Метафорическое воплощение проблемы преступления и наказания в трагедии «макбет»

«Макбет» — трагедия преступления и наказания, в которой герой совершает преступления как бы вопреки своей природе. Леди Макбет выражает опасение, что ее муж не сможет совершить убийство из-за своей природной доброты. В ее речь вве­дена одна из самых интересных метафор: «Я опасаюсь твоей природы,— размышляет леди Макбет о муже.— Она слишком полна молока человеческой доброты, чтобы поймать кратчай­ший путь». Далее она говорит о том, что честолюбию Макбета не хватает «болезни», которая должна сопутствовать честолю­бивым замыслам. Отказ от человечности назван «болезнью» честолюбцев. Таким образом, Шекспир в метафорической фор­ме раскрывает главную основу будущих внутренних мучений героя — он по природе не жесток, он жаждет добиться славы, но не хочет нечестной игры, не решается достичь цели любыми

средствами.

Борьба в душе Макбета передана в сложных метафорах в его монологе в седьмой сцене первого акта, насыщенном по­этическими образами. В первых строках Макбет размышляет о последствиях преступления: возникает образ сети, в которую можно было бы поймать последствия убийства, затем образы земного времени и вечного времени после смерти. Убийство, удар кинжалом не будет концом всего сущего на этой «отмели времени». Макбет признается себе, что если бы оно не влекло последствий здесь, он «перепрыгнул бы через будущую жизнь». В этой метафоре скрыта опасная мысль, что страх перед божь­им судом, перед наказанием на том свете не способен удержать

от преступлений.

Верный перевод начальной метафоры на русский язык дал еще в 1837 г. М. П. Вронченко, он ввел адекватную метафору «отмель времени», которая сохранилась в большинстве после­дующих переводов:

Когда б убийство к цели

Вело нас прямо, полный укрепляло

Успех за нами, и один удар

Всезначащим, конечным был хоть здесь,

На времени сей отмели песчаной,

Чрез будущность шагнул бы я...

Сравним у Анны Радловой в издании 1936 г.:

Когда б один удар все разрешал,

Хоть только здесь, на отмели времен,

Мы поступились бы посмертной жизнью.

И у М. Л. Лозинского в издании 1950 г.:

Если бы убийство

Могло свершиться и отсечь при этом

Последствия, так, чтоб одним ударом

Все завершалось и кончалось здесь,

Вот здесь, на этой отмели времен,

Мы не смутились бы грядущей жизнью.

Мысль о возмездии на земле, о неизбежном наказании воз­никает в образе отравленной чаши, содержимое которой правосудие подносит к губам отравителя. Однако не только мысль о возмездии мешает Макбету убить Дункана, гораздо сильнее оказываются другие чувства: долг подданного, законы родства и гостеприимства, наконец, сострадание к жертве.

Макбет признает, что Дункан — добрый и мягкий правитель, любимый всеми, его убийство вызовет к нему жалость. А жа­лость подобна «нагому новорожденному младенцу верхом на вихре» или «небесному херувиму верхом на невидимых воздуш­ных скакунах»; весть о злодейском убийстве «ударит в каждый глаз», и слезы затопят ветер. Жалость, сострадание представ­лены как стихийная природная сила, противостоящая кровавым делам. Макбет завершает монолог еще одной метафорой, кото­рая вызывает у комментаторов и издателей сомнения в подлин­ности текста. Ее буквальный перевод по тексту фолио: «У меня нет шпор, чтобы колоть бока моего намерения, только одно стремительно скачущее честолюбие, которое перепрыгивает че­рез себя и падает на другого»

Несмотря на то, что в конце стоит точка, некоторые коммен­таторы предполагают, что фраза не закончена, потому что не­ясной кажется мысль Макбета. «Замысел убийства» — конь, честолюбие — «шпоры», таким образом, всадник-честолюбие мчится на коне, однако неясно, через кого оно перепрыгивает и на кого падает. Может быть, в данном случае глагол "over­leaps" означает, что всадник измучен скачкой и, утомленный, падает, но почему «на другого»? Предположение, что фраза не закончена, что всадник падает на другую сторону, сваливается с седла, вызывает сомнение, потому что в тексте фолио после слова «другого» стоит точка. Весьма существенно, что финал монолога свидетельствует об отказе Макбета от своего замыс­ла. И только вмешательство леди Макбет вернуло его к преж­нему решению убить Дункана.

Второй монолог Макбета (II, 1, 33—64) служит подтвер­ждением истинности суждения леди Макбет о «природе», кото­рая мешает Макбету совершить преступление. Описание галлю­цинации и ее причин создает представление о нервном напря­жении героя, уже готового совершить убийство. Макбет раз­мышляет о причинах видения: кинжал — только порождение ума, он возникает в мозгу, «угнетенном жаром», разгоряченном („heat-oppressed brain"). Кинжал похож на тот, которым Мак­бет собирается заколоть Дункана, и на лезвии Макбет видит капли крови. Ночь кажется ему пособницей убийства, природа, будто мертвая, «сновиденья терзают покрытый завесой сон», ночью убийство потревожено волчьим воем, и, как вор, крадется Тарквиний, похожий на призрак. Метафоры в этом моно­логе выражают ужас, которым охвачен Макбет за несколько минут до убийства.

Мучения совести Макбет испытывает сразу после того, как он убил Дункана. Они проявляются в странных навязчивых ви­дениях и метафорах: ему кажется, что слуги видели его окро­вавленные руки, кажется, что он слышал крик: «Не спите больше! Макбет зарезал сон!» Дальнейшее развитие этой ме­тафоры создает контраст между страшным убийством и мирным спокойным сном: «невинный сон», «распутывающий запутанный клубок забот», «смерть каждодневной жизни», «купель для тяж­кого труда», «бальзам израненных умов», «главный кормилец на пиру жизни».

Леди Макбет не понимает смысла этого монолога, и, когда Макбет повторяет «Макбет не будет спать», пытается вернуть его к действительности, советует вымазать слуг кровью, но Макбет не может заставить себя взглянуть на кровавое дело. Любая мелочь кажется ему страшным знамением, стук в воро­та ужасает его. О будущем говорит метафора, передающая безысходное отчаяние: «Может ли океан великого Нептуна смыть кровь с моих рук?» — спрашивает себя Макбет и отвеча­ет гиперболой: «Нет, скорее эта рука окрасит множество мо­рей, превратив зеленый цвет в красный». Редкий глагол "in­carnadine"— «окрашивать в кроваво-красный цвет» — усилива­ет символический смысл гиперболы.

Скорбь Макбета в момент, когда Макдуф приносит известие о том, что король убит, кажется неподдельной — настолько тяжкое потрясение испытывает убийца, признаваясь себе, что если бы он умер час назад, он прожил бы благословенную жизнь. «Мертвы и честь и милость», «вино жизни выпито, ос­тался лишь осадок». Метафора не сразу понятна, Макбет гово­рит о гибели Дункана, но косвенно и о себе — и в своей жизни он уже не видит ничего, кроме осадка.

Следующий монолог Макбета (III, 1, 47—71) выражает его страх перед Банко. Ситуация отдаленно напоминает эпизод в трагедии «Юлий Цезарь», когда Цезарь, уже замысливший переворот, высказывает опасение, увидев Кассия. Макбету Банко кажется опасным по многим причинам: он благороден, неустрашим, доблестен и мудр. Он вспоминает, как ведьмы предсказали Банко, что он станет родоначальником королей. Макбет упоминает и о том, что Банко затмевает его, подобно тому, как Октавий Цезарь оттеснял на второй план Антония. Макбет говорит о своих страданиях, о грозящем ему возмездии, но он снова бросает вызов судьбе, замышляя убийство Банко и его сына.

Мучения совести у Макбета ассоциируются с образом змеи — «змея не убита, и, хотя ей вырвали жало, она подпол­зет и укусит». Макбет завидует мертвому Дункану: тот покоится в мире, ему не страшны измены, домашние распри, нашествие врагов. В его речи возникает образ мучений от пыток: луч­ше быть с мертвыми, чем «на дыбе ума корчиться от беспре­рывных мук» ("...on the torture of the mind to lie in restless ecstasy"). Слово «экстаз», выражающее крайнюю степень возбуждения, здесь использовано, чтобы передать невыносимые страдания. Ради избавления от этих мук Макбет готов «разъ­ять все части вещей в обоих мирах» — земном и небесном. В этой гиперболе воплощено отчаяние преступника, настолько опасное, что оно грозит всеобщим разрушением.

Макбет признается, что «его ум полон скорпионов», ему ка­жется, что причина этого — страх перед Банко. Он обращается к ночи с мольбой разорвать «невидимой кровавой рукой вели­кую связь» — причину его «бледного страха». «Великая связь» — это связь одного человека с другими людьми, его союз с обществом, с человечностью, с совестью. Макбет завер­шает призыв к ночи сентенцией-обобщением: «Все, что начато дурно, укрепляется с помощью зла».

Дальнейшее поведение Макбета свидетельствует о том, что «великая связь» еще не порвана окончательно. Призрак Банко терзает его, и в его речи рождается странное обобщение: кровь проливалась и в древние времена, но раньше, когда был выбит мозг, люди умирали, теперь «они встают снова» (III, 4). Образ воскресающих мертвецов повторяется в момент, когда ведьмы успокаивают его двусмысленными предсказаниями (IV, 1, 97). В тексте фолио Макбет восклицает: «Мятежные мертвецы, не поднимайтесь никогда, пока не встанет Бирнамский лес». В большинстве изданий и соответственно в переводах, образ «мятежных мертвецов» утрачен. Победила более упрощенная эмендация Теобальда—Ханмера «голова мятежа», как будто Макбет боится мятежа. Между тем для Шекспира метафора «мятежные мертвецы» полна глубокого смысла, она связана с предшествующими мыслями Макбета о последствиях убийства в древности и в новое время: примитивное сознание дикарей не знало подобных мучений, тогда не было идеи воскресения из мертвых, не было подобных мук совести, убийство было про­стым делом, оно не влекло столь тягостных последствий. Эти размышления героя порождены, по замыслу Шекспира, не только религиозными идеями нового христианского вероучения, заповедью «не убий», но и более утонченной природой челове­ческих отношений, когда «великая связь» между людьми ока­зывается более могущественной, чем жестокие дела.

Накануне решающего сражения Макбет охвачен глубокой скорбью. Он говорит об осени своей жизни, которая представ­ляется ему увядшим, засохшим желтым листом. Он лишен все­го, что сопутствует старости,— почета, повиновения, любви; друзья не для него, он получит лишь проклятья. В момент, ког­да враги атакуют, он слышит крики и получает известие, что леди Макбет умерла. В его реакции на это известие дана мета­форическая оценка собственной жизни, выражающая полное опустошение, утрату смысла жизни: будущего нет, прошлое— путь к «пыльной» смерти. «Догорай, огарок!» — так обращается Макбет к собственной жизни и завершает монолог обобщени­ем: «Жизнь — всего лишь ходячая тень, бедный актер, он важ­ничает и волнуется в свой час на сцене, а потом умолкает; это повесть, рассказанная дураком, в ней много шума и ярости, но нет никакого смысла». Макбет настолько утрачивает волю к жизни, что сначала отказывается сражаться с Макдуфом, и лишь угроза, что его повезут в клетке, как тирана, как возят чудовищ на потеху толпе, вынуждает его продолжить поединок с Макдуфом.

Страшный суд совести — возмездие, настигшее героя задолго до того, как его жизни угрожала опасность. Даже предсказа­ния ведьм, сулившие ему безопасность и успех, не могли из­бавить его от мучений. Сцены с ведьмами столь значительны для общего замысла, что сокращение речей вещих сестер и Ге­каты в современных постановках обедняет содержание траге­дии. Изобретательность режиссеров касается главным образом внешнего облика вещих сестер, а их речи значительно сокра­щены.

Упоминание о вещуньях Шекспир нашел в «Хрониках» Холиншеда. Кроме того, как установили комментаторы, Шекспир использовал два сочинения, противоположные по своему на­правлению: трактат Реджинальда Скота «Разоблачение кол­довства» (1584), в котором с научной добросовестностью опро­вергались суеверия, и сочинение короля Джеймса «Демоноло­гия» (1597), где автор доказывал реальность ведьм и колдунов, возражая Реджинальду Скоту. Поэтому для современных Шек­спиру зрителей сцены с участием Гекаты и ее служанок пред­ставляли немалый интерес. Многие зрители верили в то, что злодеям помогают силы дьявола, соблазняющего человека, и видели, как «ведьм» сжигали на кострах.

Первая многозначительная сентенция, произнесенная тремя ведьмами, обычно переводится как «добро есть зло, зло есть добро» или «грань меж добром и злом, сотрись». Между тем у Шекспира оба эпитета многозначны: "fair" означает «пре­красный», «добрый», «честный», «справедливый», «ясный», «светлый» и несколько других оттенков, выражающих положи­тельное начало в жизни и в людях; противоположное „foul" может значить «безобразный», «дурной», «бесчестный» или «подлый», «несправедливый», «мрачный», «грязный». Эти слова всегда противостоят друг другу, но в реплике ведьм выражены относительность нравственных оценок, возможность перехода одних качеств в другие, признание их неразрывной связи в при­роде. Загадочное иносказание звучит, как девиз грозных вещу­ний. Первые слова, произнесенные Макбетом, перекликаются с этой сентенцией. После кровавого сражения, в котором он одержал победу, Макбет говорит: «Такого дурного и прекрас­ного дня я еще не видел». Это совпадение породило обоснован­ный вывод комментаторов: ведьмы в трагедии воплощают вну­тренние побуждения героя, способствуют началу и продолже­нию его преступлений.

Макбет воспринимает известие о том, что король пожало­вал ему титул Кавдорского тана, как пролог к достижению ко­роны. Он задает себе вопрос, считать ли предсказания добром или злом. В этот момент впервые в его речи возникает слово «убийство». Именно это «воображаемое» убийство и есть тот «жуткий образ», заставляющий его сердце биться о ребра и во­лосы подняться дыбом. Даже мысль о таком преступлении со­трясает всю природу Макбета. Краткий внутренний монолог завершается образным выводом: «Страхи перед настоящим меньше, чем ужасы, порожденные воображением» (I, 3, 137— 138), т. е. предсказания усилили честолюбивые мечты героя и одновременно испугали его настолько, что их исполнение за­душено в замысле и «ничто не существует, кроме того, что не существует» ("nothing is But what is not"),— эта сентенция почти не поддается переводу и объяснению. Если перевести образную речь на язык логики, то возникает вполне правдопо­добное толкование: достижение короны ценой убийства настоль­ко ужасно, что подобные замыслы, рождаясь, сразу же умира­ют. Следующая фраза закрепляет отказ Макбета от этих за­мыслов: «Пусть его коронует случай без его вмешательства».

Макбет глубоко потрясен предсказанием, которое проясни­ло его скрытые замыслы. Его друг Банко, напротив, хотя и спрашивает вещуний о своей судьбе, но добавляет, что он не просит у них милостей и не боится их ненависти. Именно Бан­ко проявляет к загадочным существам интерес исследователя: обращает внимание на их странный наряд и внешность, спра­шивает, живые ли они, могут ли они предсказать, какое из «семян времени» будет расти, какое — погибнет. Он упоминает о «пузырях земли», высказывает предположение, что он и Мак­бет поели корня, затмевающего разум.

Восприятие предсказаний вещих сестер двумя героями на­столько различно, что становится понятен авторский замысел: внешние злые силы порабощают тех людей, кто в себе уже носит семена зла.

Связь предсказаний ведьм с внутренними побуждениями ге­роя — лишь одна из функций фантастических сцен в трагедии. Эти сцены насыщены необычными, темными и зловещими обра­зами, они имеют самостоятельное значение, а ведьмы должны восприниматься как реальные существа, а не как порождение больного воображения героя. Ведьмы преследуют цель — под­чинить человека своей воле.

Повелительница ведьм Геката недовольна своими служанками, потому что они все еще не смогли полностью завладеть душой Макбета. Для этой цели Геката собирается прибегнуть к помощи космических сил, в ее монологе возникает загадочный образ, символизирующий связь колдовских чар с таинственны­ми явлениями природы: ей предстоит «великое дело» — схва­тить «каплю» из глубин мироздания, «висящую на роге луны», до того, как она упадет на землю, чтобы с помощью магии пре­вратить эти пары в «искусственные видения», способные за­ставить Макбета презирать судьбу и смерть, забыть мудрость, милосердие и страх. В этих словах Гекаты заключено объясне­ние природной причины успеха колдовства — помрачение разу­ма человека.

Описание состава адского зелья, которое варится в котле, помещенном в «яме Ахерона» (IV, 1), занимает несколько де­сятков строк: жаба, которая тридцать один день и столько же ночей источала яд, шерсть летучей мыши, лапка лягушки, язык собаки, палец младенца, рожденного шлюхой в канаве и заду­шенного в момент рождения, чешуя дракона, зуб волка и мно­гие другие предметы, неприятные или опасные для людей. Этот длинный список мог усилить отвращение и страх у зрителей, сохранивших веру в существование потустороннего мира, но у образованных зрителей составные части зелья не вызывали ужаса, они воспринимались, скорее, как примитивные способы обмана легковерных — достаточно вспомнить, например, сатири­ческую комедию Бена Джонсона «Алхимик».

Ведьмы еще только замышляют окончательную гибель Мак­бета, когда он появляется в их владениях и заклинает любой ценой предсказать ему судьбу, даже если ветры разрушат церк­ви, волны поглотят корабли, упадут замки, дворцы и пирами­ды. Завершается это заклинание трудно переводимой метафо­рой, в которой воплощена гибель мироздания: «...пусть сокро­вище зародышей природы превратится в беспорядочную смесь, до тех пор, пока само разрушение истомится до изнеможения» ("though the treasure | Of nature's germins tumble all together| Even till destruction sicken", IV, 1, 58—60), в тексте фолио иная орфография "natures germaine". Комментаторы связывают этот образ с представлениями античных философов об основе миро­здания — это «семена», или «зародыши», всего существующего в природе, недоступные восприятию и познанию. Шекспир не­сколько раз упоминает о таинственной первооснове мира в за­гадочных, нарочито неопределенных метафорах: например, ко­роль Лир просит природу уничтожить все «зародыши», из ко­торых рождаются неблагодарные люди; в драме «Зимняя сказ­ка» принц Флоризель готов, несмотря на угрозы отца, хранить верность своей любимой, даже если «природа сплющит землю и повредит все свои семена»; в хронике «Король Генрих IV» Уорик говорит о том, что в сокровищнице мира все вещи суще­ствуют в «семенах и слабых всходах», а время их «высидит и выведет». В этих метафорах проявляется мысль о развитии всех вещей из каких-то «начал» и о возможной гибели этих начал мироздания в результате потрясений.

В приведенном выше заклинании Макбета гибель «зароды­шей» всего сущего ассоциируется с гибелью человечности в душе Макбета, его метафорические образы воплощают готов­ность героя знать будущее ценой гибели мироздания. Даже услышав благоприятные для себя предсказания, гласящие, что ему не опасен никто из людей, рожденных женщиной, Макбет сожалеет, что не сразу убил Макдуфа, и приказывает убить его жену и детей. Так, после свидания с ведьмами он лишается ос­татков человечности и угрызений совести. Он говорит о себе: «Ужасами я объелся. Они привычны для души убийцы и боль­ше не пугают» (перевод М. Л. Лозинского).

В фантастике речей Гекаты и «вещих сестер» выражена мысль о существовании во внешнем для человека мире каких-то еще не познанных законов, влияющих на его внутренние по­буждения. Зловещие атрибуты колдовства: котел, зелье, закли­нания, двусмысленные предсказания, отвратительные предме­ты, символизирующие мерзкое и преступное начало в жизни, — все это создает мрачную нравственно-психологическую атмо­сферу, воздействует на Макбета в моменты крайнего напря­жения, когда необходимо принять решение, определяющее его дальнейшую судьбу. В конце трагедии метафоры в речах Мак­бета воплощают темы гибели, разрушения, нравственного рас­пада личности героя, утратившего смысл жизни.