Монументы

Где площадь, там и монумент, без которого она обычно воспринимается как незавершенная, пустая. Агора античной Греции была обычно заполнена скульптурами сверх всякой меры – мастера работы над телесным, греки с трудом воспринимали художественную ценность пространства как такового. Римляне с их обостренным чувством пространства оказались удачливее. Восприняв от наследников империи Александра Великого идею триумфальной арки и триумфальной колонны, усадив бронзовых императоров на коней, они задали образец, которому последующие века следовали без колебаний. Средневековые города, жители которых вкладывали все силы и половину регионального продукта в строительство соборов, которые сами были монументами, тем не менее создали свой вариант триумфальной колонны – как правило, это декорированный столб, воздвигнутый в ознаменование избавления от чумы.

Эпоха Возрождения вновь вывела скульптуру из интерьера храма на площадь, будь то Давид на площади Синьории во Флоренции или конные статуи военачальников в той же Флоренции или Венеции, да и в других городах. Затем пришла очередь королей, а в Новое время – генералов и прочих отцов отечества.

Выбор скульптора и выбор им пропорционального отношения монумента к габаритам площади – высшая ступень градостроительного искусства, подняться на которую удавалось и удается немногим. Площадь Капитолия в Риме остается шедевром на все времена именно потому, что Микеланджело создал изощренное сочетание лестницы, парапета, рисунка мощения с фасадами, выходящими на площадь, у которой «перевернутая» перспектива, отчего площадь кажется большей, чем она есть. При этом римский памятник Марку Аврелию, который сочли изображением императора Константина и потому не уничтожили, очень посредственные скульптуры Диоскуров у парапетов и речных богов, помещенных в ниши под Капитолийским дворцом, образуют волшебное целое – ансамбль. Парижу в этом отношении повезло меньше. Только конная статуя Генриха IV у моста Пон‑Неф, передвинутая сюда после эксцессов революции, и колонна на Вандомской площади по‑настоящему убедительны, в отличие от скульптурных нагромождений перед Лувром, от монумента на площади Виктуар или от слоноподобной Триумфальной арки. Редкостной удачей является монумент Петру Первому, воздвигнутый Фальконе на Сенатской площади, и очень точно Монферран и его русские ассистенты поставили Александрийский столп на Дворцовой площади.

Большинство городских монументов на площадях в большей или меньшей степени скверны – что в городах Старого Света, что в городах Нового. Наращивание размеров не только не помогает, но чаще всего взламывает пространство и угнетает окрестности, как это случилось с тем же Петром авторства Зураба Церетели. Эта композиция для установки на полке камина, увеличенная в двести раз, была бы терпимой посреди Рыбинского водохранилища или Финского залива, но она «убивает» центральное место Москвы.

Гораздо больше повезло городам, когда монументы стали размещать на бульварах, как роденовский памятник Бальзаку в Париже или опекушинский Пушкин – пока его не передвинули. И в парках, где их размеры соотнесены с кронами деревьев и шириной аллей. В скверах, где они не спорят с небом, как в случае любопытной композиции Михаила Шемякина на Болотной площади Москвы, где площади, конечно же, нет. В небольших площадках‑карманах городского пространства – как Прометей у подножия главного здания нью‑йоркского Рокфеллер‑центра или восхитительная толстушка‑Венера Ботеро позади Ливерпульского вокзала в Лондоне.

Легкая ироничность, появившаяся в городской скульптуре последнего времени, освободившая от непременной помпезности, породила симпатичный жанр – обыденные фигуры в натуральную величину, без пьедестала стоящие на плитах маленькой площади или сидящие на скамье – от Чарли Чаплина на Лестер‑скуэр в Лондоне до деревенского искателя справедливости в Челябинске. В то же время, освободившись от канонов модернизма, сегодняшние архитекторы создают здания‑монументы, здания‑скульптуры, которые вновь, как в Средние века, целиком взяли на себя функции монументальной скульптуры.

Уже жители древнегреческих городов сочли пустое пространство площадей подходящим местом для установки памятников и памятных знаков. Но греки были совершенно безразличны к пространству как таковому и заставляли памятниками все свободные места, так что площадь уподоблялась кладбищу. Римляне задали образец – по центру форума ставили либо конную статую, либо вывезенный из Египта обелиск.

Владыки и зодчие Ренессанса прямо восстановили римскую традицию, и теперь, размещая не только статуи, но и фонтаны, как на флорентийской площади Аннунциаты, и обелиски, как на римской Пьяцца дель Пополо, в Париже, Вене, Санкт‑Петербурге оставалось ее воспроизводить.

Вершиной исторической карьеры обелиска стало сооружение 170‑м монумента Джорджа Вашингтона, удерживающего огромный газон Молла, тянущийся до самого здания Капитолия. Гигантомания при создании монументов достигла апогея в кайзеровской Германии в преддверии Первой мировой войны, когда у Дрездена сооружали монумент Имперскому патриотизму. Иную роль играют небольшие скульптуры, подлинники или копии, размещенные в «карманах» городского пространства, как в Неаполе. В последние годы на улицах и площадях появились новые «монументы», способные соблюдать неподвижность ради горсти монет, брошенных туристами. Эти живые скульптуры все чаще составляют конкуренцию бронзовым изваяниям в натуральную величину.

Памятники на спокойных площадях замечательны уже тем, что образуют вокруг себя зону тяготения для пешеходов, которым обычно достается лишь стул в уличном кафе, так как стул и скамья – это важная коммерция. Поздний советский монументализм приблизился к пределу возможного: 9‑метровая голова Ульянова на главной площади Улан‑Удэ включена в книгу рекордов Гиннеса. Новый монументализм, как эта симпатичная «Венера» скульптора Ботеро позади Ливерпульского вокзала в Лондоне, вызывает только теплую улыбку.

Парк

Появление городского парка означало собой фундаментальный поворот в истории цивилизации. Только что вокруг компактного города, сразу же за т. н. гласисом, пустым пространством шириной в дистанцию прицельного огня, начинался мир природы, которая пугала, именовалась пустыней. И вот разросшийся город ощутил себя обособленным миром, затосковал по природе, горожане стали ценить пейзажную живопись, и парк, этот фрагмент природы в городе, должен был возникнуть.

Городской парк существенно моложе бульвара, и обустройство публичных парков началось лишь полтора века назад – с лондонских пейзажных парков, созданных Джоном Нэшем на основе огромного опыта разбивки ландшафтных парков в поместьях знати. Вторым прародителем городского парка был формальный дворцовый парк, с его куртинами, вырезанными по лекалам, с деревьями и кустами, подстриженными так, чтобы утратить почти всякую связь с природой. Мы называем такие парки французскими, хотя зародились они на виллах ренессансной Италии. Третьим – лесопарки по образцу Булонского и Венсеннского лесов (в Москве это прежде всего Сокольники).

Развитой городской парк, как правило, сочетает все эти три элемента. Именно таким стал огромный Центральный парк Манэттена, спроектированный Олмстедом на месте прежнего выгона для скота. Этот прямоугольник зелени и воды шириной километр и длиной пять километров резко контрастирует с «лесом» небоскребов, окружающих его со всех сторон. Таким же стал Летний сад Петербурга, хотя заложен он был как парк формальный, отчего и остались в нем многочисленные скульптуры, выстроившиеся вдоль аллей в регулярном порядке. Таковы парки Вены или Эссена, тогда как берлинский Тиргартен или парк в глубокой долине, разделяющей надвое город Люксембург, сохраняются как природные комплексы, дающие обманчивое ощущение естественности.

За свою не столь уж долгую историю городские парки многократно меняли характер. Тому, кто видит вашингтонский Мол в нынешнем его виде, требуется усилие, чтобы увидеть на его месте ландшафтный парк в духе Олмстеда, с каналом посреди современного ровного газона. Нужно усилие воображения, чтобы представить себе плац‑парад на месте петербургского Марсова поля или чтобы припомнить, что совсем недавно парковые дорожки отличались от уличных тротуаров тем, что были покрыты утрамбованной красной кирпичной крошкой.

Советские модернисты 20‑х годов не могли смириться с непроизводительным променадом обывателей между клумб и рощ. Из лучших побуждений они пытались везде создать ПКиО – парки культуры и отдыха, насыщенные читальнями, лекториями и приспособлениями для военно‑спортивных упражнений. Нововведение пользовалось немалой популярностью, тем более что при первой возможности люди с радостью сбегали из перенаселенных коммунальных квартир. Однако постепенно ПКиО насыщались платными аттракционами, сближаясь по духу с луна‑парками, о которых следует говорить отдельно. Европейские модернисты стремились превратить в парк всю территорию вокруг свободно поставленных многоэтажных домов‑пластин или домов‑башен. Затраты на уход за этими пространствами, к тому же не очерченными ясными границами, при этом никак не учитывались. Взрослые и дети вытаптывали траву, срезая углы, подростки – играя в футбол. Фрагменты прежнего леса, оказавшиеся в окружении плотной многоэтажной застройки, даже если их не вытаптывали и чинно прогуливались по дорожкам, дичали, зарастая подлеском, в них со временем исчезали белки и певчие птицы, распуганные множеством собак. Городской парк – дорогое удовольствие, что необходимо принимать во внимание при разработке планировочных решений.

В новейших городах или в их новых районах парки занимают до трети общей площади, а их содержание составляет одну из главных статей расходов в бюджетах городов. Достаточно сказать, что для того, чтобы поддерживать городской парк в отличной форме, требуется не менее двух профессионалов на гектар территории.

Формальные парки центрального Парижа, начиная с парка Тюильри и завершая Люксембургским садом, стали повсеместно воспроизводившимся образцом. Этот тип паркового пространства, с его прямыми дорожками и шпалерами стриженых деревьев, и в Вене, и в Петербурге, и в Бостоне, придавал открытость сугубо дворцовой композиции, предполагал, да и сейчас предполагает чинное прохаживание публики. Разве что для маленьких детей всегда делалось исключение. Не будет ошибкой сказать, что главная функция городского парка этого типа заключена в том, что люди приходят сюда, чтобы, по контрасту с соседней улицей, замедлить шаг и неспешно разглядывать таких же прогуливающихся горожан на фоне зелени. Англо‑саксонская, демократическая традиция не только заместила геометрию плана пейзажной свободой, заимствованной с полотен живописцев, но и культивирует полную свободу поведения, удерживаемого в рамках представлениями каждой эпохи о приличиях. После Второй мировой войны эта модель перекочевала на континент. Теперь что в Лондоне, что в Эдинбурге, что в Тулузе – и в крупном парке, и в небольшом сквере – стриженый газон трактуется как зеленый ковер в городской «гостиной».

В Эдинбурге обширный центральный парк, казалось бы, вплотную примыкающий к застройке исторического ядра города, в действительности отделен от нее напряженной железнодорожной магистралью. Однако железная дорога так аккуратно спрятана в глубокий ров, что, находясь и в парке, и в городе, невозможно даже догадаться о ее существовании. Дорогу и не видно, и не слышно.

Поистине колоссальный опыт, накопленный чередой британских ландшафтных архитекторов, среди которых наиболее заметны имена Джона Нэша и Джозефа Пэкстона, которого мы знаем прежде всего как автора павильона первой Всемирной выставки 1851 г., оказался особенно востребован при создании на Манхэттене Центрального парка. Этот вытянутый прямоугольник площадью 500 га, со всех сторон окруженный лесом небоскребов, создает обширный остров покоя в суете Нью‑Йорка. В середине XIX в. убедить отцов города в полной целесообразности такой огромной «потери» дорогой земли Олмстеду удалось только за счет предъявления калькуляции – достаточно точно было спрогнозировано, насколько именно вырастет цена недвижимости в соседних с парком кварталах. Качественно новым в проектном решении парка стало разведение уровней пешеходного и колесного движения через парк. Несомненно повезло Люксембургу. Разрастаясь, этот город перешагнул глубокую долину, по дну которой течет узенькая речка. Длина мостов, перекинутых через долину, не превышает 200 м, однако ее видимая ширина прирастает за счет склонов, в результате чего парк кажется огромным. Это ощущение усилено тем, что в парке сознательно сохранена одна улочка старого предместья. Парк Гуэль хорошо известен всем туристам, посещающим Барселону, однако мало кто задумывается над тем, что Антонио Гауди и его верный заказчик Гуэль замыслили этот парк как город‑сад в предместье. От этого замысла осуществлены лишь два дома: владельца и архитектора, но сам парк сохраняется теперь как безусловное и оригинальное во всех смыслах произведение искусства. С начала XIX в. застройщики новых районов Эдинбурга впервые рискнули перевернуть привычный порядок вещей: вместо того чтобы разбить парк среди плотных жилых кварталов, они словно вдавили кружевной рисунок, собранный из таунхаусов, в сплошной массив парка. Разумеется, в действительности этот огромный парк был выращен после завершения застройки, но замысел был именно таким. Небольшой сквер, отграниченный от тротуара улицы Мюнхена кажется обычной зеленой «паузой» на месте разрушенного во время войны квартала. По внешним признакам никак невозможно догадаться, что эта зеленая «гостиная» с ее никогда не убирающейся меблировкой устроена на кровле подземной гостевой автостоянки. Вывод вентиляционной шахты надежно спрятан в густом кустарнике.

[1]После того, как в Атланте провели летнюю Олимпиаду, в городе началось оживление, и теперь он вошел в десяток американским городов второго ряда, стратегия которых подчинена идее создания благоприятных условий для концентрации наиболее продвинутой части творческой молодежи, формирующей новое знание и новый бизнес. Денвер, о котором речь пойдет ниже, занимает в этом ряду городов одно из первых мест.

[2]Отметим прямое отторжение классической для США схемы функционального зонинга.

[3]Physical Design – грубо соответствует тому, что мы именуем архитектурно‑градостроительным проектированием.

[4]Отметим чрезвычайную устойчивость идеи города‑сада, отчасти слитой с концепцией Нового урбанизма.

[5]Автору довелось участвовать в этом процессе в ряде ТОСов исторического ядра города, когда проводилась инвентаризация застройки, выявлялись ресурсы для развития малого бизнеса, и прежде всего услуг, дефицит которых достиг к этому времени чрезвычайных размеров. Весной 1991 г. был проведен первый в России международный по составу проектный семинар, результатом которого стала программа «мягкой» реконструкции крупного микрорайона на Юго‑Западе Москвы, включая программу «волновой» реконструкции при сносе панельных пятиэтажных домов, временном переселении их обитателей в апарт‑отели на той же территории с их последующим вселением в новые дома близкой размерности.

[6]Автор имел возможность выступить с развернутым докладом по «звездчатой» модели развития города‑региона перед Московским Областным Советом депутатов, и была сформирована рабочая группа.

[7]Лишь летом 2007 г. председатель Московского правительства декларировал отказ от точечной застройки в пользу поквартальных проектов реконструкции, оговорив, впрочем, что ранее утвержденные проекты должны быть осуществлены – в условиях, когда подавляющее большинство уже разрешено.

[8]В этой связи любопытно отметить, что в большинстве европейских городов уже развертывается процесс возвращения постаревших обитателей загородных домов в города, где пожилым людям несомненно проще иметь доступ к учреждениям здравоохранения и приспособленным под их нужды учреждениям услуг. Те, кто в наши дни меняет жизнь в городе на близкий к нему и, тем более, далекий от него охраняемый коттеджный поселок, пока еще не представляют себе, что и к ним неминуемо придет старость. Это, в конечном счете, естественно, но нельзя назвать естественным то обстоятельство, что на перспективу в два – три десятилетия пока еще не научились заглядывать те, кто профессионально обязан это делать – планировщики и девелоперы.