Работа с конфликтами в гуманистической психологии

Современные психотерапевтические направления, инспирированные развитием гуманистической психологии, во многом противопоставляют себя классическим под­ходам психотерапии. Подобно тому, как в свое время ученики и последователи Фрей­да уходили от него и создавали собственные теории и направления, часто в оппозиции к классическому психоанализу своего учителя, так и многие из тех, кто получил первый опыт работы с клиентом в психоаналитической парадигме, впоследствии не просто отказываются от нее, но и активно противостоят ей. Именно поэтому, видимо,

гуманистическое направление в психотерапии и считается наиболее разнородным, поскольку принадлежность к нему зачастую определяется даже не приверженностью каким-то определенным идеям, но противопоставлением себя динамическому и пове­денческому направлениям. Не отказываясь от методических приобретений психоана­лиза и признавая его терапевтические возможности, современные психотерапевты, однако, оспаривают психоанализ как теорию личности, опасаясь, что предлагаемая им модель человека серьезно ограничивает эффективность и развитие терапевтичес­ких стратегии. Изменяется само понятие сути психотерапии, пациент (более деликат­ное медицинское наименование больного) становится клиентом, слово влечение» ис­чезает в силу отказа от самой медицинской модели психотерапии, зато появляется понятие личностного роста и даже дебатируется само представление о психотерапев­тическом воздействии.

К. Роджерс, один из наиболее популярных в России представителей гуманисти­ческой психологии, пишет, что происшедшие в нем профессиональные изменения выразились в следующем: если в начале своей деятельности он задавал себе вопрос: «Как я смогу вылечить или изменить этого человека?», то впоследствии он ставил перед собой задачу: «Как создать отношения, которые этот человек может использо­вать для своего собственного личностного развития?» (Роджерс, 1994, с. 74). Одно из явных противопоставлений гуманистического подхода психоаналитическому связано с протестом против того элемента принуждения, который присутствует в его орто­доксальных формах. Роджерс пересказывает эпизод из собственного опыта, когда понравившийся ему пример беседы, э которой «психолог выглядел как проницатель­ный умный человек, быстро добравшийся до источников трудностей», через несколько лет показался ему «умным юридическим допросом, который убедил родителя в наличии у него неосознаваемых мотивов и вырвал признание его вины. Сейчас я знаю из собственного опыта, что такая беседа не принесет настоящей пользы ни родителю, ни ребенку. Этот случай заставил меня прийти к выводу, что я дол жен отказаться от любого подхода, который является принудительным или подталкивающим клиента, причем не из теоретических соображений, но потому, что такие подходы только с виду эффективны» (Роджерс, 1994, с. 52).

Традиционные направления психотерапии (прежде всего психоаналитической ориентации) опираются в планировании процесса работы с клиентом на своего рода диагноз — оценку поведения и переживаний клиента в прошлом и настоящем. Тера­певты, работающие в гуманистической (и прежде всего экзистенциальной) психологии, предпочитают обходиться без диагноза, а зачастую считают его и просто вредным. Типичные возражения против диагноза связаны с его потенциально искажаю­щим влиянием на понимание реальных проблем клиента за счет неизбежной их «типи­зации», с «объектным» взглядом на клиента, с «классификацией» его проблем и т. д. Когда Р. Мэй занимался проблемой тревожности, он провел полтора года в постельном режиме в туберкулезном санатории. Именно в это время он познакомился с дву­мя замечательным и работами по тревожности Фрейда и Кьеркегора. И хотя Мэй вы­соко оценил фрейдовские описания тревожности как возврата вытесненного, как ре­акции Эго на потерю, это были лишь теории, Кьеркегор описывал тревожность как борьбу живого существа против несуществования — и это было именно то, что непосредственно переживал сам Мэй в его борьбе со смертью или сперспективой остаться пожизненным инвалидом, то, через что проходил он сам и его товарищи, другие паци-

енты. Если Фрейд описывал психические механизмы возникновения тревожности, то «Кьеркегор описывал то, что непосредственно переживается человеческими суще­ствами в кризисе — а именно кризисе жизни и смерти, реальном для нас, пациентов, но кризисе, который, я полагаю, в своих существенных проявлениях не отличается от других кризисов людей, которые приходят за терапией... Фрейд писал на техничес­ком уровне, где его гений был высочайшим, и, возможно, больше, чем кто-либо в его время, он знал о тревожности. Кьеркегор, гений другого рода, писал на экзистенци­альном, онтологическом уровне; он знал тревожность» (May, 1983, р. 14-15).

Другая явная оппозиция — это отказ от ориентации на поиск причин переживае­мых человеком трудностей в его прошлом и перенос акцента на «здесь – и - теперь», на значение непосредственного переживания настоящего. Для большинства сегодняш­них психотерапевтических школ внимание к актуальным отношениям, взаимодей­ствию, переживаниям человека не означает, однако, отрицания значимости прошло­го опыта. Если в классической психотерапии (особенно построенной по медицинской модели) психотерапевтический процесс фактически представляет собой процесс ак­тивного воздействия терапевта на клиента, то в психотерапиях современной ориента­ции (например, в экзистенциальной психотерапии) психотерапевтический процесс — это то, что происходит в самом клиенте, в его душе. Одну из своих книг Дж. Бюдженталь начинает следующим образом: «Я слушал в течение более тридцати лет, более пятидесяти тысяч часов мужчин и женщин, которые говорили о том, чего они хотят от жизни. Инженеры, полицейские, проститутки, адвокаты, учителя, администрато­ры, домохозяйки, секретарши, студенты колледжа, няньки, доктора, монахини, так­систы, министры и священники, наемные солдаты, рабочие, профессора, клерки, ак­теры и многие другие приглашали меня побыть рядом с ними, когда исследовали глубины своей души (курсив мой. — Н. Г.), чтобы найти то, к чему они сильнее всего стремятся; когда они преодолевали боль и воспаряли от радости этих поисков, когда они испытывали страх и находили в себе мужество для этой личной одиссеи» (Бюдженталь, 1998, с. 20).

Это выражение «побыть рядом с ними», а также подчеркивание не просто актив­ности клиентов в психотерапевтическом процессе, но их самостоятельной и соб­ственной жизни, при фрагменте которой присутствует психотерапевт, очень харак­терно для профессиональной и личной позиции Бюдженталя. Но в чем же тогда роль терапевта? Если психотерапевтический процесс — это не процесс воздействия психо­терапевта на клиента, а то, что происходит в самом человеке, если терапевт просто находится «рядом», то в чем тогда его функция? Роль психотерапевта в том, чтобы способствовать процессу, идущему внутри клиента, стимулировать его, побуждать к «исследованию» собственного опыта.

Одна из наиболее впечатляющих особенностей подобных подходов заключается в том, что человек должен отказаться от влияния на другого, от попыток его изменить. Склонность к влияниям на других является одним из свойств человеческой природы. «Я думаю, в нашей культуре все подвержены следующему штампу: "Каждый человек должен чувствовать, думать и верить так же, как я". Мы обнаруживаем, что нам очень трудно позволить детям, родителям или супругам чувствовать по-другому в отноше­нии каких-либо проблем. Мы не позволяем нашим клиентам или студентам отличать­ся от нас или реализовывать их жизненный опыт по-своему. Как нация мы не можем позволить другой нации думать или чувствовать иначе, чем мы» (Роджерс, 1994, с. 62).

И хотя Роджерс пишет о своей культуре, пожалуй, речь идет о достаточно рас­пространенных свойствах человеческой натуры. Желание, чтобы другие разделяли наши мнения или наши чувства, на мой взгляд, совсем не обязательно является признаком нашего догматизма или приверженности стереотипам. Согласие с нами, разделение нашего опыта — это признание нашей модели, нашего способа суще­ствования в этом мире, самой нашей личности, экзистенциальную потребность в котором испытывает каждый живой человек. Напротив, столкновение с иными мо­делями жизни, иными способами восприятия или просто иными оценками и пред­ставлениями может порождать тревожность или даже неуверенность. Отсюда вы­текает одно из требований к профессиональной позиции психотерапевта, отказыва­ющегося от права воздействия на других, — это не искажение своим опытом непо­средственного переживания клиентом его ситуации. Как пишет А. Маслоу о «под­линных» отношениях с другими: «...Им можно позволить оставаться самими собой» (1995, с. 162).

В этом случае психотерапия превращается в подлинный диалог человека с самим собой, а психотерапевт — в посредника, помогающего человеку найти путь к самому себе.

Клиент-центрированная терапия. «Клиент-центрированной», или «направлен­ной на клиента», терапией Роджерс называет такую психотерапию, которая имеет сво­ей целью «реализацию существующих у потенциально компетентного клиента способ­ностей, а не искусную манипуляцию более или менее пассивной личностью» (Хресто­матия по гуманистической психологии, 1995, с. 46). Использование понятия «клиент» принципиально. Термин «пациент» несет на себе отпечаток медицинской традиции име­нования больного, нуждающегося в помощи квалифицированного профессионала. Клиент — это человек, имеющий проблемы, но способный понимать их и работать над ними вместе с терапевтом.

Фундаментальные положения своего терапевтического подхода Роджерс опре­деляет следующим образом:

1. «Этот новый подход в значительно большей степени опирается на стремление человека к развитию, здоровью и адаптации. Терапия — это обретение (кли­ентом) свободы нормально расти и развивался.

2. Эта форма терапии больше опирается на чувства, чем на интеллектуальное осознание ситуации.

3. Новая терапия больше занимается непосредственной ситуацией, нежели
прошлым человека.

4. Этот подход в большей степени опирается на терапевтические взаимоотно­шения как опыт роста и развития» (там же).

Процесс терапии, по Роджерсу, включает в себя следующие важные моменты:

1) клиент приходит за помощью;

2) определяется ситуация;

3) поощрение свободного выражения;

4) консультант воспринимает и проясняет ситуацию;

5) постепенное выражение позитивных чувств;

6) обнаружение позитивных импульсов;

7) появление инсайта;

8) прояснение возможностей выбора;

9) позитивные действия;

10) расширение понимания ситуации;

11) растущая независимость;

12)уменьшается потребность в помощи (там же, с. 51).

Общий процесс изменений, происходящих с клиентом в ходе психотерапии, который Роджерс понимает как «переход от неподвижности к изменчивости, от за­стывшей структуры к потоку, от статики к динамике» (Роджерс, 1994, с. 178), вклю­чает семь основных стадий.

Роджерс следующим образом описывает индивида, находящегося на начальной стадии этого процесса. Для него характерно «нежелание сообщать что-либо о са­мом себе», «чувства и личностные смыслы не осознаются», «близкие отношения в общении кажутся опасными», «не воспринимается и не признается существование проблем», «нет желания изменяться». И, наконец, заключительная характеристика — «общение с самим собой блокируется», т. е. в используемых нами терминах человек не способен к диалогу с самим собой.

На второй стадии, которая наступает, когда человек чувствует принятие себя психотерапевтом, «выражение чувств перестает быть статичным в высказываниях, не относящихся к себе», «проблемы воспринимаются как внешние по отношению к себе», «отсутствует чувство личной ответственности за проблемы», «чувства могут быть высказаны, но не осознаны как таковые, как принадлежащие этому человеку», «противоречия могут быть выражены, но они почти не осознаются как таковые» и др. Роджерс отмечает, что эти стадии описывают целостный процесс изменения человека от одного полюса континуума к другому и психотерапия не обязательно включает в себя прохождение всех этих стадий. Она начинается с той стадии, на которой находится сам человек, обратившийся за помощью. Например, многие из клиентов начинают со второй стадии, а для того, кто находится на первой стадии, с точки зрения Роджерса, вообще добровольное обращение к психотерапевту мало­вероятно.

На третьей стадии наблюдаются «высказывания о своих переживаниях как объек­тах», «высказывания о себе как об объекте, отраженном прежде всего в других», «часто выражаются или описываются чувства или личностные смыслы, отсутству­ющие в настоящий момент», «имеется признание противоречий в опыте» и др.

На четвертой стадии «клиент описывает более сильные чувства, не относящи­еся к настоящему», «временами чувства выражаются как существующие в настоя­щем, иногда они прорываются почти против желания клиента», «чувства принима­ются открыто, но в очень малой степени», «опыт истолковывается клиентом более свободно», «клиент с беспокойством осознает противоречия и несоответствия между опытом и "Я"» и др. Если клиент чувствует принятие психотерапевтом выражаемых им чувств, его поведения и переживаний, то он движется в своих изменениях к следу­ющей стадии.

На пятой стадии «чувства выражаются свободно, относятся к настоящему момен­ту», «переживаются почти что полностью», «чувства все более принадлежат клиенту, и у

него растет желание слиться с этими чувствами, быть действительно самим собой», способы истолкования опыта становятся намного свободнее», «происходит все более ясное осознание противоречий и несоответствий в своем опыте», «наблюдается все воз­растающая личная ответственность за встающие проблемы» и др.

На шестой стадии «чувство в настоящем переживается сразу, непосредствен­но во всем его богатстве», «принимается непосредственность переживания и чув­ство, составляющее его содержание», «клиент субъективно живет в этом опыте, а не просто проявляет свои чувства по отношению к нему», «переживание на этой стадии является реальным процессом», «внутренняя коммуникация относительно свободна и не заблокирована», «активно переживается несоответствие между опы­том и его осознанием, пока оно не переходит в соответствие», «момент полного чув­ствовании становится ясным и определенным объектом для обозначения» и др.

На седьмой стадии «наблюдается растущее и длительное ощущение принадлеж­ности чувств, принятых клиентом, а также имеющее основу доверие к процессу, происходящему в нем», «переживание почти не связано структурой и стало процес­сом, т. е. ситуация переживается и толкуется как новая, а не как бывшая в про­шлом», «внутренняя коммуникация становится недвусмысленной, чувства имеют соответствующее им обозначение, для новых чувств вводятся новые обозначения», клиент чувствует, что может выбрать новые способы существования» и др. (Роджерс, 1994, с. 178-203).

Это превосходное описание постепенного развития диалога в общении человека с самим собой. Пройдя этот путь изменений, клиент оказывается, по выражению Роджерса, «в новом измерении», «живет полной жизнью в своем "Я" как постоянно текущем и изменяющемся процессе», когда «внутренняя коммуникация между различными аспектами его "Я" не заблокирована» (там же, с. 204). Характерно, что для выделения стадий терапевтического процесса Роджерс пользуется критерием изме­нений, постепенно происходящих в клиенте, а, к примеру, не задачами или действиями терапевта на разных этапах психотерапии. Такой подход соответствует его пониманию сути клиент-центрированной терапии, при которой именно клиент направляет ее процесс. Условиями эффективной психотерапии Роджерс считает конгруэнтность тера­певта в отношениях и взаимодействии с клиентом, безусловное положительное отно­шение к клиенту него эмпатическое понимание.

Чем более клиент воспринимает терапевта как настоящего, искреннего человека, обла­дающего эмпатией, относящегося «нему бе­зусловно положительно, тем более он уходит от статичного, жесткого, бесчувственного, безличного типа функционирования; тем бо­лее он способен двигаться по направлению к текучей, изменчивой, наполненной диффе­ренцированные и чувствами жизнедеятельно­сти. Следствием этого движения является из­мене нив личности и поведения в направлении физического здоровья, зрелости, более реа­листичного отношения к себе, другим и свое­му окружению. К. Роджерс

Тот же принцип используется Роджерсом в работе с межличностными и даже меж­групповыми отношениями. Он считает, что главным препятствием, создающим ин­терперсональные трудности, является оценочная, одобряющая ил и не одобряющая позиция по отно­шению к другим людям. Возможности преодоле­ния этих трудностей он видит, соответственно, в процессе понимания другой стороны. Его рассуж­дения сводятся к следующему. Чем более конгру­энтен человек в обращении к другому, тем более понятно будет его обращение партнеру и тем бо­лее ясным будет его ответ. Собственная конгруэн­тность позволяет ему лучше понять ответ партне­ра, который, в свою очередь, чувствует эмпатичес­кое понимание себя и вследствие этого испытыва-

ет расположение к собеседнику, его барьеры в общении и защиты ослабляются, что приводит к соответствующим ответным реакциям и т.д. Роджерс, правда, оговарива­ется, что этот позитивный процесс может быть нарушен, если в сообщении содержит­ся угроза, тогда это провоцирует появление защиты, что приводит к нечетким, дву­смысленным ответам и возникают обратные эффекты. Тем не менее он считает воз­можным на основании предложенного понимания сформулировать закон межлично­стных отношений: «Чем более конгруэнтны опыт, его осознание и сообщение о нем одного индивида, тем в большей степени последующие отношения будут включать: тенденцию к взаимному общению со все увеличивающейся конгруэнтностью, тенденцию к более адекватному взаимному пониманию сообщений, улучшение психологи­ческой согласованности и действий обоих партнеров, взаимная удовлетворенность отношениями. И наоборот, чем больше в общении неконгруэнтности опыта и осоз­нания, тем в большей степени последующие отношения будут включать: дальнейшее общение того же качества, нарушение точного понимания, ухудшение психологичес­кой согласованности и действий обоих партнеров, взаимную неудовлетворенность отношениями» (Роджерс, 1994, с. 407).

Закон межличностных отношений Роджерса невольно вынуждает к сопоставле­нию его с другим, ранее приводившимся законом межличностных отношений Дойча. И в той и в другой формулировке на основании исходной ситуации прогнозируется развитие общения. Однако в том, что считается исходной точкой, главным, «ядер­ным» фактором, обнаруживаются разные методологические установки авторов. Если для Дойча это ситуация конкурентного или кооперативного взаимодействия, попадая в которую человек соответственно и строит свое дальнейшее взаимодействие с людь­ми, то для Роджерса это субъективный мир человека.

Таким образом, усиление личной конгруэнтности и конгруэнтности в общении с другими является основным направлением преодоления внутренних и внешних конф­ликтов. Психотерапевтический процесс — это прохождение клиентом через стадии «разблокирования» внутренней коммуникации между разными частями своего «Я», развитие диалога в общении человека с самим собой. Терапевт в клиент-центрированной терапии — это человек, вступающий в равноправные личностные отношения с клиентом, которому он помогает найти путь к самому себе.

Гештальт-терапия. Гештальт-терапия, как и другие направления гуманистичес­кой психологии, разделяет идеи феноменологического подхода, акцентирующего внимание на непосредственно переживаемом субъективном опыте человека. Основа­тель гештальт-терапии Ф. Перле использовал понятие гештальта, закономерностей его образования и завершения для описания жизнедеятельности человеческого орга­низма. При этом он исходил из представления о существовании мощного механизма саморегуляции организма, поддерживающего равновесие как в отношениях человека с окружающим миром, так и в его собственном внутреннем мире. Это касается прежде всего мотивационной сферы человека, удовлетворения его потребностей. «Каждый орган чувств, движения, мысли подчиняет себя возникающей потребности и готов быстро перемениться, как только эта потребность удовлетворена и затем отступает на задний план. Как только наступает следующая потребность, в здоровом человеке все они служат ей, напрягают все силы для завершения этого гештальта. Все части тела вре-

менно идентифицируют себя с временно возник­шим гештальтом» (Перле, 1995, с. 98).

Этот процесс обусловлен законами динамики гештальта.

Возможно, наиболее интересным и важным свойством гештальта является его динамика — потребность сильного гештальта к заверше­нию. Каждый день мы испытываем эту динами­ку многократно. Лучшим названием незавер­шенного гештальта является неоконченная ситуации. Ф. Перлс

Идеи саморегуляции и равновесия естественно переходят в идею гармонии существования челове­ка. Здоровых людей отличает способность к реа­лизации, осуществлению «Я», к тому, чтобы оста­ваться самими собой. Не следование этому — отказ от удовлетворения собственных потребностей, от собственных ценностей, в конечном счете от собственного «Я» — чревато невротическими расстройствами. Акцент в гештальт-психологии делается на взаимодействии противоречащих друг другу и даже противостоящих, полярных сто­рон «Я». Человеку свойственно испытывать противоречивые чувства и желания, не­обходимость сосуществования разных «Я» является одной из неизбежностей нашей жизни. Тема «нападающего» и «защищающегося» — одна из доминантных в гештальт-терапии. Осознание этих противоположностей и ранее недифференцированных час­тей своего «Я» — это путь к лучшему пониманию себя и формированию и завершению гештальтов.

Центральными для гештальт-терапии являются следующие идеи. Во-первых, это представление о целостности организма и, соответственно, его целостной реак­ции на какие-то события внешней или внутренней жизни, «Гештальт является недели­мым феноменом. Это сущность, которая есть и которая исчезает, когда целое разру­шается на компоненты» (Перлс, 1995, с, 57). Следовательно, в любом аспекте поведе­ния человека проявляется его целостное существование. Во-вторых, это приоритет «здесь – и - теперь», непосредственного переживания человеком настоящего. Фокуси­рование на настоящем никак не обедняет информацию о психической жизни субъек­та: с точки зрения гештальт-терапии, неоконченные ситуации из прошлого как неза­вершенные гештальты неизбежно выявляются как часть переживания в настоящем. И в этом смысле мы лучше поймем прошлое человека и реальное влияние этого прошло­го на его жизнь, анализируя его настоящее. В-третьих, это отказ от традиции кау­зального подхода, поиска причин тех или иных переживаний или проблем человека. Законы формирования гештальта исключают возможность установления однознач­ных связей между какими-то явлениями психической жизни и вызвавшими их собы­тиями. Вместо поиска причин и ответа на вопрос «почему человек действует тем или иным образом» внимание переносится на то, «как» человек действует, переживает, реагирует и т. д., т. е. на то, что происходит «здесь – и - сейчас».

Таким образом, наблюдения за поведением человека в настоящем, за разными ти­пами его реагирования на окружение, за разными языками его переживаний (вербаль­ными и невербальными его проявлениями) позволяют выявить проблемы, рассогла­сования, возникающие в связи с реализацией человеком адекватной саморегуляции. Сточки зрения гештальт-терапии, существует несколько основных механизмов нару­шения естественной саморегуляции. Например, человек усваивает образцы, нормы, стандарты поведения, идеалы, ценности и убеждения, предлагаемые ему другими людьми (в первую очередь, родителями), и стремится реализовать их в Я-концепции, фактически навязанной ему окружением. Однако эта концепция противоречит его истинному «Я», и это рассогласование приводит к невротическим нарушениям. Те же

нарушения возникают при действии другого механизма — отчуждении присущих человеку качеств, если они не соответствуют его представлениям о себе. Идет ли речь об этих или других, описанных в гештальт-терапии механизмах нарушения внутренней гармонии, следствием их действия становится утрата целостности личности, ее фрагментированность. Восстановление целостности, гармонии личности, ее интегрированности является основной целью гештальт-терапии.

Подобно тому, как Роджерс рассматривает прохождение клиента через различные стадии в его движении к аутентичности, Перле выделяет разные уровни с точки зрения процесса развития человека. С помощью гештальт-терапии клиент переходит от механического клишированного и ролевого существования (приводя примеры которого, Перле ссылается на описания игр Э. Берна) к осознаванию их фальшивого и манипулятивного характера, к переживанию своего рода тупика, осознанию необходимости перемен, внутреннего смятения, отчаяния и затем к аутентичности личности, к своему подлинному «Я». Главным механизмом этого возвращения человека к себе самому является осознавание. Неслучайно «Практикум по гештальт-терапии» (Перле, Гудмен, Хефферлин, 1995) начинается с упражнений, направленных на «чувствование актуального». В ситуации психотерапевтической работы терапевт побуждает клиента к осозна­ванию происходящего с ним в данный момент и к постоянному расширению пространства этого осознавания. Психотерапевт видит, где возникает рассогласование (например, за счет несовпадения вербального и невербального сообщения), где клиент избегает встре­чи с настоящим, уходит от него, и побуждает его к продолжению движения. Однако главным действующим лицом этого процесса остается сам человек. Как говорит Перле, «я не могу осознать ваше осознание, я могу только косвенно участвовать в этом процес­се» (Перле, 1995, с. 75).

Используемые в гештальт-терапии приемы часто именуются играми. Все они так или иначе направлены на усиление осознавания человеком своего подлинного «Я» через актуальное переживание его проявлений, внутренних противоречий, ниусиление внутренней коммуникации и завершение гештальта (неоконченных ситу­аций). Феноменология, описанная гештальт-терапией и являющаяся предметом ей работы, знакома психотерапевтам и не может не признаваться ими.

Проиллюстрируем это примером из описания психотерапевтического случая И. Ялома. Речь идет о его «Лечении от любви». Семидесятилетняя пациентка Ялома жалуется на то, что в течение восьми лет не может избавиться как от наваждения от мыслей и переживаний, связанных с ее терапевтом, с которым у нее был роман. Вне­запность и интенсивность их интимных отношений резко контрастировали для паци­ентки с неожиданностью и необъяснимостью разрыва. Все ее попытки восстановить этот дорогой для нее контакт терпели неудачу. Они ненадолго встретились только пос­ле ее попытки суицида, но эта встреча ничего для нее не прояснила. Восемь лет она живет мыслями и воспоминаниями о нем, и все ее попытки освободиться от наважде­ния терпели неудачу. Как пишет Ялом, «навязчивость получает энергию, отнимая ее у других областей существования» (Ялом, 1997, с. 30). В терминологии гештальт-тера­пии речь идет о неоконченной ситуации, незавершенном гештальте, ибо самым мучи­тельным для пациентки Ялома была необъяснимость происшедшего и потребность понять его. В нашей работе был аналогичный пример. За консультацией обратилась одна из участниц групповых занятий. За несколько месяцев до этого она рассталась со своим возлюбленным. Причиной их разрыва стала случайная и незначительная

Формирование структуры «фигура /фон -предписывает, что только одно событие мо­жет занимать передний план, определяя си­туацию. Иначе возникает конфликт и заме­шательство. И формирование структуры «фигура/фон», которая является наиболее сильной, временно примет контроль за всем организмом. Таков основной закон саморе­гуляции организма — ни специфическая по­требность, ни инстинкт, ни намерение или цель, ни свободное желание не окажут ника­кого влияния, если они не поддерживаются возбужденным гештальтом. Если появляется более чем один гештальт, единый контроль и действие находятся в опасности. В нашем примере с жаждой это не жажда, которая ищет воду, но весь организм. Я ищу это. Жажда направляет меня. Если появляется более чем один гештальт, развивается рас­кол, дихотомия, внутренний конфликт, ос­лабляющий потенциал, необходимый для за­вершения неоконченной ситуации. Если воз­никает более чем один гештальт, человек начинает «решать», часто доходя до «реше­ния» играть мучительную игру нерешитель­ности. Если желает возникнуть более чем один гештальт и природа будет предоставле­на самой себе, тогда не будет решений, но произойдет предпочтение. Такой процесс представляет порядок, а не конфликт. Не су­ществует иерархии "инстинктов", есть иерархия появления более безотлагательно­го гештальта. После завершения этот геш­тальт отступает на задний план, освобождая передний план для появлении другого гештальта или необходимости. После того как один гештальт удовлетворен, организм мо­жет иметь дело со следующей настоятельной фрустрацией. Всегда первым целом — са­мое важное. Когда звонок, срочные письма или семинарские занятия требуют моего вни­мания, эта работа остается на заднем плане. Она не исчезает, она забывается или подав­ляется. Она сохраняется в живости обмена структура «фигура/фон». Когда эта книга выступает на передний план, я почти не об­ращаю внимания на беспорядок на столе или красоту ландшафта за окном. Любое вмеша­тельство в гибкое взаимодействие передне­го плана — фона вызывает невротические или психологические феномены. Передний план и фон должны легко взаимозаменяться, а соответствии с потребностями моего суще­ствования. Если этого не происходит, мы на­капливаем незаконченные ситуации, фикси­рованные идеи, ригидные структуры хара­ктера. Ф. Перлс

ссора, после чего он перестал звонить ей. Она счи­тала, что он должен позвонить первым, но он не делал этого, а время шло. Рассказав об этом, она спросила, не стоит ли ей позвонить ему. Однако, отвечая на вопрос о том. хотела бы она восстано­вить отношения с этим человеком, она задумалась, а потом достаточно уверено ответила отрицатель­но. «Я с самого начала чувствовала, что это не на­долго, — сказала она. — Кроме того, у него тяже­лый характер, и я устала от этого». Что же тогда не позволяет ей забыть эту ситуацию? Незавершен­ность. Обсуждение ситуации показало, что неза­вершенность связана со случайным поводом их разрыва и недостающим—для женщины — фраг­ментом в ситуации разрыва их отношений, а имен­но отсутствием заключительного объяснения, ко­торое и должно было бы, по ее мнению, стать осно­вой последующего разрыва. Разрыв произошел, но это объяснение не состоялось, и теперь она чув­ствует потребность в этом фактически уже не нужном разговоре, единственный смысл которого в том, что он «завершит гештальт».

Теоретическое понимание личностного кон­фликта как дезинтеграции личности и возможнос­ти ее преодоления через внутренний диалог на­шло прямое выражение в хорошо известных при­емах в практике гештальт-терапии. Психотера­певт предлагает клиенту провести диалог между разными частями своей личности — между «напа­дающим» и «защищающимся» «Я», диалог с соб­ственными чувствами или воображаемым собесед­ником. Имитируется ситуация разговора, в про­цессе которого клиент пересаживается со своего «горячего» стула на противостоящий и обратно и пытается максимально отождествить себя с раз­ными фрагментами своего «Я». Противополож­ность «нападающего» и «защищающегося» — час­то анализируемый в гештальт-группах пример противоположности — как правило, интерпрети­руется как хорошо известное в психологии проти­востояние «требующего», указующего, «родитель­ского» и инфантильного, слабого начала. Человек должен попытаться максимально пережить эти оба аспекта своего «Я», осознать то, что обычно

отвергается как неприятное или даже неприемлемое, так как только осознание от­крывает путь к их интеграции в личности. Воссоздание сторон конфликта и их диалог,

инициируемый методиками гештальт-терапии, совсем не предполагает, что «носи­тель» этого конфликта должен сделать выбор между ними: «Цель диалога заключает­ся в том, чтобы "закончить" в настоящем ситуации, не законченные в прошлом, то есть "оживить" процесс формирования и завершения гештальта. Разрешение конф­ликта может потребовать компромисса между двумя группами потребностей или одобрительного принятия отрицательного компонента своего "Я"» (Рудестам, 1990, с. 159).

Рудестам (1990, с. 159-160)приводит пример диалога по методике «двух стуль­ев»: женщина стремилась к интимным отношениям с мужчиной, но как только их отношения действительно стали многообещающими, она сразу же их прервала.

З а щ и щ а ю щ и й с я. Я очень одинока, мне так хочется, чтобы меня кто-нибудь ждал дома.

Н а п а д а ю щ и й. У тебя есть дети, этого достаточно для тебя.

З а щ и щ а ю щ и й с я. Мне хорошо днем, пока я занята делом, и хорошо ночью, когда я очень устаю, но...

Н а п а д а ю щ и й. Не будь ребенком. Ты должна стать более независимой.

З а щ и щ а ю щ и й с я. Но я не хочу быть независимой! Я хочу иметь рядом мужчину, который бы заботился обо мне и принимал решения за меня, и...

Н а п а д а ю щ и й. Решение, ха! Где ты видела таких мужчин? Разве они мо­гут принимать решения? Они все слабаки — ты кончишь свои дни, ухаживая за ними!

З а щ и щ а ю щ и й с я. Но я хочу! Пауль был прекрасен, он брал ответ­ственность на себя, и проблемы становились такими простыми... я любила его, пока...

Н а п а д а ю щ и й. Да, пока! Пока ты не добилась того, что он не мог и шагу ступить без тебя. В тебе нет ничего хорошего для мужчин.

З а щ и щ а ю щ и й с я. Но я хочу, чтобы было! Я ненавижу себя, когда веду себя с мужчинами подобным образом. Я ненавижу себя, когда не могу уде­лить им время.

Н а п а д а ю щ и й. Забудь их, детка; оставь их в покое. С ними со всеми что-то не так.

Приведенный пример — не частная иллюстрация. Принцип инициирования, организации внутреннего диалога человека является одним из основных в гештальт-терапии, которая в целом диалогична, то есть ориентирована на диалог человека с самим собой. Одним из примеров этого является сама автобиографическая работа Ф. Перлса «Внутри и вне помойного ведра», где он — автор — периодически вступа­ет в диалог с самим собой, в котором части его «Я» спорят друг с другом, наступают друг на друга, критикуют и защищают автора, который, в свою очередь, наблюдает за ними, прислушивается к ним, прекращает их полемику и т. д. Это стремление слышать «внут­ренний голос» или, точнее, «внутренние голоса», характерно для гештальт-терапии, являющейся одним из ведущих направлений современной гуманистической психо­логии.

Экзистенциальная психотерапия. Экзистенциальное направление в психоло­гии и психотерапии не имеет столь явно очерченных границ, как ранее упоминавшие-

ся подходы. Под определение, приводимое в учебнике К. Холла и Г. Линдсея (1997, с, 310), — «Экзистенциальную психологию можно определить как эмпирическую науку о человеческом существовании, использующую метод феноменологического анализа» — подпадают многие современные направления психотерапевтической ра­боты. На этом основании авторы «Психотерапевтической энциклопедии» полагают, что экзистенциальная психотерапия — это «собирательное понятие для обозначения психотерапевтических подходов, в которых делается упор на "свободную волю", сво­бодное развитие личности, осознавание ответственности человека за формирование собственного внутреннего мира и выбор жизненного пути» (1998, с. 690-691). Дей­ствительно, если считать, что экзистенциальные направления изучают проблемы су­ществования человека и фокусируются при этом на «свободном субъекте», то тогда едва ли не все направления современной гуманистической психологии следует счи­тать экзистенциальными. Так, впрочем, и происходит: например, гештальт-терапия часто считает себя экзистенциальным подходом, а вся гуманистическая психология нередко вообще обозначается как экзистенциально-гуманистическая. Однако, когда речь идет о персоналиях, картина становится более определенной. Далеко не все гу­манистические психологи объявляются экзистенциалистами, но практически неиз­менно в качестве таковых называются имена Л, Бинсвангера, В. Франкла и Р, Мэя, к которым обязательно надо добавить Дж. Бюдженталя и И. Ялома. Проблема диффе­ренциации в общем гуманистическом движении в психологии давно уже является предметом дискуссий, в том числе и вокруг того, «сколько» гуманистических психо­логии существует. Интересный анализ, выполненный Д. Леонтьевым, выделяет ряд критериев, отличающих экзистенциальное направление в рамках гуманистической психологии от того ее направления, которое условно может быть обозначено как «личностно-центрированный подход» (Леонтьев, 1997). Эта и другие работы, на наш взгляд, не оставляют сомнений в правомерности выделения самостоятельного направ­ления экзистенциальной психологии и экзистенциальной психотерапии. Другое дело, что в известном смысле вся современная психология, особенно в ее практичес­ком выражении, имеет, так сказать, «экзистенциальное измерение», «экзистенциаль­ный вектор», учитывающий самые сущностные стороны человеческого существова­ния.

Дальнейшее наше изложение относится к экзистенциальному направлению в практической психологической помощи человеку в ее узком самостоятельном зна­чении. Своеобразие экзистенциальной психологии и психотерапии наиболее явно обнаруживается в феноменологии, на которой она фокусируется. Чтобы продемон­стрировать отличие понимания сути базисного конфликта человека в экзистенци­альной психологии, выдающийся психотерапевт экзистенциального направления И. Ялом сравнивает его с описанием базисного конфликта в психоанализе. Если в классическом психоанализе основной конфликт человека — это конфликт между подавленными инстинктивными устремлениями, если в неофрейдистской трактовке — это конфликт с интернализованными значимыми взрослыми, то экзистенциальный подход считает, что базисный конфликт человека — это «конфликт, возникающий вследствие столкновения индивидуума с данностями существования» (Yalom, 1980, р, 8). Что такое данности существования? В каком-то смысле задача понимания при­роды данностей нашего существования не трудна, По Ялому, основным методом этого понимания является личная рефлексия. Ее условия просты: уединение, молчание,

Серьезные проблемы жизни, однако, никогда полностью не разрешаются. Если кажется, что они разрешены, это явный знак, что что-то упу­щено. Значение и цель проблемы состоят не в ее разрешении, а в нашей постоянной работе над ней. К. Юнг

время и свобода от повседневных отвлекающих факторов, которыми заполнен обыденный мир каждого из нас. Если мы сможем отойти, отвлечь­ся от повседневности, глубоко погрузиться в раз­мышления о нашей «ситуации» в мире, о нашем су­ществовании, наших ограничениях и возможнос­тях, если мы достигнем при этом самых основ, мы

столкнемся с «глубинными структурами», с данностями нашего существования. Это Я процесс рефлексии может быть инициирован, «запущен» какими-то событиями, такими, например, как столкновение с чьей-то смертью, или принятие важных необратимых решений, или разрушение некоторых фундаментальных смыслообразующих моделей (схем), в общем, тем, что часто обозначают как «пограничные» ситуации. Свою знаменитую книгу «Экзистенциальная психотерапия» (1980) И. Ялом посвящает рассмотрению четырех данностей, четырех первичных проблем человеческого существования — смерть, свобода, изоляция и бессмысленность. Именно столкнове­ние человека с этими проблемами и порождает экзистенциальный конфликт.

Проблема смерти, возможно, наиболее очевидная из всех названных, соотно­сится с ключевым экзистенциальным конфликтом между осознанием неизбежнос­ти смерти и желанием продолжать быть.

Другая первичная проблема человеческого существования — это проблем свободы. Обычно свобода рассматривается как очевидно позитивный концепт, то, за что борются и о чем мечтают. В экзистенциальном смысле свобода есть отсут­ствие внешней структуры. В противоположность обыденному опыту экзистенциа­листы считают, что человеческие существа не входят в хорошо структурированный универсум со свойственной ему схемой строения (и не покидают его). Скорее индивид является автором, ответственным за свой собственный мир, способ жизни, вы­бор и действия. Свобода в этом смысле означает, что нет никакой основы, нет ника­кой почвы; и мы оказываемся в ситуации противоречия между нашим желанием основы и структуры и нашим столкновением с отсутствием этой основы.

Третья первичная проблема — это экзистенциальная изоляция, означающая не межличностное одиночество или внутриличностное отчуждение от частей своего «Я», но фундаментальную изоляцию от других существ и от этого мира. Независимо от того, насколько тесно, близко мы связаны с окружающими, всегда остается после­днее, непреодолимое расстояние, и мы в одиночестве начинаем наше существование в этом мире и в одиночестве его заканчиваем. Экзистенциальный конфликт — это на­пряжение между нашим осознанием своей абсолютной изолированности и нашим желанием контакта, защиты, нашим желанием быть частью большого мира.

Проблема смысла является еще одной первичной проблемой или данностью су­ществования. Действительно, задается вопросом Ялом, если мы должны умереть, если мы сами создаем свой мир, если каждый из нас изначально одинок в этом безраз­личном универсуме, в чем тогда смысл нашей жизни? Если он никак не предопреде­лен, значит, каждый из нас должен сам создать свой смысл жизни. Экзистенциальный динамический конфликт проистекает из дилеммы ищущего смысл существа, находя­щегося в не имеющем смысла универсуме. Напомним знаменитое высказывание В. Франкла: «У каждого времени свои неврозы — и каждому времени требуется своя психотерапия» (Франкл, 1990, с. 24). Р. Мэй пишет, что если для прошлого был ха-

рактерен тип пациентов, которых нередко пугал контакт с окружением и они жили в своем узком жизненном пространстве, то в наши дни конформизма и человека, на­правленного вовне, доминирующий невротический паттерн принимает противопо­ложную форму растворения в социальных контактах и идентификации с другими людьми, что грозит человеку утратой собственной сущности, Мэй называет подоб­ные явления психо-культурным феноменом организационного человека, существова­ние которого подчинено функционированию (May, 1983, р. 21-22; р. 95).

Мэй считает, что с проблемой свободы глубоко связано состояние тревожности. Он ссылается на высказывание Кьеркегора о том, что тревожность — это реаль­ность потенциальной свободы, прежде чем свобода материализуется. Тревожность всегда содержит внутренний конфликт, конфликт между бытием и небытием, и по­является тогда, когда индивид сталкивается с возникающими возможностями реа­лизации своей экзистенции. Однако те же самые возможности предполагают разрушение имеющейся безопасности, что порождает тенденцию отказа от нового потен­циала. Тревожность, по Мэю, является состоянием индивида, сталкивающегося с проблемой реализации своего потенциала. Если же он отказывается от своих воз­можностей или терпит неудачу в реализации этого потенциала, то переживает чув­ство вины. Вина, таким образом, является онтологической характеристикой чело­веческого существования (May, 1983, р. 111-112). К. Холл и Г. Л и идеей называют это «великой дилеммой», с которой сталкивается каждый человек, и так описывают ее в формулировке Босса; «Человек изначально виновен. Его изначальная вина берет начало с рождения. Именно тогда он начинает быть в долгу перед своим Dasein, на­сколько это касается его способностей и всех возможностей жизни. В этом смысле человек остается виновным всю свою жизнь — то есть должным в отношении всех требований, уготовленных будущей его жизнью, до последнего дыхания... Каждое действие, каждый выбор означают отвержение других возможностей, также принад­лежащих человеческому существованию в данный момент... Экзистенциальная вина человека состоит в невозможности выполнить наказ реализовать все свои возможности» (Босс, цит. по: Холл, Линдсей, 1997, с. 325).

По Мэю, онтологическая вина в той или иной мере присуща всем и берет свое начало в самоосознавании. Ее, однако, не следует смешивать с невротическим чув­ством вины, и в целом онтологическая вина имеет конструктивное значение для личности (May, 1983, р. 116), Основной задачей терапевта является помощь чело­веку в осознавании себя и своего существования в этом мире.

Приведем в качестве примера фрагмент психотерапевтической беседы Дж. Бюдженталя со своим пациентом Холом, в котором терапевт пытается стимулировать процесс движения пациента к лучшему осознанию своей субъективности.

—«Джим, думаю, что теперь я лучше, чем когда-либо раньше, понимаю, что зна­чит находиться внутри самого себя, но это все еще остается для меня недоступным, Мне просто хотелось бы получше за это уцепиться.

—«Уцепиться за это»,.. Вы так сказали, как будто это какая-то вещь или предмет, за который можно уцепиться.

—Да, и... Ну, ладно, уцепиться за мою... за идею... за свое понимание того, как быть внутри себя, быть субъективным или как там. Просто не знаю, как это сказать, но смысл в том...

—Хол, не хочу придираться к словам, но думаю, есть важная причина, по которой вы говорите о цеплянии за "это" как за некий предмет. Я думаю, вы — как и я— научились превращать самого себя в объект. Когда мы пытаемся заставить этот объект вести себя по-другому, наш язык остается языком объектов, мы произ­носим "это", "эти вещи", а не "я", "мне" и т. д.

—Конечно, я понимаю, но как это изменить... э-э, как я могу изменить свой спо­соб мышления? Не знаю, как это сделать.

—Я думаю, когда мы действительно находимся внутри самих себя, не существует вообще никаких "как". Мы просто знаем, чего хотим, и делаем это.

—Звучит здорово, но я не могу себе этого представить.

—Можете: просто подумайте минуту. Как вы поете "Дом на горе"? Не существует никакого «как»; вы знаете, что вы хотите сделать, и делаете это. Как рассказы­ваете кому-нибудь об идее, которая взволновала вас? Вы просто знаете, что хотите выразить идею, и у вас это получается. Вы можете, если возникают трудности с какой-то частью, остановиться и рассмотреть более объективно процесс выражения, но чаще всего вы просто внутри своего волнения и высказы­ваете идею без всякого "как". Разве нет?» (Бюдженталь, 1998, с. 231 -232; более подробное описание этой беседы см. Bugental,1990).

Мэй отмечает, что экзистенциальный подход не имеет каких-то специальных тех­ник и вообще не очень интересуется техническими приемами; это прежде всего путь понимания существования человека. Более того, по его мнению, акцент на техниках скорее препятствует пониманию человека, превращая последнего в объект анализам воздействия. Западная традиция полагает, что понимание следует за техникой; экзис­тенциальный подход—в противоположность этому — исходит из того, что техника следует за пониманием. Основной задачей терапевта является понимание человекам его существования в этом мире, а технические проблемы подчинены этому пониманию. Следствием этого является разнообразие техник, используемых представителями эк­зистенциального подхода. Важным принципом становится то, что психологические динамизмы могут быть поняты только в контексте актуальной экзистенциальной ситуа­ции человека. Делается акцент на присутствии, означающем, что терапевт является ча­стью пространства отношений клиента, и именно это обеспечивает его понимание кли­ента. Терапевт стремится понять, что происходит с клиентом «здесь-и-сейчас». Иллюстрацией может служить фрагмент психотерапевтической беседы между докто­ром Бюдженталем и его пациенткой Кейт: «...Она сидела напротив меня, застыв как ка­мень, и молчала. "Вы выглядите очень неприступной, Кейт". Она немного нахмурилась, но ничего не сказала. Я ждал. Несколько минут мы оба молчали, затем она слегка поше­велилась, еще сильнее сжав сумочку в руках, и произнесла ровным голосом: "Мне нече­го сказать". — "Понимаю". Снова молчание. "Я рассказала вам о своей жизни. Что еще вы хотите знать? " — "То, что вы переживаете прямо сейчас". — "Я сказала вам—ниче­го". — "Не могу поверить в это, Кейт. Выражение вашего лица просто кричит, ваше тело напряжено, и весь ваш вид говорит, что внутри вас происходит нечто очень важное"» (Бюдженталь, 1998, с. 267).

Присутствие терапевта в пространстве клиента и значение того, что происходит между ними, столь велико, что следует избегать всего, что способно разрушить это при-

ствие, в том числе и «аналитического» подхода. Целью терапевтического процесса является осознавание своего существования настолько полно, сколько возможно, что включает и осознание своих возможностей, и возможность действовать на их основе. Таким образом, сфера работы терапевта экзистенциальной ориентации — это про­странство экзистенциальных конфликтов, возникающих из столкновения человека с наиболее «сущностными» проблемами человеческого существования. Способ работы - усиление субъективности человека через осознавание себя и своего существования в этом мире, при этом роль терапевта заключается в инициировании процесса исследования клиентом глубин своей собственной души.

По своему греческому происхождению слово психотерапия означает процесс исцеления и воспи­тания души. В повседневном словоупотреблении психотерапию обычно ставят в один ряде другими видами терапии, особенно с медицинским лечением. Однако психотерапия, которую я описываю в этой книге, имеет мало общего с лечением малярии, переломов, вирусных инфекции и с сердечно­сосудистой хирургией. Она почти прямо противоположна ситуации, в которой пациенты говорят врачу о своих симптомах, а затем врач проводит свое собственное обследование (в котором паци­ент понимает довольно мало или вообще ничего не понимает) и выписывает рецепты на латыни, а пациент выполняет предписания, не думая ни о чем, кроме того, чтобы быть «пациентом» и ждать излечения. Однако эта заманчивая картина соблазняет как пациента, так и терапевта. Часто оба в действительности хотят, чтобы терапевт был «настоящим врачом» или, еще лучше, взял на себя роль Бога... Многие пациенты хотят, чтобы терапевт взял на себя эту роль, и всегда готовы подыг­рывать. Они хотят, чтобы кто-то принимал за них трудные решения, хотят восставать против кого-то, хотят услышать от кого-то определенные ответы, хотят гарантированных результатов, хотят, чтобы некто был больше, чем просто человеком. (И в то же время, конечно, они не хотят, чтобы кто-то делал все это — точно так же, как терапевт не хочет играть роль Бога, даже когда поддается такому искушению.) Терапевту очень легко соскользнуть в процессе консультирования на позицию Бога, и у него есть много стимулов для этого. Его авторитет редко подвергается сомнению, его утвержде­ния часто рассматриваются как откровения свыше, одобрение и неодобрение глубоко влияет на тех, кто часто становится его преданным последователем. Как бы часто терапевт ни напоминал себе о своих постоянных ограничениях, он чаще, чем ему бы хотелось, уступает легкому, почти бессозна­тельному убеждению, что он действительно обладает более тонким восприятием и более сильным влиянием и может благотворно вмешиваться в жизнь своих пациентов. Как бы я ни был осторожен, я все же иногда ловлю себя на том, что пытаюсь вмешаться в их жизнь, говоря себе, что это абсолют­но безвредно и наверняка поможет... Постепенно я все больше осознаю, что, вмешиваясь, я демон­стрирую утрату доверия к самому себе, к моему пациенту и к самому психотерапевтическому про­цессу. Если я смогу сохранить веру и помочь пациенту воспользоваться собственной мудростью и самостоятельностью, я понимаю, насколько более твердыми становятся достижения пациента... Каждый раз, когда я пытаюсь вмешиваться, чтобы помочь пациенту в определенной жизненной ситуации, я в каком-то смысле ослабляю и его, и себя. Когда я настаиваю на главном, на том, что происходит именно в тот момент, когда мы с пациентом находимся вместе,...я помогаю ему намно­го больше. Раскрытие его потенциала не только положительно влияет на нашу работу, но вносит также важные улучшения в его работу, в его отношения с детьми и с окружающими людьми. Но я никогда полностью не преодолею искушение быть Богом. Я чувствую — и должен чувствовать — свою вину за это. Вину в экзистенциальном смысле, в смысле понимания, что я не сохранил веру в человеческий потенциал моего пациента и в свой собственный. Однако слишком большое чувство вины тоже является искажением. Я не Бог, чтобы в совершенстве избегать роли Бога. Сдается мне, только Господь никогда не играет роль Бога (Бюдженталь, 1 998, с. 256-258).