Часть II. Психология и этика: возможна ли нравственная психология

27 июня 1997 года состоялось заседание Отде­ления психологии и возрастной физиологии Рос­сийской Академии образования, впервые за многие годы посвященное проблеме соотношения психоло­гии и этики. Текст основного доклада, сделанного на этом заседании Борисом Сергеевичем Брату­сем, был затем разослан ряду ведущих отечествен­ных психологов и некоторым философам. Вскоре поступили письменные отклики от Андрея Вла­димировича Брушлинского, Сергея Леонидовича Воробьева, Василия Васильевича Давыдова, Вла­димира Петровича Зинченко, Николая Львовича Мусхелишвили, Виктора Ивановича Слободчико­ва, Владимира Владимировича Умрихина, Юлия Анатольевича Шрейдера, Бориса Григорьевича Юдина, Михаила Григорьевича Ярошевского. Та­ким образом составился заочный семинар, мате­риалы которого были впервые опубликованы в жур­нале "Человек" (1998, №№1-4).

Б. С. БРАТУСЬ
Нравственная психология возможна

Хочу начать с одной столь же точной, сколь и грустной мысли Гоголя: к старости мы нередко ста­новимся теми, кого ненавидели в юности. В годы моей "психологической юности", завершив универ­ситетский курс, я был убежденным противником любых рассуждений в профессиональной среде на темы морали, этики, нравственности. Они казались мне вне поля психологической науки, тем более, что в те годы сводились к формуле: нравственно то, что способствует строительству коммунизма. Как же случилось, что, став патопсихологом, специалистом в области психологии личности, обретя достаточно серьезный практический опыт, я не просто увидел эти проблемы "своими", но ощутил, что именно в них — важный ключ к чисто профессиональным проблемам моей науки? Дело, конечно, не в моей личной судьбе, но, мне представляется, она может служить некоей живой иллюстрацией тех объектив­ных процессов, которые происходят в нашей науке.

Итак, я начинал как патопсихолог, моим учите­лем был основатель отечественной патопсихологии незабвенная Блюма Вульфовна Зейгарник. Первой темой моих занятий стало изменение личности при алкоголизме. Затем круг интересов расширился, яисследовал неврозы, психопатии, эпилепсию, стал по­степенно подниматься к проблемам мотивации, смыс­ловым образованиям личности. И когда в 1986 году приступил к написанию итоговой монографии об аномалиях личности, то наивно полагал, что с обоб­щением накопленных к тому времени наблюдений и выводов особых проблем у меня не будет. Но по мере "конструирования" будущего текста, поисков адекватных объяснений самых разных конкретных фактов и выводов. Передо мной все отчетливей вста­вал вопрос, ответ на который, казалось бы, столь очевиден (и давно очевиден), что и сам-то этот воп­рос — что это такое "психологическая норма" — как бы уже и не существует в психологии.

Но к своему удивлению я вдруг обнаружил, что убедительного — по крайней мере, для меня — от­вета на него в психологии нет. Так, одни придержи­вались мнения, что психологическая норма — это некая среднестатистическая величина всех извест­ных и мыслимых психологических параметров. Другие видели норму в оптимальной адаптации че­ловека к окружающему миру. Третьи выходили из положения, так сказать, отрицающим, негативным критерием — если человек психически не болен, значит он психически здоров и т. п.

Если внимательно приглядеться к этим критери­ям, то нетрудно обнаружить, что их исходные осно­вания лежат не в психологии, а в иных областях, прежде всего естественнонаучных. В самом деле, среднеарифметический взгляд на норму идет от ста­тистики, адаптационный — от биологических пред­ставлений о гомеостазисе, негативный критерий — от медицины и т.п. Образно говоря, критерии нор­мы как бы ускользают, уходят из психологии, обна­руживая себя на других территориях науки.

И возникает вопрос: является ли это ускольза­ние случайным или закономерным? Почему оно вообще возникает, почему, говоря словами Льва Семеновича Выготского, вся история психологии есть борьба за психологию в психологии? Чтобы как-то прояснить эти вопросы, обратимся к самому положению психологии в общей системе наук.

Академик Бонифатий Михайлович Кедров по­мещал психологию в центре своего "треугольника наук", один угол которого занимают науки естествен­ного цикла, другой — гуманитарного, вершину — философия. То есть отвел ей очень почетное место — она представлена как некое "тело наук", стяги­вающая собой, в себе главные формы научного зна­ния. Но за этот почет психологии приходится очень дорого платить. Психология по этой схеме не опре­делена сущностно, она не имеет понятий из нее са­мой полностью исходящих и полностью выявляе­мых через собственное движение. Она, как чело­век-невидимка, становится видимой не сама по себе, но только тогда, когда одевает одежду. А так как своей нет — то одежду с чужого плеча. Продолжая эту метафору, можно сказать, что большую часть своей жизни психология проходила в естественно­научных одеждах — и они, эти одежды, стали мно­гим казаться единственно для нее возможными, един­ственно адекватными ее предназначению в жизни Науки. И, действительно, в таких одеждах ей "не тесно", когда это ее предназначение видится в ис-следовании элементарных психических процессов, когда целям исследования адекватен эксперимент, когда нужны строгие правила, однозначно понимае­мые определения и т.д. Но разве можно ими "обо­значить" милосердие, любовь, надежду? Однако до сих пор многие психологи убеждены, что именно эти "одежды" (и никакие другие) свойственны пси­хологии.

А это уже подводит психологию вообще к отказу от познания реальной личности, в частности лично­стных норм и аномалий. Что касается наиболее рас­хожих адаптационных и среднестатистических кри­териев, идущих от естественнонаучного подхода, то их недостаточность интуитивно заставляла даже психиатров, для которых эти критерии были осно­вой их профессии, относиться к ним с плохо скры­ваемым раздражением. Один известный французс­кий психиатр еще в начале века писал: "в тот са­мый день, когда больше не будет полу нормальных людей, цивилизованный мир погибнет, погибнет не от избытка мудрости, а от избытка посредственнос­ти". А Чезаре Ломброзо принадлежат слова: "нор­мальный человек — это человек, обладающий хоро­шим аппетитом, порядочный работник, эгоист, рути­нер, терпеливый, уважающий всяческую власть, до­машнее животное".

Если же брать времена совсем недавние, то ака­демика Андрея Дмитриевича Сахарова намерева­лись поместить в психиатрическую клинику на ос­новании все тех же названных выше критериев — неадаптивности, выпадения из "общепринятого" русла и т.п. Понятно, что за этим лежали политические мотивы, но реализовывались они через вполне определенные критерии и представления, согласно которым "нормальному" Брежневу противостоял "ненормальный" Сахаров.

Итак, для познания адекватных, достойных, соот­ветственных человеку критериев нормы мы должны искать иные обобщающие понятия, иные одежды, выходить на иные уровни познания. Какие же имен­но? На наш взгляд, прежде всего связанные с фи­лософией человека, пониманием его сущности, на­значения и смысла.

Я вспомнил слова Выготского, но можно вспом­нить и то, что в начале века Григорий Иванович Чел панов предложил термин "философия психо­логии". Представляется, что это название намечало, предощущало новый уровень самораскрытия пси­хологической науки, пограничный между психоло­гией и философией. Много позже необходимость этого этапа подтвердил Сергей Леонидович Рубин­штейн, который писал в конце пятидесятых годов, что за проблемой психического неизменно встает другая, как исходная, более фундаментальная — о месте не сознания только как такового во взаимо­связях материального мира, а о месте человека в мире и жизни.

Во избежание недоразумений надо подчеркнуть сразу, что речь идет не о смене предмета, забвении своей профессии: был психологом — решил стать философом. Нет, конечно. Это вынужденный экс-^кУрс в философию именно психолога. Речь идет о логике пути, которая требует в данный момент это­го перехода, этой смены, но не ради ее самой, а с тем,чтобы в конечном итоге вернуться к изначальному предмету. Что касается моей истории, то в данном случае этот экскурс делался для того, чтобы понять, что есть норма, что есть нормальное развитие лич­ности.

И первым открытием на этом пути стала необхо­димость различения, разведения понятий "человек" и "личность". Личность традиционно представля­ется в нашей науке как вершина человека, как, по сути дела, его синоним, конечное определение. Меж­ду тем, такое "слипание" этих понятий ведёт к весь­ма серьёзным последствиям. Рассмотрим только один аспект на примере реального эпизода научной жизни начала 80-х годов. Тогда вышла первая и очень хорошая хрестоматия по психологии личнос­ти и в ней, среди прочих классических отрывков, были приведены извлечения из сочинений Михаи­ла Михайловича Бахтина — в частности, известные его слова о том, что "подлинная жизнь личности свершается как бы в точке несовпадения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего того, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, "заочно". Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, т.е. заочная правда становится унижающей и умертвляющей его ложью".

Вдумаемся в эти слова — ведь это же "смертный приговор" классической психологии личности, ко­торая только тем и занимается, что "подслушивает", "подсматривает" и провозглашает "заочную прав­ду" о личности. Редакторы хрестоматии (а ими были мои уважаемые коллеги Юлия Борисовна Гиппен­рейтер и Андрей Андреевич Пузырей) этого "при­говора" предпочли не заметить, зато другой извест­ный психолог Артур Владимирович Петровский поместил вскоре в "Вестнике МГУ" (№3, 1985 г.) специальную статью по этому поводу, в которой, в частности, писал: "Трудно найти другое столь силь­ное и лаконично выраженное обвинительное зак­лючение, предъявленное детерминистской психоло­гии, которая в своей экспериментальной практике, минуя интроспекцию, пытается получить (подсмот­реть, предсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее "вещное" бытие, которое Бахтин объявляет "уни­жающей и омертвляющей ложью"". И далее Артур Владимирович утверждал, что как раз именно при опоре на "вещное бытие", только принимая его ре­алии, возможно объективное познание личности, в том числе проникновение в ее глубины.

Однако самим этим утверждением, при всей не­сомненной авторитетности его автора, не снималась главная проблема: если возможна фиксированная "заочная правда о личности" (а это, действительно, необходимое условие научности психологии), то ка­кова же должна быть эта правда, чтобы она согла­совалась, не противоречила трансцендирующей, не имеющей фиксированных границ природе человека?

На мой взгляд, эта коллизия решалась только при условии различения понятий "личность" и "че­ловек". То, о чем говорил Бахтин и с чем солидари­зируются Гиппенрейтер и Пузырей относится преж­де всего к общему понятию "человек". То, к чемуапеллирует Петровский, относится к психологичес­кому пониманию личности.

К "человеку" относятся характеристики безмас-штабности, несовпадения с самим собой, невозмож­ности конечных определений и т. п. Но что есть тогда "личность" для психолога? Это есть особый психологический инструмент, орудие, принадлежа­щее человеку, служащее ему как и другие психоло­гические инструменты и орудия. Вспомним расхо­жие в психологии афоризмы: "мыслит не мышле­ние, а человек" или — "запоминает не память, а человек, обладающий памятью". Если начинает мыслить только мышление или запоминать только память, то это либо патология, либо мука, выход орудия из-под власти человека. Но и бытийствует ведь не личность, а человек, ею обладающий. Ка­кую же роль и функцию выполняет тогда этот ин­струмент, это орудие, эта конструкция?

Человек — единственное существо, которое только по факту своего рождения не принадлежит еще к своему роду, роду человеческому. У человека меж­ду фактом рождения и обретением своей родовой сущности — пропасть. В отличие от животного че­ловек не снабжен набором инстинктов и врожден­ных навыков, которые позволили бы ему автомати­чески осуществлять свою родовую природу. Вспом­ним слова немецкого философа Гердера о том, что человек — первый и единственный вольноотпущен­ник природы. Природа отпустила человека на все четыре стороны, дала ему ту самую свободу, кото­рая составляет нашу высшую ценность и, одновре­менно, самое тяжкое наше бремя. Человеческую

сущность надо достичь, завоевать. Человеком надо стать. И этот грандиозный, не имеющий аналогов в природе, процесс присвоения человеком самого себя, своей сущности координируется и направляется особым, уникальным инструментом — личностью. То есть личность не является самодостаточной, в себе самой несущей смысл своего существования. Смысл ее обретается в зависимости от складываю­щихся отношений с сущностными характеристика­ми человеческого бытия. Личность масштабна че­ловеку. Человек масштабен своей родовой сущнос­ти, человечеству. Или в религиозном плане — Богу.

Таким образом, возвращаясь к спору между со­ставителями и комментаторами хрестоматии и А. В. Петровским, можно сказать: да, личность имеет границы, она инструментальна, она может овнешняться, о ней можно говорить заочно. Другое дело — человек, на познание, овнешнение которого, как целого, психология, при всей своей раздувшейся за столетие гордыне, претендовать не может.

Это разграничение помогло мне тогда, в середи­не 80-х годов, совершенно по-другому посмотреть на проблему нормы. Если личность в предложен­ном психологическом понимании есть вещь служеб­ная, не несущая в самой себе конечный смысл, то качества ее, норма или аномалия должны опреде­ляться, оцениваться в тесной зависимости от этой службы. Отсюда и характеристика личности, ее "нормальность" или "аномальность" зависит от того, как служит она человеку, способствуют ли ее пози­ция, конкретная организация и направленность при­общению к родовой человеческой сущности или —напротив — разобщают с этой сущностью, запуты­вают и усложняют связи с ней.

Ну, хорошо, мы скажем, что личность направляет человека к его сущности, а эта сущность безмасш­табна, трансцендентна и т.д. А что со всем этим де­лать бедному психологу, как приладить одно к дру­гому? Конечно, бесспорно, что эти представления должны быть выражены на языке, понятном психо­логу, образном и осязаемом, языке, реализуемом в конкретной практике. И здесь надо сказать, что в истории отечественной психологии есть прекрасная работа, в которой рассматриваются сущностные сто­роны человека и соотносятся при этом с психологи­ческой реальностью. Я говорю о последнем, уже по­смертно (1973) опубликованном труде Сергея Лео­нидовича Рубинштейна "Человек и мир". Эта уни­кальная работа описывает философские, экзистен­циальные проблемы жизни, и эта работа одновре­менно психологическая, написанная для психоло­гов. Разумеется, со временем немало изменилось, от­крылись иные ракурсы, но главная, путеводная, на мой взгляд, нить осталась: центральной, системооб­разующей характеристикой человека является его способ отношения к другому человеку.

Эта мысль так или иначе встречается у многих психологов, но у Рубинштейна она была выражена с замечательной яркостью и глубиной: "Первейшее из первых условий жизни человека — это другой человек. Отношение к другому человеку, к людям составляет основную ткань человеческой жизни, ее сердцевину. "Сердце" человека все соткано из его человеческих отношений к другим людям; то, чего оно стоит, целиком определяется тем, к каким чело­веческим отношениям человек стремится, какие от­ношения к людям, к другому человеку он способен устанавливать. Психологический анализ человечес­кой жизни, направленный на раскрытие отношений человека к другим людям, составляет ядро подлин­но жизненной психологии. Здесь вместе с тем об­ласть "стыка" психологии с этикой".

Развивая далее эту мысль, следует признать, что, как и всякий живой, жизненный процесс, отношение человека к другому должно иметь некое исходное движущее противоречие. И коль скоро оно движу­щее, то, следовательно, и не разрешимое до конца в жизни, которое человек, тем не менее, должен, как говорил Гегель, "вмещать и выдерживать". Борьба противоположно направленных векторов состоит, на наш взгляд, в следующем: с одной стороны, это рас­смотрение человека как самоценности, как непос­редственно родового существа, а с другой — пони­мание человека как средства, подчиненного внеш­ней цели, как вещи, пусть даже особой, уникальной, но вещи среди других вещей.

Это противоречие в понимании человека прохо­дит через всю историю человечества, которую в этом плане можно рассматривать как борьбу за свободу и достоинство, за признание родовой человеческой сущности и, разумеется, оно проходит через любую индивидуальную жизнь. Следуя этой линии, мож­но, наконец, прийти к некоторому общему понима­нию нормального развития человека. Для этого были последовательно рассмотрены, проанализиро­ваны такие его атрибуты, как способность к творчеству, свободе, вере и др. Известно, что во всякой концепции самое уязвимое — это конечное опреде­ление, в особенности, если оно дается без предвари­тельного подробного, пошагового разъяснения. Не имея здесь возможности для такого разъяснения, все же рискну дать уязвимое, т.е. определение нор­мального развития так, как оно было сформулиро­вано мной в монографии "Аномалии развития", вышедшей в 1988 году в московском издательстве "Мысль".

Нормальное развитие — это такое развитие, ко­торое ведет человека к обретению им родовой чело­веческой сущности. Условиями и одновременно кри­териями этого развития являются отношение к дру­гому человеку как самоценности, как к существу, олицетворяющему в себе бесконечные потенции рода "человек" (центральное и системообразующее от­ношение); способность к децентразации, самоотда­че и любви, как способу реализации этого отноше­ния; творческий, целетворящий характер жизнеде­ятельности; потребность в позитивной свободе; спо­собность к свободному волепроявлению, возмож­ность самопроектирования будущего; вера в осу­ществимость намеченного; внутренняя ответствен­ность перед собой и другими, прошлыми и будущи­ми поколениями; стремление к обретению общего сквозного смысла своей жизни.

Подчеркнем следующее. Во-первых, я отдаю себе полный отчет, что с этим определением можно спо­рить, можно менять, дополнять предложенные кри­терии, но главное — та направленность, которую они образуют, высвечивают. Речь в определении не о состоянии, а о тенденции, собственно развитии, т.е. не о некоем месте пребывания, стояния, а о пути, движении, полном риска.

Второе. Конечной, предощущаемой, предвидимой нами цели мы никогда, по сути, во всей предельной полноте не достигаем. Великий Гете, подводя итог своей долгой и столь, казалось бы, многоуспешной жизни, признавался, что у него чувство, будто он ворочал неподъемный камень, пытаясь уложить, ус­тановить его в некое уготованное для него место. Всю жизнь, с огромными усилиями, но так и не уло­жил. Ещё раз: норма, прежде всего, — движение туда, а не пребывание там.

И третье. Напомним, что речь в определении — о развитии человека, признаках его нормального бы­тия, тогда как личность, согласно нашему понима­нию, — специфический инструмент, орудие этого раз­вития и в качестве такового оценивается в зависи­мости от того, как служит своему назначению, т.е. способствует или нет приобщению человека к его сущности. В свою очередь личность необходимо разводить с "психическим", на чем настаивал Алек­сей Николаевич Леонтьев, говоря о "личностном" как особом "измерении". Поэтому человек может быть вполне психически здоровым (хорошо запо­минать и мыслить, ставить сложные цели, находить к ним верные пути, быть деятельным, успешным, са­модостаточным и т.п.) и одновременно личностно ущербным, больным: не координировать, не направ­лять свою жизнь к достижению человеческой сущ­ности (религиозный мыслитель сказал бы — к Об­разу Божьему в человеке), удовлетворяться сур-рогатными ценностями и т.п. Кстати, если говорить о тенденциях современного общества, то приходит­ся с горечью признать, что для все большего коли­чества людей становится характерным именно этот диагноз: психически здоров, но личностно болен.

После всего изложенного, надеюсь, становится яс­ным, почему и как поиски критериев нормы вели автора от патопсихологии к философско-психоло­гической проблематике и, наконец, поставили его перед вопросом о соотнесении психологии и этики, о возможности нравственной психологии.

Надо сказать, что хотя связь этики как учения о нравственных началах и психологии на словах охот­но признается почти всеми, конкретные, реальные формы этой связи оказываются весьма малопред­ставимыми. Действительно, этика нормативна (после Канта, во всяком случае), определяет, предписывает поступать так или иначе, не соотносясь, по сути, с психологией конкретного человека, его возможнос­тями, положением, психологическими реалиями. Но и психологи платят "взаимностью". Их, на самом­то деле, этика тоже не особенно интересует, она имеет, в лучшем случае, совещательный, а не решающий голос в исследовательском процессе. Задача пси­хологического исследования видится лишь в том, чтобы понять логику собственно психологического движения, психологических механизмов, а соотно­сится ли это с нравственным законом — уже вто­рое дело. Соотносится — хорошо. Нет — психолог ничего поделать не может и не должен. Главное — не изменить своей, психологической правде. Задача — искать, где потеряно, а не там, где морально светло.

Отсюда и отношение к изучению проблемы нрав­ственного развития. Это одна из возможных форм применения психологического аппарата, определён­ный, причем достаточно узкий путь, угол зрения на­ряду с другими ракурсами и путями. Более того, после Зигмунда Фрейда многие психологи усвои­ли, что нравственность нередко просто фальшь, поза, прикрытие истинного лица, она обусловлена лишь внешним давлением, общепринятой формой, цензу­рой и т.п. Поэтому, несмотря на декларируемые тер­пимость и почтение, внутреннее убеждение (пере­ходящее часто в стойкое предубеждение) требует от психолога держаться настороже и подалее от нравственных императивов и рассуждений.

Так может происходить и продолжаться до поры, пока мы полагаем цели изучения личности, крите­рии ее развития, нормы, здоровья в ней самой, не соотнося их с путем развития человека. Если же это соотнесение произвести, то, как мы уже говори­ли, меняется и понятие нормы, здоровья, самого смыс­ла личности. И тогда психология из позиции на­блюдения, наблюдателя борьбы за человека в чело­веке входит сама в область этой борьбы как ее инст­румент, орудие и совершается кардинальный пово­рот: из психологии, согласной рассматривать нрав­ственное развитие как частный вариант, сегмент сво­его применения, она становится нравственной пси­хологией, действующей и видящей мир изнутри нравственного пространства, нравственного понима­ния человека.

Это схождение, вхождение психологии в этику, в нравственное пространство необходимо подразу-мевает наличие некоей общей, единой территории, предмета (причем не второстепенного, а существен­ного), который одновременно должен принадлежать как психологии, так и этике. Таковой территорией и является отношение человека к другому... Вспом­ним конец вышеприведенной цитаты С. Л. Рубинш­тейна: "здесь одновременно область "стыка" пси­хологии и этики"... Действительно, это отношение — центр, стержень этики (возьмем ли мы ее "золо­тое правило" — поступай с другими так, как ты бы хотел, чтобы поступили с тобой — или знаменитый нравственный императив Канта — поступай так, чтобы максима, правило твоего поведения могло быть распространено на все человечество без исключе­ния), и одновременно это конкретно-психологичес­кий факт, правомерный объект рассмотрения пси­хологии. Если при этом понимать личность как инструмент достижения человеком своего понятия, сущности, то оказывается, что психология личности исследует пути к некоему едино с этикой понимае­мому благу (равно как и законы и последствия от­клонений от этих путей). Этика тогда по отноше­нию к психологии оказывается не только норма­тивной, абстрактно принудительной, но разрабаты­вающей, указующей те же вектора, которые в основ­ном и главном совпадают с предельной ориентаци­ей, векторами нормального психологического раз­вития.

То что нравственная ориентация не есть лишь внешнее давление, но составляет суть, путеводную нить нормального развития, является критерием и отражением личностного здоровья, можно показать не только в теоретических рассуждениях, но и на конкретно-психологических, клинических данных. Еще у русского психолога А. Ф. Лазурского нахо­дим мы основанный на тщательных наблюдениях вывод, что здоровье личности в наибольшей степе­ни обеспечивает идеал бескорыстного служения другому. "Альтруизм, — писал он, — в том или ином виде представляется формой, и средством, и показа­телем наилучшей гармонии между личностью и сре­дой. Здесь извращенных нет"[2]. Современные авто­ры, используя другую терминологию, приходили к сходным выводам. Наши данные также показыва­ют, что отклонения личности, невротическое разви­тие тесно связаны с эгоцентрической ориентацией человека, в то время как наиболее благоприятные условия для развития личности создает противопо­ложная эгоцентрической просоциальная ориента­ция[3].

Итак, намечается определенное совпадение век­торов двух наук. Именно векторов, а не отдельных методов, фигур, построений: некая линия общей на­правленности, разделив которую психология лич­ности из позиции отстояния по отношению к нрав­ственности может войти под ее сень, стать самой нравственной. Не в том, разумеется, смысле, что она будет отныне её олицетворять, а в том, что будет сознательно служить ей, зная при этом, что отнюдь не теряет своей объективности, ибо служит тому, что действительно составляет сущность человеческой жизни.

Сказанное не означает, конечно, что вся осталь­ная психология объявляется автором безнравствен­ной, вернее — вненравственной, что сбрасываются со счетов, обесцениваются ее достижения, глубины познания, реальная помощь людям и т.д. Точно так же, например, как провозглашение культурно-исто­рической школы в психологии отнюдь не означает, что другие психологи являются внекультурными и внеисторическими. Важно, что акцентируется, ста­новится в центр, понимается как основа психологи­ческого видения. И в данном случае речь лишь о попытке соотнести линии психологии и этики, по­казать неслучайность их схождения и возможности для психологии сознательного служения задачам нравственного развития.

В свою очередь, как мы видели, это соотнесение невозможно без опоры на определенное представ­ление о сущности, образе человека. Нравственная психология в этом плане есть психология, могущая быть соотнесенной с нередуцированным представ­лением о человеке. Можно сказать и по-другому: необходимость нравственной психологии определя­ется необходимостью создания в психологии нере­дуцированного представления о человеке. Пока же мы в основном наблюдаем разные формы подмены человека его психологическими орудиями — под­сознанием, характером, личностью. Психоанализ — это психология подсознания, идентифицируемого с человеческой сутью; бихевиоризм — психология характера, способов действования, принимаемых за человеческую суть; гуманистическая психология — это психология личности, самости как самоцели че­ловека; нравственная психология — это, наконец, психология человека, поскольку в ней психологи­ческие орудия и инструменты даны не сами по себе, а в соотнесении с тем, что их безразмерно больше и чему они призваны по сути и смыслу служить.

Важно заметить, что каждое из психологических образований, ставшее в центре перечисленных кон­цепций, в ходе продуктивного развития преодоле­вается, "снимается" другими инстанциями: подсоз­нание сознанием (вспомним позицию самого Фрейда — на месте Оно должно стоять Я); характер лич­ностью (если подросток — сплошной характер, то юноша уже личность с характером, а у зрелого че­ловека личность должна возрасти настолько, чтобы вовсе подчинить, "снять" характер). Но и личность подлежит "снятию". Вспомним остроумную крити­ку Виктором Франклом центрального тезиса запад­ной гуманистической психологии о самоактуализа­ции личности как конечной задаче развития. Он приводит сравнение с бумерангом, задача которого вовсе не в том, чтобы он вернулся к тому, кто его послал (хотя большинство считает именно так), а в том, чтобы поразить цель. Возврат, на самом деле, есть свидетельство не прибытка, а неудачи или про­маха. То же и с самоактуализацией личности. Бу­дучи направленной на самое себя, она означает про­мах в главном. Необыкновенно ясно и сильно об этом у Толстого: "Если человек понимает свое назначение, но не отрекается от своей личности, то он подобен человеку, которому даны внутренние клю­чи без внешних". Личность — внутренний ключ. Сложный, уникальный, бесценный, трудноовладеваемый. Но на определенном этапе он исчерпывает свои возможности открытия и требуется новый. В этом плане личность отходит, отбрасывается, "сни­мается" как сослужившее, усвоенное и открывается во всей полноте то, чему она служила. Предельное для каждого услышать "Се человек". Не характер, не иерархия мотивов, не смысловая сфера, не лич­ность даже, а именно — человек.

Специально подчеркнем — "снятие" не означает уничтожения или нивелирования. Характер ведь не отменяется к зрелости, но получает в нормаль­ном развитии подчинение, управление личностью, входит в иные системные отношения. Поэтому нрав­ственная психология, восходящая к человеку, не ис­ключает достижений, методов, наблюдений других подходов, фиксирующихся на подсознании, харак­тере или личности, но, напротив, способна вместить, соотнести их между собой как исследования раз­ных сторон (этапов) психологии человеческого раз­вития, объединенных общей задачей обретения че­ловеком своей сущности, своего понятия.

Н. Л. МУСХЕЛИШВИЛИ, Ю. А. ШРЕЙДЕР
Есть ли у психологии точки соприкосновения с этикой?

Пафос выступления Бориса Сер­геевича Братуся нам видится в за­явленной им от имени психологии претензии участвовать в "нравствен­ном" развитии человека. Перед этим идет повествование о спорах внут­ри психологии, которые неуместно комментировать тем, кто в этих спо­рах не участвует. Но высказанная претензия выхо­дит за рамки профессиональной психологии. Речь идет о предлагаемом переходе психологии на более высокую ступень нравственной психологии. Значит ли это, что психология претендует на объяснение феномена морали или даже готова указать и обо­сновать моральные ориентиры? Возникает есте­ственный вопрос об основаниях такого рода пре­тензий: способна ли психология решать вопрос о том, каким должен быть человек или что есть дол­жное для человека? Нормальная (т.е. еще не нрав­ственная) психология изучает человека таким, ка­ков он есть — каковы его стремления, мотивы, по­буждения и т.п. Когда в поле зрения такой психо­логии попадают этические проблемы, то они реду­цируются к психологическим ситуациям и этим как бы снимаются. Эта редукция особенно четко про­слеживается в психоанализе, но она потенциально присутствует в любых попытках объяснения мора­ли путем перевода этического на язык психологии. В этом смысле психология внеэтична, а этика — антипсихологична.

Переход к психологии личности в этом смысле ничего не решает. Слово личность происходит от "личина" или "ролевая маска". (Точно такое проис­хождение имеет слово "персона" — от per sono, устрой­ства для усиления звука в актерской маске.) Именно поэтому человек может быть двуличным или многоли­ким.

Привычка к определенной маске формирует че­ловека, делает его соответствующей личностью. Че­ловек может стать морально-ответственной личнос­тью — не только выступать в роли субъекта мора­ли, но и стать таким субъектом. Этика этому не обу­чает, она это требует от человека.

Способность совершать моральный выбор, посту­пать морально в ситуации морального выбора пред­полагает наличие у субъекта свободной воли. Пси­хология же обычно исследует детерминацию чело­веческих решений. Можно ли одно с другим совме­стить или как-то приладить друг к другу? Один из выходов состоит в том, чтобы считать свободу суще­ствующей лишь с точки зрения субъекта. Иначе го­воря, свести феномен свободы к субъективному пе­реживанию личной ответственности. Этот путь ос­тавляет вне психологического рассмотрения целый пласт этических учений и, прежде всего, христианс­кую этику. Не лучше ли отказаться от совмещения и прилаживания, но рационально поделить сферы влияния.

Психология не обязана объяснять феномен мо­рального поведения, но она может исследовать со своей точки зрения этот феномен, выделяя в нем психологические компоненты. Можно ли это сде­лать и каким образом? Это вопрос, на который уме­стно искать ответ самим психологам. Мы же огра­ничимся частными предположениями на сей счет.

Психология может найти для себя естественные точки соприкосновения с этикой, если займется ис­следованием того, как ведет себя человек перед ли­цом моральных требований. Как возникают и про­являются способности субъекта распознавать, что он находится в ситуации морального выбора? Как человек совершает такой выбор вопреки соблазну предпочесть комфорт и пользу следованию мораль­ным ориентирам? Какова психологическая приро­да стыда за содеянное и как возникает феномен бесстыдства? Все это вряд ли стоит называть нрав­ственной психологией — это было бы неоправдан­ной претензией. Более точно было бы использовать термин "психология поступка", исключающий при­тязания на моральное руководство. Уместным пред­ставляется и выражение "психология стыда".

Этика исследует должное в акте поступления. Она дает ориентиры даже в таких ситуациях, когда в распоряжении поступающего уже нет морально безупречных действий. Как учит И. А. Ильин, на­силие бывает необходимо, но никогда не бывает правым. В этике действует принцип, согласно кото­рому ситуационное нарушение моральных ориен-тиров менее опасно, чем их забвение или разруше­ние. В этом есть серьезная психологическая труд­ность, ибо человеку свойственно желание чувство­вать себя правым, быть уверенным в справедливос­ти, оправданности своих действий. Он стремится найти моральное оправдание своего отклонения от моральности путем деформации норм.

Если этика учит, как должно поступать, то на долю психологии остается собственная задача — выяснить мотивации и динамику недолжных по­ступков. Психология способна выяснить условия, способствующие нарушению моральных принципов. Тем самым она может указать пути избежания си­туаций, толкающих к не должному быть. Если эти­ка учит, как совершить выбор, то психология может помочь избежать выбора.

Развитие психологии поступка не сделает эту на­уку этичной, а этику психологичной. Если бы этика занялась подгонкой моральных ориентиров к чело­веческой психологии (читай: к человеческим сла­бостям), то от необходимого этического ригоризма не осталось бы следа и моральные ориентиры раз­рушились бы. Как поступать в запутанных случа­ях, где любой вариант выбора морально дефектен, учит не этика, а казуистика. Это особое искусство, требующее не только этической, но и психологичес­кой подготовки.

Этика дает свои рекомендации, не считаясь с пси­хологией (в том-то и состоит ее антипсихологич­ность), но для психологии вполне уместно исследо­вать субъекта перед лицом этих рекомендаций. Пси­хология не этична именно потому, что она обязана исходить из того, что субъекту свойственно нару­шать этические рекомендации или, по меньшей мере, желать, этого. При таком подходе психология по-стути оказалась бы естественным партнером эти­ки, не претендующим на руководство последней. Но тогда психологии следовало бы отказаться от амби­ций заниматься нравственным совершенствовани­ем (развитием), но заняться серьезным исследова­нием объективно существующего нравственного несовершенства человека путем подсматривания и определения. Такая роль может показаться менее возвышенной, чем мечтается издалека, но она гораз­до более реалистична и полезна.

Нам представляется, что в основе рассуждений Б.С. Братуся лежит ложная предпосылка о том, что цель психологии состоит в получении целостного знания о человеке. Это задача философской антро­пологии (именно ею занимается М.М. Бахтин, кри­тикуя заочную правду о человеке), которая вклю­чает в себя и этику, и философию религии, и, в ка­ком-то смысле, теоретическую психологию. Крити­ка М.М. Бахтина не только не является "смертным приговором" классической психологии, но даже не должна рассматриваться как обвинение. Это всего лишь указание теоретико-познавательных границ психологического подхода. Спор Б.С. Братуся с А.В. Петровским происходит в рамках той же пред­посылки о потенциальной универсальности психо­логического познания человека. Предпосылка очень лестная для психологии, но и очень обязывающая. Однако ее плодотворность позволительно поставить под сомнение. Собственно говоря, и треугольник наук, предложенный Б.М. Кедровым, прямо наме­кает на подчиненность психологии по отношению к философии. Скажем точнее — к философской ант­ропологии.

М.Г. ЯРОШЕВСКИЙ
Неправомерно мнение о несовместимости естестеннонаучного образа мысли с ценностно-нравственным воззрением на сущность человека

Кто же будет возражать против прекраснодуш­ных размышлений о внедрении в психологию нрав­ственного понимания человека в его родовой сущ­ности?

Как известно, немало писано о родовой сущности человека нашими философами в советские времена, правда, с ориентацией не на Бога, как у Б.С. Брату-ся, а на молодого Маркса. Б.С. Братусь прав, раз­личая понятия о человеке и личности, считая пер­вое философским, второе — психологическим.

Стремление их соотнести вдохновило его на "вы­нужденный — как он признает — экскурс" психо­лога в философию. И это объяснимо, поскольку еще Кант считал вопрос "Что такое человек?" главным вопросом философии. Но психология — конкрет­ная наука с собственным категориальным аппара­том и своими программами и методами исследова­ния одной из сфер реальности. Изучая ту сферу, она, подобно другим позитивным наукам, описыва­ет, объясняет, предсказывает явления с тем, чтобы практика могла обрести власть над ними. Прихо­дится говорить об этих тривиальностях, ибо в мыс­лях Братуся о "нравственной психологии" нет, к сожалению, и намека на то, какими средствами (по­нятийными, методическими) можно было бы ее раз­рабатывать, сообразуясь с изображенной автором родовой сущностью человека.

Что касается его неудовлетворенности ситуаци­ей в психологии, коснусь лишь нескольких пунк­тов. Прежде всего — его утверждения, будто "пси­хология большую часть жизни проходит в естествен­нонаучных одеждах", видела свое предназначение "в исследовании элементарных психических про­цессов". Неправоту этого мнения можно было бы продемонстрировать множеством эпизодов истории психологической мысли. Но приведу только два, от­носящиеся к русской науке. В социально острые периоды ее развития проблема человека станови­лась для нее крайне значимой. В частности, для Се­ченова.

Вслед за Брату сем сошлюсь на Г. И. Челпанова, но в другом контексте. "Почему книга Сеченова о рефлексах головного мозга, — спрашивал Челпанов в 1902 году (т.е. через сорок лет после публи­кации сеченовской работы), в течение почти чет­верти века пользовалась особым вниманием нашей интеллигентной публики? Не потому, конечно, что это была книга физиологическая, а потому, что она решила философскую проблему"[4].

Принято считать, что здесь имелась в виду про­блема мозга и психики. Но это не так. Это была проблема человека... Весь пафос сеченовской книги являлся нравственно-философским. Речь шла о том, как средствами науки формировать таких лю­дей, которые "не могут не делать добро". Сеченов писал, что это будут люди — рыцари, "которые в своих действиях руководятся только высокими нрав­ственными мотивами, правдой, любовью к человеку, снисходительностью к его слабостям и остаются верными своим убеждениям, наперекор требовани­ям всех естественных инстинктов"[5]. "Только при развитом мною воззрении на действия человека в последнем возможна величайшая из добродетелей человеческих — всепрощающая любовь, т.е. пол­ное снисхождение к своему ближнему"[6].

Сеченовский, естественнонаучный анализ поведе­ния человека, оказавший, как известно, огромное вли­яние на развитие объективной психологии, имел, та­ким образом, нравственный подтекст. Это стало воз­можно потому, что он понимал человека не как су­губо духовное (точка зрения Братуся), а как теле­сно-духовное существо. Это же относится и к дру­гому великому русскому мыслителю — естествоис­пытателю князю А.А. Ухтомскому. После оконча­ния духовной академии он, считая убеждение в ду­ализме души и тела устаревшим, стал изучать фи­зиологию, открыв доминанту, как особый телесный механизм. Ее работе у человека он придал нрав­ственную направленность в виде учения о "доми­нанте на лицо другого, только благодаря которой человек,"изнутри постигая в общении уникальность другого, сам обретает свою человеческую сущность". Замечу, кстати, что М.М. Бахтин, цитируемый Бра-тусем, слушал Ухтомского, у которого, как известно, заимствовал понятие о хронотопе и, возможно — о "доминанте на лицо другого" (понятие, которое ди­алогично по своей сути).

Уже эти исторические эпизоды говорят, сколь не­правомерно мнение о несовместимости естествен­нонаучного образа мысли с ценностно-нравствен­ным воззрением на сущность человека. В понима­нии этой сущности Б.С. Братусь оставляет без вни­мания не только телесное, но также социальное и культурно-историческое. Отсюда и трудности, с ко­торыми он столкнулся, размышляя о проблеме нор­мы. Социальное для него если и существует, то ис­черпывается отношением человека к другим людям.

Столь общей формулы для понимания нравствен­ных норм недостаточно. Нормы, различаемые по спо­собу фиксации (формальные, неформальные и т.п.), заданы социальной системой, к которой причастен индивид и в пределах которой действует. Таких си­стем множество и, обходя их требования и притяза­ния, невозможно понять "сердце человека, соткан­ное из отношений к другим".

Думаю, что не стоит упоминать о различных нор­мах в различных культурах и в различные перио­ды истории социальных систем. Это общеизвестно. И жаль, что Б.С. Братусь, надеясь создать психоло­гию, адекватную предполагаемой родовой сущности человека, остался безразличен к огромному потоку социально-психологических исследований ценнос­тных ориентации, регулирующих реальный ход нормаль­ного или аномального человеческого поведения.

В. В. ДАВЫДОВ
Психология должна быть связана с этикой

В докладе Б.С. Братуся поставлено много взаи­мосвязанных вопросов, и на некоторые из них ав­тор отвечает. С отдельными ответами можно со­гласиться, другие являются спорными. Остановлюсь на последних. Прежде всего я не согласен с тем суждением автора, что "многие психологи убежде­ны", будто их дисциплине свойственны и кажутся единственными естественнонаучные "одежды". И это, якобы, подводит психологию к отказу от позна­ния личностных норм и аномалий. На мой взгляд, происходит как раз обратное — изучая формиро­вание и развитие личности (в том числе, например, возрастные нормы развития личности) многие пси­хологи начали сомневаться в целесообразности этих "одежд" или уже отказались равняться на способы естественнонаучной работы и ищут специфически гуманитарные подходы к личности. Другое дело, что считать гуманитарным истолкованием "норм" во­обще и "личностных норм" в частности. Средне­статистический же взгляд на норму, как таковую, был существенно раскритикован именно в психо­логии (см., например, работы К.М. Гуревича, В.И. Слободчикова и др.). В подходе к "личностным нормам" этот взгляд, по моему мнению, вообще не применим.

Б.С. Братусь поднимает вопрос о том, что такое личность. При этом обосновывается необходимость четкого различения "личности" и "человека", что вполне правомерно. Для автора доклада человек в отличие от животных не снабжен набором инстин­ктов и врожденных навыков, — им надо еще стать, обретая свою родовую сущность. Этот процесс "на­правляется особым, уникальным инструментом — личностью". Личность инструментальна, служебна, она способствует нормальному развитию человека в процессе обретения им родовой сущности. Хотя автор не дает однозначной характеристики такой сущности, но подходит к суждению о том, что кри­терием развития человека является отношение к другому человеку, олицетворяющему в себе беско­нечные потенции рода "человек". Далее приводят­ся красочные описания этого центрального отно­шения.

В психологии можно, конечно, давать такие опи­сания отношений людей друг к другу, но не следует забывать, что точное философско-социологическое определение в свое время дал Маркс: сущность че­ловека — это совокупность всех общественных от­ношений. Причем — это родовая сущность челове­ка. В логике этого определения отношение отдель­ного индивида к своим общественным отношениям (их своеобразное "удвоение") называется сознани­ем. Следовательно, движение человеческого инди­вида к своей родовой сущности выступает как ее осознание. В сознании индивида с разной степеньюполноты идеально воспроизводятся его обществен­ные отношения, т.е. интересы, позиции других лю­дей, включенных в эти отношения. Благодаря это­му отдельный индивид может "смотреть" на себя с точки зрения других людей. "Сознание, — писал Э.В. Ильенков, — собственно, только и возникает там, где, индивид оказывается вынужденным смот­реть на самого себя как бы со стороны, как бы гла­зами другого человека, глазами всех других людей, только там, где он должен соразмерять свои инди­видуальные действия с действиями другого челове­ка, то есть только в рамках совместно осуществляе­мой жизнедеятельности"[7].

Таким образом, движение человека к его родовой сущности можно рассматривать как его особую спо­собность смотреть на самого себя "глазами всех дру­гих людей" внутри совместно осуществляемой дея­тельности, когда эти "глаза" идеально присутству­ют в сознании отдельного человека. Иными слова­ми, движение индивида "к роду" связано с осуще­ствлением им совместной с другими людьми дея­тельности, с возникновением в ней идеального пла­на "глаз" других людей, с возникновением у инди­вида осознания их позиций, в конечном счете осоз­нания своих общественных отношений[8]. Поэтому проблема родовой сущности отдельного человека внутренне связана, на мой взгляд, с возникновением у него сознания, а вовсе не такого "инструмента", как личность, что утверждает Б.С. Братусь. Кстати, приписывание личности человека того, что прису­ще его сознанию, можно найти и у некоторых дру­гих психологов (например, у А.В. и В.А. Петровс­ких). Добавлю следующее: психологическое пони­мание личности должно иметь свое философско-социологическое обоснование (мой подход к лич­ности опирается на работы выдающегося отечествен­ного философа и психолога-теоретика Э.В. Ильен­кова).

Общественные отношения людей весьма много­образны. Среди них можно выделить отношения производственные, правовые, политические и др. Большой пласт отношений связан с нравственнос­тью людей. Есть основание полагать, что каждому типу отношений соответствует и определенная форма сознания (например, нравственное сознание). По­этому вполне объяснима возможность и необходи­мость психологии нравственности человека. Конечно, это очень важная область психологии, ее значение нельзя недооценивать, но не следует и переоцени­вать, как это наблюдается в статье Б.С. Братуся. Вполне естественно, что такая психология должна быть связана с этикой и с другими гуманитарными дисциплинами, особенно с педагогикой нравствен­ного воспитания человека.

В.И. СЛОБОДЧИКОВ
"Психология человека" только начинает складываться

Мое выступление, пользуясь методологичес­ким слэнгом, носит проблематизирующий харак­тер, т.е. увеличивает число проблемных вопросов в рамках обсуждаемой темы.

Я не думаю, что проблема психологии человека (а не только психологии как науки о психическом) столь очевидна и проста, что нам остается лишь от­тачивать соответствующие представления. Есть се­рьезные основания полагать, что такая система зна­ний, как психология человека, только-только начи­нает складываться, хотя фундаментальные предпо­сылки для ее построения уже вполне выявлены. Надо нам только не путать разные контексты для одинаково звучащих проблем.

В самом деле, классическая психологическая на­ука — как естественнонаучно ориентированное, ра­циональное учение о сущности психических явле­ний, о психике как свойстве высокоорганизованной материи (в частности — мозга) вполне убедитель­но и внутренне непротиворечиво, и как всякая на­ука о... — в определенных границах — самодоста­точна. Так в чем проблема? Почему у нас такое беспокойство о возможности "нравственной", "хри­стианской" и других психологии? Ведь не обсуж­даем же мы возможность "нравственной химии" или даже — "нравственной филологии"?

В оправдание этого беспокойства я хочу привести два довода, один из которых чисто логический, другой — человечески-житейский. Меня — лично — совершенно не удовлетворяет классическая ин­терпретация (в какие бы одежды она ни рядилась) психики как механизма, во-первых, отражения объек­тивной, противостоящей человеку реальности, и, во-вторых, механизма адаптации индивида к этому объективному миру. Подобная интерпретация ста­вит в один ряд психику человека и психику дожде­вого червя, что, по-житейски, "душа не принимает". И второй довод: даже если согласиться, что челове­ческая психика — это свойство человека, то по са­мой логике рассуждения следует: понять это свой­ство (выразить его в понятиях), можно лишь имея хотя бы минимальное представление о сущнос­ти того, свойством чего оно является. Иными словами, психология должна иметь (или — стро­ить) собственное представление о сущности че­ловека, дабы мочь что-то сказать о его свойствах, в том числе — и о психических.

Именно поэтому, доклад Б.С. Братуся для меня имеет свой фундаментальный смысл не в контексте перспектив развития классической науки психологии, а в рамках — еще раз — пси­хологии человека, или — антропопсихологии. (Интересный, но отдельный сюжет — это содер­жательное соотношение между этими двумя "психологиями".)

В этом смысле и "треугольник наук" Б. М. Кед­рова — не столько указание на "нищету психоло­гии", не имеющей своей одежды, сколько интуитив­ная проблематизация объективистских (внечелове-ческих) представлений о мире, о его, якобы, "неза­висимом от моей воли и сознания существовании"; помыслить, конечно, можно, быть — нельзя. Раноили поздно — наступает момент, когда становится очевидно: полнота человеческой реальности не вме­щается в сложившуюся систему рациональных (чи­тай — пропорциональных) представлений о самой этой реальности. И обсуждаемый доклад — оче­редная и талантливо исполненная иллюстрация от­меченной очевидности.

В истории психологии делались и делаются по­пытки вырваться из узких пределов "психическо­го" с помощью категории "человек"; попытки — всегда интересные, и в свое время на меня лично оказавшие огромное влияние, но в контексте обсуж­даемых проблем, на мой взгляд, малопродуктивные. Прежде всего я имею в виду работы в русле экзис­тенциальной и религиозной философии, гуманисти­ческой психологии, вообще — более широко — гу­манитарно ориентированной психологии. Среди на­ших психологов — это главным образом школы Л.С. Выготского и С.Л. Рубинштейна, а среди филосо­фов последнего времени — работы А.С. Арсе-ньева, Г.С. Батищева, Э.В. Ильенкова, М.К. Ма-мардашвили, Ф.Т. Михайлова и др.

В работах именно этих авторов кардинальным образом была поставлена под сомнение всеобщность и неизбежность естественнонаучной парадигмы, и вообще — рациональность Нового Времени. Одна­ко, что же стало выстраиваться в явном и неявном виде в качестве альтернативы данной парадигмы? "Без-религиозный гуманизм" с его таинственными "общечеловеческими ценностями", тяготеющи в конечном счете к антропоцентризму и самобоже ству, вплоть — до самоистуканства. Другая линия преодоления обьективистски-вещной, естественнона­учной установки — это восточный мистицизм с его "духами" и "силами", оккультизм, а с христианской точки зрения — неоязычество и древнее, как мир, идолопоклонство. Действительно, налево пойдешь — коня потеряешь, направо — голову сложишь!

Хочу быть правильно понятым, мои суждения не имеют оценочного характера, а только — диаг­ностический. Необходимо зафиксировать сложив­шуюся ситуацию в наших парадигмальных уста­новках, чтобы действительно искать там, где потеря­ли, а не там, где хочется найти. Именно в диагнос­тических целях я хочу представить другую схему, чтобы ясно обозначить случившуюся "понятийную катастрофу" нашей психологии в ее попытках приступить к построению "психологии челове­ка". Итак, сначала схема, а затем ее комментарий.

Представленная схема — это упорядоченная со­вокупность основных парадигмальных установок, к которым тяготеют наши представления о сущности человека, а соответственно — и о природе психи­ческого. Внимательный взгляд на исторические те­чения в психологических учениях без труда обна­ружит их принадлежность (конечно же, в большей или меньшей степени) к выше обозначенным пара-дигмальным установкам. Попутно замечу, в связи с главной ценностной ориентацией Бориса Сергееви-ча, что простое указание на "духовную вертикаль", на духовное измерение человеческого существова­ния ничего принципиально не изменяет "в плоско­сти наших представлений о...". Добавление еще одной грани — наряду с природной, культурной, со­циальной — делает микст более сложным, но не более удобоваримым и съедобным. Простое указа­ние, что у человека есть еще и это измерение (на чем обычно настаивает религиозная философия), ничего не проясняет в вопросе: а как оно возмож­но? И что мне делать, как жить с этим?

Речь, ведь, должна идти именно о самой возмож­ности человеческой реальности — как возможен че­ловек в свете психологических представлений о нем? Но как раз "в плоскости" натуралистских, культу­ральных, теологических и даже — биосоциальных представлений на этот вопрос ответить и невозмож­но. Или — сказать можно, понять — нельзя. На мой взгляд, никакое все новое и новое, все более богатое и богатое представление о сущности чело­веческой реальности не приблизит нао к ней в силу встроенного в само это представление "первород­ного греха", имя этого "греха" — гносеологизм, но­вовременная установка, субъект-объектная техноло­гизация наших знаний. Не вдаваясь в подробную и детальную аргументацию этого тезиса, отмечу лишь одно: наша родственная сопричастность и природе, и миру, и Богу, и культуре в свете субъект-объект­ной структуры всегда обнаруживает и будет обна­руживать себя как объективистски-вещно-внешняя противопоставленность и отчужденность им.

А потому, мы уже стоим сегодня у порога (или уже перешагнули его) нарадигмального сдвига в самом типе "научности", который должен позволить нам вообще выйти за пределы "плоскости представлений о..." Куда? — это предмет отдельного разговора.

В.П. ЗИНЧЕНКО
Надо ли умножать сущности?

Признаюсь, первая моя реакция на доклад Б.С. Братуся была: "Красиво жить не запретишь". Но потом я почувствовал, что слышу крик души психо­лога-профессионала. Задумаемся над тем, каковы корни вопроса о возможности нравственной психо­логии, поставленного Б.С. Братусем в его интерес­ном, содержательном и своевременном докладе. Са­мый общий и вненаучный ответ состоит в том, что такой вопрос мог возникнуть только в нашей рос­сийской действительности. Но в доме повешенного не принято говорить о веревке. И обсуждать в этом ракурсе основания и мотивы вопроса Б.С. Братуся, откровенно говоря, не хочется, хотя и отстраниться от этой действительности трудно.

Поищем ответ в границах науки. Психология очень древняя и очень молодая наука. На нашем названии или имени, как заметил Л.С. Выготский, осела пыль веков. Нам дорого это имя, и незачем его менять или видоизменять. Иное дело диффе­ренциация когда-то единой науки. Однако и вне этого естественного процесса время от времени по­являются предложения изменить название науки, уточнить его, доопределить или переопределить. Эти предложения идут в разных направлениях. Первое связано с расширением сферы приложения психо-логических знаний. Так возникали детская, педаго­гическая, возрастная, медицинская (включая психо­терапию), социальная, юридическая, инженерная, военная, авиационная, космическая, даже железно­дорожная психологии и многие, многие другие. Этот список принципиально открыт. Второе направле­ние — связано с возникновением и развитием меж­дисциплинарных контактов психологии. Так воз­никали психофизика, психофизиология, физиологи­ческая психология (после работ А. А. Ухтомского, Н. А. Бернштейна, А. Р. Лурия обсуждается еще один вариант — психологическая физиология), психо­логическая антропология, психологическая педагоги­ка, нейропсихология, психолингвистика, математическая психология и т.д. Здесь тоже возможны неожиданности и появление новых междисциплинарных и мульти-дисциплинарных комплексов.

Наконец, имеется еще одно направление, которое как бы перпендикулярно двум предыдущим. В не столь давние времена в ходу были курьезные тер­мины — советская и буржуазная психология (вот где был дефицит этики и нравственности). Но есть вещи и посерьезней. Они связаны с претензией на создание не новой области или отрасли психологии, а новой психологии, инвариантной ко всем облас­тям, относящихся к первым двум направлениям. Примерами могут быть культурно-историческая психология, гуманистическая психология, органичес­кая психология, в известной мере, когнитивная пси­хология. К этому же ряду следует отнести обсуж­даемое предложение Б.С.Братуся о создании нрав­ственной психологии, равно как и его же совсем недавнее — о создании христианской психологии. Инвариантность — качество обязательное. Иначе неизбежен возврат к дихотомии материи и духа, как бы ни называть последний — гуманизмом, христи­анством, нравственностью и т.п. А. Бергсон, разъе­динив их, не сумел выйти к тому месту, где они слиты. Все сказанное о трех направлениях дифферен­циации психологии не нуждается в оценках. Это реальная жизнь живой науки. Как во всякой жиз­ни, между перечисленными направлениями и пред­ставленными в них областями невозможно провес­ти четкие границы. Они пересекаются, взаимодей­ствуют друг с другом. Какие-то выходят на аванс­цену, другие оказываются за кулисами, как это ста­ло с ассоциативной психологией, гештальт-психо­логией, реактологией и бихевиоризмом. То же са­мое происходит сейчас с принципом деятельности или с деятельностной психологией. Такова судьба любых теоретико-методологических конструкций, которые рано или поздно испаряются, что, впрочем, не мешает тому, чтобы их создатели продолжали ос­таваться на авансцене, но уже в качестве ученых, а не методологов-теоретиков.

Для меня нет вопроса, возможна или невозмож­на нравственная психология. В нашем мире все воз­можно и даже более того. Вопрос в другом. В чем ее необходимость, и что она собой должна представ­лять? Если все общество нравственно, гуманно, то и психология в таком обществе будет нравственной и гуманистической. Соответственно, нет нужды спе­циально подчеркивать эти ее черты. Если общество безнравственно, антигуманно, то психология со сво­ими слабыми силами его не исправит, а лишь раз­дражит. Кстати, подобное раздражение может возникнуть у коллег-психологов, независимо от харак­тера общества. Это следует и из авторского текста. Б. С. Братусь как бы успокаивает своих коллег, го­воря, что введение понятия "нравственная психоло­гия" не означает, что вся остальная психология без­нравственна или вненравственна. Между прочим, я бы настаивал на последнем эпитете. Есть люди, а соответственно, и науки, для которых категория "нравственность" просто не существует, и поэтому их едва ли можно назвать безнравственными. По отношению к таким людям (и наукам) требование нравственности оказывается избыточным. Для них достаточно соблюдения элементарных этических норм.

Так или иначе, но исследователям порогов ощу­щения, восприятия формы, кратковременной памя­ти, интеллектуальных операций и т.п. довольно труд­но представить себе, что изменится, если ими сами­ми или кем-то будет установлена их принадлеж­ность к нравственной психологии. Правда, в исто­рии советской психологии был эпизод, когда утвер­ждалось, что зрительные пороги у советских летчи­ков ниже, чем у фашистских. Подобные соображе­ния, видимо, не возникали бы, если бы автор пред­ложил развивать психологию нравственности (в том числе или в первую очередь самих психологов) по примеру, скажем, психологии личности, психологии эмоций, в последнее время — психологии доверия и т.п. Отбросим сразу гипотезу о том, что автор претендует на большее. Его предложение сродни высказыванию М. К. Мамардашвили: "Духовность — это не болезнь". Появление таких "вертикаль­ных" определений и разработка проблематики культурно-исторической, гуманистической, органической, акмеистической, вершинной и в этом же ряду — нравственной и христианской психологии свидетель­ствует о том, что не все спокойно в "Датском Коро­левстве". И это связано с молодостью, точнее, со второй жизнью психологии. Именно во второй жиз­ни у психологии появилось подростковое стремле­ние к самоопределению, связанное не только с тос­кой по былой целостности и самодостаточности "ста­рого" имени, но и с быстрым накоплением самого разнообразного эмпирического материала.

Перед глазами психологов все время маячат при­меры других наук, они примеряют на себя их маски, хотят скорее превратить психологию в позитивную науку, что, конечно, само по себе не предосудитель­но. Хуже, когда неудачи вызывают разочарования, неверие в свои силы, когда психологи сами призы­вают варягов и говорят им: "придите и правьте нами". В 1974 г. Л. М. Веккер — профессионал-психолог красиво драматизировал ситуацию в пси­хологии:. "Дефицит теоретического единства стано­вится все очевиднее, как и то, что внутренними си­лами самой психологии невозможно преодолеть эн­тропию фактического материала и победить "тыся-чеглавую гидру эмпиризма" (Гете)[9]. Здесь не мес­то дискутировать с Л. М. Веккером, считающим, что механизм и способы организации психических про­цессов могут быть объяснены лишь на основе об­щих законов работы нервной системы как носителя и аппарата психики'. Я привел его высказывания, чтобы проиллюстрировать мотивацию и своего рода механику возникновения многообразных форм ре­дукционизма в психологии, то есть сведения психи­ки к тому, чем она в действительности не является. Наивный поиск конечных объяснений психики осу­ществляется в биологии, физиологии, генетике, со­циологии, культуре, логике, математике... Я даже в свое время сформулировал подобие закона: "Чем больше представителей других наук приходят в пси­хологию, тем богаче и разнообразнее становятся формы редукции психического к тому, что таковым