты в скобках означают удельный вес данной характеристики):

– численность группы (20%);

– культурно-образовательный уровень (10%);

– уровень доходов (15%);

– информированность (5%),

– внутригрупповая сплоченность (5%);

– активность (10%);

– реальная роль в органах власти (10%);

– дисциплина и способность к организованным действиям (5%).

Если мы выстроим таблицу, где слева по вертикали будут расположены эти характеристики, а сверху по горизонтали – целевые группы населения (с указанием доли данной группы в составе электората), то получим долю каждой целевой группы для каждой характеристики.

Сложив полученные значения в каждой из колонок, соответствующих целевым группам, получим искомое – процентное выражение политического веса каждой целевой группы.

Адресные группы выделяются по следующим критериям. В первую очередь, в качестве адресных следует выбирать те целевые группы, к которым кандидат ближе всего по своему социальному положению. Вслед за ними – рядом стоящие целевые группы, между которыми нет сплошных барьеров, интересы которых по тем или иным вопросам часто совпадают. Постоянно имея в виду главных союзников, нельзя забывать и о том, что многие проблемы близки всем группам избирателей. Поэтому в программе кандидата должен быть блок лозунгов, обещаний, направленных на достижение общезначимых целей.

Определившись с целевыми группами, выяснив их удельный вес, изучив их групповые интересы, позиции по отношению к кандидату, можно планировать дифференцированное воздействие на эти адресные группы. В основном это воздействие будет представлять собой трансляцию на аудиторию имиджа кандидата, его программы, идей, определяющих его стратегию.

А.Н. Жмыриков рекомендует проводить в избирательном регионе социологическое исследование политического пространства кандидата по квотной выборке. В качестве респондентов берут жителей округа в возрасте от 18 до 70 лет. При этом фиксируется район проживания, пол, возраст, образование. Вопросы составляются так, чтобы получить представление о степени политизированности респондента, его нацеленности на достижение результатов в предметной деятельности, во власти, в общении, временной ориентации на прошлое, настоящее или будущее. Выясняется также ориентация способностей респондента (интеллектуальная, эмоциональная, волевая). Эти исследования ставят себе целью получить представление о том, чего ожидает электорат от политического лидера. Поскольку каждый респондент принадлежит к одной из социальных групп, он является носителем групповых ожиданий. Эти ожидания, относящиеся к политическому лидеру, выявляются в результате последующих статистических обсчетов.

Чтобы добиться успеха на выборах, образ политика должен в наибольшей мере соответствовать ожиданиям электората. Именно этот образ несет основную коммуникативную нагрузку в избирательной кампании. Анализируя стиль ведения политических кампаний в США, О.А. Феофанов замечает: «Изощренная рекламная техника нацелена на то, чтобы избиратели почувствовали в кандидатах те качества, которые они хотели бы иметь сами. Таким образом кандидат не столько демонстрирует собственные качества, сколько отражает проецируемые на него качества, которыми желали бы обладать сами зрители».

Соответствие рекламируемого образа ожиданиям аудитории, на которую он проецируется, считается одним из основных требований не только в политической, но и коммерческой рекламе. «Реклама в своем стремлении побудить человека совершить покупку представляет ему его собственный образ, отвечающий его чаяниям и ожиданиям. Эти последние являются функциями социокультурной среды и потому определяющими, на них-то в первую очередь и должна ориентироваться реклама», – пишут Б. Катля и А. Каде в своей книге «Реклама и общество».

При опросах используют разный подход к достаточно популярному кандидату и к тому, кто еще малоизвестен. В первом случае ставится прямой вопрос: «Кого из перечисленных кандидатов Вы хотели бы видеть на посту президента (мэра, депутата – в зависимости от уровня выборов), если выборы состоятся сегодня?». Если же политик неизвестен избирателям, прибегают к условному выбору адресной избирательной группы. Эта группа должна быть достаточно большой, ее групповые ценности должны быть как можно ближе к идеологическим, социально-экономическим, культурологическим характеристикам деятельности самого кандидата. Умонастроения группы не должны быть изначально связаны с конкурентом.

В последние десятилетия в психосемантике (направлении экспериментальной психологии, которое занимается изучением «значения», или семантики сознания) накоплен большой опыт исследования различных сторон человеческой деятельности и мышления путем установления личностных смыслов, вкладываемых в то или иное слово или действие. С помощью психосемантических исследований политического сознания можно узнать:

– отношение избирателей к различным политическим партиям и объединениям;

– отношение избирателей к имеющимся политическим лидерам и представленным кандидатам;

– разделение населения по политическим направлениям и симпатиям;

– требования избирателей к политическим партиям и политическим деятелям.

Можно также получить представление об идеальном имидже партии и лидера.

Эти исследования позволяют кандидату выявить своих сторонников и конкурентов, проверить, насколько его собственный имидж отклоняется от совершенного, приблизить его характеристики к идеалу избирателей.

С помощью психотехник избирательной кампании можно определить, какой тип восприятия характерен для того или иного субъекта. Это устанавливается путем наблюдения за неосознаваемыми действиями человека – движениями глаз, ритмом и типом дыхания, изменениями поз, жестами. Определив преобладающий в той или иной группе тип восприятия, можно в соответствии с этим оказывать последующее психологическое воздействие на данную группу.

Исследования показывают, что преимущественно визуальное восприятие характерно для людей с высоким уровнем включенности в политическую деятельность. Преимущественно аудиальный (речевой) тип восприятия свойственен людям с избыточным уровнем включенности в политическую деятельность. Преимущественно кинестетическое (чувственное) восприятие бывает у людей с низким уровнем включенности.

Зная электоральную группу, характерный для нее тип восприятия, можно приступать к планированию воздействия. Приведем некоторые применяемые тут приемы. Один из способов психологического влияния на избирателя – так называемое «отзеркаливание». Под этим подразумевается придание информации оптимально воспринимаемого вида путем «отражения» зрительных, речевых и паралингвистических особенностей аудитории, к которой обращено послание. В качестве примера покажем, какими принципами следует руководствоваться при создании печатных материалов кампании, имея дело с разными типами преобладающего восприятия.

При визуальном восприятии фотография кандидата помещается в верхнюю часть листа по центру и занимает четвертую часть площади верхнего левого и верхнего правого квадрантов. Слева от фотографии, в верхнем левом квадранте на пяти-семи строках текста приводятся основные биографические сведения о кандидате, а справа, в верхнем правом квадранте – основные тезисы его программы. При этом необходимо, чтобы текст тезисов занимал на две строки больше, чем текст биографии (т.е. тексты слева и справа от фото должны располагаться асимметрично). В нижних квадрантах размещается текст, расшифровывающий приведенные выше тезисы. Этот текст должен занимать не более двух третей нижней половины листа. В самой нижней его части помещается адрес «команды» кандидата.

При аудиальном восприятии фотография на листовке располагается на половине верхнего левого квадранта. Вторую его половину и весь верхний правый квадрант занимают расширенные биографические сведения о кандидате (помимо данных о возрасте, образовании, семейном положении указываются наиболее яркие профессиональные достижения или наиболее интересные с точки зрения имиджа и известные избирателям факты биографии, политической деятельности). Две трети нижних квадрантов занимает программа кандидата. Внизу – адрес группы поддержки.

При кинестетическом типе восприятия фотография кандидата помещается в правой половине верхнего правого квадранта. Весь верхний левый квадрант и левая половина правого занимает расширенная биография кандидата. Нижние квадранты заполнены программной информацией. Подпись листовки обязательно сопровождается вводными кинестетическими предикатами. Например: «...Нет другой возможности почувствовать вкус пирога, кроме как съесть его. Если Вы желаете и дальше ощущать то, что ощущаете каждый день, можете не приходить по адресу (здесь дается адрес группы поддержки). Если же Вы желаете почувствовать острый запах действительных перемен, приходите к нам в штаб и участвуйте в планировании нашей общей судьбы».

Евгеньева Т.В. Культурно-психологические основания формирования образа «другого» в современной России*

Одной из основных характеристик политической культуры совре­менной России является обостренный интерес к образу «другого». Этот интерес, представляющийся необъяснимым и нелогичным неко­торым критикам, может быть понят и объяснен, если рассматривать его с точки зрения иной, мифологической по своей природе, логики, доминирующей в политическом сознании и поведении в условиях со­циокультурного кризиса, когда на поверхность выходят и начинают играть активную роль мифологические основания культуры, ранее скрытые под ее рациональными элементами.

Реализация мифологических оснований свойственна каждой куль­туре в условиях кризисного развития. Она может проявляться в фундаменталистских ценностях и установках, направленных против нарас­тающих сложностей в процессе обновления жизни, в усилении этносепаратистских и тоталитарных настроений, в развитии нетрадиционных культов, эскапистских субкультурных сообществ, в подъеме радикаль­но-националистических движений и групп, в активизации авторитар­но-харизматического типа сознания.

Особенность российской политической культуры заключается не в большей ее «мифологичности» (объяснение специфики российской политической культуры, особенно любимое рядом западных авторов), а в содержании мифологии, выходящей на поверхность в условиях кризиса.

В основе исследования процесса реализации мифологических ос­нований культуры, и, прежде всего политической культуры современ­ного общества лежит идея о проявлении социокультурного кризиса (конфликта ценностей) в форме идентификационного кризиса лично­сти. Кризис идентичности является результатом постепенного разрушения представлений, лежащих в основе самоидентификации лично­сти: о собственном целостном, устойчивом «Я» (утрата самотождественносги, начинающаяся нередко с исчезновения «признания» со сто­роны окружающих); о непрерывности своего существования во време­ни и пространстве, а также разрушение системы личностных смыслов (потеря смысла жизни).

Среди работ, посвященных анализу появления основных призна­ков кризиса идентичности в современной России, можно назвать рабо­ты Л. Ионина, В. Ядова, а также обобщающее исследование «Тенден­ции социокультурного развития России, 1960-1990-е г.г.», М., 1996, в котором подробно рассматриваются настроения неудовлетворенности, предшествующие, как правило, разрушению самоидентификации зна­чительной части членов общества. Авторы работы выделяют такие элементы формирующегося кризиса идентичности как ломка жизнен­ных стереотипов, маргинализация, ощущение отверженности, сопро­вождающееся психологическим дискомфортом.

Самоидентификация личности в советский период основывалась на сложившейся в течение длительного времени системе социокуль­турных и политических мифов, определяющих представления лично­сти как об окружающей ее природной и социальной реальности, так и своем собственном месте в ней. «Картина мира» советского человека, будучи мифологической по своей природе, достаточно успешно стаби­лизировала его сознание и поведение.

Разрушение этой «картины мира», начатое в годы перестройки и особенно активно продолженное после 1991 года, привело к дестаби­лизации всей системы представлений значительной части общества. Ценности и нормы, определявшие процесс самоидентификации лично­сти, неожиданно изменили свое значение, а общепринятые цели дея­тельности оказались лишенными смысла. Разрушение самоидентифи­кации личности в качестве «советского человека» при отсутствии аде­кватной компенсации лежит в основе формирования кризиса идентич­ности.

Реакцией личности на переживание кризиса идентичности может стать как пассивное приспособление к ситуации, периодически сме­няющееся немотивированной агрессией, направленной и на окружаю­щих, и на самого себя, и приводящее в итоге к полной деградации лич­ности; так и активные поиски новой идентичности. Можно выделить две тенденции, по которым происходит процесс этого поиска.

Первая представляет собой отчуждение от большого социума, ориентацию на семью, бытовые проблемы, жизнь «одним днем». Многие исследователи отмечают, что для значительной части общества основной целью активности стало не стремление к самовыражению, к постижению смысла, а простое выживание. В этих условиях в структу­ре потребностей личности на первое место выходят потребности, свя­занные с необходимостью это выживание обеспечить, то есть матери­альные потребности и потребность в безопасности.

Личность, не способная (как по объективным, так и по субъектив­ным причинам) удовлетворить указанные потребности собственными силами, активно ищет объект, на который она смогла бы переложить эту задачу. Для значительной части населения таким объектом тради­ционно остается государство. Не случайно именно у государства, пер­сонифицированного в образе президента или правительства, требуют выплаты зарплаты работники не только бюджетных организации, но и акционерных обществ, зарплата которых должна поступать из иных источников. Понимание же этого противоречия рядом бастующих шахтеров приводит не к смене объекта обращения, а к требованию национализации шахт.

Не будучи в состоянии не только контролировать, но в ряде случа­ев просто понять смысл происходящих событий, личность как бы сни­мает с себя ответственность за их результаты. Добровольно передавая государству все свои права, она одновременно считает его ответствен­ным даже за те проблемы, которые возникли в результате собственных действий личности. Типичными в этом смысле являются движения так называемых обманутых вкладчиков, требующих от правительства или президента компенсации своих собственных ошибок.

Если государство воспринимается личностью как неспособное обес­печить ее базовые потребности, личность в силу объективной необходи­мости ищет иные структуры, строящиеся в рамках социокультурных или территориальных общностей. При этом правовые основания существо­вания данных структур для большинства значения не имеют. В массовом сознании формируется представление, для которого характерна своеоб­разная готовность пожертвовать правами и свободами ради безопасности и выживания. Сегодняшний герой - это не герой-спаситель, воплощен­ный в образе Ельцина на танке, а скорее «мэр в кепке», «хозяин», спо­собный обеспечить выживание и безопасность если не для «всех», то хотя бы для «нас», если не в масштабах всего государства, то, по крайней мере, в конкретном городе или регионе.

Описанные представления находятся ближе всего к образу крими­нального сообщества, ассоциирующегося в массовом сознании с кон­тролем над определенной территорией, обеспечением ее безопасности и защиты от внешних врагов в лице государства или враждебного со­общества, а также поддержание порядка внутри нее.

Для личности, ориентированной на выживание, нет ни образа «светлого будущего», ни образа «светлого прошлого». Время не дви­жется ни вперед к какой-либо даже самой утопичной цели, ни назад к Золотому веку. Оно как бы остановилось и начинается и заканчивается сегодняшним днем.

Второе направление, по которому происходит процесс поиска но­вой идентичности, представляет собой полную противоположность первому. Это обращение к неким «высшим» ценностям, воспринимае­мым чаще всего в упрощенной, стереотипизированной форме, при­дающим внешнюю осмысленность ежедневному существованию.

Наиболее ярким примером ценности такого типа стала «демокра­тия», воспринимаемая то как «западная демократия» (особый образ жизни, выступающий в качестве идеала, к которому следует стремить­ся России), то как сообщество «демократов», выступающих против многочисленный врагов «демократии» (коммунистов, фашистов и т.д.), то, наконец, как символ реформ, сформировавших первоначально в массовом сознании завышенные ожидания, способствовавшие впо­следствии еще большему разочарованию.

Можно выделить ряд уровней идентификационного кризиса, от­ражающих глубину общественного кризиса в целом, от усиления на­строений неудовлетворенности, через пограничную ситуацию, к фор­мированию собственно архаических структур и их мифологизации.

Прежде чем кризисные явления, нарастающие в обществе, осоз­наются политическими элитами, они становятся предметом непосред­ственного переживания, проявляясь на массовом уровне в подчас не­осознаваемых людьми настроениях. Социально-психологическая при­рода массовых настроений состоит в том, что они возникают при рас­хождении ожиданий массового сознания с реальными возможностями их достижения. В этих условиях в обществе формируются массовые настроения, выражающиеся в ощущении неудовлетворенности суще­ствующим положением вещей.

Массовые настроения легко формируются и распространяются в обществе, лишенном четкой социальной структуры, с разрушающими­ся старыми и еще не сформированными социальными связями, что осложняет для личности процесс идентификации с социальной общно­стью, к которой она принадлежит. В процессе идентификации массо­вые настроения становятся основным фактором, определяющим пове­дение людей. С. Московичи описал этот процесс как процесс «иррационализации масс». Последняя «проявляет себя в разгерметизации эмоциональных сил, которые в подземелье ожидают случая вырваться с вулканической силой. Эти силы, вовсе не побежденные, выжидают благоприятного момента, чтобы снова вернуть свое господство. Он наступает, когда люди, раздраженные каким-то кризисом, собираются вместе. Тогда совесть индивидов теряет свою действенную силу и не может больше сдерживать их импульсов. Эти неосознанные эмоции — настоящие кроты в историческом пространстве, они используют его, чтобы оккупировать незанятую сферу. То, что поднимается на поверх­ность не ново, оно существовало, не обнаруживая себя, в спрессован­ном виде, эти подспудные силы, более или менее сконцентрированные и подавленные, сформированные и готовые к вступлению в действие»[59].

На этом этапе главной функцией массовых настроений в обществе является, как правило, формирование и эмоциональное обоснование со­циально-политических действий достаточно больших общностей людей за счет объединения их в массу на основе общности переживаний.

Нарастание кризисных явлений порождает также специфическое психологическое состояние, которое можно определить как погранич­ное. Пограничное состояние возникает как своеобразное предчувствие кризиса и ощущается личностью как распад привычной «картины ми­ра», куда входят представления и о социально-культурной среде, и о своем собственно месте в ней. «Переживания и их метафоры особенно интересны в те редкие моменты, когда жизнь многих меняется сразу и резко, потому что силы шторма переламывают ее повседневную не­прерывность. Тогда у людей пропадает привычка жить»[60]. В этом описа­нии социокультурного кризиса конца XIX - начала XX века, данного А. Эткивдом, привлекает внимание последнее предложение, очень точно отражающее состояние человека, находящегося в пограничном состоя­нии.

Социокультурный кризис ломает господствующую в обществе сис­тему ценностей и мифов, не предлагая на этом этапе адекватной замены. На личностном уровне это приводит к потере оснований для оценки происходящих событий, проявляющейся в ощущении отсутствия воз­можности субъективного контроля над ними (потеря «смысла жизни»). Предметы и явления неожиданно перестают помещаться в привычные оценочные рамки, причудливо меняя местами свои положительные и отрицательные стороны. Иррациональность становится символом суще­ствования, возрождается интерес к мистическим пультам.

В социально-психологическом плане пограничная ситуация вос­принимается личностью как распад ролевой структуры привычной социальной среды, ведущей к разрушению оснований для самоидентификации, своеобразной потере собственного «Я». Отсюда особый почти болезненный интерес каждой кризисной культуры к вопросам пола, как последней опоры собственной идентичности, и одновремен­но постоянно возрождающаяся тема бисексуальности и изменения по­ла, заставляющая вспомнить об архетипе «анима» К. Юнга, опреде­ляемом Е. Мелетинским как «часть души, скрывающая противополож­ный пол в индивиде»[61].

Идентификационный кризис проявляется также в ощущении свое­образного «сужения» пространства и времени вплоть до эсхатологиче­ского настроения наступающего скорого конца того и другого. Не слу­чайно в этот период в массовом сознании начинают пользоваться все большей популярностью теории, проповедующие различные варианты «конца света» (вплоть до указания конкретных дат). Предчувствие ка­тастрофы порождает желание перенестись в иное, мифологическое время-пространство, неосознанно отождествляемое с Золотым веком. По мнению И. Следзевского, «в кризисных и катастрофических ситуа­циях исторический принцип движения социального мира во времени (удаление от мифологического начала мира) сменяется эсхатологиче­ским: сжатие в одну точку мифологического пространства сменяется его расширением в направлении мира социального, миры приобретают объемность и динамику, тогда как социальное пространство-время свертывается в черную дыру («распалась связь времен»)»[62].

Ощущение «конца времени» приобретает особую остроту в перио­ды, когда социокультурный кризис совпадает по времени с концом века, как это происходило в России в конце XIX и повторяется сегодня в конце XX века.

Схожесть, повторяемость реакций общественного сознания на кризис в разных обществах и в различные эпохи отмечал Л. Войтоловский, наиболее последовательный из исследователей, можно сказать апологет масс и массовых настроений в советской психологической науке. «Сходственные общественные группы, попадая в сходственные политические условия, реагировали одинаковым образом и станови­лись ареной сходственных психических настроений. Возьмем ли мы английскую интеллигенцию (значит и созданную ею литературу) вре­мен Карла II, французскую - времен реставрации, немецкую - 20-х и 30-х годов, итальянскую - при австрийском владычестве, всю западно­европейскую интеллигенцию и литературу после поражений 1848 года, русскую - периода 1907-1911 годов, - мы всюду встречаем одни и те же типические черты глубокого культурного кризиса...

Представление о мире получает явно упадочный характер. Искус­ство и литература окрашиваются в скептические и цинические цвета. Мысль пугливо съеживается и человечество объявляется обреченным на вечное ничтожество и страдания. В умах господствует страх смерти и безудержный мистицизм. Разговоры и книги наполняются отрицани­ем жизни и воплями о банкротстве науки»[63]. Пограничное состояние нестабильно, оно требует обязательной компенсации, без которой мо­жет наступить распад, деградация личности. Наиболее доступной фор­мой компенсации оказывается активизация архетипических структур сознания, связанных с замещением в нем как рациональных, так и тра­диционных представлений о собственной идентичности, о причинах происходящих в обществе изменений, о времени и пространстве, архетипическими представлениями, тяготеющими к архаической модели мира. «Архетип, — по определению К. Юнга, - есть своего рода готов­ность снова и снова репродуцировать те же самые или сходные мифи­ческие представления»[64]. Поэтому пограничная ситуация способствует активному процессу мифотворчества во всех областях культуры, включая политическую культуру. Мифология будущего, одновременно являющегося прошлым, попытка изменить реальность, «переиграть» жизнь порождает желание радикально перестроить социокультурную и политическую реальность на основе субъективно привлекательной модели.

Центральной моделью, своеобразной архетипической матрицей, на основе которой происходит процесс идентификации личности в кри­зисной ситуации, является категория «Мы - Они». Ее корни лежат в архаических пластах человеческой культуры, в рамках которой мифо­логизированное восприятие реальности строилось вокруг двух проти­воположных полюсов. Другим вариантом этой модели, включающим оценочный элемент, становится категория «Свой - Чужой». Б. Поршнев, подробно исследовавший место указанных категорий в истории общества в книге «Социальная психология и история», делает вывод, что «реально существующая общность, взаимосвязь индивидов ощу­щается каждым из них посредством либо той или иной персонифика­ции, либо различных обрядов, обычаев, подчеркивающих принадлеж­ность "нас" к данной общности в отличие от "них"»[65]. Данная модель пребывает в общественном и индивидуальном сознании в латентном состоянии, не определяя в жесткой форме ориентации и поведение лю­дей, однако в кризисных ситуациях может вытеснить в этом сознании более поздние рационалистические слои, заняв господствующее поло­жение.

С наибольшей очевидностью функционирование данной модели проявляется в политической культуре общества. Так, в течение всей избирательной кампании по выборам президента Российской Федера­ции в сознание избирателей настойчиво внедрялась мысль о невоз­можности «третьего пути» и необходимости выбора между демократи­ческим развитием, воплощаемым в фигуре Б. Ельцина, или возвратом к прежним коммунистическим идеалам, выразителем которых стал Г. Зюганов. Результаты показали, что эта мысль нашла в массовом ми­фологизированном сознании благодатную почву.

Восприятие мира на основе модели «Мы - Они» формирует пред­ставление о некой локальной территории, на которой проживает общ­ность, как сакрального Космоса. На этой территории все явления и события приобретают дополнительный сакральный символический смысл. Для архаического человека жизнь вне общности, вне террито­рии (понятие территории может иметь не конкретное, а экзистенци­альное значение) не представляется возможной, так как индивидуаль­ное «Я» не выделено и не осознано. Анализируя эту сторону архаиче­ского сознания, французский исследователь Л. Леви-Брюль отмечает, что одной из основных психологических закономерностей его функ­ционирования является «закон партиципации», в результате которого возникает ощущение мистического слияния личности с группой, иден­тифицирующейся с тотемом-предком или территорией ее обитания[66].

В условиях социокультурного кризиса современный человек готов отказаться от собственной индивидуальности в обмен на чувство за­щищенности, безопасности, которое дает реальное или мифологиче­ское слияние с группой. При этом на первом этапе кризиса на первый план выходят наиболее очевидные этнические или этно-конфессиональные характеристики, по которым и происходит идентифика­ция. Позже они дополняются идентификацией региональной, где реги­он выступает в качестве особым образом идентифицированного субъ­екта («Мы»), и возникает мистическое единство общности с террито­рией, своеобразным аналогом русской общины-мира. Массовое созна­ние как бы возвращается в состояние, когда, по определению С. Лурье, «крестьянин осознавал себя членом русского общества не как индивид, а как член конкретной общины, конкретного "мира"»[67], а «само госу­дарство, с этой точки зрения, понималось как система, объединяющая многочисленные «миры»...»[68]. «Мир», постепенно присваивающий себе все больше атрибутов государственности, начинает активно от­стаивать свои специфические права, в противовес мифологизирован­ному образу «центра», стремящегося эти права отобрать. Обоснованием этих особых претензий становятся, нередко, ссылки на те или иные периоды истории, в которые данный регион играл значимую роль (например, более древнее происхождение регионального центра по срав­нению со столицей). В качестве доказательства актуальности этой формы идентификации можно привести результаты значительного числа выборов руководителей региональных администраций, где ос­новным мотивом голосования стала не политическая, а региональная ориентация кандидата. В этой ситуации кандидат, воспринимаемый массовым сознанием как ставленник «центра», оказывался в заведомо проигрышной ситуации.

Для идентификации с общностью, воспринимаемой как «Мы», существенное значение имеет образ «Их», врагов и недоброжелателей. По определению Б. Поршнева «Они», «Чужие», можно сказать сквоз­ная категория науки социальной психологии, в не меньшей степени, чем парная ей категория «Мы», «Свои»[69]. «Они» могут быть неперсо-нифицированы, но обязательно хитры и могущественны.

Для архаического сознания характерно противопоставление между «Своей» территорией и неизвестным неопределенным пространством, которое ее окружает. Чужая, «не наша» территория пребывает в со­стоянии хаоса, ее соседство вызывает ощущение исходящей от нее опасности, грозящей разрушить целостность нашего Мира. Для боль­шинства мифологических сюжетов характерно отождествление сил, негативно воздействующих на созданный богами Мир, с врагами бо­гов, демонами.

«Длительные, по видимости нормальные отношения между этни­ческими группами, - отмечает А. Ахиезер, - мгновенно разрушаются в моменты кризисов любого типа, так как может оказаться, что в соот­ветствующей культуре разрешение конфликта видится именно на пути избиения, изгнания иной этнической группы. Происходит, казалось бы, невероятный возврат к оттесненным, исчезнувшим программам архаи­ческих пластов культуры»[70].

Идентифицирующую роль образа врага в политической мифоло­гии отмечал Г. Маркузе: «Свободные институты состязаются с автори­тарными, стремясь превратить образ Врага в могучую силу внутри Системы. Эта смертоносная сила стимулирует рост и инициативу... посредством превращения общества в целом в обороняющееся обще­ство. Ибо Враг существует постоянно... Он равно угрожает нам во время войны, так и в мирное время,... он таким образом встраивается в Систему как связующая ее сила»[71].

В современной российской политической мифологии реальные со­циальные и политические проблемы нередко подменяются архаическим по своему происхождению представлением о вечной борьбе двух мифологизированных общностей («демократы» — «коммунисты», «пат­риоты» - «предатели», «наши» - «не наши»), где образ врага становится основным элементом, обеспечивающим сплоченность.

Категория «Мы» является не только первичной формой самоиден­тификации личности, но и простейшим способом организации про­странства и времени.

Временные представления архаического сознания характеризуют­ся разделением на сакральное мифологизированное время, распола­гающееся в прошлом и периодически воссоздающееся посредством ритуала, и профанное время, начинающееся и заканчивающееся сего­дняшним днем. История подразделяется на два неравноценных перио­да: предыстория, мифологическое время, отдельные элементы которо­го служат для объяснения происходящего в настоящем, и собственно история, начинающаяся, как правило, здесь и сейчас. А историческое развитие воспринимается не как движение в будущее, а как развитие в направлении к прошлому, к тому мистическому периоду, где заложены основы, корни настоящего.

М. Элиаде, в работе «Космос и история» подробно исследовавший модели пространства и времени, характерные для мифологического сознания, утверждает, что «через все поколения проходит красной ни­тью сопротивление конкретному историческому времени и стремление периодически возвращаться к мифологическому Первоначалу, к "Ве­ликому времени"»[72].

В мифологическом восприятии прошлое продолжает жить в на­стоящем, постоянно находится как бы внутри него. Оно предстает го­раздо более живым и привлекательным, чем настоящее. Культурные герои прошлого продолжают определять настоящее, а события про­шлого заново воспроизводятся в настоящем посредством специальных ритуалов. По мнению М. Элиаде с помощью ритуала общность пыта­ется как бы воссоздать сакральное мифологическое время.

Этим объясняется кажущееся необъяснимым на рациональном уровне чересчур эмоциональное отношение сознания к историческим событиям давнего прошлого, усиливающееся в условиях кризиса. Это отношение можно было наблюдать, например, среди участников массо­вых митингов в Татарстане в начале 90-х годов XX века, посвященных очередной годовщине взятия Казани войсками Ивана Грозного. Каза­лось, участники митингов воспринимали эту трагедию, как происходя­щую здесь и сейчас. В мифологизированном прошлом лежат основные мотивировки деятельности партий и движений национал-патриотичес­кой ориентации («Великая Россия», Украина, Булгария и т.д.).

В условиях идентификационного кризиса история становится тем экзистенциальным пространством, в котором личность заново находит свою идентичность, смысл своего существования, основу для объеди­нения с общностью. При этом в качестве основания для создания исто­рической мифологии могут быть избраны реальные исторические со­бытия, оказавшие как позитивное, так и негативное влияние на разви­тие общности. Американский исследователь в области этнической психологии В. Волкан определяет их так: «избранная общая травма» и «избранная общая слава»[73].

При этом ближайшая история ассоциируется, как правило, с дей­ствиями сил зла, как бы извратившими изначально «правильное» на­правление развития, что и привело к кризису, а «настоящая» история переносится все дальше в прошлое. Так, в начале перестройки «на­стоящая» история ассоциировалась с ленинским периодом, а врагом был Сталин, позже «настоящая» история переместилась на дореволю­ционный период, а роль врагов играли уже большевики. С точки зре­ния противоположной мифологии, «настоящая» история, наоборот, заканчивается со смертью Сталина, а главным врагом становится уже Горбачев.

«В мифологическом сознании понятие времени - нелинейное, цикличное, обратимое, вектор которого повернут в прошлое»[74]. Нерас­члененность прошлого и настоящего в мифологическом сознании рож­дает веру в возможность в очередной раз начать жить сначала, в част­ности, вернуться в любой, представляющийся субъективно привлека­тельным отрезок истории. «Великое время» М. Элиаде в российской культуре существует в постоянно возрождающемся образе Золотого века.

Место этого образа в культуре конца прошлого века является одной из центральных проблем в книге А. Эткинда, содержащей социально-психологический анализ культуры Серебряного века[75]. Тема об особой роли культуры Серебряного века в развитии российской культуры стала популярной в конце 80-х - начале 90-х годов нашего века. Опираясь на миф о Золотом веке, различные политические партии и движения в зави­симости от своей ориентации предлагают варианты возврата в тот или иной период нашего мифологизированного прошлого.

Ориентация на прошлое и отсутствие четких представлений о бу­дущем, свойственные мифологическому сознанию, вынуждают его подменять описание цели описанием средств ее достижения, что по­зволяет не выходить за рамки постоянно длящегося «сегодня». Так, произошла своеобразная мифологизация понятия «реформа» в современной России; при описании реформ главным становится не их цель а тема преодоления препятствий на пути к цели. На уровне массового сознания концентрация на сегодняшнем дне, своеобразное продление «сегодня» выполняет психологическую функцию компенсации страха и неуверенности, вызванных ощущением «конца времени».

Такое явление массового мифологического сознания как персони­фикация причинности также связано с моделью «Мы - Они». Все про­исходящие события рассматриваются в нем как проявления чьей-то доброй или злой воли. По мнению К. Юнга, «первобытный человек исходит из следующей предпосылки: причиной всего является неви­димая произвольная сила», именно поэтому «люди всегда нуждались в демонах и никогда не могли жить без богов»[76].

Все благоприятные события связаны в мифологии с волей Бога, или его воплощения в виде Вождя, Героя, все враждебное, негативное есть результат действий таинственного врага. Отсюда выделение и мифологизация вождя, который становится центром, организующим общность, и приобретает сакральные функции. Вождь наделен особой, недоступной простому человеку связью с прошлым, с его героями, являясь как бы мистическим их воплощением. От них он черпает свои сверхъестественные возможности влияния на историю. Не случайно каждое время ищет и находит в истории собственных культурных ге­роев, играющих роль своеобразных тотемов, покровителей сегодняш­них политических вождей. Действия, воспринимающиеся как враж­дебные по отношению к тотему, вызывают гораздо более сильную эмоциональную реакцию, чем подобные действия, направленные про­тив любого реального участника общности. Уничтожение тотема - это конец, разрушение всей общности. Именно так воспринимались значи­тельной частью общества предложения о захоронении тела В.И. Ле­нина. Аргументы, связанные с историко-культурной или научной зна­чимостью его сохранения являются в большинстве своем лишь неосоз­нанной рационализацией страхов, заложенных в массовом сознании.

В процессе всей истории развития человеческого сообщества ми­фологические основания политической культуры, активизирующиеся в его кризисные периоды, рождали потребность в идентификации с вож­дем, в качестве одного из главных условий самоидентификации лично­сти. Живой или умерший вождь постепенно теряет в массовом созна­нии свойства живого человека и приобретает символические характе­ристики. Для понимания этих характеристик достаточно сравнить со­держание мифологизированных биографий современных политических лидеров, претендующих на роль вождей разного уровня, в которых конкретные события личной жизни приобретают одинаковый симво­лический смысл. Анализируя эти сочинения и сопоставляя основные элементы биографий, можно увидеть степень мифологизации образа того или иного политического лидера.

Враг так же индивидуализируется и приобретает символический смысл, так как через него в Мир приходит все враждебное и злое. Вра­ждебные силы носят человеческий облик, однако, это лишь маска, скрывающая оборотня (отсюда популярный в политической мифоло­гии образ вражеского агента, агента влияния и т.д.). Тайными кознями врагов можно объяснить и оправдать любые просчеты и неудачи, не­соответствие результатов поставленным целям и т.д. А. Клибанов оп­ределяет это явление как «стремление решать сложные вопросы, реду­цируя и упрощая их до плоской древней идеи, что в любой проблеме есть злобный виновник, который является ничем иным, как персони­фикацией мирового зла»[77]. Таинственные силы зла — причина всего плохого и неприятного в нашей сегодняшней действительности. В за­висимости от того, как идентифицировала себя данная культурная или политическая общность, на роль врага в последние годы предлагались и привычные евреи в мифологизированном варианте «жидомасоны», и окопавшиеся в новых демократических структурах коммунисты или «продавшиеся Западу» демократы, пресловутые «агенты влияния» или конкретные личности, наделяемые особым, тайным влиянием на пре­зидента (от Бурбулиса до Коржакова и Чубайса и т.д.).

Если образ героя ассоциируется с понятием «чудо», то образу вра­га соответствует в политической мифологии понятие «заговора». При этом как бы подразумевается, что в основе и того и другого стоят не­кие сверхъестественные силы добра или зла, а конкретная личность это лишь представитель (пророк или тайный агент) этих безличных сил. Отсюда следует сделать вывод, что обычный человек не только не мо­жет, но и не должен пытаться познать и тем более оценивать замысел высших сил, ему предлагается лишь верить в то, что замысел этот (по крайней мере если он исходит от сил добра) учитывает все его интере­сы и ожидания.

Выдвижение представления «Мы - Они» в качестве основы моде­ли мира становится актуальным для современного человека в кризис­ные моменты развития общества. Эта модель приобретает закончен­ную форму после формирования особой системы символов и ритуалов, с помощью которых происходит самоидентификация мифологических общностей, символизация сознания и ритуализация поведения, дости­гается эмоционально-психологическое слияние личности с группой. Роль символов и ритуалов в процессе идентификации культурных и политических общностей подробно исследована в психологической науке, начиная с работ Г. Лебона и 3. Фрейда[78]. Представление «Мы - Они» служит одновременно основой для формирования и способом существования и усиления устойчивых социокультурных и политиче­ских мифов, характерных как для отдельной общности (политической общности), так и для общества в целом. Известный представитель пси­хоаналитического направления в психологии Э. Эриксон, исследуя молодежные субкультуры, подчеркивал значение особых ритуалов, символов, норм поведения, одновременно поддерживающих целост­ность группы и отделяющих ее от других[79]. Похожие выводы, опи­рающиеся на анализ городских субкультур в России, были сделаны в работах Т. Щепанской[80].

Толпа, скандирующая очередной политический лозунг, необходи­ма не только для оправдания акций политической власти или для воз­действия на нее со стороны оппозиции. Толпа эта представляет цен­ность (по крайней мере в мифологической системе ценностей) сама по себе, как главное условие, при котором за счет действия психологиче­ских механизмов массового внушения, подражания и эмоционального заражения личность окончательно теряет свои индивидуальные свой­ства и сливается с мифологической общностью, с «нами». «Основной характерной чертой толп является слияние индивидов в единые разум и чувство, которые затушевывают личностные различия и снижают интеллектуальные способности, - заключает С. Московичи, анализи­руя работы Г. Лебона. - Каждый стремится походить на ближнего, с которым он общается. Это скопление своей массой увлекает его за со­бой, как морской прилив уносит гальку. При этом все равно, каков бы ни был социальный класс, образование и культура участвующих»[81]. Ритуал помогает его участникам освободиться от страха как перед мистическим врагом, так и перед неизведанным, не поддающемся вос­приятию будущим.

Повсеместное строительство многочисленных памятников-идолов является столь же необходимым элементом мифологического созна­ния, как и последующее их торжественное разрушение. Из глубин ми­фологического сознания происходит и господство «магии имени», эта не до конца осознанная вера в то, что изменение названия города, рай­она или улицы (так называемое возвращение исторических названий) сможет изменить к лучшему и жизнь их обитателей. Разрушение сим­волов прошлого создает иллюзию «управления временем», являюще­гося в мифологическом сознании одним из признаков власти. Новая политическая власть символически уничтожает старую, новый полити­ческий миф уничтожает материальных носителей старой мифологии[82]. Конфликтогенный потенциал модели «Мы - Они» проявляется в представлении о постоянно происходящей в мире борьбе добра, ассо­циирующегося с «нами», против зла, ассоциирующегося с образом «их» («Своих» против «Чужих», героя против врага). При этом борьба ведется не только, а возможно даже не столько с реальными, но и с давно умершими «врагами», являющимися символами иной, враждеб­ной «нам» мифологии.

Конфликтогенный потенциал мифологического сознания усилива­ется за счет специфического отношения к моральным нормам и пред­писаниям, как к действующим только в рамках «нашего» реального или экзистенциального пространства. «Чужое» пространство населено врагами, оборотнями, «нелюдями», в борьбе с которыми морально оп­равданы любые методы, в том числе, нарушающие как божьи, так и человеческие законы. Вполне актуально читается сегодня вывод, сде­ланный К. Юнгом в середине 30-х годов: «Человека сегодняшнего дня... поскольку он приспособлен к своей среде... не смутит никакая подлость со стороны его группы - тем более, что большинство его со­товарищей свято верит в высочайшую справедливость своей социаль­ной организации»[83].

Модель «Мы - Они» есть устойчивый элемент познания окру­жающей природной и социальной действительности, присутствующий в каждой культуре, в том числе и в политической. Однако исследова­тели российской истории утверждают, что в России всегда преобладал тип культуры, характеризующийся жестким противостоянием, посто­янной борьбой двух начал: добра и зла, как на уровне отдельной лич­ности, так и общества в целом. По мнению А. Ахиезера, «в основу ана­лиза самобытности страны должен быть положен раскол, он пронизы­вает культуру, социальные отношения, воспроизводственную деятель­ность. Он в фокусе всей жизнедеятельности, предмет борьбы и одно­временно элемент среды, к которому следует приспособиться и кото­рый накладывает на общество оттенок уникальности»[84].

В массовом сознании это противостояние дополняется верой в су­ществование абсолютной Правды и представлением о том, «что пре­дельно совершенное состояние является изначальным непреходящим состоянием человеческого рода на земле, не химерой, не воображени­ем, а реальным достоянием, насильственно отчужденным, однако под­лежащим возврату по законной принадлежности»[85]. На основании это­го представления строится оценка происходящих событий.

С появлением русской интеллигенции идея Правды жестко ассоции­руется с понятием народ, воспринимаемым не как совокупность отдель­ных личностей и групп, а в качестве своеобразной мифологической общ­ности, обладающей правом на абсолютную истину. Это же право при­сваивали себе политические партии и организации, выступающие от имени народа, откуда следовало, что все несогласные с их позицией ав­томатически становились врагами народа, носителями Кривды, то есть частью тех самых «Они», по отношению к которым были оправданы любые методы борьбы. В работе «Архетип и символ» К. Юнг отмечает, что «коммунистический мир имеет один великий миф... Это - свято по­читаемое архетипическое видение Золотого Века (или Рая), где в изоби­лии имеется все для каждого, и где всем человеческим детским садом правит великий, справедливый и мудрый вождь»[86].

С представлением о существовании абсолютной Правды связан мессианизм российской политической культуры (зная истину, необхо­димо поделиться ею с другими, а если они не захотят нас слушать, на­вяжем им нашу истину с помощью насилия, так как они просто не по­нимают своего счастья), а также такое специфическое явление русской православной культуры как соборность. Не претендуя на полное фило­софское осмысление этого сложного и многогранного понятия, можно выделить в нем аспект, непосредственно связанный с темой исследо­вания. Соборность как мистическое единство противостоит понятию демократии, так как в ней невозможно существование иного мнения, позиции меньшинства. Любой, выпадающий из общности, автоматиче­ски становится носителем ложных идей, частью враждебных «Они».

В содержательном плане процесс мифологизации массового соз­нания и поведения на нынешнем этапе социокультурного и социально-политического кризиса может быть представлен в виде нескольких направлений, каждое из которых содержит в себе потенциальную ос­нову будущих политических мифов. На соотношение этих направле­ний в массовом политическом поведении влияют как историко-куль­турный характер социальной среды, так и степень внедрения в массо­вое сознание мифологических представлений.

Одно из них связано с потерей личностью собственной идентично­сти, что мотивирует поиск новых форм и способов идентификации с культурной и социальной средой. Для кризисной ситуации характерна специфическая форма самоидентификации личности через экзистенци­альное слияние с группой, ее символами, мифами (воспринимаемыми как наконец найденная Правда), территорией (воспринимаемой как сакральный Космос), мифологизированными представлениям о времени и развитии общества (воспринимаемыми как подлинная История). Каждая из сегодняшних политико-мифологических общностей пишет свою мифологию и поддерживает ее с помощью собственной системы символов и ритуалов.

Активизация мифологических оснований политической культуры
связана также с персонификацией представлений о причинах происхо­дящих в обществе событий. Объяснения этих причин даются с помо­щью образов «добра-зла», «правды-кривды», «героя-врага», так как мифологическая логика не признает возможности существования без­ личной, объективной, случайной причины события или явления, ставя на ее место реальную или мифологическую личность или группу. При этом современный политический процесс представляется своеобраз­ным мистическим отражением прошлых событий, заставляя постоянно искать исторические аналогии, символические указания на будущее развитие.

Мифологизация политической культуры в кризисной ситуации приводит к активизации мифологических представлений о времени и пространстве. Большинство моделей социально-политического и эко­номического развития общества, предлагаемых различными политиче­скими силами, строится по принципу переноса времени (возврата в тот или иной период прошлого), или переноса пространства (переноса в Россию той или иной, как правило, западной модели развития).

Как пограничная ситуация, так и следующая за ней реализация мифологических оснований политической культуры не может быть до конца осознана и проанализирована в рамках структурно-функцио­нального подхода в политической науке. Наиболее продуктивным для понимания политической истории современной России представляется культурно-психологический подход, в рамках которого события и яв­ления современной российской политической культуры следует рас­сматривать как своеобразную актуализацию мифологических символов и стереотипов, свойственных наиболее древним, архаическим пластам ее культуры.

Наиболее близкой к данному пониманию мифа, в том числе поли­тического мифа, является концепция А. Лосева, представленная в его работе «Диалектика мифа». Не случайно в этой работе А. Лосев под­черкивал, что миф - «не идеальное понятие, и также не идея и не поня­тие. Это есть сама жизнь. Для мифического субъекта это есть подлин­ная жизнь со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаяни­ем, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересо­ванностью. Миф не есть бытие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телес­ная, действительность»[87].

Миф в указанной концепции понимается как специфическая внеис-торическая интуитивная форма познания окружающей природной (кос­мологические мифы) и социальной (социальные мифы) реальности (а также место в ней самого познающего субъекта), в основе которой лежит нерасчлененность субъекта и объекта познания (личность познает себя через идентификацию с общностью, пространство воспринимается как «наше» или «не наше», прошлое - как необходимый элемент настоящего и т.д.). Миф как форма познания не требует дополнительных доказа­тельств истинности содержащейся в нем системы образов и представле­ний, так как сам по себе является их обоснованием. Этим объясняется активизация мифа в периоды социокультурных кризисов.

Миф, включающий в себя элементы познания и обоснования соци­альной реальности (этнические, конфессиональные, социокультурные, субкультурные, а также собственно социальные мифы), может стать по­литическим в том случае, если с его помощью обосновывается сущест­вование определенной политической системы (режима), либо претензии определенной личности или группы на особую роль в системе политиче­ских отношений (в том числе претензии на власть). С этой точки зрения, политический миф становится специфической формой социального ми­фа, в отличие от архаического мифа включающего элемент целенаправ­ленного идеологического производства. При этом в современном поли­тическом мифе сохраняется значительный элемент архаики.

Рассматриваемые в сборнике направления мифологизации культуры лишь намечают возможности мифологического сознания как базы для формирования культурных и политических мифов. Для возникновения мифа, кроме объективных мифологических оснований, необходима це­ленаправленная деятельность идеологизированных групп, состоящих, как правило, из представителей интеллигенции, посвящающих себя ак­тивному формированию и распространению конкретных мифов, высту­пая при этом от имени мистического «народа». Деятельность этих групп, возможно не всегда осознаваемая всеми их представителями, активизи­рует процесс мифологизации культуры, поляризации ее на основе моде­ли «Мы-Они», наполняет конкретным содержанием понятия «Свой-Чужой», «добро-зло», «герой-враг», мотивирует конкретное социальное и политическое поведение.

* Р.Харрис. Психология массовых коммуникаций. СПб., 2003.

* Статья опубликована: Мир психологии. № 3. 1999. с. 15-23.

* Леонтьев А.Н. Избр. психолог. произведения, М.: Педагогика, 1983, с. 251-261.

* Андреева Г.М. Психология социального познания. Учебное пособие. М., 2000.

* Шибутани Т. Социальная психология. Ростов-на-Дону, 2002.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

* Олпорт Г. Становление личности. Избранные труды. – М., 2002.

* Перспективы социальной психологии. М., 2001.

* Андреева Г.М. Психология социального познания. Учебное пособие. М., 2000.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

* Липпман Уолтер. Общественное мнение / Пер, с англ. Т.В. Барчуновой; Редак­торы перевода К.А. Левинсон, К.В. Петренко. — М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2004.

* Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение. Открытие спирали молча­ния: Пер. с нем./Общ. ред. и предисл. Мансуро­ва Н.С. — М.: Прогресс-Академия, Весь Мир, 1996.

* Медведева С.М. Проблема политического стереотипа в зарубежной политической психологии. Учебное пособие для гуманитарных факультетов вузов. Издательство МГИМО (У), М., 2005. – С. 79-107

[1] Lieberman M. D., Schreiber D. Is Political Cognition Like Riding a Bicycle?... // Political Psychology, 2003, V. 24, 4, pp. 681-704.

[2] См. Conover P.J., Feldman S. How People Organize the Political World: A Schematic Model. // American Journal of Political Science, 1984, V. 28, 1, pp. 95-126.

[3]Axelrod R. Schema Theory: An Information Processing Model of Perception and Cognition. // The American Political Science Review. 1973, Vol. LXVII, 4, p. 1248.

[4] Цитируется по Величковский Б.М. Современная когнитивная психология. М., МГУ, 1982.

[5] Schemes. The Oxford Companion to Mind. // Oxford, Oxford University Press, 1988, pp. 695-697.

[6] См. Axelrod R. Schema Theory: An Information Processing Model of Perception and Cognition. // The American Political Science Review. 1973, Vol. LXVII, 4, pp. 1248 –1279.

[7] Хейс Н., Оррелл С. Введение в психологию. М., ЭКСМО, 2003, с.с.- 127-128.

[8] Lieberman M. D., Schreiber D. Is Political Cognition Like Riding a Bicycle?... Political Psychology, 2003, V. 24, 4, pp. 687-688.

[9] Hamilton D.L., Sherman J.W. Stereotypes. // Handbook of Social Cognition, V.2, Hilsdail, Lawrence Erlbaum Associates, Publishers,1994.

[10] Lieberman M. D., Schreiber D. Is Political Cognition Like Riding a Bicycle?.// Political Psychology, 2003, V. 24, 4, p. 683.

[11] Tajfel H., Forgas J.P. Social Categorization: Cognitions, Values and Groups..// Forgas J.F. (Ed.) Social Cognition: Perspectives on Everyday Understanding. Forgas J.P. et al. London etc., Academic press,1986, p. 113-140.

[12] Miller W.L. Political Values underlying Partisan Cleavages in Former Communist Country. // Electoral Studies. 1998, N 2, p. 204 –205.

[13] Динамика электоральных предпочтений. // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. ВЦИОМ, 2000, № 1, с. 7.

[14] Hamilton D., Sherman S. Illusory Correlation: Implications for Stereotype Theory. // Bar-Tal D. et al. Stereotyping and Prejudice: Changing conceptions. N.Y., Springer-Verl., 1989, р. 153.

[15] Hamilton D., Sherman J.W. Stereotype. // Handbook of Social Cognition. Hillsdale etc., Lawrence Erlbaum Associates, Publishers. 1994, V. 2.

[16] Данные неопубликованного отчета о проведении обзорного исследования “Отношение избирателей к выборам президента”, Центр политических технологий, 1996.

[17] Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СП(Б), Ювента, 1999, с. 15.

[18] Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СП(Б), Ювента, 1999, с. 47.

[19] Фестингер Л. Теория когнитивного диссонанса. СП(Б), Ювента, 1999, с.с. 175-176.

[20] Campbell D.T. Stereotypes and the Perception of Group Differences. // Amer. Psychol., 1967, V. 22, N 10.

[21] Tajfel H., Forgas J.F. Social Categorization: Cognitions, Values and Groups. // Forgas J.F. (Ed.) Social Cognition: Perspectives on Everyday Understanding. Forgas J.P. et al. London etc., Academic press,1986, p. 113-140.

[22] См. Sigal R. An Introduction to the Symposium on Social Identity. pp. 111-115. Brewer M.B. The many faces of Social Identity: Implications for Political Psychology. pp. 115-127. Huddy L. From Social Identity to Political Identity: A critical Examination of Social Identity Theory. pp. 127-157.// Political Psychology. 2001.V.22, 1. Greene S. Understanding Party Identification: A Social Identity Approach. // Political Psychology. 2001.V.22, 2, pp. 393-405.

* Назаретян А. П. Психология стихийного массового поведения. М., 2000.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

* Олпорт Г. Становление личности. Избранные труды. – М., 2002.

* Р.Харрис. Психология массовых коммуникаций. СПб., 2003.

[23] Шерковин Ю.А. Психологические проблемы массовых информационных процессов Издательство «Мысль», 1973.

[24] А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 10. М., 1956, стр. 102.

[25] См. В. Лисовский. Воспитание убежденности. — «Наука убеж­дать». Книга в помощь комсомольскому пропагандисту, вып. 2. М., 1969, стр. 327.

[26] А. Г. Ковалев. Психология личности. М., 1970, стр. 298.

[27] См. «Методика партийной пропаганды», стр. 48.

[28] См. В. Здоровега. Искусство анализа и искусство убеждения; в публицистике. — «Проблемы мастерства в журналистике». Киев, 1967, стр. 24.

[29] См. Е. П. Прохоров. Элементы и структура социально-педаго­гического механизма публицистики. — «Искусство публицистики (Проблемы теории и мастерства)». Алма-Ата, 1966, стр. 8.

[30] А. Борщаговский. Толпа одиноких. М., 1967, стр. 111

[31] Л. П. Буева. Социальная среда и сознание личности. М., 1968, стр. 216.

* Marshall McLuhan. At the Moment of Sputnik... Journal of Communication. Winter, 1974, р. 48-58.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

[32] Шерковин Ю.А. Психологические проблемы массовых информационных процессов Издательство «Мысль», 1973.

[33] См. А. Г. Ковалев. Психология личности, стр. 300—303.

[34] Б. Д. Парыгин. Социальная психология как наука, стр. 143.

[35] См. Н. С. Мансуров. Современная буржуазная психология. Критический очерк. М., 1962, стр. 136.

[36] Ю. А. Арбатов. Империалистическая пропаганда США — докт­рина и методы. — «Современная буржуазная идеология в США (Не­ которые социально-идеологические проблемы)», стр. 95.

[37] См. К. И. Платонов. Слово как физиологический и лечебный фактор. М., 1957, стр. 34.

[38] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, стр. 291.

[39] Б. Поршнев. Общественная психология и формирование нового человека. — «Коммунист», 1963, № 8, стр. 98.

[40] См. Я. Л. Коломинский. Социальные эталоны как стабилизи­рующие факторы «социальной психики». — «Вопросы психологии», 1972, № 1, стр. 103.

[41] См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история, стр. 137.

[42] См. Н. С. Мансуров. Личность и массовые коммуникации. — «Социология и идеология». М., 1969, стр. 183.

[43] См. В. Н. Колбановский. Некоторые актуальные проблемы об­щественной психологии. — «Вопросы философии», 1963, № 12, стр. 20.

[44] И. Т. Бжалава. Установка как механизм действия внушения. — «Вопросы психологии», 1967, № 2, стр. 42.

[45] И. Т. Бжалава. Установка как механизм действия внушения. — «Вопросы психологии», 1967, № 2, стр. 42.

[46] См. Ю. А. Замошкин. Кризис буржуазного индивидуализма и личность. Социологический анализ некоторых тенденций в обществен­ной психологии США, стр. 148.

[47] См. Э. Ю. Соловьев. Экзистенциализм (Историко-критический очерк). — «Вопросы философии», 1966, № 12, стр.78.

[48] См. В. А. Часов. Психологический анализ внушения и его прак­тического применения. Автореферат. Л., 1959, стр.16.

[49] См. «Неделя», 1963, № 46, стр. 17.

[50] См. М. Зимянин. Дело нашей чести. — «Советская печать», 1966, № 5, стр. 4.

[51] См. В. Кузьмичев. Организация общественного мнения, стр. 152—155.

* Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение. Открытие спирали молча­ния: Пер. с нем./Общ. ред. и предисл. Мансуро­ва Н.С. — М.: Прогресс-Академия, Весь Мир, 1996.

* Уши машут ослом: Современное социальное программирование. / Д.Г.Гусев, О.А.Матвейчев, Р.Р.Хазеев, С.Ю.Чернаков – Пермь, 2006.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

* Marshall McLuhan. At the Moment of Sputnik... Journal of Communication. Winter, 1974, р. 48-58.

* Назаретян А. П. Психология стихийного массового поведения. М., 2000.

* Майерс Д. Социальная психология. Интенсивный курс. СПб., 2004.

* Шибутани Т. Социальная психология. Ростов-на-Дону, 2002.

* Скрытое эмоциональное содержание текстов СМИ и методы его объективной диагностики. М., Смысл, 2004.

* Скрытое эмоциональное содержание текстов СМИ и методы его объективной диагностики. М., Смысл, 2004.

* Перспективы социальной психологии. М., 2001.

* Лисовский С.Ф. Политическая реклама. М., 2002.

* Дьякова Е.Г., Трахтенберг А.Д. Массовая коммуникация и проблема конструирования реальности: анализ основных теоретических подходов. Екатеринбург: УрО РАН, 1999.

* Бредемайер К. Черная риторика. Власть и магия слова. Пер. с нем. М., 2006.

*

* Ольшанский Д.В. Политический PR. СПб., Питер, 2003.

* Дж. Лакофф, М.Джонсон. «Метафоры, которыми мы живем». М., 2004.

* Лисо