2015-05-18
325
В моей биографии есть один стыдный факт: я не сидел... За всю жизнь не написал ни одной героической песни. Про партию не писал. Даже про Сталина не писал — что по тем временам трудно было назвать распространенным явлением. При этом меня не только не сажали, но и не сняли ни одного моего сочинения...
Однажды я дирижировал на радио, и вдруг какой-то музыкант обращается ко мне с вопросом и называет меня Никитой Сергеевичем... Я ответил: «Между мной и Никитой Сергеевичем есть разница, он пишет ноты, а я — музыку». Кто-то «стукнул» в Союз композиторов. Меня вызвали и сказали: «ты что, с ума сошел, что ты себе позволяешь? Неуместны твои дурацкие шутки с главой государства...» Я говорю: «А пошел ты на...». «Как?! Завтра же ставим вопрос на секретариате». И я почему-то брякнул: «А ты, вообще, газеты читаешь? Сегодняшнюю прочитал?» Хотел на испуг его взять, а оказалось — попал в точку. Там было правительственное сообщение, которое начиналось словами: «В связи с состоянием здоровья Никиты Сергеевича Хрущева...» Через час я зашел в кабинет этого функционера искусств, так он уже успел портрет со стены снять. Колоссальное совпадение... И из-за своего языка... И из-за того, что никогда не придерживался того жанрового направления, к которому призывала наша родная коммунистическая партия...
Еще когда мне было шестнадцать лет, я ушел из дому, потому что уже в том возрасте не хотел от кого-либо зависеть, даже от родителей. Я жил на чердаке, зарабатывал тем, что давал уроки французского нэпманским детям. Зимой на этом чердаке было довольно холодно, но я не хотел расставаться со свободой и возвращаться домой. Один носок у меня был красным, а другой — зеленым.
Спал я, прячась в полярном спальном мешке, который мне когда-то подарил Отто Шмидт.
А я любил и сейчас люблю красивую жизнь. Я пижон. И эту жизнь можно было иметь раньше, чем досталась она мне... Вот обедаем мы с друзьями в кабинете ресторана «Арагви». Выпили, начались вольные разговоры. Я сделал круглые глаза и прошептал, что здесь, небось, полно микрофонов. После этого тихо договорился с официантом, что ровно через пять минут он принесет пиво, а еще через пять минут — спички. За несколько секунд до назначенного срока я сказал: "Поскольку нас все равно слушают, то пусть по крайней мере не зря. Пожалуйста, принесите пиво". Тут же открылась дверь, и официант принес пиво. Ровно через пять минут я попросил спички. И, естественно, вошел официант. Все жутко перепугались и стали говорить только о погоде...
Бывали шуточки довольно злые. Однажды в Тунисе — пустыня, едем в автобусе. За нами бегут нищие мальчишки — просят милостыню. Я знал, что если им бросить монетку, то тут же набегут еще сто-двести таких же пацанов и пока не обдерут тебя, как липку, не отстанут. Меня такая перспектива совершенно не радовала. Я им объяснил: если хотите, чтобы русские туристы подавали вам милостыню, вы должны говорить им следующую фразу: «N — говно!» (N — покойный ныне писатель). Потом мне рассказывали наши, что, приехав в Тунис, никак не могли понять, почему за автобусами бегут толпы пацанов и кричат: «N —...» Может они до сих пор так кричат?...
Для официальных учреждений я работать, возможно, больше не буду. Песни исполнять почти некому. Что касается симфонической музыки, то при почти полном отсутствии квалифицированных оркестров — заниматься ей тоже нелепо. Спасибо, хоть за границей играют. В кинематографе такое творится, что страшно становится. Каждый месяц отсылаю сценарий обратно — не хочу позориться вместе с остальными членами съемочных групп. А уж про налоги вообще не говорю... Очевидно, теперь я буду работать для себя и для своих друзей.
