Глава 21 голова Крестителя

Все воскресенье Катя отдыхала: нежилась в ванне, лежала на диване, с наслаждением перелистывая свою любимейшую книгу: «Наполеон Бонапарт. Воспоминания».

Кравченко, явившийся из спортивного зала, бросил хмурый взгляд на книгу — готово дело, приступ меланхолии, или, как он говаривал, девичий бонапартизм. Он от всей души ненавидел и эту книгу, и это Катино состояние души. «И кто ей только вбил в голову, что она сможет написать роман о Наполеоне? Какой идиот впервые обнадежил ее, что она станет писательницей? — думал он тоскливо. — Как начались эти литературные бредни, у нас с ней все вкривь и вкось поехало...»

— Кать...

— Что?

— Ты в тот магазин на Кузнецком пока не лезь. Я сам на него сначала погляжу, — предупредил он. Надо ведь было хоть что-то сказать! Молчание становилось тягостным.

— Хорошо. — Она подняла голову от книги, улыбнулась вроде ласково, а глаза — пустые, нездешние. Там она, в Египте, со своим треклятым Бонапартом... Кравченко в сердцах швырнул на стул махровое полотенце, вытащенное им из сумки.

— Ты работать сегодня будешь, да? — Он старался, чтобы его голос звучал как можно более равнодушно.

— Мне хочется кое-что почитать. — Она снова углубилась в книгу. — И подумать.

— Ладно, думайте, шевелите мозгами, мисс. Мне все равно отъехать надо. К отцу заскочить. — Кравченко рывком застегнул «молнию» на кожаной «мотоциклетной» куртке. — Ну, в общем.., я тебе позвоню в понедельник насчет этого портного.

— Хорошо. — Она даже не подняла головы. Кравченко покинул ее квартиру, стараясь не хлопать дверью. Он не терпел, когда она предпочитала ему других — даже этого бумажного Бонапарта.

А Катя отдыхала и сердцем, и душой. Когда Кравченко ушел, она достала из книжного шкафа маленький портрет в деревянной рамке и положила его перед собой: «Портрет императора».

Вадька злился, когда она его разглядывала... Да... Одиночество... Одиночество ей просто необходимо. Если иногда не будет полного, абсолютного одиночества, ее жизнь превратится в сущий ад. Она вспомнила строки стихотворения, поразившие ее точностью отражения того душевного состояния, которое порой накатывало на нее вроде бы ниоткуда: «Глазами с Бонапартова портрета уязвлена...» Другие в шестнадцать лет влюбляются в киноактеров, а она.., ее вот угораздило влюбиться в императора французов, да так, что... Уязвлена... Вот оно что. Ни у одного мужчины в мире не было таких глаз, как у НЕГО. Ни у одного.

Она тяжко вздохнула: Господи, Господи, Катенька, о чем ты только думаешь. Мечты ведь это все, глупые мечты: роман о Наполеоне, писательница, слава... Все это — воздушные замки на облаках. А в реальности: твоя родная ментовочка, пресс-центр, статейки в газетах — все сплошь кровавики да крутизна, легкомыслие, с которым так удобно воспринимать все трудности жизни, и пустота... Пустота и одиночество. Собственно, что себя-то обманывать? Катя перевернула страницу. Ей ведь все — все равно, кроме одного — этой вот книги, воплощения собственной мечты. А остальное... Вот даже смерть Красильниковой, бедняжки, этот полоумный маньяк... Она ведь даже это воспринимает отстранение — вроде интересуется, хлопочет, суетится, а в душе-то... Ладно, хватит копаться в настроениях. Все равно это ни к чему. Она положила книгу и встала с дивана.

Итак, он был влюблен в нее (это, между прочим, спорно), а она была влюблена в Наполеона. Сюжет для романа. Впрочем, все дело в том, что Кравченко тоже уязвлен. Как это заметно! Только вот чем, интересно? Ее сегодняшним невниманием к его великолепнейшей персоне? А сам он разве не поступал с ней подобным образом десятки, сотни раз за это время, пока они знают друг друга? Не поступал, нет? Ладно. И это оставим. Чтобы прогнать меланхолию, надо просто разозлиться.

Она взяла с зеркала пилочку и начала полировать ногти. А разозлиться несложно, благо повод есть. Ну, НЕТОПЫРЬ с железным жалом, какое твое настоящее лицо? Кто ты, а? Тот скульптор? Вовочка-удовлетворитель? Хозяин магазина на Кузнецком? Или ты еще нам не известный мистер Игрек? Скорей всего — так оно и есть. Иначе все стало бы слишком просто. В жизни так не бывает. В жизни к любой цели ведет тернистый путь.

Ну и что же ты делаешь сейчас, в это вот воскресенье? Рыщешь в поисках новой жертвы? Или ты уже нашел ее — снова маленькую, нежную блондинку и сейчас измываешься над ней в своем вонючем логове? Тебе нравится смотреть на ее мучения? Тебя привлекает акт смерти?

Она подошла к окну. На улице лил дождь, съедавший последние остатки снега. На подоконнике тикали часы — круглый, черный с золотом циферблат, — Вадька забыл свои. Время шло: тик-так, тик-так... Вперед, вперед. Тик-так...

Часы отсчитывали мгновения не только для Кати. Кравченко, остановивший машину у светофора на Кропоткинской, в этот самый миг тоже смотрел на часы на приборной панели. Но ни он, ни Катя даже и не подозревали, что до странных событий, которые самым серьезным образом повлияют на все приключившееся с ними впоследствии, остаются считанные часы. Тик-так...

* * *

А все произошло на следующий день — в понедельник, 10 марта. В 12.00 на Митинском кладбище хоронили Красильникову и Лавровского. Катя, уезжавшая с Гореловым и фотографом в давно запланированную начальством командировку, в подмосковный Троицк, знала, что на похороны никак не успеет. До Троицка было добрых сто километров — два часа езды на машине в один конец.

* * *

Кравченко, до обеда дежуривший в своем офисе, отправился на Кузнецкий во второй половине дня. Оставив босса на попечение трех охранников, швейцара и секретарши, он взял его рабочий «БМВ» — синий «металлик», машину, на которой его наниматель ездил исключительно на деловые встречи. То, что он подъедет к «Писку» на иномарке, а не подойдет пешком, было им решено еще при разговоре с Катей, дальнейшее развитие событий он возлагал на волю случая. Славянская Вадькинадуша обожала полагаться на авось, и он ей (душе своей) в этом никогда не чинил препятствий.

«Писк моды» располагался в узком, заставленном машинами переулке на пересечении Кузнецкого и Рождественского бульваров. С трудом припарковав машину, Кравченко вальяжно направился к зеркальным дверям, украшенным прихотливой вязью красных неоновых букв «П-И-С-К МО-ДЫ». Он толкнул вращающиеся створки, над головой мелодично звякнул колокольчик.

— Добрый день, чем могу помочь? — Невысокий прилизанный менеджер-приказчик в желтой водолазке тут же выскочил навстречу. Кравченко неторопливо огляделся.

— Я, кажется, ошибся адресом. Женское царство, — кивнул он на вешалки, зеркала.

— Мужского у нас, к сожалению, нет. — Прилизанный в желтой водолазке бросил мимолетный взгляд на английское пальто посетителя и, решив, что покупатель солидный, пригласил:

— Приезжайте к нам с НЕЙ.

— Приеду. — Кравченко ответил ему улыбкой. — А могу я видеть Артура?

«Желтая водолазка» на мгновение задумалась.

— Сегодня его нет, но на днях обязательно появится. Ему что-то передать?

— Я бы хотел узнать насчет.., ах, черт, как это называется у вас? — Кравченко бросал свой первый пробный камень на совершеннейшее «авось» — куда упадет.

— Насчет очередного ПОКАЗА? Ах, это! — «Водолазка» оживилась— Заходите в среду, ровно в два. И обязательно с НЕЙ. — Он улыбнулся. — Как раз успеете к началу.

— Спасибо.

«Я попал пальцем в горшок с медом. Вот только какого сорта этот мед... — думал Кравченко, покидая магазин. — Будет показ, словечко найдено. Только вот показ чего и для кого?»

Впереди кто-то коротко просигналил. Он увидел припарковавшийся возле «БМВ» красный «Форд», сигналил его водитель.

— Извините, на секунду можно вас? — Он открыл дверцу и высунулся из машины — мышиного типа блондинчик, весь какой-то серый, словно подернутый пеплом, в серой замшевой куртке и зеленом шелковом кашне. Красный «Форд» был для него слишком ярким. — Извините, вы не сын Василия Васильевича Чугунова? — спросил он, мягко улыбаясь.

Василий Чугунов — так звали кравченковского босса, которого сам он никогда не называл иначе как Чучело.

— Это ведь его машина, да? — осведомился блондин.

— Я начальник его личной охраны, — ответил Кравченко с достоинством.

— Ах вот оно что.., я, видите ли, знаком с ним. Мимолетно. Машину эту помню, в одном салоне покупали. Моя фамилия Арсеньев.

— Рад. — Кравченко хотел было сесть за руль. — Я вам место парковки сейчас освобожу.

— Да не беспокойтесь, я просто мимо проезжал. А вы, я видел, из этого магазина выходили...

— Я ошибся дверью.

— Я так и думал — вряд ли такого человека, как вы, могло заинтересовать тамошнее барахло. — Блондин Арсеньев тихонько захихикал.

Кравченко изумленно воззрился на собеседника. Чем-то он ему сразу не понравился — слишком мягкая улыбка, слишком настойчивый взгляд — липкий какой-то.

— Вы спортом, наверное, занимаетесь...

— Что? — Кравченко нахмурился.

— У вас дивные плечи...

Он все уже понял.

— Отвали.

— Грубость тебе к лицу.

Кравченко сел за руль, с силой захлопнул дверь. Арсеньев быстро наклонился, а затем высунулся из машины, чуть не выпав из салона на тротуар. В руке его была.., белая лилия.

— Грубый, грубый, — зашептал он. — Я же ничего у тебя не прошу. Я же сам тебе в этом признаюсь! — Лилия и что-то маленькое и белое перелетели через опущенное стекло «БМВ» и спланировали на руль.

Кравченко прорычал нецензурное ругательство и рванул машину с места.

— Я ничего не прошу! — крикнул ему вслед блондин. Лилию Кравченко выбросил сразу же. Ее раздавила ехавшая за «БМВ» «Волга». «Маленьким и белым» оказалась визитная карточка, где славянской вязью значилось: «Иван Арсеньев, Ботанический Сад Души». Телефон. Факс. «Баб снимают на Кузнецком, сам делал, грешен, но чтоб вот так среди бела дня внаглую снимали мужика. Меня! Ах ты, хорек лупоглазый!» Кравченко скрипел зубами. Нет, этого так оставить нельзя. Он внимательно посмотрел на визитку. «Выпадет свободный вечерок — установим адресок по телефону, наплачется, хорек, кровавыми слезами, будет помнить день, когда попытался снять Кравченко!» — подумал Вадим.

* * *

Командировка в Троицк являлась обычной рабочей поездкой за материалом. Катя не ждала от нее ничего экстраординарного. Начальник местного ОВД встретил гостей из пресс-центра радушно и тут же начал хвастаться своим хозяйством. Вызванный к нему в кабинет начальник штаба, энергичный и фатоватый мужчина, тут же взял инициативу в свои руки.

Прессу провели по всем службам, показали недавно отстроенное новое здание ИВС и служебной столовой, автопарк и автоматизированную систему «ПОИСК» в розыске.

Катя после всех этих красот отправилась в дежурную часть — ей надо было подготовить статью о работе следственно-оперативной группы в дежурные сутки. Горелов вместе с фотографом из «Щита» уехал в территориальный пункт милиция в деревеньку Стасове. Они делали фоторепортаж о сельских участковых.

Катя поговорила с дежурным. Усатый степенный майор рассказывал обо всем обстоятельно и неторопливо. Его помощник, юный лейтенантик в отутюженном заботливой мамой кителе, напротив, отвечая на вопросы Кати, волновался и поминутно вспыхивал точно маков цвет.

Время текло плодотворно. В дежурке бубнила рация — перекликались посты ППС: «Саш, я на маршруте», «Где Седьмой»?" «Седьмой, ответьте...», «Я Седьмой, отвечаю, Слав, это ты, что ль? А кто второй напарник, что-то голос не узнаю». Сутки шли тихие, несуетные. Заявили ДТП на 101-м километре — без жертв, к счастью. Затем позвонила заведующая продуктовым магазином — из подсобки пропали продукты и несколько бутылок водки.

— А вот, помню, был случай, — вещал майор, поглаживая усы. — Дежурили мы на пару с Алексеем Михалычем, это наш прежний начальник паспортного стола, на заслуженном сейчас, и заявляют нам разбойное нападение на палатку в Горобцах — есть тут поселочек рабочего типа, да... Катенька. Ну, высылаю я, как и положено, группу на место, а сам с Михалычем...

Резко и настойчиво зазвонил телефон. Лейтенант снял трубку.

— Троицкий ОВД, помощник дежурного Павлов слушает... — Он внезапно осекся на полуслове. — Где?! Сейчас передаю трубку дежурному.

Катя сразу поняла — что-то случилось. И случилось серьезное и страшное — лицо майора побагровело.

— Ну, дождались! — Он быстро нажал кнопку на пульте. — Опергруппа, на выезд. Двойное убийство в Никольском. Убит ребенок!

* * *

Катя тряслась в канареечном «уазике». Все как прежде, в Каменске: дежурные сутки, дежурная машина. Все возвращается на круги своя... Все. «Убит ребенок!» — два коротких слова, а за ними... Эх, взрослые, взрослые, что же вы творите? Что?! Бросаете детей собакам, топите в ваннах, морите голодом, истязаете, насилуете. Что с вами?! Будет ли конец вашему безумию?! Как его остановить? Чем? Ей вспомнился Сергеев из Каменска. «Доводись, — говаривал он, — детоубийцу лично бы в расход пустил. И рука б не дрогнула».

Она вылезла из «уазика», внимательно огляделась. Итак, не будем торопиться. Сейчас очередь за всеми этими профи — следователем, сыщиками, экспертами, прокуратурой. А мы пока хорошенько осмотрим место трагедии. Вот окраина села Никольское. Косогор, под ним протекает речка. На косогоре высокая голубая колокольня — церковь, украшенная свежепозолоченным крестом. Судя по архитектуре — модерн, начало XX века. Церковь восстанавливают, ремонтируют — во дворе кирпич, корыта с известкой, бочки краски. Однако произошло все, видимо, не в церкви, а там, внизу. На берегу реки — сотрудники милиции, «Скорая», туда со всех ног бегут Горелов и фотокорреспондент «Щита». Так, а мы пока пойдем другим путем. Катя направилась к церковным дверям.

— Ой-ей-ей, что же это делается, да за что он их? — судачат на ступеньках две старушки в болоньевых пальто, ботах и шерстяных платках: очевидцы. Их с немалым трудом только что удалили с места происшествия.

— Извините, здравствуйте, вы не скажете, как называется эта церковь? — спросила Катя.

— Предтечи, милая. Иоанна Предтечи, — закивали старушки. — Сегодня праздник тут храмовый: день новообретения усекновенной главы его многострадальной. А тут такое дело, Господи! Такое дело безбожное!

— Спасибо большое. — Катя медленно начала спускаться к реке, скользко — местами все обледенело, снег в Подмосковье долго держится, не то что в городе.

«Значит, церковь Иоанна Предтечи — Крестителя, так и запишем, — думала она. — И все случилось именно в храмовый праздник. Надо будет поточнее узнать насчет новообретения этой головы».

— Кать, ну и дела... — Она никогда не видела Горелова таким растерянным и бледным. — Ребенка из воды уже достали, сейчас мать ищут.

На грязном, истоптанном снегу у самой кромки воды расстелен офицерский дождевик — плащ-палатка. На дождевике — девочка лет шести. С белокурых волосиков, с клетчатого пальтишка текут ручейки. Личико — синюшное, строгое, скорбное. Утопленница. Маленькая.

— Есть, нашли! — Два милиционера роты стоят по грудь в воде, ледяной воде, мартовской. — Вытаскиваем!

Суета на берегу — оперативники, патруль, местный участковый принимают у добровольных водолазов тело второй утопленницы. Водолазов закутывают в шинели — и рысью марш: греться в машину. Рядом с девочкой лежит теперь молодая изможденная женщина. Тоже белокурая. На волосах запеклась кровь.

— Он ее сначала камнем по голове, — сообщает следователю участковый. — А потом столкнул в воду, а следом и девочку. Ее-то живую утопил. Швырнул с берега. Она кричала, крики и услышал сторож здешний церковный. Прибежал, а тут такие дела творятся. Так он его, нелюдя, палкой оглушил. Костылем своим.

— Этот все без сознания? — спросил следователь.

— Очухался уже. Там он, в сторожке у церковных ворот, с ним наши — Соловьев и Антонов.

— А это ведь сестра его, — зашептал Горелов Кате, указывая на утопленницу. — Родная сестра убийцы. А это ее дочь. И сестру, и племянницу угробил, вот гад проклятый! Его в кипятке бы сварить!

Катя слушала, молчала.

Судмедэксперт и следователь прокуратуры осматривали трупы, оперативники отправились опрашивать очевидцев. Местный участковый — костистый веснушчатый мужик — толковал о чем-то с низеньким хромым старичком. Тот объяснял ему что-то, яростно жестикулируя.

— Грех ведь, грех на душу взял — в великий праздник руку на человека поднял! А делать-то что было? — горячился старичок. — Ведь на моих глазах он ребеночка-то в реку кинул. На моих! Я-то кричу, бегу, да рази с моей деревяшкой побегаешь! — Сторож хлопнул ладонью по левой ноге. — Протез со времен войны. А он бросил ее, сердешную, и засмеялся, захохотал, словно бес. И ко мне, глаза-то безумные. Тут я его по голове костылем и съездил.

— И правильно, Семеныч, — гудел участковый. — Тебе медаль за то полагается. Такого зверюгу задержал!

— Что все-таки произошло? — Катя подошла к ним. — Я капитан Петровская, пресс-центр ГУВД.

— Знаю вас, — кивнул участковый. — Вы к нам на встречу с сотрудниками приезжали. Я потом статью вашу читал. А произошло вот что: есть в соседней деревне такой Волынцев Андрей двадцати семи лет.

Состоит он в психдиспансере на учете на предмет шизофрении. И в Ганнушкина, и в Кащенко, и где только он не лежал. Но теперь-то у нас свобода, без его согласия его никто в дурдом не отправит — ни я, ни Господь, будь он хоть сто раз сумасшедший, а согласия своего на принудительное лечение ну никак не давал. Дурак-дурак, а насчет свободы своей и прав личности соображает. Ну, и жил у сестры Елены, нервы мотал и ей, и дочке ее. Так вот, сегодня утром приехали они на автобусе в Никольское. Отстояли утреннюю службу. В церкви их видели. Затем пошли к реке. А там то ли на него затмение нашло, то ли правда бес в него вселился — убил сестру камнем, сбросил ее в воду, а следом и девочку.

— Шизофрения, значит. — Катя старательно записывала.

— Сейчас с ним следователь говорить будет, вон уж к сторожке идут, — указал участковый. — Пойдемте тоже. Может, еще чего узнаем.

В сторожку набилось много народа: оперы, эксперт-криминалист с фотоаппаратом, начальник розыска, отогревшиеся «водолазы» из роты. Следователь не возражал: мотивы столь дикого преступления нуждались хоть в каком-то объяснении. И все хотели их знать.

На стуле посреди комнаты, освещенной «лампочкой Ильича», сгорбился тощий, уродливого вида парень в спортивной куртке и облезлых джинсах. Белесые волосы его были всклокочены, на жидкой, торчащей клином бороденке засохла грязь.

— Ваша фамилия Волынцев? — спросил следователь.

Парень вздрогнул, пригнулся к полу, затем внезапно выпрямился и вперил в сотрудников милиции лихорадочно блестевший взгляд. Так блестят порой осколки стекла на полуденном солнце, но не глаза человека.

— Зверь рыщет в миру! — выкрикнул он дребезжащим фальцетом. — Зверь идет к нам. Антихрист! А вы — слепцы, не желаете ставить ему преграды! Грешники вы!

— За что вы убили сестру Елену Волынцеву и свою малолетнюю племянницу? — грозно спросил следователь.

— Только крещение в водах Иордана, только крещение в святой купели в великий праздник может преградить путь Зверю. Поголовное крещение и покаяние! — Голос Волынцева срывался на крик. — И я не убил их, а спас их грешные души! Я крестил их в Иордане водой, как некогда крестил нас великий пророк, предсказывавший царствие Божие! И они получили свой рай из моих рук! Смотрите! — Он резко ткнул пальцем в потолок сторожки. — Они глядят на меня с небес! Они улыбаются мне! Бес отпустил их, я вырвал их из бесовских лап, я вызволил их и отправил в объятия Отца нашего Небесного.

Следователь тяжко вздохнул: ШИ-ЗО-ФРЕ-НИЯ. Увы.

— Но почему именно своих родственников вы выбрали для крещения? — Он уже более не грозил Волынцеву, он приноравливался к безумцу.

С подобными созданиями нужно разговаривать только на их же собственном языке. Только так их можно отчасти понять.

— Мать и дочь в лапах Сатаны! Некогда матерью и дочерью завладел Нечистый, и они сотворили зло! — неистово крикнул Волынцев. — Иродиада подговорила дочь свою, и голова Крестителя нашего слетела в единый миг. Женщина — гной нашего мира, смрадный гной, парша плоти, добыча Сатаны. Но я вырвал моих женщин из его лап, я извлек их из ада, я спас их через святое крещение в водах Иордана. И теперь — да не торжествует Иродиада!!!

— Ладно, уведите его. — Следователь махнул рукой.

— Только крещение в водной купели — преграда Зверю! — вопил сумасшедший, когда его вели из сторожки. — Да не торжествует Иродиада! Да не торжеству-у-у...

«Он изгонял из них беса, — думала Катя. — Ему что-то мерещилось в его шизоидных грезах, библейский миф о Крестителе и его убийцах — Ироде Антипе, его жене Иродиаде. Он, как ни странно, был движим чувством сострадания, мечтал спасти своих женщин — ребенка, сестру. Спасти на свой лад. Крестил в мартовской ледяной воде... Господи, Господи, ты, кому построили и восстанавливают этот прекрасный храм, почему же ты не остановил его? Почему допустил такое? — Она покинула сторожку и направилась в церковь. — О чем молился каждый из них сегодня утром? Что просил у Бога? Какой награды?»

— Вы недавно ремонтируете храм, да? — спросила Катя у женщины в черном платочке, продававшей при входе иконки и свечи. Внутри церкви было все обустроено на скорую руку. Заново отреставрированный алтарь сиял позолотой, но вдоль стен громоздились леса, а над входом — облезлая штукатурка, расколотые кирпичи, полуисчезнувшая роспись фресок. Тлен, запустение.

— Второй уж год, — словоохотливо откликнулась женщина и кивнула на алтарь. — Вот на это Крещение освятили. Теперь и чиним, и восстанавливаем, и Бога славим, все вместе. Батюшка у нас хороший, такой деловой, энергичный. При нем и церковь, глядишь, утвердится, на ноги станет. Приход-то тут большой — семь деревень.

Катя внимательно разглядывала затертые фрески.

— А как снова обрели голову Иоанна Крестителя? — спросила она.

— А вот как, милая. Как по наущению нечестивой Иродиады дочь ее попросила у Ирода голову Предтечи, подали ей ее, усекновенную, на серебряном блюде. Тело Иоанна похоронили ученики, а голову Иродиада приказала бросить в море. Но служанка ее благочестивая положила главу Пророка в сосуд с маслом и тайно спрятала на горе Елеонской. А там через много лет святому Иннокентию, строящему церковь, было видение. Стал он копать на горе и нашел святую главу пророка Господня.

Катя потрогала роспись Вот можно еще различить Иродиаду в золоченых одеждах, вот сам Ирод Антипа, тетрарх Иудеи, сидит на высоком троне, а вот плывущая по воздуху отрубленная голова Крестителя на блюде. Глаза пророка закрыты, страдальческая складка у губ, кровавое ожерелье вокруг шеи... Дальше все осыпалось — краски, штукатурка. Смутно можно было еще узнать только чью-ту руку в браслетах и часть развевающихся одежд, взвихренных словно бы неистовым танцем...

Катя отвернулась. Ей отчего-то стало вдруг страшно, сердце глухо билось в груди.

— Здесь, наверное, была изображена дочь Иродиады? — спросила она. Женщина кивнула.

— А вы не знаете, что с ними потом случилось? Ну, с убийцами Крестителя?

— Знаю, как же. Батюшка нам тут проповедь читал обстоятельную. По грехам и кара им воздалась. Ирода разбил царь Аравийский, сгинул он в странах чужедальних, жена его нечестивая погибла, а дочь ее, грешницу, ждал конец мучительный и страшный. За злодеяние и поделом. — Она вздохнула и поправила свечи.

— Дайте мне три, пожалуйста, — попросила Катя, подавая деньги. — А это вам на ремонт храма. Можно свечки сейчас поставить?

— Ставь, милая, ставь, — закивал «черный платочек». — И помолись за упокой души младенца безвинного да девицы убиенной. И за здравие свое помолись тоже. Креститель услышит. Сегодня праздник его. Сегодня он к нам светлый лик свой обращает.

Катя взяла свечки. Зажгла одну от неугасимой лампадки, другие две от нее. Окровавленная голова Крестителя плыла в пронизанном солнцем воздухе храма. Иродиада загадочно улыбалась, смотря прямо на Катю. Она быстро поставила свечки и вышла из церкви. Мимо по направлению Троицка проехала «Скорая помощь». Утопленниц — мать и дочь — увозили в морг.