Признаки комплекса слияния

Основные

1. Одновременность тяги к слиянию и отсутствия комму­-
никации

Когда комплекс слияния доминирует в поле между двумя людьми, то тяга к слиянию и тенденция к дистанцирова­нию и отсутствию общения существуют одновременно. В одно и то же время — и связь до полной слиянности и со­стояние разъединенности. В философии это известно как проблема «истинных противоречий».

2. Дезорганизующая природа архетипического ядра ком­-плекса

Архетипическое ядро комплекса наводняет поле хаоти­ческой энергией, которая пугает субъекта потерей связ­ности и идентичности.

Дополнительные

3. Сепарация, крайняя тревожность и потеря энергии

Попытка отделиться от чувства физического слияния с человеком или со знакомой схемой поведения ведет к пе­реживанию дезорганизующих, психотических энергий архетипического ядра комплекса слияния. В субъекте это создает отсутствие связности (когерентности) и ради­кальное снижение энергии. Это может сопровождаться сильным стыдом перед лицом неспособности, иметь дело с, казалось бы, тривиальными вещами, — такими, как оп­лата счета, вполне по средствам, но просроченного.

4. Скрытая и чрезвычайно пассивная фантазийная жизнь

Чтобы избежать опыта встречи с дезорганизующим воз­действием комплекса слияния человек прибегает к помо­щи пассивного фантазирования, и посвящает ему зачас­тую помногу часов в день. Эта насыщенная фантазийная жизнь обычно хранится в строгой тайне, и аналитику чрезвычайно сложно обнаружить ее.

5. Отсутствие пространства, препятствующее продуктив-­ному использованию проективной идентификации

Трехмерное пространство ощущается как нестабильное или несуществующее в поле комплекса слияния; следова­тельно, отсутствует контейнер, который мог бы помочь различить «внутреннее» и «внешнее». Следовательно, проективная идентификация — процесс, при помощи ко­торого воображение аналитика частично создается или индуцируется отщепленной воображаемой жизнью ана­лизируемого,— оказывается фрагментарной или совсем не присутствует в качестве полезной модальности.

6. Нарушенное тонкое тело и использование суррогатной кожи

Посредством неординарных форм видения, чувствова­ния или кинестетических переживаний можно ощутить, что человек с мощным комплексом слияния обладает ра­зорванным или как-то иначе поврежденным тонким те­лом— контейнером внутренней жизни, существующим «между» умом и телом. «Суррогатные кожи», такие, как ненависть к самому себе, диссоциация, мышечная ригид­ность и пассивные фантазии формируются как защитные контейнеры против внутренних или внешних вторжений.

7. Мощные и чрезмерные формы нарциссизма

Когда комплекс слияния силен, то присутствует мощная форма нарциссизма (более примитивного, чем обычный для нарциссических расстройств и приближающийся к так называемому первичному нарциссизму). Это может принять форму «структуры мыльного пузыря», в которой анализируемый одновременно является оратором и слу­шателем. От человека может исходить некоторая стран­ность, подобная той, что часто сопровождает психотичес­кие процессы.

8. Страх, гнев и обвинение

Внутри поля комплекса слияния человек может быть ох­вачен сильным гневом, по своей деструктивной природе сродни «дорожной ярости», а также крайним страхом. Взаимодействие с другими сильно ограничено обвинени­ями, ибо признание вины за кем-то — валюта комплекса, не допускающая возможности проживания конфликтую­щих точек зрения.

9. Внезапные скачки или прерывность переживания

Когда оживлен комплекс слияния, то один или оба челове­ка могут испытывать внезапный эмоциональный скачок: эмоции, пробужденные встречей, резко скачут от момен­там моменту. Это может сбивать с толку или пугать.

10. Отвращение (abjection)

Когда поле комплекса слияния сильно констеллирова-йо, то довольно распространен страх заражения жалким, отвратительным состоянием другого (например, его или ее сумасшествием), принимающий форму безграничной идентификации с архетипом.

11. Непрожитая жизнь и унижение

Мощь комплекса слияния создает в человеке огромные пустыри непрожитого потенциала, и в результате порож­дает сильное чувство униженности.

*Специальный термин, применяемый в Америке для обозначения волны ярости, охватывающей водителей в сложной и конфликтной дорожной си­туации, результатом которой может быть потеря контроля, драки между во­дителями и т.п. (Прим.пер.)

12. Типичные реакции аналитика

а) аналитик стремится диссоциироваться от поля отноше-­ний, потому что присутствие в нем путает и оказывается болезненным—как ментально, так и физически. Физи­-ческая боль может быть крайне острой — давление или даже резкие боли в голове, груди или животе. Ментальное замешательство нарушает способность к созданию внут­-реннего порядка. Часто ментальный и физический уровни боли перекрещиваются, и их невозможно различить друг от друга;

б)аналитик чувствует себя пустым, тупым и омертвевшим к восприятию любого душевного или физического состоя­-ния. В своей немоте аналитик вдруг может почувствовать себя контролируемым или заключенным в заточение не­-кой безличной силой, которой невозможно ответить.

в)психотические процессы в поле ведут к чувству страннос­-ти; к примеру, когда аналитик говорит, даже если кажется, что его слышат и регистрируют сказанное, то услышанное часто не соответствует тому, что имелось в виду. Это из­-матывающее и сбивающее с толку качество взаимодейс­-твия может привести к сильным негативным реакциям аналитика.

г)аналитик стремится диагностировать своего анализируе­мого как нарциссического, шизоидного, обсессивно-ком-пульсивного, диссоциативного, шизоаффективного или пограничного пациента. Однако, несмотря на возможное присутствие подобных состояний, требующих лечения, последнему препятствует множество обстоятельств, пока, наконец, сознательно не будет учитываться поле комплек­са слияния. К тому же многие из так называемых «анти­-терапевтических» реакций пациента в аналитическом процессе, а также другие серьезные формы сопротивле­-ния являются артефактами комплекса слияния, и могут уменьшиться или исчезнуть, как только комплекс иденти­-фицирован.

13.Непатологическая природа комплекса слияния

Как только аналитик способен более сознательно выно­сить комплекс слияния и «пригибаться под» его поле,

оппозиция слиянности и дистанцирования может стать сознательной и превратиться в последовательный ряд со­стояний. Это порождает начинающееся осознание того, что в эффекте «невозможных противоположностей» при­сутствует, помимо патологии, нечто еще. Когда чувство присутствия хорошего контейнера внутри многомерного поля еще сильнее укрепляется, оппозиции могут мельком быть увидены вместе. И это в особенности приоткрывает возможность более глубокого осознания того, что комп­лекс слияния— нечто гораздо большее, чем патология: это потенциальные врата к новой форме как эго-созна-ния, так и самости.

2. Восприятие: незримый мир комплекса слияния

Комплекс слияния пребывает между пространством, в ко­тором противоположности слияния и дистанцирования еще не разделены, и другим пространством, в котором противоположности разделены и обозначены. В этом «промежуточном» мире может доминировать душевная и физическая боль, а стабильное переживание пространства отсутс­твует. Состояние слияния с анализируемым лишает аналитика его излюбленного инструмента: он (или она) не может в достаточной степени распознать свои собственные чувства или «внутреннее со­стояние», чтобы обнаружить, какой именно их аспект может быть производным от психики анализируемого. Этот процесс, извест­ный как проективная идентификация, зачастую является ценным источником информации в психотерапии¹⁹, но в случаях, когда поле между аналитиком и анализируемым организовано комплек­сом слияния, следует использовать иные формы восприятия.

Более того, стандартные терапевтические практики, такие, как интерпретация снов или переноса, могут ввести анализиру­емого в состояние крайней тревожности, поскольку такой под­ход может переживаться как подталкивание к преждевремен­ному разделению субъекта и объекта. Если аналитик пытается вовлечь в работу энергии и динамику комплекса слияния, то не стоит форсировать подобные рациональные уровни диалога.

Следствия хаотической природы «промежуточного» мира, в котором обитает комплекс слияния, таковы, что анализиру­емый редко когда будет способен описать свои переживания до того, как аналитик сам первым почувствует их. Сам по себе анализируемый нечасто способен осознать динамику комплек­са слияния. Более того, вопросы, задаваемые анализируемому, или поиск ассоциаций к образам сновидений или к жизненному опыту, ничто из этого не приведет к открытию существующего «невозможного» состояния слияния.

Обычно то пошаговое мышление и сознание, что доминирует в современном мире — рационально-перспективная форма созна­ния, которая центральна для науки и всех исследований, претенду­ющих на объективность и понимание жизни как отдельных частей, взаимодействующих посредством причинной связи, — неспособно облегчить восприятие противоположностей, характерных для ком­плекса слияния. Если же мы применяем некую теорию, например, теорию, описывающую детское развитие или внутренние, имагина-тивные опыты, то и здесь подобная рациональная форма сознания не может приоткрыть завесу и распознать комплекс слияния²⁰.

Тут требуется другой тип сознания, неординарная форма восприятия, когда окажется возможным ощутить духовный или душевный фон личности или поля, в котором находится чело­век. Восприятие это не есть интуиция в обычном смысле нера­циональной связи с бессознательными процессами; скорее, оно требует акта творения, сходного с тем, что описан в многочис­ленных мифах сотворения. Из этого процесса развивается сущ-ностно новая форма сознания, через которую внутренняя ре­альность анализируемого становится воспринимаемой, и равно поддающейся восприятию оказывается реальность поля.

Веру в то, что земля и небо изначально были едины или были смешаны в водах Хаоса, что требовало разделения на противопо­ложности и создания пространства, мы находим во многих куль­турах. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Бытие 1:2). Сказав: «Да будет свет» (Бытие 1:3), Создатель отделил свет от тьмы, и назвал свет днем, а тьму ночью. Это завершает ветхозаветный рассказ о первом дне творения. До этого момента пространства не существовало. Затем, на второй день, Создатель говорит: «Да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды» (Бытие 1:6). Так создаются Небеса и, стало быть, начинает существовать пространство.

В древнеегипетских текстах бог Шу укрощает демонов тьмы и разделяет Нут и Геба, небеса и землю. И вновь — творческое дейс­твие происходит внутри лишенной формы пустоты, что предшес­твует созданию пространства— Шу укрощает демонов, Яхве подчиняет водный хаос и создает небеса, землю и свет²¹. Сходным образом аналитик покоряет собственные тенденции к диссоциа-ции, к побегу в состояние ментальной рефлексии и прочь от фи­зического присутствия. Что самое важное, аналитик работает на создание «внутреннего пространства»: чувствует и воспринима­ет и заботится о своих собственных менее опытных частях, столь сильно напуганных полями, генерируемыми комплексом слияния. До-научные общества считали хаос, существовавший «до вто­рого дня» одновременно и источником опасности, и купелью тво­рения чего-то сущностно нового. В некоторых символом его был мифический дракон с драгоценным камнем во лбу, который требо­валось достать. Аналитик, оказавшийся под ударами болезненных переживаний в ощущении отсутствия пространства²², призывается для выяснения таинства этого состояния.. Он (или она) должен об­ладать намерением опереться на поле и пережить ощущение хаоса, характерное для этого поля, не вводя преждевременного порядка. В каком-то смысле нужно позволить самому полю бесконечно рас­пространиться, и одновременно чувствовать его наличие «между» аналитиком и анализируемым, концентрироваться на нем. Из тако­го состояния взвеси, в котором собственное эго одновременно ви­дит и не видит и, таким образом, делает возможным восприятие и постижение, аналитик начинает сортировать и вычленять противо­положности из недифференцированного, смешанного состояния.

* * *

Какова же природа этого неординарного восприятия, открыва­ющего поле восприятия анализируемого к тому, что присутству­ет там? Рационально-дискурсивная форма сознания, это вели­кое и столь дорогой ценой завоеванное достижение последних трехсот лет, результатом которого стала способность просле­дить человеческий рост в процессе развития от внутриутроб­ной жизни и рождения дальше, через четко определенные ста­дии, терпит неудачу лишь в одном-единственном случае: такое сознание неспособно породить интересующее нас восприятие. Спешу подчеркнуть слова «в единственном», ибо подобная пер­спектива, с точки зрения развития, (к примеру, теория раннего развития²³), должна сочетаться с неординарной формой воспри­ятия²⁴ таким образом, чтобы вместе они породили понимание, отвечающее актуальной истории анализируемого.

Слова художника Маршанда, цитируемые Морисом Мерло-Понти, кое-что говорят нам о природе требуемого восприятия: «Часто, будучи в лесу, я чувствовал, словно бы не я любу­юсь лесом. Иногда мне казалось, что это деревья смотрят на меня, говорят со мной... Я стоял там и слушал... Ду­маю, что художник должен быть пронизан вселенной, а не проникать в нее.»²⁵

Аналитик, пытающийся ощутить присутствие комплекса сли­яния, должен, аналогично художнику, позволить себе оказаться пронизанным полем, оживляемым работой с анализируемым. Поле это оказывается «третьей сферой», как и лес Маршанда, и созна­ние, пронизанное этим полем, а не жаждущее перво-наперво про­никнуть в него (чтобы извлечь информацию или создать порядок), может обнаружить, как раскрывается сущность, как возникают образы, стоящие понимания. Так можно познать характерные для этого поля качества, такие, как оппозиция слияния-дистанциро-ванности, или образы расщепления «верх-низ» у анализируемого²⁶. Подобные образы не приходят постоянно, как это бывает с ощу­щениями, полученными посредством проективной идентифика­ции. Рамки, оперирующие лишь «тремя измерениями», характер­ные для последовательности рационально-перспективных форм сознания, не в состоянии «открыть пространство восприятия».

Многие великие поэты, психологи и философы последнего столетия настаивали на открытии иного способа восприятия. Можно вспомнить характеристику взгляда кита, которую дает Генри Мелвилл — кит, чьи глаза находятся по бокам головы, спо­собен видеть противоположные стороны одновременно²⁷, тогда как люди обречены видеть сначала одну, а потом другую. Сожа­ления Райнера Марии Рильке об утраченной открытости детско­го взгляда прекрасно звучат в восьмой «Дуинской Элегии»:

Всем зрением внимают существа

Открытому. И только наши очи

Наоборот, расставлены вокруг

Ловушками, перекрывая вход.

Что там вовне, мы знаем лишь по лику

Зверей: детей мы понуждаем

Взгляд отводить и видеть наизнанку

Не то открытое, что нам являет зверь²⁸..." Те же томления мы найдем и у Д.Лоуренса с его критикой ра­ционального. Художники на протяжении последнего столетия продолжали биться над все той же базовой темой: сознание, полу­чившее столь большое развитие во времена Ренессанса, несмотря на свое огромное значение, обладает серьезными ограничениями. Новая форма понимания конкретна, имеет место сейчас, чувс­твуется, видится и познается в настоящем. Она не происходит из пошаговых процедур, разделяющих мир на части, но, скорее, живет внутри чувства полноты, тотальности. То, что Жан Геб-сер называл «аперспективным сознанием» — это переживание, получаемое посредством суживания эго, ослабления его хватки (hold) и вступления в процесс ощущения бессознательного поля между людьми. Трансформированное эго затем можно обнару­жить посредством видения бессознательного (и это «видение» может фактически быть визуальным, аудиальным, кинестети­ческим или эмоциональным), того «природного; света», который в столь большой степени был фокусом предыдущих эпох²⁹. Через этот «свет» мы воспринимаем чистое настоящее; время больше не разделено на три периода — прошлое, настоящее и будущее³⁰. Вот что пишет Гебсер о рисунке Пикассо-1928 года; без названия:

«В рисунке Пикассо выражена именно интегральность или целостность, потому что впервые само время включе­но в изображение. Когда смотришь на этот рисунок, то од­ним взглядом видишь всего человека в целом, восприни­мая не просто одну возможную сторону, но одновременно и вид спереди, и вид сбоку, и вид сзади. Словом, все раз­нообразные стороны присутствуют одновременно. Если формулировать это обобщенно, то мы экономим время и на необходимость обходить человеческую фигуру со всех сторон, чтобы последовательно увидеть разные виды ее, и на необходимость синтезировать или суммировать эти частичные перспективы, что может быть осуществлено лишь посредством концептуализации. Раньше «увязыва­ние» подобных различных секторов видения В одно целое было возможным лишь, путем объединения воспомина-ний о последовательно осмотренных аспектах и, следова­тельно, такая «целостность» обладала лишь абстрактным качеством³¹».

.1

Достигнутое подобным образом понимание подобно прозре­нию или откровению о том, что есть там³², во многом сходному с «переживанием художника, живущего восхищением. Похоже, вещи сами испускают в пространство все то, что лучше всего ему подходит — будь то паттерны или констелляции элемен­тов»³³

Мерло-Понти говорит:

«Четыре века спустя после Ренессансных «решений» и три века после Декарта — глубина эта все еще нова и настаи­вает на поиске решения, происходящего не «раз в жизни», а на протяжении всей жизни... Глубина эта есть пережи­вание глобальной «локальности»— все сущее в одном и том же месте в одно и то же время, это локальность, из которой извлекаются высота, широта и глубина; это пере­живание той объемности, которую мы выражаем словом, когда говорим, что вещь есть там»³⁴. В «Зримом и незримом» он пишет об открытии нового изме­рения, которое не есть «незримое de facto, подобно объекту, укрытому за другим, но и не есть абсолютно незримое, что не имело бы ниче­го общего со зримым. Скорее, это незримое этого мира, то, что населяет этот мир, поддерживает его и воздает ему зримость, его собственные и внутренние возможности, бытие этого бытия»³⁵. Далее он замечает, что «Пауль Клее говорил, что линия боль­ше не подражает видимости; она «воздает зримость»; это намет­ки генезиса вещей, готовых к сотворению»³⁶. «Линия» может со­ответствовать наблюдаемым поведенческим моделям, которые с помощью аперспективного восприятия придают зримость тому, что обычно остается незамеченным. Таким образом, уровням травмы и насилия, скрывающимся за явными воспоминаниями анализируемого в аналитическом процессе, может быть «прида­на зримость».

Посредством поля мы видим уникальным образом, и если вы уже пронизаны энергиями поля, то ваше «видение» очень часто чрезвычайно значимо для анализируемого. И здесь мы имеем дело с постоянной циркуляцией между проникновени­ем (в поле) и пронизанностью (полем). Такая обратимость для Мерло-Понти оказывается «последней истиной, запускающей в действие и побуждающей круговорот Бытия»³⁷.

* * *

Аперспективный подход, похоже, проявляется в коллективном сознании, делаясь в большей степени общедоступным, чем это было, скажем, сто лет назад. Новую форму сознания можно об­наружить в работах целого ряда творческих психотерапевтов³⁸. Кроме того, существует также замечательный и не столь уж ред­ко встречающийся опыт того, как аналитик представляет случай на групповой супервизии, а члены группы «читают поле» и доби­раются до глубин психики как аналитика, так и анализируемого, о некоторых аспектах которых представляющий случай аналитик не догадывался или понимал их недостаточно. Однако эта ин­формация латентно присутствовала в поле, транслируемом ана­литиком в групповой процесс. Даже больше: к следующей сессии анализируемый зачастую изменяется, словно бы сам по себе, как будто бы он (или она) присутствовал во время супервизии.

Однако, обучая неординарным формам восприятия, я часто встречаюсь с тем, что считаю коллективной формой сопротив­ления: люди часто пугаются, боятся поверить тому, что они ви­дят, поскольку ждут от рационалиста насмешек. Таков первый уровень сопротивления. Второй уровень принадлежит аналити­ку, работающему со своим визуальным образом, или телесным ощущением, или внутренним голосом, или состоянием чувств, который мимолетно проскальзывает в сознании и кажется не связанным ни с чем, что аналитик знает об анализируемом. Эти, назовем их потенциальными, ощущения часто нарушают гра­ницы того, чему аналитик был обучен, и поэтому с готовностью отбрасываются.

Во время групповых сессий супервизии я, бывает, останав­ливаю доклад и спрашиваю группу: «Что вы услышали?» Редко кто-нибудь может ответить. Тогда я призываю группу послушать внимательно и прошу человека, представляющего случай, еще раз повторить то, что он только что сказал. Словно бы люди час­то не имеют доступа к собственному «внутреннему уху», ощу­щающему некую странность в сказанном, или к собственному «носу», чувствующему «запах» не совсем того, что было сказано. Часто им нужна помощь в восстановлении тонких перцептив­ных способностей, действующих на нерациональном уровне.

Во время обсуждений восприятия посредством видения, аф­фекта, слышания или кинестетического ощущения я часто стал­киваюсь с вопросами типа: «Как вы это воспринимаете?», или: «Почему я должен доверять этим образам, как понять, что это не какие-то индивидуальные особенности, не имеющие особо­го смысла?», или: «Предположив, что мои образы имеют значе­ние, я начинаю чувствовать себя нарциссичным». Однако, хотя аналитик может сознательно отвергать и не придавать никакого значения своим мимолетным, неординарным ощущениям, та­кие ощущения часто неотвязно присутствуют внутри и вызы­вают дискомфорт. Более того, аналитик часто воздерживается от упоминания о таких переживаниях на представлении случая, поскольку не хочет выглядеть безумцем или рисковать, подверг­нуться насмешкам или критике за свою «магическую» установку.

Обычно я подхожу к этому так: предлагаю аналитику отме­тить и свое восприятие, и тенденцию к его отрицанию. С одной стороны, он или она может мельком увидеть состояние, которое было в ощущениях. С другой стороны, обнаружить, что созна­ние переместилось к противоположному полюсу рационально­го отрицания. Если подобное понимание противоположностей оказывается успешным, то аналитик стоит на границе (по биб­лейской схеме творения) Второго дня.

Истории, подобные мифам, описывающие должное отношение к противоположностям, могут помочь людям справляться со слож­ными, диаметрально противоположными состояниями ума и тела Один из таких мифов, который я подробно рассматриваю в моей книге «Тайна человеческих отношений» — это миф о страшном морском божестве Сисиютле, рассказанный индейцами квакиутль с северо-западного побережья Тихого океана. Сисиютль — наво­дящий ужас двухголовый морской змей, отравляющий каждого, к кому прикоснется; он вызывает страх у любого, кто его увидит.

По сути, миф говорит: если встретишься с Сисиютлем, твер­до стой, опираясь на землю (т.е. оставайся соединенным со сво­им телом). Используй любые слова силы, какие знаешь, чтобы не убежать (в разум), ибо это может быть опасно. Укуси себя за язык, если это нужно (т.е. не говори раньше времени, пытаясь уйти от тревоги), но оставайся твердым. Потом смотри, как одна из голов поднимется из моря, а затем, когда она исчезнет, подни­мется вторая голова. Если ты стоишь твердо и видишь первую, а затем вторую головы, преодолевая страх, заставляющий тебя бежать и отмежеваться от переживания, тогда, говорит миф, две головы повернутся друг к другу и увидят друг друга. Великая на­града ждет того, кто пережил подобное: он наделяется способ­ностью видеть то, что находится позади его глаз³⁹.

Мы можем применить этот миф к одному аналитику, пред­ставлявшему случай на супервизии. Он рассказал, что пытался быть открытым тому, чтобы видеть вместе с анализируемым, но произошли что-то странное. На мгновение он увидел, что го­лова анализируемого словно бы присоединена к телу лишь тон­кой струной. Эта голова как бы подскакивала туда-сюда, а тело казалось безжизненным. Аналитик заметил, что образ вызыва­ет у него тревогу. Когда он рассказывал это нам через несколько дней после встречи с анализируемым, его тревожность все еще ощущалась всеми членами группы.

Вместо того, чтобы верить этому образу или отрицать его значение, аналитику нужно сначала «посмотреть На одну голо­ву Сисиютля, а потом на другую» — сначала на шокировавший его образ, а затем на свое неверие и рациональное непринятие. Если он уважает обе противоположности, то проносит их перед взглядом собственного бессознательного (наподобие метафоры Мелвилля о ките). Или же, если он, когда образное восприятие невозможно, остается в поле оппозиций и позволяет себе пе­реживать одну из них, а затем другую последовательно — тогда он начинает обнаруживать способность доверять себе и лучше постигать значение своего изначального видения. Словно бы ему было даровано зрение, как в сказании о Сисиютле, —обла­дание собственным видением как формой восприятия, отлич­ной от рациональной модели познания. То прозрение в каждый данный момент, которое развилось в его практике, как только он осмелился предоставить ему пространство, приобрело свойство «инаковости», достойное уважения и интереса.

В этом случае видение едва присоединенной к телу головы анализируемого вскрыло мощную форму расщепления разум-тело, которое, в свою очередь, было защитой от психоза. Сво­им видением аналитик в большей степени открылся общему с анализируемым полю и начал воспринимать психотические, т.е. хаотические уровни, казалось бы, лишенные смысла. Именно поэтому аналитик и испытывал столь сильную тревогу.

Позднее выяснилось, что анализируемый страдает сильнейшим комплексом слияния. Он боялся любой сепарации; стало быть, как жаловался аналитик, в случае не наблюдалось никакого «прогрес­са». Для анализируемого сепарация от любого привычного пове­дения, как разрушительного, так и нет, вела к переживанию пси­хотического процесса в ядре комплекса слияния. Только смещаясь к модусам восприятия, превосходящим пределы нормальных, ра­циональных подходов, аналитик смог начать воспринимать и кон­кретно назвать комплекс слияния. Этот акт наименования, сродни магическому обретению власти над демоном, как только узнаешь его имя, осуществленный, однако, путем аперспективного, а не магического, осознавания,⁴⁰ создал в поле такое контейнирование, которое позволило случаю использовать импульс, а анализируемо­му, фактически, — оказаться способным рискнуть изменить что-то в жизни. Ничто из этого, казалось, и не приближалось к стадии реализации, пока аналитик не смог совладать со своим видением, то есть до тех пор, пока он не заслужил его, выстрадав оппозицию ощущения и его отрицания вместе с анализируемым.

В другом примере анализируемый, финансовый аналитик, испытывал стыд, поскольку ему недоставало энергии на то, что­бы соответствовать требованиям своего нового инспектора. Рассказав мне ситуацию подробно, он сказал: «Я лишь обвиняю себя». Мой ум на мгновение померк. Я спрашивал себя, почему же я почувствовал себя обвиняемым? Просто ли это мой комп­лекс, заставляющий меня все время чувствовать направленные в мой адрес обвинения? Может быть, и так, но тут, казалось, было что-то еще. Я вернулся к утверждению «Я лишь обвиняю себя». Я постарался оставаться с этим утверждением и пытался прояс­нить, что же я испытываю, но это ни к чему не привело. Однако затем я разрешил себе меньшую ясность, решив подержать эту

фразу между сознанием и бессознательным, и намеренно позво­лил моему переживанию стать в большей мере скрытым.⁴¹ Я дал себе возможность сосредоточиться на поле между нами.

Терпеливо и осторожно, внимательно прислушиваясь к собс­твенным телесным ощущениям, подмечая любые изгибы своих мыслей и воображения, я почувствовал, что что-то затвердева­ющее появилось из поля, подобно появлению божественного (epiphany). Смутно начали разделяться оппозиции: их противо­речивая природа стала как-то более проявленной, но не прина­длежала ясному осознанию «твоего» и «моего», или «внутрен­ней» и «внешней» жизни.

В таком «намеренно смутном» состоянии я вновь почувство­вал на себе обвинения, но потом это исчезло; вместо того, взгля­нув на анализируемого, я «увидел» пристыженного человека, и утверждение «Я лишь обвиняю себя» встало на место моего чувс­тва. Затем чувство того, что меня упрекают, снова появилось, ис­ключив видение его унижения. Исходя из этого, стало понятно, что его изначальное утверждение «Я лишь обвиняю себя» несло в себе оппозиции. «Я лишь обвиняю себя/Я лишь обвиняю вас», и каждое из них было тотальным и исключало другое. Я пережил ошарашивающий эффект логически невозможного состояния, при котором А и —А были истинными одновременно.

Если я собирался помочь моему анализируемому, то не мог просто отметить этот интуитивный скачок и рассуждать о. про­тиворечии. Скорее, мне приходилось проходить через стадию смятения чувств, зачастую столь болезненную и физически, и духовно.

Обычно при такой встрече нужно отмечать собственные раз­нообразные попытки отрицать то, что происходит нечто стран­ное, поскольку совмещенные противоположности приводят к характерному чувству необычности, создаваемому психотичес­кими областями мозга. К примеру, можно заметить тенденции к диссоциации и нормализации высказываний анализируемого. Затем нужно постараться намеренно освоить (leaning into) поле во всем воплощенном присутствии, поддерживая интерес к са­мому смятению как таковому и к тому качеству противоречи­вости, которое редко удается ощутить, и которого мы стремим- ся избегать. Такая активность со стороны аналитика является важнейшим аспектом восприятия и противоположна рационально-научному подходу, который настаивал бы на реальнос­ти мира — реальности, отдельной и не зависимой от подобной субъективности: Сам по себе хаотический опыт — это измере­ние, открывающееся требуемому типу восприятия⁴².

После того, как я сознательно перенес боль, сопровождаю­щую это поле слияния, я смог говорить о противоречивых со­стояниях со своим анализируемым. Только тогда мои слова или тон голоса он воспринял как безопасные. Казалось, был создан контейнер, в котором он и я смогли увидеть противоположнос­ти и глубже погрузиться в переживание их. Без предваритель­ной обработки мои слова были бы малозначимыми.

Когда между сознательным и бессознательным человека или между одним человеком и другим ощущается пространство, то именно в этом пространстве и можно воспринять или, по край­ней мере, контейнировать противоположности в данный мо­мент. Их можно ощутить и почувствовать. И если отгонять от себя тенденцию игнорировать или диссоциировать это проти­воречивое состояние, то тогда можно испытать психотичность коммуникации. Восстанавливается способность аналитика ду­мать и объединять, и то же происходит с анализируемым.

Следующий пример поможет подробнее проиллюстрировать тонкую игру, психотических оппозиций в случаях, когда комп­лекс слияния организует поле отношений. Анализируемый, по имени Кевин, рассказал о весьма страстном вечере, проведенном с женщиной. Когда они оказались в постели и занялись любо­вью, она сказала ему: «Мне нравится твоя мужская энергия». Ке­вин сообщил мне, что его это резануло. Подумав о том, что она произнесла, он решил, что, не будучи еще достаточно знакома с его сексуальной стороной, она решила сделать ему комплимент.

Когда Кевин произносил «Мне нравится твоя мужская энер­гия», я почувствовал некую странность этого высказывания. Когда я смотрю на фразу сейчас, написав ее, она кажется мне совершенно нормальной — просто открытое сообщение жен­щины о чувствах. «Необычность» утверждения не передается в записи, словно бы иное измерение не допускается в письменное изложение⁴³. Психотические качества, которые могут выглядеть как противоположности, уничтожающие и друг друга, и способность человека думать и рефлексировать — то есть уничтожа­ющие функционирование эго — обладают способностью про­рываться сквозь структуры вытеснения и проявляться в поле с такой мощью, которой не обладают иные психические содержа­ния. Именно это проявляется как некая странность в поле.

Мое собственное восприятие было расширено или сфокуси­ровано на поле между нами, которое, как я чувствовал, могло со­держать в себе ответы, недоступные Кевину в тот момент, когда он услышал фразу. Никогда нельзя знать наверняка, справедливо ли такое чувство. Рациональное обдумывание легко может за­ставить все испариться. Парадоксально, но нужно отсрочить на время яд здравомыслия и позволить этой отсрочке стать самым высоким уровнем мастерства, проверяющим, в конце концов, каков результат этого акта воображения (насколько это вообще возможно) — то есть какова его истинность и ценность для ана­лизируемого; А пока можно только верить этому чувству⁴⁴.

После дальнейших расспросов о том, что он чувствовал, ког­да девушка произнесла, как ей нравится его мужская энергия, Кевин смог вспомнить, что он почувствовал, что это странная фраза, и что он не очень-то поверил ей. Сначала, пояснил он, это чувство возникло от его убеждения в том, что, на самом деле, она недостаточно хорошо его знала, для того чтобы так быстро сказать такое. Однако это была лишь одна из его мно­гих попыток дать рациональное объяснение чему-то, что, как он чувствовал, не было рациональным, а именно — чувству не­обычности или странности в ее высказывании.

Чувствуя смутное, неясное качество или диссоциацию в собственных мыслях и в том, как я воспринял все рассказанное им, я призвал Кевина еще глубже покопаться в том, как он себя чувствовал, особенное внимание уделяя телесным ощущениям. Делая это, он начал ощущать противоположности в том, что де­вушка сказала ему. Он почувствовал, что фраза «Мне нравится твоя мужская энергия» противоречила иному утверждению, чему-то наподобие следующего: «Но есть много вещей в мужчи­нах и их способах вести себя, которые мне не нравятся». Он свел это к паре «Мне нравится твоя мужская энергия»/ «Есть вещи, которые ты можешь сделать, и которые не понравятся мне». И, наконец: «Мне нравится это»/ «Мне не нравится это», где «это» относилось уже к его энергиям в большем масштабе, энергиям, многие из которых он еще не проявлял при ней. Сочтя свое собственное ощущение странности в словах женщины важным и проникая в него, я помог Кевину добраться до необходимого ему осознания и уловить привкус безумия в ее сообщении⁴⁵.

Кевин страдает острым комплексом слияния, и неудивитель­но, что ему потребуется некоторая помощь моей хтонической энергии (погруженности в поле воплощенным образом), кото­рая не будет рассеяна его защитами; ему нужно это, чтобы соб­рать необходимую энергию и структуру и суметь справляться с подобными взаимодействиями. Если он не сможет задейство­вать это, то новые отношения он завяжет уже с серьезным де­фицитом, поскольку усвоит скрытое предписание не быть са­мим собой, а всегда фильтровать то, что он делает и чувствует, заботясь о том, одобрит или не одобрит это его партнер.

Комплекс слияния можно рассматривать как структуру, ко­торая организует поле между Кевином и его девушкой, а затем и между нами. В тот момент у него не было силы отличить себя от поля и серьезно отнестись к собственным ощущениям. Он почувствовал предписание не делать этого, и остался поглощен­ным полем. У него не было достаточно доверия к собственно­му воображению и неординарному восприятию, которые, как он твердо верил, его партнерша отрицала бы. Кроме того, ему нужно было бы осознать природу комплекса слияния в поле между ними и, таким образом, испытать крайне противоречи­вые полюса своей собственной глубокой потребности слияния и одновременно потребности в разъединенности. В следующей главе комплекс слияния в отношениях будет рассмотрен более подробно.

3. Раскрытие комплекса слияния

Комплекс слияния пронизывает жизнь во всех ее внут­ренних и внешних формах, и в этом он подобен сим­волическому Меркурию алхимиков Ренессанса, — из­вестному своей скрытностью и обманчивостью, своим безумием, нерациональными действиями и теми слож­ностями, которыми сопровождалось его открытие в процессе «фиксации» или «коагуляции», позволяющей постичь его как нечто существующее здесь и сейчас. В каком-то смысле комп­лекс слияния всегда скрыт более явными формами — такими, как нарциссические, пограничные, шизоидные, психосомати­ческие, истерические или иные расстройства. Ускользающий от внимания комплекс слияния часто бытует как во всех этих, так и в других диагностических категориях, с которыми имеет дело психотерапевт, и воспринять, ощутить его— единственный способ помочь анализируемому.⁴⁶ Наши рационально-дискур­сивные карты могут оказаться обманчивыми и не дать разгля­деть, что же на самом деле существует там.

Комплекс слияния — не первое, на что я смотрю, пытаясь разобраться во взаимодействии. Часто бывает так, что лишь ис­черпав все остальные объяснения, я понимаю, что здесь работа­ет комплекс слияния, который не удалось обнаружить до того.

К примеру, мужчина пришел на сессию с похмелья после вче­рашней попойки. Обычно Он много не пьет, особенно в ночь пе­ред терапией, да и сами обстоятельства выпивки озадачили его. Они с женой были приглашены на празднование дня рожде­ния друга: «Мы знали, что это может стать проблемой. Это всегда так с ним, потому что есть в нем что-то такое, непреодолимое. Это трудно определить, но не только меня и мою жену это

задевает; все, кто знают его, чувствуют то же самое. Все наши друзья подшучивают на этот счет. Словно бы мы не можем сказать ему «нет» и уйти со встречи с ним тогда, ког­да сами этого хотим. Я определил для себя предельное вре­мя — полночь, однако домой приехал лишь в три ночи. Я планировал выпить лишь рюмку или две, но закончил тем, что тянул одну текилу за другой. Я никогда этого не делаю, да и жена моя обычно прекрасно контролирует себя, ког­да говорит, что пить не будет, но тут и она выпила больше, чем следовало. Словно бы это его воздействие... он мягок и мил, однако никто не может уехать, когда хочет».

Было ясно, что друг обладает некими чарами. Я подумал о гипнотизере Свенгали из романа Джорджа Дюморье «Трилби», имя которого стало термином, означающим того, кто полностью доминирует над остальными и контролирует всех окружающих. По мере того, как мой анализируемый все больше и больше рассказывал о событиях вчерашнего вечера, о своей словно бы привязанности к обеденному столу, о том, как то же самое чувс­твовала и его жена, я задумался, а не загипнотизировал ли ка­ким-то образом этот человек их всех? И почему анализируемый так подвластен ему? Таким был ход моих мыслей. Я явно тянул­ся за объяснениями, но все они терпели неудачу перед лицом простого утверждения: все, кто был знаком с этим человеком, говорили одно и то же— от него невозможно было уехать, как и невозможно было разочаровать его отказом от приглашения. И эти приглашения всем внушали страх, несмотря на симпатии к этому мужчине, ведь он считался милым и чутким человеком..

Чувствуя, что обескуражен, я испытывал искушение порас­спросить анализируемого о его снах. К счастью, мой импульс не был слишком силен; в свою очередь, анализируемый был столь озадачен и заинтригован тем, почему же эта личность оказыва­ла не него столь заметное влияние, что я смог сдержаться. Мне удалось не отклониться от темы (чего мне хотелось вследствие растущей тревоги), от материала, который был под рукой.

Когда, наконец, я смог задуматься о возможности существова­ния комплекса слияния, то тут же упомянул об этом своему ана­лизируемому, поскольку мы уже работали с его комплексом слия­ния на недавних сессиях. Я напомнил ему, что если ситуация с его другом скрывала за собой комплекс слияния, то одновременно во взаимодействии должно присутствовать и мощное чувство от­сутствия какой бы то ни было связи.⁴⁷ Анализируемый ответил: «Это самое трудное. Всякий раз, когда я и моя жена с ним, наши отношения становятся плоскими. Словно бы мы утрачиваем вся­кое отношение друг к другу. Да и другие говорят то же самое!»

До тех пор, пока я не упомянул о комплексе слияния и прису­щих ему противоположностях, анализируемый не замечал лю­бопытного отсутствия общения между ним и женой. Без моего ведома и несмотря на мое сопротивление работе с материалом, принесенным им на сессию, стало ясно, что на самом деле речь идет о тех же проблемах, из которых за предшествовавшие не­дели сформировалось ядро нашего анализа, тогда как поначалу я воспринял его байку о выпивке, скорее, как уход от процесса.

Как это обычно бывает, сам факт того, что существование комплекса слияния обозначено, и наличие пространства для реф­лексии о «невозможной» смеси противоположностей освободили анализируемого от чувства захваченности, еще остававшегося со вчерашнего вечера. Он смог признать, что комплекс слияния вечером доминировал, и в будущем, сосредоточиваясь на своем комплексе и про себя называя его в присутствии своего друга, сильно сократил гипнотическую власть над собой этого человека.

Как всегда, подобные открытия приводят к дальнейшему уг­лублению. Анализ этого инцидента развился в исследование его собственного, схожего с описанным, воздействия на других лю­дей, и более того, привел к обнаружению уровней травмы, бло­кировавших развертывание процесса его индивидуации.

* * *

Обычно, когда комплекс слияния воздействует на поле меж­ду аналитиком и анализируемым, то для них обоих характерна тенденция организовывать этот опыт с помощью более знако­мых концепций, или посредством сообщнической диссоциации. Оба попадают в затуманенное, трансоподобное состояние. Бели аналитику удается указать на дискомфортное чувство, которого избегают они оба, то анализируемый обычно тут же понимает, о чем идет речь. Однако до тех пор, пока аналитик не сможет увидеть, оба продолжают вести себя так, как будто бы комплек­са слияния и вовсе не существует.

Впервые я встретился с Кайлом, когда ему было сорок пять. За плечами у него было уже восемь лет фрейдистского анализа, временами по четыре раза в неделю, но все же ему с трудом уда­валось вспомнить хоть немногое о детстве до десяти лет. В его близких отношениях не было ничего, кроме боли. Он говорил о склонности к серьезной зависимости от других, о том, что он теряется в другом человеке и одновременно — что задыхается в отношениях. Он не мог полностью присутствовать в каких бы то ни было отношениях, но не мог и отделиться от потребнос­тей другого. Большая часть жизни Кайла прошла в избегании этого «невозможного» состояния слияния путем ухода в разум, в поиск подходящего вместилища для своих мыслей и чувств.

На сессиях чаще всего была очевидна утечка энергии, харак­терная для его шизоидно-подобного замыкания в себе. Часто было сложно не заснуть и оставаться сосредоточенным. По­пытки снизить фокус внимания и добиться воплощенного, има-гинативного образа мыслей, казалось, лишь способствовали дальнейшей диссоциации и приводили к состоянию, подобному трансу. В такие моменты я не способен был на рефлексию су­ществования комплекса слияния. В ретроспективном взгляде было очевидно его присутствие, в моем слиянии с затуманен­ным, замкнутым на себе состоянием Кайла, словно бы мы оба были Околдованы; а также в тех сложностях, которые я испы­тывал, пытаясь составить представление о большей части того, что он говорил.

Это могло принимать самые разные формы, но самой оче­видной из них была моя забывчивость: например, я позабыл о рассказанных мне нескольких очень важных для него пережи­ваниях, что привело его в сильное раздражение; он счел все это частью «беспредельной убогости анализа». Эти неудачи удивили меня, потому что такие провалы в памяти для меня не характер­ны. Однако, несмотря на столь заметные симптомы комплекса слияния (быть может, супервизируй я этот случай, то они были бы ясно видны), мне не хватало способности воспринять его су­ществование в «здесь-и-сейчас» терапевтического процесса. На каждой сессии приходилось делать отчаянные усилия, чтобы организовать свои мысли и собраться, чтобы сознавать, каково душевное состояние Кайла и как оно увязывается с его материн­скими и отцовскими переживаниями и с переносом.

Не знаю уж почему, но сессия, которую я буду описывать ниже, отличалась от всех остальных; мое воображение было живее, и я мог сосредоточиться на вполне осязаемой природе энергии между нами. За время нашей совместной работы Кайл начинал понимать, каким образом его жизнь, судя по всему, всегда разыгрывалась по программам других людей — сначала по моделям его переполненной гневом матери и нарциссичес-кого отца, затем — по повесткам дня его жен и боссов. На этой сессии он задался вопросом — сможет ли он когда-нибудь по­чувствовать внутреннее присутствие своей самости. Мы го­ворили о самости и раньше, особенно во время обсуждений образов из сновидений, но эти разговоры казались чисто ин­теллектуальными и мало что значащими для Кайла. Теперь его вопрос, казалось, дошел до меня, но одновременно я чувство­вал, как он ждет, что я уйду от ответа на него. Я не позволил вопросу ускользнуть.

Вместо этого я объяснил ему, что дело не в том, что у него нет самости, а в том, что его самость не воплощена, не активи­рована в его пространственно-временном существовании. Когда самость вступает в жизнь, подчиненную законам пространства и времени, сказал я ему, она проходит через сложное состояние с парадоксальными характеристиками— она неспособна ни присоединиться к другому человеку, не отделиться от него. По мере произнесения этого я внимательно смотрел, не будет ли он диссоциировать или не станет ли интересоваться моими слова­ми лишь на интеллектуальном уровне. Ни того, ни другого не произошло, он слушал внимательно, как будто чувствовал, что в моих словах есть смысл.

И тогда я начал видеть нашу связь совершенно по-новому; я вступил в иные отношения с полем, существующим между нами — теперь я получал инсайты не только с ментально-ду­ховного уровня, с того, что Юнг называл психическим бессозна­тельным, но позволил моему пониманию сдвинуться немного в сторону тела и прочь от всего ментального. Телом я чувствовал, словно бы мое сознание скользит по спектру, начиная с мен­тально-духовной точки наблюдения и продвигаясь к соматичес­кому бессознательному⁴⁸.

Сдвиг в сторону соматического бессознательного раскрыл нас обоих к переживанию поля с помощью апреспективного понима-ния, отличного от ментально-перспективной формы сознания, ко­торую я раньше считал своей единственной возможностью завя­зать отношения с Кайлом. В этом новом воплощенном состоянии, смотря скорее через свои глаза, чем ими, как при прозрении — то есть не пытаясь видеть что-нибудь, но будучи пронизанным по­лем — я увидел, что некие пряди почти физической природы ис­ходят от Кайла и, колеблясь, очень нерешительно достигают меня. Через несколько мгновений я понял, что резко вышел из этого центрированного на теле состояния и сдвинулся больше в сторону разума и рационального сознания. Если раньше мы были в поле и оказывались подверженными его динамике, то сейчас мы качнулись в сторону субъектов, словно бы восприни­мая все теперь с поверхности контейнирующего поля. Я мог по­чувствовать, что мы с Кайлом были ментально связаны, но эта связь была непрочной. (В прошлом мы переживали только не­существенную ментальную связь, поскольку шизоидное состо­яние крайней душевной дистанцированности и не-связанности господствовало в наших взаимодействиях).

И хотя наша ментальная связь существовала, возможность чувствовать ориентированное на тело состояние исчезла. Связь больше не ощущалась, о ней можно было лишь вспоминать и говорить. Точно так же, будучи связанным с ним посредством соматического бессознательного, я не мог одновременно раз­мышлять с ментально-духовной точки зрения или через пси­хическое бессознательное. Я мог ощущать растущий контакт с тонким телом Кайла как нерешительно простирающийся в мою сторону», и я мог вспоминать природу наших духовных или мен­тальных связей, но не мог ощущать их.

В математической топологии используется образ, известный как бутыль Кляйна (это поверхность, в которой внутренняя и внешняя стороны неразличимы; впервые описана в 1882 году немецким математиком Феликсом Кляйном); образ этот схваты­вает и проявляет подобные колебания оппозиций. Стивен Розен показал, что таинственный алхимический сосуд, vas hermeti-cum, является топологическим эквивалентом бутыли Кляйна⁴⁹.

Рис. 2. Бутыль Кляина

С любезного разрешения Джефа Била и Томаса Банчоф из университета Брауна

Если представить себе движение вдоль внутренней стороны бутыли, то фактически, мы окажемся на внешней стороне. По­добным же образом в комнате для консультаций мы с Кайлом были вместе внутри, а затем на поверхности, наблюдая за формами нашей ментальной связи. Будучи внутри поля мы были его объектами, испытывая чувство Единства, дающего начало восприятию, подобному прозрению. С этого наблюдательного пункта— «в бутыли»—то, что чувствовалось как душевные связи или различные степени связанности друг с другом, пере­стало быть ощущением здесь и сейчас и стало воспоминаниями. На поверхности же ментальная связь оказывалась более ощути­мой, тогда как соматическая оставалась лишь в памяти.

Это движение не непрерывно. Между «внешней» и «внутрен­ней» стороной бутыли Кляйна есть прерывность. Как замечает Стивен Розен, некоторые математики считают, что бутыли Кляй­на свойственна некая высшая природа, четвертое измерение, и Розен дерзко постулирует такое понимание этого дополнитель­ного «измерения», которое включает в себя человеческую субъек­тивность и вполне отражает мой опыт в топологии поля⁵⁰. Напри­мер, в работе с Кайлом мне пришлось сознательно положиться на поле, и этим действием я прорвался к пространству другого ка­чества. Сходным образом, чтобы бутыль Кляйна была сконстру-ирована, ей нужно ворваться в саму себя, отсюда дискретность. Это действие зачастую воспринимается как табу, во многом это сходно с тем, как Юнг понимал табу на инцест как запрет на про­никновение в бессознательное. Я упоминаю об этом, потому что обнаружил, что именно это табуирование оказывается источ­ником сопротивления сознательному присвоению хтонических энергий, необходимых для проникновения в поле.

Когда мы формируем свой опыт постижения оппозиций сли-яния-дистанцированности через образ утки-кролика, мы тоже достигаем прерывной последовательности состояний — сначала это переживание слияния, а потом сепарации — и то, и другое с разной степенью интенсивности. Однако эти состояния мен­тальны и восприняты с помощью психического бессознатель­ного. В противоположность этому, когда мы переживаем поле бутыли Кляйна, сопровождающее комплекс слияния, мы имеем дело с контейнером для оппозиции слияния и дистанцирова­ния, который включает в себя телесное измерение соматическо­го бессознательного. Это полезный способ учитывать то четвер­тое измерение, о котором мы упоминали ранее.

Кайл заметил, что два переживания полностью противоречат друг другу. Когда он чувствовал тонкую связь в ощущениях, то не было никакой ментальной сцепки, а когда он чувствовал менталь­ную связь, то не было никакого «физического» соединения. Однако и то, и другое присутствовало. В любое время, стоило одному из нас спросить: «Мы соединены?», —. ответом было «да», но в то же время и «нет». Ситуация фиксирует «подлинные противоречия»⁵¹ опыта.

Кайл откликнулся на это переживание поля с основательнос­тью, которую я редко замечал за ним. Он сразу же смог отреф-лексировать многие из своих отношений, когда «женщина вов­лекается в отношения слишком быстро и полностью, как только я позволяю себе приблизиться к ней этим чувственно-подобным образом» или же, когда человек чувствует это движение, «он мгновенно испаряется». Его мать подпадала под первую кате­горию, отец под вторую; и многочисленные другие люди — две его первые жены, его друзья, его дети — легко оказались или в одной, или в другой, желая «съесть меня», как он говорил, или «полностью покидая меня». Замечательно здесь то, что Кайл точ­но знал, что я имею в виду, говоря о его тонких фибрах, прости­рающихся в пространстве или прячущихся в страхе, и мог сво-бодно дать все эти примеры, чего никогда бы не случилось, не проложи я ему дорогу своим собственным восприятием.

Сознательная включенность Кайла в комплекс слияния во время этой сессии привела к периоду нарушений и хаоса. Од­ним из источников этого было безумие его матери. Будучи ре­бенком, Кайл испытывал страх от психотической тревожности своей матери, от которой он защищался путем инкорпорирова­ния ее, проглатывания ее целиком, так что она жила в нем как посторонний объект. Она проявлялась на сессиях и в его вне­шней жизни как сильная дрожь всего тела. Воображаемое вос­приятие материнской неконтейнированной и захватнической тревожности теперь действовало как изгнание нечисти, и в этом смысле его сознательное страдание при переживании этих состояний теперь было похоже на изгнание безумия.

Другой аспект беспорядка, выпавшего на долю Кайла, явил­ся результатом вхождения его самости в пространство-время. Этот процесс всегда порождает нарушения и часто ощущает­ся как не-контейнирование, «падение» или даже затягивание в ничто. Как говорят нам многие мифы творения, герой, привно­сящий новую форму порядка в пространство и время, сталки­вается с сильной контратакой беспорядка; или же тот бог, что создает порядок, создает и беспорядок⁵². Беспорядок «одева­ется» в многочисленные формы тени, особенно— в мощную внутреннюю ярость или насилие, или зависть. Боль беспорядка функциональна: она разрушает панцирь тела, так что самость получает возможность воплотиться.

Кайл узнал этот уровень архетипической ярости (то есть ярости гораздо большей, чем эго) раньше, в опасно деструк­тивной форме. Однажды, после того как он набросился на свою жену, он даже пытался пойти на самоубийство. Теперь же неко­торое осознание было уже развито, и переживание этой ярости без отыгрывания ее стало ключом к собиранию сил, достаточ­ных для воздержания от слияния с объектами, больше не соот­ветствовавшего индивидуационным потребностям Кайла.

Переживание Кайлом своего комплекса слияния привело, как это часто происходит, к развертыванию процесса индиви-дуациии процесса, пребывавшего в спячке в течение большей части его жизни⁵³. Постепенно формировалась и росла самость, увиденная в снах в образе нового ребенка, которого он спасал от опасных ситуаций, или в образе неизвестного могуществен­ного человека. В свою очередь, в поле между нами постепенно все в меньшей и меньшей степени доминировали диссоциация и отчаяние. Шизоидная замкнутость перестала быть его основ­ной формой действий. Утечка энергии из поля между нами зна­чительно сократилась.

Кайл начал осознавать степень психотической тревожности своей матери и то, насколько его жизнь была управляема ею, он понял, что по большей части страдал от тревоги, которая не была его собственной. Значительно изменившись, он уже мог восклицать: «Я не мама. Мне не нужно всего бояться». Впервые в жизни Кайлом двигал не набор ригидных мнений суперэго, но что-то внутренне подлинное.

* * *

Prima materia процесса Кайла лежала в восприятии оппозиций комплекса слияния, организующего поле между нами. Алхими­ки Ренессанса говорят о трансформирующей силе одной единс-твенной капли их эликсира. Подобным же образом в целом ряде случаев за последние десять лет я был свидетелем транс­формирующей силы одной-единственной сессии, на которой комплекс слияния оказывался увиденным и идентифицирован­ным, а отношение к нему вследствие этого менялось⁵⁴.

Один такой пример касается случая пятидесятилетнего муж­чины, которого мы назовем Норманом. Он Встречался с женщи­ной, которая на протяжении многих лет неизменно его разочаро­вывала. Неприятно было наблюдать за его яростью и презрением к ней. Даже сам Норман порою удивлялся, насколько жестоки и ядовиты его описания этой дамы. Однако на наших сессиях он из кожи вон лез, стараясь оправдать подобное свое отношение примерами ее «ужасности». С явным наслаждением он «разо­блачал» ее «неумелость», что абсолютно не соответствовало его характеру. Его безжалостность была уникальной чертой этих от­ношений, как и то бессердечие, с которым он постоянно исполь­зовал эту женщину для выполнения его поручений и домашней работы, словно бы она была «прислугой», как он выражался.

Норман боялся «плохой кармы», которую он создавал. Он знал, что его поведение этически и духовно неправильно, но не мог остановиться. Он не контролировал себя. Неделю за неде­лей я слушал его жалобы на эту женщину, и поражался тому, что ни одна интерпретация его проекций на нее (например, его собственного чувства неполноценности и некомпетентности), не возымела никакого эффекта, разве что на мгновение преры­вала то ликование, с которым он унижал ее.

Я делал все, что мог, интерпретируя атаки Нормана на эту женщину как смещение негативных чувств ко мне. Мне было совершенно ясно, что он был вовлечен в сильный негативный перенос, в котором я, так же, как и его женщина, был неумелой матерью, которую он до сих пор тайно идеализировал, и одно­временно ненавидел. Однако, независимо от того, сколько вре­мени и усилий было потрачено на попытки привести его обрат­но к ранним переживаниям покинутости со стороны матери, Норман каким-то образом всегда выхватывал лишь то, что его мать была, «по крайней мере, умна» или «хоть сохраняла семью», отделяя ее как от своей подруги, так и от моих интерпретаций.

Мои инсайты обычно следовали за темами, поднятыми сна­ми Норманна; у меня было впечатление, будто они могут по­мочь нам понять его позицию в отношениях. Однако, похоже было, что все мои попытки теряли ценность для него после не­скольких минут размышлений. Хотя в течение этих мгновений он мог видеть, что эти основанные на сновидениях инсайты были верными, следующая сессия вновь заставала его в атакую­щей позиции, словно бы мы вовсе ничего не обсуждали. Обыч­но Норман отнюдь не был бессознательной личностью. Он был очень популярным и очень одаренным психотерапевтом с двад­цатилетним опытом. Когда Норман работал со своими анализи­руемыми, он создавал безопасное, контейнирующее пространс­тво, в котором могли проявляться его значительная эмпатия и интуитивные дарования. Через свою работу он был вполне зна­ком с такими понятиями, как «внутренний ребенок» или моло­дая часть души, которая в его случае была переполнена крайне негативными чувствами к женщинам. Я подталкивал взрослую часть Нормана связаться с детской частью, как если бы он раз­говаривал с анализируемым, испытывавшим сильную боль. На сессиях я ощущал «ребенка» внутри него, в возрасте около шес­ти лет; но Норман не мог сам соотнестись с этим «ребенком». Он мог лишь поведать правду о своем опыте: когда он пытался установиться связь с ребенком, он становился ребенком.⁵⁵

После нескольких лет таких нападений на подругу однажды Норман заговорил о некоторой проблеме с одной из его анали-зируемых. Когда я спросил, как он воспринимал ее, стало ясно, что в их взаимодействии господствует серьезное состояние сли­яния. Он говорил, что чувствует, как анализируемая хочет «пол­ностью приклеиться ко мне», что он задыхается, что ему не хва­тает пространства.

Пока Норман продолжал описывать свои реакции, я испы­тал новый инсайт. Как и анализируемая, обнаружившая аспек­ты сильного комплекса слияния, подруга Нормана была глубоко захвачена своим собственным комплексом слияния и не способ­на была функционировать как отдельное Я, всегда пытаясь за­цепиться за каждое его слово, жаждала физически быть рядом, хотя в то же время была полностью отчужденной и дистанци­рованной. В такие моменты Норман чувствовал отвращение, когда она прикасалась к нему. «Раболепная», с презрением от­зывался он о ней; она могла молчать, словно немая, совершенно не в состоянии привнести в реальность хоть что-то свое, хоть какую-то мысль. Она настаивала на том, что хочет лишь быть с ним, однако никогда не приглашала его в свою квартиру; в ее поведении было много и других противоречий.

Норман замечал, что больше всего боится того, что он видел как глубинное ядро безумия и ярости как в своей подруге, так и в анализируемой. Он понимал также, что его страх заразиться без­умием своей подруги напоминал ему ранние переживания, каса­ющиеся матери. Похоже, мы приближались к главному: комплекс слияния его подруги отвращал его, ему приходилось принижать ее, ибо он боялся ее, точно так же, как он ощущал и боялся мате­ри. Узнав об этом, возможно, он сможет изменить поведение.

Не тут-то было. На следующей сессии Норман вновь на вы­соких оборотах выкладывал байки о своей «кошмарной» под­руге, особенно упирая, как бывало часто, на ее «глупость» как юриста. Он утверждал, что лучше разбирается в законах, чем она; однако у нее были полномочия, отсутствующие у него. Что привело к наступлениям на другом фронте. Тогда как подруга была известным юристом, у него не было официальной серти­фикации психотерапевта, стало быть, на его взгляд, она была коллективно в большей степени признана, чем он. Когда они встретились, он верил, что их отношения приведут к большей степени признания его заслуг в их социальном круге. Важные сновидения показали, насколько, отчаянно Норман хотел признания. С их помощью мы начали вскрывать интенсивные уров­ни зависти, которой он стыдился. Но все же никакой передыш­ки в заградительном огне против его подруги.

Прошло несколько месяцев, а атаки Нормана продолжались с тою же силой обиды, какую он продемонстрировал в первый раз. Тогда, по причинам, которым я рационально не могу по­нять, я начал видеть Нормана по-другому. Я почувствовал тон­кие волокна, простирающиеся ко мне и соединяющие нас. В от­личие от приятного, почти союзнического состояния, которое я испытывал с Кайлом, поле между мною и Норманом было дис­комфортно, будто бы не просто соединяло нас, но и откачивало мою энергию к нему каким-то липким и отчасти опасным обра­зом. Похоже было, что единственной целью этой тонкой связи было привязаться ко мне, а не быть проводящим путем для сов­местного потока энергии.

Я мог ощущать поле с Норманом, в котором мы пребывали оба. Сначала мы были объектами поля. Затем, качнувшись в сто­рону субъектов, я ощутил очень тонкую ментальную связь, по которой мы были, однако, соединены гораздо меньше. Я чувс­твовал, будто мы разговариваем друг с другом через Большой Каньон, и хотя и раньше я мельком замечал оппозицию слияния-дистанцированности, все же я думал, что наша связь крепче.

Я рассказал Норману об этом переживании, во Многом так же, как я описал схожее состояние Кайлу. И так же, как Кайл, как и любой анализируемый, с которым я встречался на этих уровнях через столь тяжело заработанное восприятие, Норман подтвердил одновременность некоей тонкой сенсорной связи и ментальной разъединенности. Это состояние было там, было качеством, присутствующим между нами, было видимым.

В течение нескольких следующих мгновений отношения Нормана с его подругой приобрели новую прозрачность. Он понял, что состояние, испытанное им со мной, было тем же са­мым, что он ощущал с ней. Наша следующая встреча состоялась две недели спустя, и впервые Норман не упоминал о своей подруге. Ближе к концу сессии я отметил это и спросил его, почему. Единственное хоть чего-то стоящее объяснение, сказал он, — это то, что последняя сессия произвела на него сильное впечатление. Легкий остаток его презрения к подруге еще оставался, указывая на уровни зависта, с которыми еще предстояло встретиться. Однако переме­на была кардинальной; он начал чувствовать сострадание к под­руге, и фактически, его неуважение к ней исчезло.'

Почему подобный опыт обладает столь мощным воздействи­ем? Называние со