Овца и лошади

Как вам понравится такая басенка, точнее, такой нравоучительный рассказик в девять строк?

Стриженая овца увидела лошадей, везущих тяжело груженный воз,

И сказала: «Сердце сжимается, когда я вижу

Людей, погоняющих лошадь!»

Но лошади ответили:

«Сердце сжимается, когда видишь, что люди

Сделали теплую одежду из шерсти овец,

А овцы ходят остриженными!

Овцам приходится труднее, чем лошадям».

Услышав это, овца отправилась в поле…

Ну, какова басня? «Она ничем не примечательна!» – скажете вы. И ошибетесь. Басню эту написал в 1868 году знаменитый лингвист Август Шлейхер; написал на индоевропейском праязыке, на языке, которого никогда не слышал никто, от которого до нас не дошло ни единого звука, на языке, которого, очень может быть, вообще никогда не было. Потому что никто не может сказать: таким ли он был, каким его «восстановил» Шлейхер и его единомышленники.

Так вот. Допуская некоторое преувеличение, я бы, пожалуй, мог заявить, что только что прочитанная вами басня и есть единственный вещественный результат труда нескольких поколений языковедов, посвятивших свои силы восстановлению праязыка. Нельзя, конечно, утверждать, будто их работа оказалась совершенно бесцельной и бесплодной. Вернее будет признать, что она принесла огромную пользу науке. Она привела ко множеству замечательных открытий в самых различных и очень важных областях языкознания. Но основная задача, которую ученые XIX века ставили перед собой, – само воссоздание древнего языка‑основы – оказалась решительно невыполнимой. И сегодня мы имеем перед собой лишь груду весьма сомнительных предположений, более или менее остроумных гипотез и догадок, а никак не восстановленный на пустом месте подлинный язык.

Многим придет в голову вопрос: но почему же так случилось?

Вряд ли я мог бы познакомить вас сейчас с самыми важными и глубокими причинами неудачи: для этого мы с вами слишком еще недалеко ушли в языковедных науках. Но кое о чем я попробую вам рассказать.

Восстанавливая слова или грамматику языка‑основы для любой современной языковой семьи, допустим для романской или славянской, лингвистам приходится думать о временах, отстоящих от нас самое большее на полторы или две тысячи лет: на «вульгарной латыни» говорили римляне времен Траяна или Теодориха; общеславянский язык жил, вероятно, около середины первого тысячелетия нашей эры или несколько ранее. Но ведь рядом с Римской империей существовали тогда другие страны, хорошо известные нам; на латинском языке тех времен существует дошедшая до нас довольно богатая литература. В самые книги тогдашних писателей, написанные на «классической латыни», латынь народа проникала то в виде насмешливых цитат, приводимых авторами‑аристократами, то в виде ошибок и описок, нечаянно вносимых авторами‑плебеями. Тут благодаря этому сохранялось невольно случайное словцо, там – даже целая фраза…

В то же время мы отлично представляем себе в общем тогдашний мир и его жизнь. Мы достаточно знаем, сколько и каких языков в те времена существовало, в каких областях Европы они были распространены, с кем именно соседствовали, на кого могли влиять… Все это помогает нам твердо и уверенно принимать или отвергать почти любой домысел языковедов, проверять данными истории самих народов каждое их предположение о жизни языка.

Что же до общеиндоевропейского языка‑основы, если он и существовал в действительности, то не менее как несколько тысяч лет назад. Что мы знаем, что можем мы сказать об этом чудовищно удаленном от нас времени? Ничего или почти ничего!

Нам не известны ни точные места расселения многих тогдашних народов, ни число языков, на которых они говорили. Мы не представляем себе, на сколько и каких именно ветвей мог разбиться общий язык, с кем и с чем соприкоснулись отделившиеся от него начальные диалекты. От всего этого не осталось ни книг, которые мы могли бы расшифровать, ни надписей, ни каких‑либо других членораздельных свидетельств. И поэтому каждое суждение о такой глубокой древности может либо случайно оправдаться, либо – чаще – превратиться в подлинное «гадание на кофейной гуще»; может подтвердиться когда‑нибудь или остаться навеки замысловатой фантазией.

Приведу и тут только один пример.

Среди индоевропейских языков ученые XIX века давно наметили две резко различные по их особенностям группы: западную и восточную. Они отличались множеством ясных, связанных между собою черт и особенностей. Но наиболее характерным казалось вот что: у всех западных народов числительное «100» обозначалось словами, начинающимися со звука «к», в той или иной степени похожими на то древнелатинское «ке´нтум» (centum, сто), которое позднее стало произноситься как «центум» (сравни такие слова, как «процент» – 1/100, как «центурион» – сотник в римских войсках и пр.). У народов же восточной группы то же числительное звучало сходно с индийским словом «са´там» (тоже означающим «сто»). Легко понять, что, скажем, французский язык, где «100» звучит как «сан» (причем слово это пишется: «cent»), принадлежит к группе западной, а русский («сто», «сотня») – к восточной. Лингвисты условились так и называть эти группы: «группа са´там» и «группа ке´нтум». Казалось, это деление твердо и бесспорно; ничто не должно было поколебать его.

И вдруг, уже в XX веке, в Китае были найдены древние рукописи, принадлежавшие до того неизвестному тоха´рскому языку. Когда их прочли, увидели: язык этот относится к языкам индоевропейским. Это было любопытно, но не так уж поразительно. Поразительным оказалось другое: он принадлежал к типичным языкам «ке´нтум», к западным языкам[[35]], хотя местообитание народа, говорившего на нем, лежало далеко на востоке, на самой восточной окраине индоевропейского мира. Ему полагалось быть языком «са´там», а он…

Открытие тохарского языка очень разочаровало многих «компаративистов», то есть лингвистов – сторонников сравнительного языкознания, особенно тех, которые все еще стремились добраться до тайн «праязыка». Один лишний язык – и сразу разрушилось так много твердо сложившихся выводов и объяснений! А кто скажет, сколько таких открытий принесет нам будущее? А кто поручится, что не существует десяти или пяти языков, исчезнувших навеки, о которых мы уже никогда ничего не узнаем? Между тем они были, жили, воздействовали на своих соседей, и, не зная их, нечего и думать о том, чтобы точно воспроизвести картину языкового состояния людей в таком далеком прошлом.

Так выяснился основной недостаток сравнительного метода в языкознании – его приблизительность, его неточность. Он является прекрасным помощником, пока его показания можно проверять данными со стороны – сведениями из истории, из археологии древних народов. Но едва граница такой проверки перейдена, это отличное орудие познания мгновенно превращается в жезл волшебника, если не в палочку фокусника, которая может вызвать самое неосновательное, хотя внешне правдоподобное представление о прошлом.

Наша современная наука, советская наука, давно уяснила это себе. Она трезво оценивает достоинства и недостатки сравнительного языкознания. Оно бессильно заново воскресить то, что было безмерно давно и от чего не осталось никаких реальных следов: так геолог не может воссоздать точные очертания горных цепей, превратившихся в песок и глину миллионы лет назад.

Но оно не только может оказать существенную помощь изучению истории действительно существующих и существовавших когда‑то языков; оно является в настоящее время, пожалуй, важнейшим орудием этой работы.

Его надо только непрерывно улучшать, проверять другими науками, совершенствовать.

Этим и занимаются сейчас наши советские языковеды.