Глава 37 после премьеры

Это рассекающее воздух копье с тяжелым острым наконечником преследовало Катю, как призрак Банко короля Макбета. Копье, напоенное кровью четырех жертв, оно дрожало и раскачивалось, вонзившись в дубовую панель, оно поражало и уязвляло, впивалось и вонзалось, оно жалило, оно убиваю.

Катя сидела за столом в пресс-центре. Стучала машинка, фосфоресцировал компьютер. Горелов скороговоркой передавал сводку происшествий на «Радио Подмосковья». Катя и слышала это, и не слышала. В «очах ее души» летело в поисках новой жертвы смертоносное копье.

Вчера, в пятом часу утра, когда к ней ввалился Кравченко, бледный, без пальто — он забыл его в машине, а она ринулась к нему и закричала: «Он убил их всех КОПЬЕМ!!», Вадька только растерянно кивнул, прошел в комнату, сел на пол, прислонившись к креслу. В руке он тискал полупустую бутылку водки. Взболтнул остаток и молча протянул бутылку Мещерскому (тот приехал среди ночи, сразу же после Катиного звонка).

Катя тупо размышляла: надо же, до чего мужчины толстокожи! После того, что Вадька увидел в том доме, он еще сел за руль, завез Чучело, заведенное с половины оборота, к любовнице, остановился на площади трех вокзалов у ларька, торгующего круглосуточно, купил водки и основательно ею угостился.

«Мужики пьют после стресса», — эту тайну ей как-то раз доверительно сообщил один арестованный хмырь, о котором она делала репортаж. Он вместе с собутыльниками убил своего дружка за кожаную куртку. Ну, понравилась одежка хмырю — он и не сдержался. И как убил! Притащил пьяненького дружка на кладбище, положил лицом вниз на кладбищенскую ограду и со всего размаха ударил кулаками по затылку.

Металлические колья ограды пропороли несчастному горло. А после.., хмырь преспокойно пошел в ларек, обменял куртку на водку и выхлестал ее всю из горла. «Мужики пьют после стресса». Вот и Вадечка тоже... Почему ей вдруг вспомнился тот кладбищенский кошмар? Да потому, что там тоже были колья-копья, пронзающие насквозь.

Вадька рассказывал свои приключения очень медленно, подробно. Казалось, он и сам все еще не верил в то, что видели его глаза.

А что они, кстати, видели? ПЬЕСУ. И только. Весьма любопытную пьесу с оригинальной концовкой. И ничего криминального, ведь смертоубийства-то не было! Мало ли что кому-то там померещилось, что где-то что-то у кого-то сорвалось. НИЧЕГО НЕ БЫЛО. Ничего нужного и важного для представителей закона не произошло. Ну, поразвлекались «господа», пощекотали нервишки... Вадька рассказывал, какое замешательство возникло в зале после.

Тот, игравший тетрарха, Игорь Верховцев, увел иностранцев в кабинет. Актриса, игравшая Иродиаду, потчевала Чугунова (ничего так и не понявшего) коньяком. А губы-то се дрожали. Вадька заметил, и руки дрожали... А Саломеи ушли переодеваться. Одна из них тоже ничего не усекла или.., или она просто притворялась с какой-то целью?

— Нет, — рассеял ее сомнения Вадька. — Эта девица не притворялась. Она не ожидала, видимо, но.., ей это понравилось! Ей фокус пришелся по вкусу.

Странно все это...

Странно... Самое любимое у нас словечко стало. Мещерский тоже тогда пригубил рюмочку за компанию. (Мужики — был бы повод!) Он молчал, хмурился, слушал. Шепнул Кате:

— А ты говорила, что такие объединяться не могут, что ищем одиночку. Вот тебе и одиночка!

А Кравченко был просто страшен. Чувствовалось, что весь он как опасная бритва — сам себя режет. От водки он только больше бледнел и наливался тихой яростью. Его последними словами Кате (когда Мещерский повез его к себе на квартиру) были:

— Оперу своему ни слова. С этими театралами я разберусь САМ. Это вам В. А. Кравченко говорит. Зарубите на носу.

— Зарубим, Вадь, зарубим. Пойдем, Катюше отдых нужен, — заверил его Мещерский.

Однако у Кати с зарубками на памяти было туговато. Первое, что она сделала, прибежав на работу, — ринулась в кабинет Колосова. (Черт с ним, с Вадькиным гонором, я все-таки сотрудник милиции! А поссоримся — помиримся.) Толкнула дверь — заперто.

У зама — заперто. У сотрудников «убойного» — заперто.

— Где они все? — спросила она дежурного.

— На операции, по Клеверовскому работают.

— В районе, да? В каком?!

— Информация разглашению не подлежит.

— Но мне очень нужно! Это срочно.

Дежурный только пожал плечами: знаем, какие срочности в пресс-центре! Катя даже всхлипнула украдкой: чурбан! Сегодня ж пятница, в субботу Колосова вообще не поймаешь, а потом...

— Катюш, срочно материал нужен в «Ведомости». Что-нибудь крайне положительное о практиках. — Горелов так и светился, очки его блестели, словно алмазы. — У тебя было о заслуженном участковом России. Катюша, быстренько, быстренько! Номер уже в типографии!

Катя села за статью об участковом с тяжелым сердцем. Исправляла, вычеркивала устаревшие цифры. А в голове вертелось только одно: что же делать ЕЙ? Что предпринять по этим театралам из Холодного переулка? Что?

Наконец статья перекочевала в руки Горелова, и он сломя голову помчался в типографию. Катя смотрела на сумерки за окном: вот опять наступает вечер, а только мгновение назад была долгая-долгая ночь. Дня она даже не заметила. Сняла трубку. Позвонить, что ли, Мещерскому? Нет, лучше не разочаровываться. Их ведь все равно нет. Где они сейчас с Вадькой? Что делают?

А эти.., любители «Саломеи», чем заняты они? Кто они вообще такие, три этих парня и две женщины? Что их связывает? И почему одна из них так бездумно готова принести себя в жертву? Игорь Верховцев, Данила, а как зовут остальных? Где их искать, если они задумают бежать? И вообще почему они ставят эту пьесу? Ради денег? Или... Или они такие, из шестого измерения, нашедшие друг друга в водовороте жизни и действительно объединившиеся, сбившиеся встаю? Стая, рой...

Когда они начнут ее убивать? Вечером? Завтра утром? А может, уже сейчас? Кате внезапно стало жарко от всех этих мыслей, она дернула шнур фрамуги, открыла ее настежь, впустив в кабинет свежий воздух. В Малом Никитском переулке зажигались фонари, от подъезда главка отъезжали машины. ПОЛНАЯ БЕСПОМОЩНОСТЬ. Ей внезапно вспомнилось кравченковское: «Надо всколыхнуть это болото и посмотреть, какой кулик взлетит первым». Колыхали уже, и что? Она чертила пальцем по холодному стеклу, рисуя рожицу: точка, точка, запятая... А если попробовать еще раз? Самой?

Если собраться с духом и...

Она решительно тряхнула волосами и направилась к шкафу — одеваться. Она была довольна, что сегодня обновила это чудесное итальянское пальто. Сегодня вечером ей хотелось быть грозной и элегантной как никогда.

* * *

День после премьеры начался вполне обычно. В половине одиннадцатого в столовой в доме в Холодном переулке все сели за стол завтракать. Ни одно место не пустовало. Четверо старались не смотреть друг на друга, а пятая, Аня, с аппетитом уплетала бутерброды, йогурт, пила кофе, снова принималась за бутерброды. Несмотря на субтильность сложения, была она чрезвычайно прожорливой. Данила смотрел на нее и думал: и куда это только все умещается?

Все объяснения оставили на потом. «Мы поговорим, когда она примет дозу», — прошипел Верховцев.

— Здорово было вчера! — Статистка болтала, как заводной попугай на батарейке. — У меня прямо сердце в пятки ушло! Я так и знала, что-то вы им подкинете, что-то подсуропите. Не за дрыгание же ножкой мне две косые выложили! Я сразу поняла — либо бордель извращенцев, либо... А тут во какие дела!

— Значит, вы, Аня, вчера испугались? — тихо спросил Верховцев. Он сидел над полной тарелкой чрезвычайно прямо. Позвоночник его глухо ныл.

— Струхнула, уже когда под ним вот на полу лежала. — Она кивнула на Олли. — А почему вы мне сразу не сказали, что так будет?

— Я не хотел вас пугать. Думал, откажетесь.

— Я? Да вы что? Это ж как аттракцион в Луна-парке! Как там этот, как его... Вильгельм Телль с яблоком на башке. — Она довольно захихикала. — Эта ваша прошлая, ну, прежняя статистка, которая ногу сломала, что, упала под него неудачно?

— Совершенно верно. — Верховцев поднял чашку кофе с блюдечка, отпил глоток, поморщился. — Лели, пожалуйста, этот кофе недостаточно крепок, свари для меня новый.

Женщина молча поднялась из-за стола.

— Да, Аня, — повторил Верховцев, — ваша предшественница была очень неловкой. Вы гораздо лучше.

— А вы подпишете со мной контракт, как обещали? При этих ее словах Данила встал и отошел к окну. Верховцев задумчиво крошил хлеб на тарелке.

— Вы этого хотите? Она закивала.

— Значит, вам у нас нравится?

— Да, да! Если на две тысячи нельзя, я на меньшее согласна!

— Вам бы хотелось каждый вечер выходить на сцену и играть «Саломею»?

— Да.

— А почему, Аня? Вам нравится эта пьеса?

— Классная пьеса!

— И вам нравится ее конец? — Голос Верховцева был мягким, грустным.

— Конечно! — Она улыбнулась. — Какие у них лица были, ну, у этих.., зрителей! Вот не ожидали-то они! Один чуть кресло не свалил. Копье-то прямо в их сторону летело! Вот Данила-то молоток — шваркнул его как: тютелька в тютельку над нами свистнуло. И ангелок этот, — небрежно кивнула она на Олли, — меня отпихнул. Вот это реакция!

— Вы смелая девушка, Аня, — заметил Верховцев.

— На том стоим. Ну так как же... — Она тревожно искала глазами его глаза. — Будет контракт?

Он склонился над столом, светлые волосы упали ему на лицо, скрыли его.

— Раз вы так этого хотите — контракт будет. Олли, будь добр, принеси из моего кабинета бумагу и ручку. Юноша медленно поднялся.

— Ну что же ты? Я жду.

Олли пошел из столовой, вернулся через минуту.

Следом Лели внесла дымящийся кофейник. Верховцев набросал что-то на бумаге.

— Вот, прочтите и, если устроит, подпишите. Анна жадно схватила листок.

— Две с половиной! За каждый раз! Класс! Я подписываю, Игорь, подписываю, да? — Она быстро черкнула внизу листа.

— В понедельник мы заверим документ у нотариуса, — сказал Верховцев.

— А нельзя сегодня? — Она очень волновалась: вдруг они передумают?!

— Сегодня я занят, Аня.

— А завтра — выходные, — внезапно вставила Лели. — Дотерпи уж до понедельника.

— Я... — Она оглянулась. Сзади стоял Данила, протягивая ей на ладони два пузырька.

— На, заслужила.

— Спасибо тебе. — Она сжала его руку. — Ты отличный парень. Вы... Все вы — молотки здесь. Люди, настоящие, не то что... — Она резко стерла что-то со щеки. Данила заметил капельку-слезинку. — Я таких, как вы, никогда... Да для таких, как вы, я.., я луну с неба достану.

* * *

Когда душа статистки отлетела в мир опийных грез, они все немножко расслабились. Лели молча курила в кресле в гостиной. Перед ней на полу стояла бутылка «Реми Мартен», лимон на блюдечке. Верховцев поднялся в комнату Мастера. Только Данила и Олли остались за столом.

— Зачем ты это сделал? — спросил Данила, когда все ушли.

Юноша молчал.

— Зачем ты это сделал?

— Я вернул долг.

— Я тебя спрашиваю в последний раз: зачем ты это сделал?!

— Я сказал: я вернул долг!

Их взгляды встретились. Данила не выдержал первым.

— Какой долг? Что городишь?

— Она спасла меня на вокзале.

— Тебе это приснилось.

— Она спасла меня на вокзале, я спас ее.., здесь.

— Тебе это приснилось! — Данила повысил голос.

— Нет.

Данила встал, обошел стол, навис, наклонился над Олли.

— Она тебе нравится? Ну, скажи, нравится, да? Поэтому ты даже плаща не надел, до самого конца был перед ними.., перед ней...

— Нет.

— Только не лги мне.

— Я сказал: нет, нет, нет! — Олли поднял голову, ноздри его раздувались.

— Тогда зачем ты это сделал?

Олли хотел было что-то ответить, но тут сзади послышался звон разбитого стекла. В дверях столовой стоял Верховцев. У ног его блестели осколки синей китайской вазы. Он протянул руку к другой, парной вазе, стоявшей на низком резном буфете красного дерева, и медленно столкнул ее на пол. Ваза разбилась.

— Зачем ты это сделал, мальчик? — тихо спросил Верховцев. — Ты хотел обидеть меня?

— Нет, я... — Олли приподнялся.

— Ты хотел меня разочаровать? Уничтожить меня? Ты хотел причинить мне боль?

— Я хотел ее спасти, вернуть долг, я.., я не могу, чтобы она умерла! — Голос Олли вдруг сорвался. — Я не хочу этого! Она спасла меня на вокзале! В моем роду платили все долги! Всегда! Всем! Даже холопам! — От волнения его акцент стал очень сильным. Он еще что-то выкрикнул по-литовски, затем рухнул на стул, уткнулся в ладони.

Верховцев медленно приблизился к нему. Лицо его застыло, оно стало каким-то безжизненным, белым — не бледным, нет, а бескровно-белым, лоснящимся, словно брюхо камбалы. Данила на всякий случай подался вперед. Он не собирался давать Олли в обиду даже...

Верховцев протянул руку и.., погладил юношу по голове. Пальцы его запутались в золотистых волосах.

— Олли! — позвал он.

Тот поднял голову. Он не плакал, глаза его были сухи.

— Ты — прелесть, Олли, — прошептал Верховцев. — Я всегда это говорил. Значит, ты заплатил вот этим долг?

Юноша кивнул. Он не понимал, что происходит, в глазах его мелькнул испуг.

— Значит, теперь ты.., удовлетворен? — шептал Верховцев.

— Да, я...

— И ты не хотел меня обидеть?

— Нет, нет, я...

— Ты — прелесть. — Верховцев сжал в горсти его волосы и потянул назад. Данила замер.

— Ты — прелесть, я не сержусь, я даже рад. — Верховцев пристально вглядывался в его лицо.

— Чему ты.., вы рады?

— Я рад, Олли... — Верховцев погладил юношу по щеке, отпустил его волосы, — что нам послано испытание и мы прошли через него с честью. Все. А то, что было.., ведь теперь в наших силах все исправить, да?

Олли молчал, он ничего не понимал.

— Мы все запомним твои слова, Олли: «Я вернул долг, я удовлетворен». Мы все запомним, и мы исправим все вместе. Да?

Юноша не успел ответить ему. В кабинете Верховцева зазвонил телефон.