Глава 32 «КРЕПКИЕ ЛИ У ВАС НЕРВЫ?»

Посещение выставки Российского турклуба в Экспоцентре на Красной Пресне стало событием, на время вытеснившим из Катиной души все впечатления Последних дней. Сергей Мещерский любил оказываться в центре внимания своих друзей именно в роли знаменитого путешественника, отправлявшегося, точно Чарлз Дарвин, на поиски неизведанного и неисследованного. И ни Катя, ни Кравченко не желали разочаровывать Князя своим равнодушием.

В среду Катя спешно выкроила два часа специально для посещения Красной Пресни. Кравченко вез ее туда молча. Он всю дорогу о чем-то сосредоточенно думал, хмурился, кусал губы.

— Ты что надулся? — осведомилась Катя. — Заболел или я тебя рассердила?

— Ни то и ни другое. — Он улыбнулся, но объясняться не стал.

«И не надо, подумаешь!» Катя отвернулась, сощурилась от яркого солнца: ну и марток! Этак еще ослепнешь, что значит: озоновый слой истончается. Она открыла бардачок и, увидев там Вадькины темные очки, потянулась к ним. Очки были самые пижонистые — даже Джеймс Бонд и то бы поостерегся нацеплять их на свой классический профиль. Катя, однако, нацепила, и...

— Боже, что это?

Она словно глядела в бинокль! Вон то окно в доме справа — оно же на седьмом этаже, а даже цветы на подоконнике видно! А вон чердак открыт на той крыше, и кошки дерутся... И трещина на лепном балконе — ну, просто рукой можно потрогать! Она сдернула очки.

— Это фантастика! У них такое увеличение. Для чего это, а?

— Игрушка для телохранителя. — Вадим снова улыбнулся. — Специальная шпионская штука: чтобы зрить и бдить, босса охранять от снайперов и разной сволочи, затаившейся на верхотуре.

— А с виду как обычные солнцезащитные.

— Так и должно казаться.

— А еще что у тебя есть из шпионских игрушек? Шприца с ядом в ботинке, случаем, не держите?

— Много будешь знать, Катенька, плохо кончишь.

— Подумаешь. — Она бережно вернула очки в бардачок и, помолчав, добавила:

— У кого четыре глаза — тот похож на водолаза.

Кравченко только кивнул, соглашаясь, взгляд его снова уперся в пустоту. Катя чувствовала — что-то с ним происходит, что-то не так. Она решила набраться терпения: авось вместе с Князем они растормошат этого умника.

Мещерский встречал их у входа — оживленный, румяный, взволнованный: серый клубный пиджак в клеточку расстегнут, галстук «нон шалон» съехал набок.

— Дай-ка я его тебе поправлю. — Катя привела Князя в порядок. — Ну вот, как белый человек Миклухо-Маклай. Телевидение приехало?

— Четвертый канал, «Клуб кинопутешествий» и «Дважды два», — перечислил Мещерский с гордостью.

— Отлично, отлично. Скромненько и со вкусом.

Вы стойте у стенда, а я сейчас. — Она юркнула в толпу, ища телевизионщиков.

Хоть бы знакомые попались, те, что на брифинги приезжают!

Знакомых, увы, она так и не увидела, однако телевизионщиков подстегивать и не требовалось. Они так и сновали по залу, перегороженному пластиковыми стендами и стойками-столами, и снимали все подряд.

Вскоре экспозиция, представляемая Российским турклубом, попала в поле их зрения. Мещерский дал энергичное и обстоятельное интервью корреспонденту залихватского вида, щеголявшему в объемном жилете цвета хаки с многочисленными карманами, набитыми аппаратурой. Он завороженно слушал каскад причудливых названий, рассыпаемых великим путешественником: Танганьика, Килиманджаро, Серенгети, Нгоронгоро...

А Кравченко по-прежнему хмурился, его недовольная физиономия составляла разительный контраст с излучающим блаженство лицом Князя. Распростившись с прессой, тот потер руки.

— Ну, ребятки, все. Сюжет пойдет, сказали. Вадь, ты что такой? Что-то случилось? Ты не заболел, часом?

— Нет.

— Ну вот что, пора подкрепиться и пропустить стаканчик. Здесь бар неплохой.

В переполненном баре они с великими трудами нашли свободный столик. Если бы не пластиковая карточка, пришпиленная к лацкану пиджака Мещерского, их бы просто не пустили: «Места только для членов клуба».

Мясо по-китайски Кате не понравилось. Она не любила свинину, даже такую хрустящую. Коктейль больше пришелся по вкусу. Она потягивала его и наблюдала, как Кравченко вяло жевал волован с ветчиной.

— Нет, ты все-таки заболел. Маслинку хочешь?

— Нет.

— Да что случилось-то? — спросил Мещерский тревожно.

Вадим посмотрел ему в глаза. Что случилось! Хотел бы и он это знать. Ведь действительно случилось.

Вот только что?

Утром, когда он собирался ехать за Катей, в офис Чугунова на Кутузовском проспекте позвонил Арсеньев и попросил секретаршу соединить его с начальником охраны.

— Доброе утро, я насчет того вечера. Помните, был разговор...

— Да. — Кравченко уже и думать забыл о «хорьке», а он, ишь ты, гостеприимец какой! — Василь Василич поручил мне лично обо всем договориться.

— Я навел справки. Чугунова и вас ждут, только.., только там очень высокий взнос и...

— Сколько? — небрежно осведомился Вадим. Арсеньев назвал цифру.

Кравченко изумленно свистнул: четверть такой суммы Чугунов, помнится, выложил за то, чтобы посидеть за банкетным столом в компании Чака Норриса в «Серебряном шаре», когда знаменитый актер и боец посещал Москву. Но это была всего только четверть, и это был звездный ЧАК!

— Однако... Ну и аппетит у кого-то... Что же это за зрелище такое, а? — спросил он недоверчиво. Облапошит еще «хорек», с него станется!

— Вы согласны платить? — вкрадчиво осведомилась трубка.

— Мы хотим сначала знать, за что.

— Там есть на что взглянуть. Ручаюсь. Это уникальное в своем роде зрелище, — шепнул Арсеньев доверительно.

— В принципе, босс согласен. — Кравченко заинтересовался. — Однако он не из тех, кто берет кота в мешке.

— Это уникальное зрелище, Вадим. Единственное в своем роде, — повторил Арсеньев настойчиво. — Только я должен задать вам один вопрос. Обязательный вопрос.

— Какой?

— Крепкие ли у вас нервы?

Кравченко помолчал.

— Хорошо, думаю, он согласится заплатить эту сумму, наверняка согласится, — сказал он тихо. — Когда и кому платить?

— Я вам перезвоню. — Арсеньев повесил трубку. Чугунову, совещавшемуся с управляющим банком «Провинциальный кредит» в итальянском ресторане на Полянке, Кравченко звонить по сотовой не стал, самому надо разобраться, что к чему. Арсеньев объявился спустя час.

— Записывайте телефон. — Он начал диктовать. — Спросите Данилу. Он назначит время, когда привезти деньги. Только наличные.

— Ну а все-таки, что за зрелище нас ждет, Иван?

— "САЛОМЕЯ".

— "Саломея"?

— Пьеса Оскара Уайльда. Кравченко усмехнулся:

— Уайльд и Чугунов — две вещи несовместные. Извините.

— Это уникальное зрелище. Единственное и неповторимое. — Арсеньев говорил веско и глухо и вдруг добавил:

— Вы корриду видели?

— Нет.

— Ловите момент.., тогда. Не пожалеете.

— Значит, это театральное представление? — осведомился Кравченко. Сердце его забилось.

— Не совсем. Но зрелище впечатляющее. На всю жизнь не забудете.

Вадим перевел дыхание: что-то происходит, что-то.., вот сейчас. Катю он не желал ни во что вмешивать, однако спросить все же стоило:

— Господин Чугунов, коли уж ему предстоит заплатить такие деньги, предпочитает ходить на зрелища не только в компании телохранителя.

— Никаких дам, — отрезал Арсеньев. — Это непременное условие.

— А вы будете там?

— Где? — спросил создатель «Царства Флоры» тихо и мягко.

— На «Саломее»?

— А вам, Вадим, этого хочется?

— Да.

— Тогда приду, если.., если звезды будут ко мне благосклонны. Мне тут надо уехать на пару дней, но я вернусь.

— Когда можно звонить этому Даниле?

— Завтра вечером, в десять часов.

* * *

Ответ на вопрос Мещерского «что случилось?» занял у Кравченко минут двадцать. Он подробно поведал ему и Кате обо всем: о Берберове, посещении «Ботанического Сада Души», знакомстве с Арсеньевым, его звонке, его «флоралиях».

Мещерский отставил бокал с коктейлем, слушал внимательно, очень внимательно.

— Так Арсеньев сам предложил вам взглянуть на свои «флоралии» в другой обстановке? — спросил он задумчиво.

— Сам.

— Почему?

— Потому что в самый первый раз ему понравились мои плечи, — криво усмехнулся Вадька, искоса взглянув на Катю. Та вздохнула.

— А твой Чугунов действительно заплатит такую сумму? — спросила она.

— Заплатит. Ты психологии Чучела не знаешь. Чем больше просят, тем больше он жаждет увидеть то, что так дорого стоит. Он жаден до зрелищ и любопытен также, как и ты.

— Но «Саломея» — это так необычно...

— Катенька, а ты не введешь нас в курс, что это за «Саломея»? — спросил Мещерский. — Что-то я такой пьесы у Уайльда не знаю.

— Нет, это его пьеса, довольно знаменитая. Он написал ее под впечатлением Флобера. Написал по-французски. — Катя попала в свою среду и рассказывала охотно. — На английский ее перевел Альфред Дуглас.

— Это кто еще такой? — хмуро буркнул Кравченко.

— Это.., это друг Уайльда. Его друг и...

— Ясно. — Кравченко хмыкнул. — Ясно все с ним.

— Насколько мне известно, — продолжала Катя, — «Саломея» при жизни Уайльда никогда не ставилась на сцене. Ходили, правда, слухи, что ее ставили на одной частной квартире, где собирались друзья и поклонники писателя, но это только домыслы. Хотя во время знаменитого процесса над Уайльдом ее написание даже вменялось ему в вину. Автора «Саломеи» упрекали в аморальности и кощунстве.

— И что там аморального? — спросил Мещерский.

Катя пожала плечами.

— По нынешним меркам, вроде бы ничего. Уайльд подошел к известному библейскому мифу несколько нетрадиционно. Ну, все знают эту историю: принцесса Саломея плясала перед тетрархом Иудеи, своим отчимом Иродом Антипой, и, когда он поклялся исполнить любую ее просьбу, попросила у него по наущению матери, царицы Иродиады, голову Иоанна Крестителя — пророка, который содержался Иродом в темнице. Это традиционная легенда: совет злодейки Иродиады, послушная дочь-грешница и так далее. А Уайльд подошел к этому по-своему. Его Саломея без памяти влюбилась в Крестителя.

— Влюбилась в пророка? — удивился Кравченко. — Да он же старикан какой-нибудь седобородый, прости. Господи, меня, грешного!

— Иоанн Креститель был молодым человеком, ему было чуть больше двадцати, — возразила Катя. — По Уайльду, Саломея влюбилась в юношу и предложила ему себя, а он ее отверг. Тогда она поклялась, что будет целовать его губы, несмотря ни на что. Иродиада се ни к чему не подговаривала, понимаешь? Эта девочка, такая нежная и невинная, сама попросила у влюбленного в нее Ирода голову Крестителя за свой танец.

— Ну и что же тут безнравственного? — спросил Кравченко.

— Нарушен библейский канон, это ересь — по прежним меркам.

— Там кого-нибудь убивают, кроме пророка? — спросил вдруг Мещерский.

— Где? — опешила Катя.

— В «Саломее» Оскара Уайльда?

— Не знаю.

— А ты разве не читала эту пьесу? — удивился Князь.

— Нет.

— Господи, хоть что-то нашлось, чего не читал наш книжный червячок, — вздохнул Вадим.

— В наших изданиях я ее не встречала, — оправдывалась Катя. — Я в отличие от вас, Вадим Андреич, французским не владею. К сожалению.

— Je renonce aux lauriers souvient qu'a Paris j'aimais trop peut-etre [3], — продекламировал Кравченко с чувством и пригорюнился. — Значит, моему Чугуну хотят показать библейский миф. Занятно.

— Повтори, как Арсеньев сказал? — попросил Мещерский.

— Он сказал: это уникальное, единственное в своем роде зрелище.

— А где, что, ты пока не знаешь?

— Нет. Надо звонить некоему Даниле.

— А что ты так встревожился? — спросила Катя. Кравченко смотрел на нее.

— Так.., не знаю пока.

— Ты меня уж извини, Вадя, но ты сам про Арсеньева мне сказал, так вот, это, мне кажется, будет просто... — Она запнулась, подыскивая слова. — Ну, учитывая характер пьесы и прежние вкусы и пристрастия ее автора мистера Оскара, это может быть что-то вроде китайской оперы или театра времен Шекспира.

Кравченко насторожился.

— Цветник незабудок, что ль?

— Ну нет, не обязательно. Просто пьеса может играться как-то нетрадиционно. — Катя сделала рукой неопределенный жест. — Ты же сам говорил, что никаких дам там видеть не желают и «флоралии» Арсеньева представляются исключительно мальчишками.

— Да...

— Что да? — Она взяла его за руку. — О чем ты все время думаешь?

— О Красильниковой. — Вадька закусил губы. — Только если ты уверена, что меня волокут в бирюзовый бордель, то...

— Много здесь, конечно, совпадений, — молвил Мещерский осторожно. — Но есть и нестыковки. Не надо, ребята, пороть горячку. Так ты все-таки решил звонить?

— Решил. — Кравченко вздохнул и хлопнул коктейль до дна — только кубики льда звякнули о стекло. — Мне хочется взглянуть на эту «Саломею», приглашая на которую меня так заботливо спрашивают о крепости моих нервов. Так вот, я хочу взглянуть. Теперь и мне любопытно.

Катя встала. Кравченко поймал ее за руку, поцеловал.

— Колосову — ни слова, иначе мы — враги навеки. Поняла? Я сам.

Она молча кивнула — спорить было бесполезно.