Глава тридцать вторая

Летиция Дейл замечает в себе душевную перемену, а доктор Мидлтон в себе — физическую

На следующий день, рано поутру, Клара, едва завидев Летицию, оставила полковника де Крея, с которым болтала под окнами сэра Уилоби, и двинулась через газон навстречу подруге. Полковник только что вернулся с утреннего купанья и пощелкивал мокрым полотенцем на манер дрессировщика, меж тем как Кросджей резвился вкруг него, как цирковая лошадка.

— Милая, я в таком горе! — воскликнула Клара.

— Милая, у меня для вас новости, — ответила Летиция.

— Правда? Но вы знаете, что бедного мальчика изгоняют отсюда? Этой ночью Уилоби ворвался к Кросджею, вытащил его сонного из постели и принялся допрашивать, пока тот не рассказал ему всей правды. Я рада, конечно, что Кросджей сказал правду, но он будет изгнан из Большого дома за то, что прежде лгал — а лгал он, чтобы выгородить меня и, откровенно говоря, по моему приказанию. Мы тут сейчас решили, что Кросджею следует весь день держаться подальше от дома, и взяли с него обещание, что вечером он явится и попробует испросить себе прощения. Вы должны мне помочь, Летиция.

— Вы свободны, Клара! Вам остается только сказать, что вы хотите свободы, и вы ее получите.

— Как это понять?

— Он вас отпустит.

— Вы уверены?

— Этой ночью мы с ним долго беседовали.

— И этим я обязана вам?

— Вы мне ничем не обязаны. Он сам вызвался вернуть вам слово.

Клара воздела очи к пебу.

— Профессор Круклин. Понимаю. Я об этом не подумала!

— Зачем вы отказываете ему в великодушии, Клара! Вы несправедливы.

— Дайте срок, милая Летиция. Я стану более чем справедлива — со временем. Я научусь трубить ему хвалу, читать лекции о величии мужской души, которое постигается по мере того, как мы ее узнаем. Покуда же мы постигли ее лишь наполовину и еще несправедливы в своих суждениях. Но не обманываетесь ли вы, Летиция? И он не собирается говорить с отцом? Вы уверены, что тут нет ошибки? Я так взволнована! Я чувствую себя полным ничтожеством. Я начинаю понимать тех, кто так им восхищается. И он просто возвращает мне свободу, без всяких условий? И не будет этих ужасных проволочек, сцен и писем? И мы с отцом можем завтра же уехать? Но как же могла я так запутаться? Мне этого ни за что не понять! Когда подумаю обо всем, мне становится страшно. Конечно, я кругом виновата, я вела себя непростительно. А вы, дорогая Летиция, вы так рано встали ради меня?

— Я хотела дать вам знать.

— Возьмите мое сердце — оно ваше всецело!

— Лучше подарите мне частицу, но только — навсегда.

— Фи! Впрочем, вы вправе так говорить.

— Я не хотела вас задеть, но согласитесь, что сердце, о котором идет речь, и в самом деле несколько переменчиво.

— О, оно очень эгоистично, ведь вот же я сразу и позабыла о Кросджее! Но если сегодняшнему дню суждено пройти под знаком великодушия, то, быть может, и он получит прощение? Ведь мальчик заслуживает чуткости, хотя бы из уважения к его отцу, который изо дня в день рискует жизнью ради отечества, получая за это гроши, на которые нельзя прокормить семью. Бедный глупый мальчонка! Ах, это его: «Послушайте, мисс Мидлтон, почему… некто… не принял моего отца, когда он сюда приезжал, и ему пришлось десять миль тащиться под дождем?» Право, быть может, это и заставило меня впервые… Однако какое великолепное утро после вчерашнего дождя! Будем же великодушны! Согласитесь, Летиция, что самый прекрасный день можно позолотить и заставить сиять еще ярче!

— Разумеется, можно. Дух наш способен заставить этот день навсегда сохранить свои радужные краски.

— Вот и я так говорю. Вы можете озарить сегодняшний день золотым сиянием для меня, я — для вас, сэр Уилоби — для нас обеих. А раз так, то день этот останется в памяти поистине райским на всю жизнь. Впрочем, испытательный срок еще не прошел: солнце едва взошло.

— Вы видели сегодня мистера Уитфорда?

— Я видела, как он проходил мимо.

— И, конечно, решили, что он не в духе. Но, право, это не так.

— У меня была гувернантка, весьма ученая дама, и я изучила сварливый менторский нрав во всем его живописном многообразии. Про нее никогда нельзя было сказать, что она не в духе! У нее всегда было ровное настроение. Просто она была всегда права, а я — всегда виновата. Поэтому она вечно хмурилась. Мои прегрешения вечно стояли у нее перед глазами, и она смотрела на меня сквозь них, как сквозь очки. Впрочем, я была довольно трудным ребенком.

Летиция засмеялась.

— В этом я не сомневаюсь, — сказала она.

— Вместе с этим мы прекрасно ладили. Мы с ней как бы составляли задний и передний план одной и той же картины.

— Я так и вижу ее, — сказала Летиция.

— Теперь она даже говорит, будто одну меня и любила в жизни. Как знать, быть может, на старости лет мне придется сказать то же самое о ней?

— Я думаю, вы и теперь доставили бы ей немало хлопот и терзаний.

— Вы хотите сказать, что я доставила мистеру Уитфорду много хлопот и терзаний?

— Вы хотите сказать, что он вам ее напоминает? Вы же сами говорите, что видите ее портрет.

— Ах, не смейтесь над ним! Это верный друг.

— Всякий мужчина, который провозглашает себя нашим другом, непременно выступает в роли нашего судьи.

— Не слишком сурового, надеюсь?

— Я не знаю, каков будет его окончательный приговор, но его грозное чело достойно самого Радаманта49.

— Мне слышится голос доктора Мидлтона!

Клара оглянулась.

— Как? Где? Понимаю! Это вам в моих словах поослышался отзвук его речей? Впрочем, он никогда не поставил бы Радаманта судьею над европейцами, тот ведь как будто судил одни азиатские души. Так что вы не правы, мисс Дейл. К тому же отец очарован мистером Уитфордом. Интересно, что он в нем увидел? Таинственные глубины этих ученых джентльменов недоступны для женщин. Должно быть, оттого, что сокровища, которые там таятся, не котируются на нашем рынке. Правда, ученые мужи порою снисходят до нас, грешных, — но лишь затем, чтобы поставить дерзкую на место. Мистер Уитфорд не любит расходовать свое внимание на мелюзгу. Он сосредоточен, глубокомыслен, прилежен, он — совершенство. И если бы он спустился к нам на землю, он уподобился бы Тритону, выброшенному на сушу, — вы не согласны?

— Вы полагаете, что в обществе он должен чувствовать себя, как в чуждой стихии? — робко спросила Летиция.

Острый ум, которым ее наделила природа, пугал ее. Не изведавшая полноты ощущения жизни, страдающая от раны, которая еще не затянулась, и скованная предрассудками, она поддалась своей кроткой привычке к подчинению и ответила так, что могло показаться, будто она соглашается с собеседницей. Привычка эта зиждилась на идеале женственности, некогда воспринятом Летицией. Ей хотелось бы решительнее встать на защиту друга, но тогда пришлось бы поступиться своим идеалом. А это было для нее так непривычно, так ново, что мысли ее сейчас же потеряли форму и стройность. Такова расплата, ожидающая всех, кто отказывается от своей подлинной сущности и берет на себя роль, какою бы естественной эта роль ему ни казалась: обманывая свой ум, мы неизбежно его притупляем. Всякий представитель рода людского найдет подтверждение этому правилу, заглянув в собственную биографию.

— Вам кажется, что он лишен дара сочувствия? Но это не так, — отважилась все же Летиция. — Вы находите его суровым и мрачным? Опять ошибка. Он веселый человек и никогда не падает духом, какие бы невзгоды на него ни обрушивала судьба. Доктор Корни утверждает, что никто не умеет так заразительно смеяться, как Вернон Уитфорд, никто не обладает таким чувством юмора. Последнее время он, правда, немного… но ваше жестокое «сварливый» к нему неприложимо. Дело в том, что он очень озабочен судьбой Кросджея и кое-какими другими обстоятельствами. Он собирается покинуть Паттерн-холл. Быть может, он и проигрывает рядом с теми, кто, не имея его теперешних забот, в состоянии безмятежно отдаться своему веселому нраву, но ваше определение: «Тритон, выброшенный на сушу», столь же не точно, сколь несправедливо. Я не знаю более превосходного человека, чем мистер Уитфорд.

— Я не сомневаюсь в его достоинствах, Летиция.

— Да, но ваш тон…

— Неужели? Должно быть, я вроде Кросджея, который утверждает, что он больше всего любит, чтобы было весело.

— Кому-кому, а Кросджею должно быть известно, каков мистер Уитфорд на самом деле. Мистер Уитфорд всегда, — с тех пор как я начала называть вас «Кларой», — защищал вас в разговоре со мной. И быть может, в те минуты, когда он больше всего напоминал вам вашу старую гувернантку, он размышлял о том, как бы вам помочь. Не далее как вчера вечером он говорил мне, что вам следовало бы довериться миссис Маунтстюарт. Теперь это уже не нужно. Я это вам просто так говорю. Он преданный друг.

— И неутомимый ходок.

— Ах!

Полковник де Крей, который все это время маячил поодаль, тщетно дожидаясь, чтобы девушки расстались, решил присоединиться к ним, в надежде образовать трио и впоследствии расщепить его на дуэт и на соло.

Клара зарделась, как невеста. Летиция бросила на нее быстрый, тревожный взгляд.

Подозрение, которое младенцем покоилось у ее груди, точно выпрыгнуло у нее из рук и крепко стало на мускулистые ножки.

— Где мой дружок? — спросила Клара.

— Празднует свободу, — в тон ей ответил полковник.

— Летиция, посоветуйте мистеру Уитфорду не тратить времени на поиски Кросджея. Мальчику лучше сегодня не мозолить кое-кому глаза. Во всяком случае, мне так кажется. Ах, но есть ли у него карманные деньги, полковник де Крей?

— Милорд располагает собственным казначеем.

— Как вы внимательны!

Грудь у Летиции вздымалась в лад непроизнесенному восклицанию, которое звучало бы примерно так: «О, женщина, женщина! Вечно ты попадаешься на приманку ложного блеска и мишуры. А того, кто верен, скромен и добр, не замечаешь!»

Да, театральная риторика эта еще бытует в тайных монологах строгих моралистов.

Летиция и сама не могла бы сказать, почему ей в голову пришло сравнивать этих двоих: не могла же она думать о Верноне как о сопернике де Крея, — не говоря уже о неуместности самой мысли о подобном соперничестве в сердце девушки, связанной словом с третьим! Как бы то ни было, Летиция чувствовала себя оскорбленной за весь свой пол: легкомысленное предпочтение, которое Клара оказывала человеку, безусловно менее достойному, словно набрасывало тень на всех женщин, заставляя усомниться в их нравственной чистоте. Клара, когда она так беспечно, мимоходом, сравнивала себя с Кросджеем, по всей вероятности, и представления не имела о том, что между молодыми женщинами и мальчишками давно уже установлено сходство и что считается, будто их роднят пылкость, влюбчивость и общие вкусы. Летицию сравнение это всегда коробило, и она решительно его отвергала; лишь изредка, когда ей попадалась какая-нибудь очень уже ветреная девица (и то среди совсем молоденьких), соглашалась она признать его справедливость. Не обладая философским равнодушием Вернона, она с тревогой внимала дуэту, который Клара Мидлтон исполняла с полковником де Креем: гармония этой музыки резала Летиции слух.

Оставить их, однако, она не могла: Клара держала ее под руку и не отпускала. Временами голос полковника понижался почти до шепота. Кларины ответы, впрочем, звучали отчетливо и громко. Сметливый полковник понял намек и, следуя лучшим традициям опытного интригана, принялся усиленно ухаживать за мисс Дейл, но и тут получил нечто вроде отповеди.

— Мы говорили с полковником о том, как бы нам вылечить профессора Круклина от его насморка, — сказала Клара.

Де Крей спохватился, что сделал ложный шаг; вот уж не ожидал он, что его, такого завзятого интригана, будут учить такту. Впрочем, смелость мисс Мидлтон его уже не удивляла: он догадывался, что в этой молодой особе таятся недюжинные силы. Опасаясь, как бы она не пошла дальше и не лишила его преимуществ, какие ему давало наличие общей с ней тайны, он ловко, с подчеркнутой покорностью, переменил тему разговора.

Когда к ним присоединился сэр Уилоби, на Кларином лице можно было прочитать робкое дружелюбие и скрытый вопрос, понятный, впрочем, одной Летиции, которая изо всех сил уверяла себя, что правильно истолковала его ночные речи. Но какие же тут могли быть сомнения? Ну, конечно же, ей удалось убедить сэра Уилоби даровать Кларе свободу. Законное ли это было заключение или нет, оно зиждилось на прочном фундаменте. Еще вчера утром она не могла бы себе представить подобное. Теперь же она уверовала в то, что может влиять на сэра Уилоби, ибо после полуночной беседы впервые почувствовала, что начинает освобождаться от почти физического ощущения его превосходства. Ее словно расколдовали. Он не казался ей другим, это сама она стала сильнее. Он не нависал над нею больше, как туча, не манил, как магнит: туча, которая, как ей некогда казалось, вобрала в себя все сияние небес, рассеялась; магнит был бессилен вертеть ею, как стрелкой компаса. Она и сейчас видела в нем человека, достойного восхищения; его благородная осанка, прекрасное сложение, изящество, с каким он склонился к Кларе, легко касаясь ее руки, — все это оправдывало фанатический восторг, испытываемый ею в ранней юности, когда она еще не была способна подвергнуть очарование своего героя строгому анализу. Зато теперь, воздавая должное отдельным его качествам, она была в состоянии хладнокровно слагать их в целое. Самое большее, что она могла чувствовать к нему, — это жалость. Она не видела в нем чудовища, каким он предстал перед пробудившимся сознанием мисс Мидлтон. Она просто отнесла его к разряду прочих мужчин; он сделался в ее глазах «одним из них». Свое разочарование она не ставила ему в укор. Напротив, она винила одну себя, объясняя происшедшую в ней перемену тем, что молодость ее ушла — иначе разве волна жалости, поднявшаяся в ее душе, не увлекла бы ее дальше на своем гребне? Но Летиция в самом деле испытывала жалость — жгучую жалость, и больше ничего. «Должно быть, все еще надеется уговорить Клару», — подумала она, взглянув на Уилоби. Клара же — Летиции было ясно и это — была с ним мила постольку, поскольку рассчитывала на его великодушие. Летиция вздохнула. Почерпнув силы в печальном взгляде, которым она их проводила, сэр Уилоби взял Клару под руку и повел ее в лабораторию.

Летиции нужно было передать Вернону, чтобы он не искал Кросджея понапрасну ни в доме, ни где-нибудь в пределах усадьбы. Но доктор Мидлтон ухватился за него, чтобы поведать о своем споре с профессором Круклином по поводу писателей античности — профессор обещался прийти и продолжить этот спор.

— Превосходный ученый, — заметил о нем достопочтенный доктор, — но капризный, как, впрочем, все люди, не умеющие пить.

— Он, кажется, простудился? — спросил Вернон. — Надеюсь, сэр, вино пришлось вам по вкусу?

Представьте себе старшину присяжных, которому его товарищи поручили в точных и недвусмысленных выражениях доложить суровому судье их заключение относительно виновности подсудимого. Он знает, что от него зависит судьба человека, и хоть злодеяние преступника не подлежит сомнению, сентиментальный старшина хотел бы как-нибудь смягчить роковой вывод; он удручен и подавлен, на языке его вертятся, по крайней мере, три взаимоисключающих друг друга ответа, он сам на время становится подсудимым и понимает, что искушенный в нюансах казуистики судья выудит у него точный смысл его словесных нагромождений; бедняга начинает заикаться, он вновь и вновь возвращается к сказанному и, от одной боязни запутаться, запутывается безнадежно; он уже не о преступнике печется, а о себе самом и дошел до того, что готов взывать о пощаде, молить, чтобы его невнятное бормотание и нелепые доводы были приняты, как нечто разумное и окончательное, — ах, если бы судья отпустил его с богом, позволил бы ему смешаться с толпой и избежать незабываемого и постыдного мига, когда он будет всенародно болтаться в петле судейского презрения! В таком-то жалком состоянии и застиг доктора Мидлтона вопрос Вернона: связанный двойным долгом, долгом джентльмена по отношению к даме, и гостя — к хозяйке, подавленный сознанием, что его собеседник с холодной непреклонностью ожидает ответа, проникнутого великодушием, он не сразу нашелся: сказал два-три слова, умолк, еще слово — и вновь запнулся. Всю свою речь он произнес, заикаясь. Дамы, сказал он, еще в средние века прославились как отравительницы. По его мнению, в Англии существует целый разряд виноторговцев, которые только и делают, что подстерегают доверчивых вдов. Впрочем, справедливость требует отметить, что он проснулся наутро в обычное время, минута в минуту, и без головной боли. С другой стороны, состояние, в каком он лег спать накануне, не предвещадо, казалось, столь блаженного пробуждения. Но мистер Уитфорд отнюдь не должен отсюда вывести, будто доктор питает хоть малейшее чувство досады по отношению к вышеупомянутому вину. Он не сомневается, что хозяйка чистосердечно видела в своем вине средство для увеселения гостей. И если по вкусовым своим качествам оно и должно быть отнесено к самому низшему разряду, то по конечному воздействию его следует считать вполне безобидным.

— Окончательным критерием, впрочем, будет служить состояние профессора Круклина и то, появится он нынче или нет. Он обещал приехать утром, — сказал доктор Мидлтон в заключение своей тирады, исполненной виртуозной эквилибристики. — Если я еще раз услышу о дюжине ветров, спущенных разом на железнодорожную платформу, или о девице, обсыхавшей после дождя в обществе молодого человека и кувшина горячей воды с коньяком, я попрошу вашего разрешения заклеймить вино, о котором идет речь, как антивакхический подлог. Не поймите меня превратно. Я не думаю осуждать любезную хозяйку. Но я рекомендовал бы вдовам выходить замуж.

— Надо пресечь дальнейшие поползновения профессора, если ему вздумается и в дальнейшем тиранить хозяйку подобными разговорами.

— Вдовам следует выходить замуж, — повторил доктор и проворчал что-то о том, как тяжело зависеть от вкуса дворецкого. — Если только, — поспешил он прибавить, — последний не может похвастать университетским образованием. А впрочем, и этого недостаточно, — заключил он. — Воспитание вкуса — дело нескольких поколений.

Достопочтенный доктор подавил зевок. Но это насилие над природой породило второй — настоящее чудовище, размером с морского монстра, выходящего из океана, чтобы поглотить прикованную Андромеду.

Обескураженный этим явным признаком несварения желудка, он всеми чертами лица выразил раскаяние по поводу своего слишком снисходительного заключения относительно вина, поданного к столу вдовы мистера Маунтстюарта-Дженкинсона. Гроза казалась неминуемой.

Воспользовавшись паузой, Летиция наспех сообщила Вернону об исчезновении Кросджея и попросила наставника извинить своего ученика; вдаваться в причины было некогда. Впрочем, Вернон и сам о них догадывался.

Доктор Мидлтон взял его под руку и, разразившись гневной филиппикой против заумных теорий профессора Круклина, повел своего друга в библиотеку, дабы, вооружась книгами, окончательно разбить оппонента. Чувствуя себя жертвой диспепсии, доктор дал волю своему раздражению. Он обрушился на обычай обедать в гостях, принялся восхвалять Паттерн-холл, словно это было его собственное родовое поместье, и вспомнил, что ночью ему приснился сон, — а уж это самый унизительный признак физического недомогания!

— Но погодите, дайте мне найти для себя жилье поблизости от Паттерн-холла (а меня обнадеживают, что таковое найти можно), — и вот увидите, что, кроме этого дома, я оттуда ни ногой! — заключил он.

Летиция прошла к себе. Она волновалась, но в меру, ровно настолько, чтобы предпочесть книгу общению с живыми людьми. Ее тревожила судьба Кросджея. За Клару она была более или менее спокойна. Та была исполнена решимости, а раз так, то какой джентльмен станет ей перечить? Разумеется, он будет уговаривать, но девушка, которая способна пренебречь сэром Уилоби, вряд ли поддастся на уговоры. Люди менее достойные скорее могут рассчитывать у нее на успех. При всех своих недостатках, сэр Уилоби обладал известным величием, величием того типа, которое исключает апелляцию к жалости. Просьба в его устах прозвучала бы, как снисхождение, ибо гордость сэра Уилоби носила характер монументальный, несгибаемый — таков, во всяком случае, был образ, который Летиция сохранила, как реликвию, как обломок разбитого кумира. Подобными мыслями заполняла Летиция промежутки между строк и наконец, заметив страницу, отложила книгу и выглянула в окно. По загону, заложив руки за спину и склонив голову на грудь, прохаживался доктор Мидлтон. Его задумчивая походка и взор, против обыкновения устремленный под ноги, говорили о том, что заседающие в его душе присяжные сейчас настроены отнюдь не на сентиментальный лад и что приговор, вынесенный ими напитку, которым угощала вдова, формулирован в выражениях самых недвусмысленных. Летиция поспешно вышла из своей комнаты в надежде разыскать Вернона.

Он был внизу, в прихожей. В ту минуту, когда Летиция к нему приблизилась, дверь в лабораторию открылась и вновь захлопнулась.

— Сейчас решается ее судьба, — сказала Летиция.

Побледневшее лицо Вернона отнюдь не свидетельствовало о философическом спокойствии.

— Мне, вероятно, было бы лучше последовать примеру Кросджея, — сказал он, — и пуститься в бега, чтобы не попадаться на глаза профессору.

Они говорили вполголоса, украдкой поглядывая на дверь.

— Конечно, я хочу, чтобы все кончилось так, как хочет она, — сказала Летиция. — Но боюсь, что мальчику не поздоровится.

— В таком случае я возьму его к себе, — сказал Вернон, — это будет, пожалуй, лучше. Думаю, что справлюсь.

Дверь в лабораторию вновь открылась и захлопнулась. На этот раз она выпустила мисс Мидлтон. Лицо ее горело. Увидев своих друзей, она попыталась скрыть бурю, бушевавшую в каждой черточке ее лица, и явила им мертвенную улыбку, — на большее она была неспособна.

Перед тем как сделать шаг от двери, она вздохнула всей грудью.

Вернон вышел в сад.

Клара устремилась к Летиции.

— Вы обманулись! — сказала она.

Из ее горла вырвалось гневное жесткое всхлипывание, и она не могла продолжать.

Летиция принялась упрашивать ее подняться к ней в комнату.

— Мне нужно на воздух, я должна быть одна, — сказала Клара, схватила шляпу и, сбежав по ступеням каменного крыльца, повернула направо, чтобы не проходить под окнами лаборатории.