2015-05-15
739
ИППОЛИТ. Опровержение всех ересей, I, 4: Физический философ Гераклит из Эфеса оплакивал все, осуждая невежество всей жизни и всех людей, но испытывая жалость к жизни смертных. Он утверждал, что сам знает все, а другие люди — ничего. Высказывания его почти во всем согласны с Эмпедоклом: он также утверждал, что начало всего — вражда и любовь, что бог — это умный огонь, что все движется в противоположных направлениях и ничто не стоит. Эмпедокл считал, что пространство вокруг нас полно зла, причем зло простирается от околоземного пространства до Луны, а дальше не заходит, поскольку все надлунное пространство чище. И Гераклит думал так же.
(С 5 DK). ЛУКИАН. Продажа жизней, 14: [Покупатель] А ты что плачешь, любезнейший? Думаю, гораздо лучше поговорить с тобой. [Гераклит]. О чужеземец, я думаю, что жизнь человеческая несчастна в полна слез, и нет в ней ничего, неподвластного смерти; потому-то я вас жалею и плачу. И настоящее мне не кажется великим, а уж будущее и вовсе печально — я разумею мировые пожары и погибель Вселенной. Об этом я и плачу, а еще о том, что нет ничего постоянного, но все смешано как в болтанке (кикеоне) и одно и то же: удовольствие-неудовольствие, знание-незнание, большое-малое — [все это] перемещается туда-сюда и чередуется в игре Вечности (Эона). — А что такое Вечность? — [Гер.] Дитя играющее, кости бросающее, то выигрывающее, то проигрывающее. — А что такое люди? — [Гер.] Смертные боги. — А боги? — [Гер.] Бессмертные люди. — Ты что это, загадками говоришь или головоломки сочиняешь? Совсем как Локсий, ничего не разъясняешь. — [Гер.] А мне до вас и дела нет. — Ну так никто и не купит тебя, коли он в здравом уме. — [Гер.] Да сгиньте вы все поголовно — и покупатели и непокупатели! — Да, от такой напасти недалеко до черножелчия (меланхолии).
СОТИОН у Стобея, III, 20, 53: На мудрых вместо гнева находили: слезы — на Гераклита, смех — на Демокрита.
СЕНЕКА. О спокойствии духа, XV, 2: Гераклит всякий раз, как выходил на люди, плакал, а Демокрит смеялся: одному все, что мы делаем, казалось жалким, а другому — нелепым.
ОН ЖЕ. О гневе, II, 10, 5: Гераклит всякий раз, как выходил на люди и видел вокруг себя столько дурно живущих, а верней, дурно погибающих людей, плакал и жалел всех, кто сам себе казался радостным и счастливым... Демокрит, говорят, напротив... [ср. ДЕМОКРИТ, LXII Л.].
*Псевдо-Гераклит. Письма
I. Царь Дарий приветствует мудрого мужа Гераклита Эфеоского. Сочинил ты письменную речь о природе, трудную для понимания и истолкования. Мнится мне, что в некоторых местах, ежели переводить ее дословно, она обнаруживает некий смысл касательно созерцания целокупного космоса и всего, что в нем происходит, что находится в божественнейшем движении, но в том, что касается исследования и познания, она по большей части воздерживается от суждения, так что даже наиболее искушенные в эллинской словесности, да и другие — те, кто занимается наблюдением небесных явлений и с любопытством их изучает, — недоумевают относительно смысла твоего письменного изложения, отличающегося, судя по всему, верностью суждений. Поэтому царь Дарий, сын Гистаспа, желает послушать твои чтения и устное преподавание. Приезжай же скорей пред мои очи в царский дворец. Эллины обычно невнимательны к мудрецам и пренебрегают их благими указаниями о благом доведении и образе жизни, у меня же будет тебе всяческий почет, ежедневное благое и отменное обращение и жизнь, сообразная о твоими увещаниями.
II. Гераклит царю Дарвю, сыну Гистаопа, желает здравствовать. Сколько ни есть на Земле человеков, от истины и праведного делания они далеки, но прилежат ненасытности и погоне за славой скверного недоумия ради. Я же, предавая забвению всяческую подлость и избегая пресыщения, которое по причине надменности вызывает всеобщую зависть, пожалуй что не приеду в страну персидскую, довольствуясь малым по своему разумению. {Прощай.}
III. Царь Дарий эфесцам.
Доблестный муж — великое благо городу: хорошими речами и законами он облагораживает души, своевременно направляя их ко благу. Вы же изгнали из отечества Гермодора, наилучшего не только из вас, но и из всех ионийцев, навесив дозорные обвинения на доблестную душу. Если вы решили воевать с царем, вашим господином, то готовьтесь: пошлю [на вас] войско, которому не сможете противостоять, ибо стыдно великому царю не прийти на помощь друзьям. Если же ничего подобного не предпримете, верните из изгнания Гермодора и возвратите ему наследственное владение, помня о благодеяниях, которыми я осыпал вас из моего благоволения к нему: я уменьшил вам налоги, которые вы платили, и даровал много земли в придачу к той, которой вы владели. Похоже, что вы не испытываете ко мне за это благодарности: иначе вы бы никогда не изгнали друга царя Гермодора. Пошлите же ко мне людей, которые будут отстаивать передо мной законность ваших обвинений против Гермодора, и если он будет уличен в злом умысле, то будет наказан, а если вы, то я вас вразумлю и впредь не дозволю обижать доблестных мужей. Это выгодно и вашему царю и вам. {Прощайте.}
IV. Гераклит — Гермодору.
Отныне хватит горевать о твоих несчастьях, Гермодор! Эвтикл, сын Никофонта — того, что в позапрошлом году святотатственно ограбил богиню, — выдвинул против меня обвинение в нечестии (превосходящего мудростью побеждая невежеством): дескать, на воздвигнутом мной алтаре я написал свое собственное имя, обоготворяя самого себя, в то время как я человек. Как ты думаешь? Сочтут ли они благочестивым меня, если о богах я думаю противоположное тому, что признают они? Если бы слепые судили зрячего, они называли бы зрение слепотой. О невежественные люди! Научите сначала самих себя, что есть бог, чтобы, когда вы говорите о нечестии, вам можно было верить. (2) Где же бог? Затворен в храмах? Хороши “благочестивые” — вы, которые поселяете бога во тьме. Человек почтет за оскорбление, если его назовут каменным, а бога [отождествляют с каменным изваянием], и это считается истинным, так что — прямо как в священном возгласе — он “из горных круч рождается”. Невежды! Ужели вы не знаете, что нет бога рукотворного, что бог не имеет искони [каменного] основания и что он не заключен в одной какой-то ограде, но что весь космос — его храм, разнообразно-украшенный животными, растениями и звездами? “Гераклу Эфесскому”, а вовсе не “Гераклиту” написал я на алтаре, записывая бога в число ваших сограждан. Если же вы не знаете грамоты, то нечего выдавать ваше невежество за мое нечестие. Учитесь мудрости и понимайте. Да только и вам неохота, и я вас не принуждаю. Старейте в невежестве, радуясь собственным порокам! (3) А Геракл, что, не человеком родился? По Гомерову вранью, еще и гостей убивал. Спрашивается, что его обоготворило? Собственная доблесть и благороднейшие из его деяний, коль скоро он совершил столько" подвигов. Ну а я, о люди, я-то разве не доблестен тоже? Да только напрасно я вас об этом спросил, ибо даже если вы ответите противоположное, я все равно доблестен. Я тоже совершил много труднейших подвигов. Я победил наслаждения, победил деньги, победил честолюбие, поборол трусость, поборол лесть, не прекословит мне страх, не прекословит мне хмель, боится меня страдание, боится меня гнев. Вот с кем борьба. И я сам себя увенчал [победным венком], сам себе давая приказания, а не получая их от Эврисфея. (4) Когда прекратите вы возводить хулу на мудрость и приписывать нам собственные прегрешения и собственные недостатки? Если бы вы могли возродиться через пятьсот лет после палингенесии, то застали бы Гераклита все еще в живых, а от вас даже и следов от имени [не нашли бы]. Я буду жить, доколе существуют города и страны, и благодаря моей мудрости имя мое не перестанет произноситься никогда. И даже если город эфесцев будет разграблен и все алтари разрушены, местом памяти обо мне станут человеческие души. Я возьму себе в жены Гебу, но только не Гераклову (тот со своей никогда не расстанется), родится для меня другая. (5) Многих [Геб] рождает добродетель: Гомеру дала одну, Гесиоду — другую, и со всеми, кто только станет доблестным, с каждым из них она сочетает браком славу мудрости. Вот и выходит, Эвтикл, что я — благочестив, ибо я единственный, кто знает бога, а ты, во-первых, дерзок, ибо только думаешь, что его знаешь, а во-вторых, нечестив, ибо мнишь богом не бога. [По-твоему], если не воздвигнуть алтарь бога, то бога нет, а если воздвигнуть, но не бога, то бог есть, так что камни — свидетели о богах? О нем должны свидетельствовать дела, как, например, дела Солнца. День и ночь о нем свидетельствуют, времена года — свидетели, воя земля плодоносящая — свидетель, круг Луны — его дело, небесное свидетельство.
V. Гераклит — Амфидаманту. Болен я, Амфидамант, болезнию водянкой, так что болезнь — это преобладание каждого из элементов, заключенных в нас. Избыток тепла — лихорадка, избыток холода — паралич, избыток воздуха — удушье, [избыток воды] — теперешняя моя влажная болезнь. Но душа, соединяющая их в гармонию, — нечто божественное. Здоровье первично, природа — лучший врач. Ибо первобытная безыскусственность не подражает чему-то противоестественному, это уж потом, подражая чему-то иному, люди придумали имена “науки” и “незнания”. Раз я знаю природу космоса, то знаю и природу человека, знаю болезни, знаю здоровье. Исцелю самого себя, уподоблюсь богу, который выравнивает чрезмерности космоса, отдавая приказы через Солнце. (2) Гераклит не будет пленен болезнью, болезнь будет пленена разумом Гераклита. И во Вселенной тоже влажное высыхает, горячее охлаждается. Знает моя мудрость пути природы, знает и прекращение болезни. Если же тело прежде даст течь и переполнится водой, то потонет в роковом конце. Но душа не потонет, нет! — ибо она бессмертна: она взлетит в горние выси, примут меня эфирные чертоги, и [там] я оговорю эфесцев. Я стану гражданином града, населенного не людьми, а богами, и уже не я буду воздвигать алтари другим, а другие — мне, и не Эвтикл будет грозить мне обвинением в нечестии, а я ему — гневом. (3) Удивляются, почему всегда мрачен Гераклит, не удивляются, почему всегда подлы люди. Поубавьте малость свою порочность, и я тотчас улыбнусь. Я и так уже подобрел за время нынешней моей болезни, ибо не встречаюсь с людьми, но болею в одиночестве. Вот уже и душа моя вещая провидит грядущее свое освобождение из этой темницы, и, высовываясь из трясущегося тела, [словно из окошка], вспоминает свою родину, низойдя откуда [на землю], она облеклась в текущее тело, этот труп, который другие люди мнят живым, сдавленный в слизи, желчи, сукровице, крови, жилах, костях и мясе. И если бы каждый из нас, находясь в изгнании, не старался избежать наказания [за самовольное возвращение], то разве бы мы не покинули уже это тело давным-давно и не убежали бы из него? {Прощай.}
VI. К нему же.
Сошлись врачи, Амфидамант, на мою болезнь, да и с какой превеликой охотой, не зная ни искусства, ни природы, причем второго они [и знать] не желали, первое мнили, [будто знают], тогда как [на самом деле] не знали ни того, ни другого. Только-то и всего, что намяли мне живот своими пощупываниями, будто я мех какой. Иные еще и лечить хотели, да я не дал, а потребовал от них прежде [назвать] причину болезни, и они не назвали, так что не они меня одолели, а я их. “Как же вы сможете, — спросил я их, — быть флейтистами-искусниками, если вас побеждает не-флейтист? Я сам себя исцелю или вы — если научите меня, как превратить ливень в засуху”. (2) Они даже не поняли вопроса и замолчали, сбитые с толку в своей собственной науке. Тогда я понял, что и других [больных] исцелили не сами они, а случай. Они впадают в нечестие, Амфидамант, прикидываясь знатоками искусств, которыми не владеют, и леча то, чего не знают, и убивая людей, под именем искусства попирая природу и искусство. Позорно признаваться в невежестве, еще позорнее притязать на знание, которым не обладаешь. Что им за радость от вранья, как не обогащение обманным путем? Если бы они собирали подаяние, то были бы лучше, ибо их по крайней мере жалели бы. В действительности же их ненавидят, ибо они и вредят, и лгут. Прочие искусства попроще, скоро изобличаются; чем выше [искусство], тем трудней уличить. (3) <Не> утаились от меня такие люди в городе, Несть меж них врача, все обманщики и шарлатаны, продающие за деньги ловкие ухищрения. Дядю моего Гераклеодора они убили, да еще и награду подучили — это они-то, которые не смогли объяснить ни причину моей болезни, ни как ливень может превратиться в засуху. Не знают они, что бог в космосе врачует великие тела. Он выравнивает их чрезмерность, соединяет раздробленное, предупредительно вправляет вывихнутое, собирает рассеянное, украшает безобразное, теснит отставшее, преследует убегающее, светом озаряет мрак, ограничивает безграничное, налагает форму на бесформенное и делает зримым невоспринимаемое. (4) Он проникает сквозь все естество, вылепливая, оглаживая, разлагая, замораживая, растапливая. Сухое он расплавляет во влажное и разжижает его, влагу испаряет, а разреженный воздух сгущает, и [так] непрерывно одно гонит сверху, другое сажает снизу. Таково врачевание больного космоса. Ему я буду подражать в самом себе, а что до других, то ну их всех!
VII. К Гермодору.
Прослышал я, что эфесцы намереваются ввести закон против меня беззаконнейший, ибо несть закона по делу одного, но судебное решение. Не знают того эфесцы, что судья отличен от законодателя. И так лучше, ибо бесстрастнее по отношению к неизвестному лицу, имеющему совершить деяние. Судья же видит подсудимого, который вызывает пристрастие. [Эфесцы] знают, Гермодор, что я помогал тебе вырабатывать законы, и хотят изгнать меня тоже, но только [им это не удастся], прежде чем я их изобличу в том, что они приняли беззаконное решение. “Кто не смеется и ко всему относится с человеконенавистничеством, тот должен покинуть город до захода солнца” — такой закон решили они принять, но ведь нет никого несмеющегося, Гермодор, кроме Гераклита, так что изгоняют меня. (2) О люди! Хотите узнать, почему я никогда не смеюсь? Не потому, что ненавижу людей, а потому, что [ненавижу их] пороки. Так и запишите закон: “Кто ненавидит порок, пусть уйдет из города”, — и я уйду первым. С радостью буду жить не вдали от родины, а вдали от подлости. Перепишите постановление, если же вы признаете, что “эфесцы” — это “порок”, то ненавижу и вас. Разве я не был бы более справедливым законодателем, [приняв закон]: “Кто сделал Гераклита несмеющимся своей подлостью, пусть уйдет из жизни”, или, еще лучше, “пусть будет оштрафован на 10 000 [драхм]”, раз денежное наказание удручает вас больше? Это для вас “изгнание”, это для вас “смерть”. (3) Вы несправедливо обидели меня, отняв то, что дал мне бог, и несправедливо меня изгоняете. Или, может быть, прикажете любить вас за то, что вы искоренили во мне добродушие, за то, что не прекращаете бороться со мной законами и ссылками? Разве, оставаясь в городе, я уже не изгнан [и не живу] вдали от вас? С кем [из вас] вместе я прелюбодействую, с кем оскверняю себя убийством, о кем пьянствую, с кем развращаюсь? Не развращаю, не обижаю никого, один я в городе. Вы превратили город в пустыню своими пороками. Может быть, ваша агора делает Гераклита хорошим? Нет, но Гераклит — вас, город, да только вы не желаете. (4) А я желаю, и я [сам] есмь закон для всех остальных, но поскольку я один, то не в силах наказывать весь город. Вы удивляетесь тому, что я больше не смеюсь, а я удивляюсь смеющимся — тому, что они радуются своим беззакониям, тогда как им следует грустить о своей неправедности. Дайте мне мирную передышку для смеха, перестаньте маршировать в суды, обратив в оружие собственные языки, после того как похитили деньги, развратили женщин, отравили друзей, совершили святотатство, проституировали, были уличены в нарушении клятвы, избили кого-то до полусмерти, совершили всевозможные преступления. (5) Глядя на эти поступки людей, я буду смеяться? Или глядя на заботящихся об одежде, бороде и прическах для обмана, или на женщину, ядами убившую своего ребенка, или на отроков, чье наследственное состояние промотано, или на гражданина, у которого отняли законную жену, или на девочку, изнасилованную и лишенную девства во время всенощных празднеств, или на гетеру — еще не женщину, но уже обладающую женским опытом, или на распутного юнца, в одиночку живущего со всем городом, или на то, как переводят оливы на благовонные притирания, или как на пирах разбухают в объеме от выпитых кубков, или на роскошества в яствах, приводящие к поносам, или на то, как актеры на сцене подстрекают чернь к великим беззакониям? Позволит ли моему взору развеселиться зрелище добродетели, поставленной на второе место после порока? (6) Или, может быть, мне смеяться, взирая на ваши настоящие войны, когда под предлогом нанесенных вам обид вы оскверняете себя убийством, несчастные, превращаясь из людей в диких зверей, когда музыкой флейт и труб вы разжигаете в себе чуждые Музам страсти, когда железо, которое скорее должно употребляться для плугов и земледелия, обращается в орудие убийства и смерти, когда вы кощунственно оскорбляете божество, называя его “Афиной Воительницей” и “Аресом Эниалием” [= “Убийцей”], когда, построив фалангу против фаланги, человек против человека, вы молитесь о взаимном убиении, когда отказывающихся осквернить себя убийством вы наказываете как дезертиров, а заливших себя кровью о ног до головы почитаете как героев? (7) Львы не вооружаются против львов, кони не берутся за мечи, и вряд ли увидишь орла, облачившегося в панцирь против орла. Нет у них никакого иного орудия битвы, но каждому служат оружием его собственные члены. Одним оружием служат рога, другим — клювы, третьим — крылья; одним — скорость, другим — крупная стать, третьим — мелкая, четвертым — толщина, пятым — умение плавать, многим — отвага. Никакой меч не привлекает бессловесных животных, ибо они видят, что закон природы сохраняется в них самих, а не в людях. [...] (8) А впрочем, на что вам желать окончания войны? Может быть, этим вы развеете мое уныние? Как это? Разве не о еще большим рвением вырубаются деревья на земле ваших соплеменников и разграбляютоя их города? Не творится глумление над старостью, не уводятся жены, не вырываются из объятий дети, не разрушаются брачные чертоги, не обращаются в наложниц девы, не оженотворяются мальчики, не заковываются в железные цепи свободные, не сносятся храмы богов, не разрываются святилища героев, не поются богам пеаны [=песни благодарения] за нечестивые дела и не приносятся им благодарственные жертвы за совершенное беззаконие? (9) Вот почему я не смеюсь. В мирное время вы воюете речами, в военное решаете дела железом: похищаете право мечами. Гермодора изгоняют за то, что он пишет законы, Гераклита изгоняют за нечестив. Города опустели от доблести, пустыни полны народа для беззакония. Стены [домов] стоят как знамение человеческой порочности, укрывают от взоров ваше насильничеотво [bian, а не насельничеотво, bion], дома у всех огорожены. Другие [= городские] стены — [знамение] ошибки: те, кто внутри, враждебны [друг Другу], но при этом [именуются] согражданами; те, кто снаружи, — враги, но при этом [именуются] гостями. Все враги, никто не друг [другому] (10) Могу ли я смеяться, видя столько врагов? Чужое богатство вы считаете своим, чужих жен считаете своими, свободных обращаете в рабство, живых поедаете, законы нарушаете, беззакония возводите в ранг закона, насилуете все, что для вас непривычно. Законы, которые по преимуществу считаются знамениями справедливости, суть свидетельство несправедливости. Ибо если бы их не было, вы бы предавались подлостям без стеснения; на самом же деле, хотя страх наказания вас немного и обуздывает, вы одержимы страстью ко всякого рода несправедливости.
VIII. К нему же.
Дай мне знать, Гермодор, когда ты решил отчалить в Италию. Пусть боги и демоны той страны примут тебя милостиво! Мне приснилось, как к твоим законам подходили цари [досл. “диадемы”] со всего обитаемого мира и, падая перед ними ниц,. поклонялись им по персидскому обычаю, а те продолжали стоять с величавой торжественностью. Поклонятся тебе эфесцы, когда тебя уже не будет, когда твои законы будут повелевать всеми, тогда они вынуждены будут их принять. Бог отнял у них верховенство, и они сочли себя достойными рабства. (2) Я узнал это и от отцов: вся Азия сделалась владением царя, и все эфесцы — его добычей. Они не привыкли к истинной свободе — к тому, чтобы править [другими]. И теперь они, разумеется, подчинятся приказам, а если не послушаются, то им несдобровать. Люди сетуют на богов за то, что те не обогащают их, но не сетуют на собственный безрассудный нрав (этос). Надо быть слепым, чтобы не принять те блага, которые дарует божество. Среди прочего Сивилла предсказала и следующее: “Мудрый в Италию муж придет из страны Ионийской”. Она провидела тебя за столько веков, Гермодор, та Сивилла, и ты был уже тогда, а эфесцы и теперь не желают замечать того, кого через богоносную женщину видела сама Истина. (3) Это свидетельство о твоей мудрости, Гермодор, а эфесцы прекословят свидетельству бога [Аполлона]. Они заплатят за свое своеволие и уже теперь расплачиваются тем, что преисполнились порочных намерений. Бог наказывает подлецов не тем, что отнимает у них богатство, а тем, что умножает его, чтобы, обладая тем, ради чего они грешат, они оказались изобличенными и выставили свою порочность на всеобщее обозрение; бедность прикрывает [пороки]. Пусть не покинет вас удача, чтобы вы позорились в своих подлостях! Ну да бог с ними, а ты мне дай знать о времени отъезда. В любом случае хочу встретиться с тобой и поговорить о многом, в том числе и вкратце высказать свои соображения о самих законах. (4) Я бы изложил эти соображения и в письме, если бы не ставил превыше всего сохранение их в тайне. Ничто так не сохраняется в тайне, как сказанное наедине, тем более когда наедине разговаривают Гераклит с Гермодором. Большинство не отличается от дырявых сосудов: они не могут скрыть ничего, но протекают от болтовни. Афиняне благодаря своей автохтонности познали природу человека, ибо происходят из земли и потому порой имеют треснутый ум. Их научили хранить неизреченные тайны благодаря мистериям, чтобы молчали от страха, а не по решению и чтобы забота о молчании впредь не тяготила душу.
IX. К нему же.
Доколе, Гермодор, люди будут порочны, и не только поодиночке, в своей частной жизни, но и сообща, целыми государствами? Эфесцы изгоняют тебя — самого доблестного гражданина. За что, спрашивается, как не за то, что ты написал законы, предоставляющие вольноотпущенникам равенство гражданских прав (исополитию), а их детям — равенство привилегий (исотимию)? А между тем законный гражданин не становится доблестным по постановлению, а вынуждается к этому своим происхождением и, даже будучи вынужденным, не всегда остается доблестным. Подвергнутые испытанию (докимасии) удостаиваются гражданства, доказав свое право на равенство привилегий своей жизнью. Насколько же лучше те, кого записывают в число граждан за доблесть! (2) Лакедемоняне среди прочего заслуживают одобрения за то, что спартиатами провозглашаются не на основании письменных декретов, а на основании поведения. Кто угодно — хоть скиф, хоть трибалл, хоть пафлагонец, хоть уроженец неизвестной страны, — придя [в Спарту] и выдержав суровую Ликургову дисциплину, становится лаконцем, так что всякий получивший права гражданства приходит, неся родину в самом себе, пусть он хоть числится на стелах в центре города, зато порок живет в изгнании вдали от города. И я не верю в существование каких-то “эфесцев”, [они существуют] разве лишь в том смысле, в каком говорят об “эфесской собаке” или “эфесской корове”. Эфесец же, если он доблестен, — гражданин мира (космополит). Ибо мир — общая для всех страна, в которой закон не надпись, а бог, и кто его преступит, тот совершит нечестие, а вернее даже, и не преступит, коль скоро преступление его не останется незамеченным. (3) Много Эриний Правды (Дикэ), стражей, [подстерегающих] преступления. Гесиод солгал, определив их число в тридцать тысяч: мало, не хватит на зло мира, слишком много порочности. Боги мне сограждане, в награду за добродетель я живу в обществе богов и знаю, какой величины Солнце, а порочные не знают даже самих себя. Не стыдно ли эфесцам от того, что рабы бывают доблестными? Разумеется, ибо сами порочны те свободные, которые поддаются несвободным страстям. Пусть перестанут быть такими и полюбят всех, ведь добродетель всех делает равными. Как вы думаете, люди, ужели бог, не сделавший рабами ни собак, ни овец, ни ослов, ни коней, ни мулов, ужели он сделал рабами людей? (4) И раз рабство постигло лучших, не стыдитесь ли вы и этого дела и имени вашей несправедливости? Насколько лучше эфесцев волки и львы! Они не обращают в рабство друг друга, орел не покупает орла, лев не служит виночерпием у льва, и собака не оскопляет собаку, как вы [оскопили] Мегабиза богини, опасаясь, что жрецом ее девственности будет мужчина. Ужели, нечестиво надругавшись над природой, думаете быть благочестивыми по отношению к статуе? А может быть, [вы его оскопили], чтобы, лишенный мужской силы, он первым делом стал проклинать богов? К тому же вы подозреваете богиню в невоздержанности, если боитесь, что служителем ее будет мужчина. (5) “Пусть не садится со мной рядом раб и пусть не обедает со мной за одним столом”, — говорят эфесцы. А я скажу нечто более справедливое: пусть садится со мной добродетельный и пусть обедает со мной или — еще лучше — пусть садится на более почетном месте и пусть ему будет оказано предпочтение, ибо людей делает равными не случай, а добродетель. Чем обидел вас Гермодор, напомнив эфесцам о том, что все люди и что не следует кичиться случаем, ставя его над природой. Только порочность обращает в рабство, только добродетель освобождает, никакому человеку это не под силу. И даже если благодаря случаю вы повелеваете другими, добродетельными, сами вы — рабы своих желаний и подчиняетесь повелениям своих собственных господ. (6) О люди, ужели вы не боитесь малочисленности мужского населения в городе? Зачем же вам тогда вводить [в город] пришлую толпу, когда следует [принять в число граждан] воспитанных и вскормленных вами и ставших добродетельными благодаря угрозам, наказаниям и страху? Кто подчинится твоим законам, Гермодор, те станут лучше, не переживай. Провидит это моя личность, которая для каждого — его божество. И подчинятся, и вся власть будет у них в руках, если будут подражать природе. (7) Тело, раб души, живет одной общиной с душой; и ум не возмущается тем, что живет вместе со своими слугами; и земля, самое малоценное в космосе, правит вместе с небом; и небо не отвергает бренную землю, так же как сердце — внутренности, самая священная вещь в теле — самую худородную. Бог без зависти наделил всех в равной мере глазами, слухом, чувством вкуса, обонянием, памятью и надеждой и не закрыл от рабов свет солнца, записав всех людей в граждане мира. Эфесцы же считают свой город надмирным, ни за что не удостаивая [рабов] участия в общественных делах. Глядите, как бы вам не впасть в нечестие своей оппозицией богу. Вы что, хотите, чтобы рабы вас всегда ненавидели: и прежде, когда они были у вас в услужении, и впоследствии, когда они лишаются прав? (8) Зачем же вы их освобождали, если считали их недостойными? Может быть, потому, что они поддались вашим страстям? Выходит, что вы негодуете на тех, кто был у вас в рабстве по воле случая, а не на самих себя, которые находились во власти порочных страстей? Те были достойны жалости за то, что терпели зло от страха, вы же достойны проклятия за то, что предписываете еще худшее. Вы и тогда были в рабстве у более жестоких господ, и теперь еще в рабстве, ибо боитесь тех, кем повелевали. Чего же вы хотите? Чтобы они всем скопом покинули город и, покинув его, основали свой собственный город, проклявши вас и приняв постановление, запрещающее въезд детям ваших детей? Вы растите врагов самим себе, эфесцы, и будущую вражду между вашими и их детьми. Ничего, Гермодор! Эфесцы пожнут плоды своих собственных рук, а тебе, доблестный человек, всего доброго!
