Медсестры

Саратовцева - Я до сих пор помню своего первого раненого... Лицо помню...

У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость,

осколочное ранение, все вывернуто. Эта кость... Я знала теоретически, что

делать, но когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня

затошнило. И вдруг слышу: "Сестричка, попей водички". Это мне этот раненый

говорит. Жалеет. Я эту картину как сейчас вижу. Как он это сказал, я

опомнилась: "Ах, думаю, чертова тургеневская барышня! Человек погибает, а

ее, нежное создание, видите ли, затошнило". Развернула индивидуальный пакет,

закрыла им рану, и мне стало легче, и оказала, как надо, помощь.

Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет

аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка

на хохолке. Ну, неправда! Разве мы могли вытащить раненого, если бы были

такие... Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по

правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же

мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться

от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было..."

Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор

Зимина - Глаза закрою, все снова перед собой вижу...

Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял

рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса.... Он только

прыгает... Подскакивает на одном месте... А все смотрят из окопчиков, и

никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала,

накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля

холодная... Вот так... Он покидался, пока разорвалось сердце, и затих...

Я в крови вся... Кто-то из старых солдат подошел, обнял, слышу -

говорит: "Кончится война, и если она останется жива, с нее человека все

равно уже не будет, ей теперь все". Мол, что я среди такого ужаса, и

пережить его, да еще в таком молодом возрасте. Меня трясло, как в припадке,

отвели под руки в землянку. Ноги не держали... Трясло, будто через меня ток

пропустили... Непередаваемое чувство...

Коростина - Я всю войну улыбалась... Я считала, что должна улыбаться как можно

чаще, потому что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт старый

профессор нас так учил: "Вы должны каждому раненому говорить, что вы его

любите. Самое сильное ваше лекарство - это любовь. Любовь сохраняет, дает

силы выжить". Лежит раненый, ему так больно, что он плачет, а ты ему: "Ну,

мой миленький. Ну, мой хорошенький..." - "Ты меня любишь, сестричка?" (Они

нас всех, молоденьких, звали сестричками.) - "Конечно, люблю. Только

выздоравливай скорей". Они могли обижаться, ругаться, а мы никогда. За одно

грубое слово у нас наказывали вплоть до гауптвахты.

Густова - Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый раненный кричал: "Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!" Я бегала от одного к другому, и один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький

лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: "Молчать!

Молчать, я приказываю!" Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно:

"Сестра! Сестричка!" Я как вскочила, как побежала - не знаю куда, чего. И

тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.

Сергиенко -"Это был лыжный батальон... Там одни десятиклассники... Их из пулемета

построчили... Его такого привозят, он плачет. И мы их возраста, но уже

старше себя чувствовали. Обнимешь его: "Дитя милое". А он: "Побывала бы ты

там, не сказала бы тогда - дитя". Он умирает и кричит всю ночь: "Мама! Мама!

" Там было курских два парня, мы их звали "курские соловьи". Придешь будить,

он спит, у него слюна на губах. Совсем махонькие..."

………… - Люди не хотели умирать... Мы на каждый стон отзывались, на каждый

крик. Меня один раненый, как почувствовал, что умирает, вот так за плечо

обхватил, обнял и не отпускает. Ему казалось, что если кто-то возле него

рядом, если сестра рядом, то от него жизнь не уйдет. Он просил: "Еще бы пять

минуток пожить. Еще бы две минутки..." Одни умирали неслышно, потихоньку,

другие кричали: "Не хочу умирать!" Ругались: мать твою... Один вдруг

запел... Запел молдавскую песню... Человек умирает, но все равно не думает,

не верит, что он умирает. А ты видишь, как из-под волос идет желтый-желтый

цвет, как тень сначала движется по лицу, потом под одежду... Он лежит

мертвый, и на лице какое-то удивление, будто он лежит и думает: как это я

умер? Неужели я умер?

…….. -Под Керчью... Ночью под обстрелом шли мы на барже. Загорелась носовая

часть... И от огня... Взорвались боеприпасы...

Мощный взрыв! Взрыв такой силы, что баржа накренилась на правый бок и начала

тонуть. А берег уже недалеко, мы понимаем, что берег где-то рядом, и раненные солдаты

кинулись в воду. С берега застучали минометы... Крики, стоны, ругань... Я

хорошо плавала, я хотела хотя бы одного спасти... Хотя бы одного раненого...

Это же вода, а не земля - человек погибнет сразу. Вода... Слышу - кто-то

рядом то вынырнет наверх, то опять под воду уйдет. Наверх - под воду. Я

улучила момент, схватила его... Что-то холодное, скользкое... Я решила, что

это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что я сама в одном

белье осталась... Темнотища. Глаз выколи.

Добралась я с ним как-то до берега... В небе как раз в этот миг вспыхнула

ракета, и я увидела, что притянула на себе большую раненую рыбу. Рыба

большая, с человеческий рост. Белуга... Она умирает... Я упала возле нее и

так завопила. Заплакала от обиды... И от того, что все страдают..."

Реброва - "В плен военных женщин немцы не брали... Сразу расстреливали. Или

водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а

уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два - на случай осечки.

У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту

деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли

ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она

белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.

В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку.

Детскую игрушку..."

Григорова - И вот... Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части

пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове,

прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы

замерзали. В этой колонне шел один солдат... Мальчик... У него на лице

замерзли слезы... А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не

может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб... Хлеб... Я беру

и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет... Берет и не верит. Не

верит... Не верит!

Я была счастлива... Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама

себе тогда удивилась..."

Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка

………. - "Я не стреляла... Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и

не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы,

баки. Тяжелые-тяжелые... Командир, помню, сердился: "Я бы пострелял эти

баки... Как ты рожать после войны будешь?" Однажды взял - и все баки

пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше.

Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар

Зимина - Стирала... Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную.

Телогрейки, гимнастерки... Белье привезут, оно заношенное, завшивленное.

Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а

красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная

или черная... Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без

штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь.

И горы, горы этих гимнастерок... Ватников... Как вспомню, руки и теперь

болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во

сне вижу... Лежит черная гора..."

Мария Степановна Детко, рядовая, прачка

1. О ЖЕНСКОМ.

Густова - "Мне кажется, я две жизни прожила - мужскую и женскую...

Хотели ли мы на фронте быть похожими на мужчин? Первое время очень

хотели: сделали короткие стрижки, даже походки изменили. А потом нет, шиш!

Потом так захотелось краситься, сахар не ешь, а бережешь, чтобы челочку им

накрахмалить. Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову.

Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги... Ну, понимаете,

травой смывали... Мы же свои особенности имели, девчонки... Армия об этом не

подумала... Ноги у нас зеленые были... Хорошо, если старшина был пожилой

человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой,

обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо

бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а

их ведь только две. Это только четыре рукава..."

Клара Семеновна Тихонович, старший сержант, зенитчица

………………… - А мы ведь на войне очень страдали... Без семьи, дома...

Сидим под парашютом, ждем задания. Мужчины курят,

играют в домино, а мы, пока ракеты нет для вылета, сидим, вышиваем платочки.

Мы оставались женщинами.

………. -О чем мы мечтали? Первое, конечно, - победить, второе - остаться

живыми. Одна - "Кончится война, и я нарожаю кучу детей", другая - "Я

поступлю в институт", а кто-то - "А я из парикмахерской не буду вылезать.

Стану красиво наряжаться, за собой смотреть". Или: "Куплю красивые духи.

Шарфик куплю и брошечку".

Кузнецова - В одном немецком поселке нас разместили на ночь в жилом замке. Много комнат, целые залы. Такие залы! В шкафах полно красивой одежды. Девочки -

каждая платье себе выбрала. Мне желтенькое одно понравилось и еще халат, не

передать словами, какой это был красивый халат - длинный, легкий... Пушинка!

А уже спать надо ложиться, все устали страшно. Мы надели эти платья и легли

спать. Оделись в то, что нам понравилось, и тут же заснули. Я легла в платье

и халат еще наверх...

А в другой раз в брошенной шляпной мастерской выбрали себе по шляпке и,

чтобы побыть в них хотя бы немного, спали всю ночь сидя. Утром встали...

Посмотрели еще раз в зеркало... И все сняли, надели опять свои гимнастерки,

брюки. Ничего с собой не брали. В дороге и иголка тяжелая. Ложку за голенище

воткнешь, и все..."

Агеева -Через несколько месяцев нашу подпольную группу выследили. Группу

предали. Меня схватило гестапо... Конечно, было страшно. Для меня это даже

страшнее, чем умереть. Я боялась пыток... Пыток боялась... А вдруг не

выдержу? Каждый из нас так думал... Наедине... Я, например, с детства плохо

переносила любую боль. Но мы еще не знали себя, не знали, как мы сильны...

На последнем допросе, после которого в третий раз я была внесена в

список на расстрел, у третьего по счету следователя, сказавшего, что он

историк по образованию, было так... Этот фашист хотел понять, почему мы

такие люди, почему для нас так важны наши идеи. "Жизнь выше идеи", - говорил

он. Я, конечно, не соглашалась с этим, он кричал, бил. "Что? Что заставляет

вас быть такими? Спокойно принимать смерть? Почему коммунисты считают, что

коммунизм должен победить во всем мире? " - спрашивал. Он прекрасно говорил

по-русски. И я решила ему все сказать, все равно знала, что убьют, так хоть

недаром, и пусть знает, что мы сильны. Около четырех часов он спрашивал, а я

отвечала, как знала, как успела до того изучить марксизм-ленинизм в школе и

университете. О, что с ним делалось! Хватался за голову, бегал по комнате,

останавливался как вкопанный и глядел-глядел на меня, но впервые не бил...

Я стояла перед ним... Половина волос у меня вырвана, а до этого были

две толстые косы... Голодная... Сначала мечтала: кусочек бы хлеба

маленький-маленький, потом - ну хоть бы корочку, затем - хоть бы найти

крошечки... Я перед ним стою такая... Глаза горят... Он слушал долго меня.

Слушал и не бил... Нет, еще не испугался, еще только сорок третий год. Но

уже что-то почувствовал... какую-то опасность. Захотел узнать - какую? Я ему

ответила. Но когда я ушла, внес меня в списки на расстрел...

В ночь перед расстрелом я вспоминала свою жизнь, свою короткую жизнь...

Не помню первый допрос... Я сознание не теряла... Один только раз

сознание ушло, когда каким-то колесом выкручивали руки. Кажется, не кричала,

хотя перед этим мне показали, как кричат другие. На следующих допросах уже

теряла чувство боли, тело деревенело. Фанерное тело. Одна мысль: нет! На их

глазах я не умру. Нет! И только когда все кончится, притащат в камеру, я

начинала чувствовать боль, я становилась раной. Сплошной раной. Все тело...

Но выдержать. Выдержать! Чтобы мама узнала, что я умираю человеком, никого

не предала. Мама!

Били, подвешивали. Всегда абсолютно раздетую. Фотографировали. Руками

можешь закрыть только груди... Я видела, как сходили с ума... Видела, как

маленький Коленька, ему не было года, мы его учили слову "мама", как он,

когда его забирали у матери, понял сверхъестественным образом, что лишается

ее навсегда, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не слово

или не только слово... Я хочу вам рассказать... Все рассказать... О, каких

людей я там встретила! Они умирали в подвалах гестапо, и об их мужестве

знали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь перед

ними на колени. "Умереть - проще всего", - говорили они. А вот жить... Как

хотелось жить! Мы верили: победа придет, в одном только сомневались -

доживем ли мы до этого великого дня?

………… - Спасло желание жить. Жить, жить и - больше ничего. Я не помню фамилии Ани... Она то ли она с Брянщины, то ли со Смоленщины. Я помню, как она не хотела умирать! Заложит белые полные руки за голову и в окно через решетку кричит:

"Я жить хочу!"

1. ПОБЕДА.

Зимина -"Мы были счастливые...

Перешли границу " родина освобождена. Наша земля... Я не узнавала

солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то

цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела. Я

думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня пощады не будет, ни к кому

пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Обиды! Почему я должна

пожалеть его ребенка? Почему я должна пожалеть его мать? Почему я должна не

разрушить его дом? Он не жалел... Он убивал... Жег... А я? Я... Я... Я...

Почему? Поче-му-у? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких

сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза? Я хотела посмотреть им в глаза...

Я думала: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним...

Как мы это выдержим? Какие нужны силы, чтобы это выдержать? Пришли в

какой-то поселок, дети бегают - голодные, несчастные. Боятся нас...

Прячутся... Я, которая клялась, что их всех ненавижу... Я собирала у своих

солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и

отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла... Я все помнила... Но

смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже

стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У

каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик

для супа и что-нибудь для второго - каши, гороха. Мы их кормили, лечили.

Даже гладили... Я первый раз погладила... Испугалась... Я... Я! Глажу

немецкого ребенка... У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла.

И они привыкли..."

Реброва -...Майские дни сорок пятого... Помню, что мы много фотографировались.

Были очень счастливы... Девятого мая - все кричат: "Победа! Победа!" Солдаты

катались по траве - Победа! Били чечетку. Ай-да-я-я-я...

Стреляли... Что у кого есть, из того стреляли...

- Сейчас же прекратить стрелять! - приказывает командир.

- Все равно патроны останутся. Зачем они? - не понимали мы.

Что бы кто ни говорил, я слышала одно слово - Победа! И вдруг страшно

захотелось жить! А как красиво мы все начнем сейчас жить! Надела все свои

награды и попросила, чтобы меня сфотографировали. Почему-то хотелось среди

цветов.

Густова -Какое красивое слово - победа...

Я расписалась на Рейхстаге... Написала углем, тем, что в руки попало:

"Победила вас русская девушка из Саратова". Все что-то оставляли на стене,

какие-то слова. Признания и проклятия...

Победа! У меня подруги спрашивают: "Кем ты будешь?" А мы в войну так

наголодались... Невмоготу... Мы говорили, что наесться хоть бы один раз

досыта. У меня мечта была - получу первую послевоенную зарплату и куплю ящик

печенья. Второй вопрос: "Когда замуж?" Как можно скорее... Я мечтала, как буду

целоваться. Ужасно хотелось целоваться... Еще хотелось петь. Петь! Ну, вот..."

Елена Павловна Шалова, комсорг стрелкового батальона