Глава тридцать седьмая

демонстрирующая некоторые ловкие приемы фехтовального искусства, а также необходимость в нем

Эта ужасная женщина, леди Буш, в свое время напророчила, — правда, задним числом, — бегство Констанции Дарэм. Она же, после того как Уилоби отправился в кругосветное путешествие, весьма скептически отозвалась о его якобы глубокой привязанности к Летиции Дейл. Незадачливая соперница миссис Маунтстюарт, претендовавшая на руководство общественным мнением округи, в своей непроходимой вульгарности объявила, будто самая форма его носа говорит о нависшем над ним роке. А теперь, со свойственной ей бестактностью, вынесла ему безапелляционный приговор. Как ни скудны были сведения, коими она располагала, она самым гадким образом толковала все чисто внешние приметы, попадавшиеся ей на глаза. А ее комплименты! Единственное, что она вменила ему в достоинство, это что он великодушный кузен. Велика заслуга — предоставить Вернону Уитфорду кров и пищу! Да и что еще могла она сказать человеку, которого почитала неудачником? Безмозглая, дурно воспитанная женщина, она тем не менее была богата, мастерица на сплетни — они так и разлетались от нее веером, как искры от наковальни! — и, в довершение всего, полностью подчинила своему влиянию леди Калмер. Обе эти дамы, едва покинув гостеприимный стол, отправились разносить зловещие слухи по всему графству. Он уже чувствовал, как из их уст на его свежую рану повеяло морозным дыханием света. Они совсем — ни та, ни другая — не походили на миссис Маунтстюарт, на эту умнейшую женщину, которую так легко обвести вокруг пальца! С тупым упорством, раз напав на след, они уже не позволяли себе сбиться с него, и единственный способ с ними разделаться было опередить их, схватить ожидаемое ими событие за рога и вывернуть его наизнанку, поразив их новым, совершенно непредвиденным оборотом дела.

— Как видите, сударыни, вы заблуждались.

— Да, сэр Уилоби, мы заблуждались и пришли с повинной. Но нам и в голову не приходило такое!

Сэр Уилоби представил себе подобный диалог со своими мучительницами, когда тем наконец откроется истинное положение вещей. Сэр Уилоби был мастер заглядывать вперед.

Все это хорошо, но чтобы перехитрить этих дурочек, надо прежде всего разделаться с фактами, принять самые решительные меры — увы, не в воображении, а в жизни! Тупорылая толпа судит по реальным делам. Воздушные замки, игра в «как будто» не производит на нее впечатления. Искусством фехтовальщика, даже самым виртуозным, ее не возьмешь.

На какой-то миг Уилоби трезвым взором философа окинул это всемогущее торжище тупости, вынуждающее нас, — если мы намерены вступить в единоборство с толпой и перехитрить ее низменные инстинкты, — совершать поступки, несвойственные и даже противные нашей натуре. В такие минуты, когда острота переживаемого им страдания проливала яркий свет на человеческое общество, он, возможно, и был бы способен подняться до мудрого постижения его. Но в том-то и беда, что источником этого света была та самая нестерпимая боль, пронизывающая все существо Уилоби и заставляющая его поступать наперекор рассудку. Ненависть и гадливость, которые он испытывал от зрелища, представавшего перед ним в эти минуты озарения, ослепляли его разум и только взвинчивали нервы. Каждый делает свой выбор — и сэр Уилоби предпочел извлечь из этой картины лестное представление о своем отличии от остальной части человечества.

Да, но если он не таков, как все, — то откуда эта растерянность и тревога? Отчего он чувствует себя несчастным? Все это противоречило доктрине победителя, в которой он был взращен и соответственно которой привык считать — покуда фортуна ему улыбалась, — что успех венчает достойного и что величие принадлежит тому, кто его заслуживает. Подтверждение этой доктрины мы находим в самой природе — ведь зажечь огонь можно лишь с помощью огня! Воспитание, полученное им с детства, безмятежное начало жизни — все это научило его смотреть на земные радости, как на принадлежащие ему по праву. И вот из-за какой-то девчонки он сделался мишенью злоязычия и дрожит от мысли, что о нем скажут две зловредные ведьмы. Так почему бы ему не прогнать девчонку?

Он бы вновь обрел свободу, вновь мог бы наслаждаться жизнью и от этого внезапно возвратившегося счастья сделался бы беспечнее и моложе, чем даже в годы юности.

Но смрадные миазмы, подымающиеся от земли, заставляют вздрагивать его чуткие ноздри. Сквозь тлетворный туман он различает мутные, желтые глаза человеческой злобы, и ему некуда податься от этого взгляда: на всей земле нет такого закоулка, где бы его не достигло это болотное дыхание. Ведь сам он дышит тем же воздухом, которым дышит свет, смотрит теми же глазами, какими смотрит на него свет. В наследство от предков нашему страдальцу досталась также и утонченность чувств — это проклятие цивилизованного человека. То ли дело — маленькие эгоисты, обитающие в своем маленьком мирке. Им незачем заботиться об общественном мнении. Эти обитатели пещер и хижин почесываются себе на досуге, зализывают свои расчесы и требуют только одного: чтобы им никто не мешал. Тогда как Уилоби был эгоистом большого масштаба, эгоистом в цвету, он был рожден смотреть на общество сверху вниз, слушать его славословия, упиваться его поклонением. Как же после этого удивляться ужасу, который охватил его при первом дуновении мороза? Положение принца крови налагает обязательства, ибо в конечном счете он не отличается от прочих смертных. Тот, кто наследует поклонение общества, связан обязательствами еще большими, чем наследный принц, ибо его связывает нечто нематериальное, не поддающееся определению, и это эфемерное нечто не соберешь с подданных в виде налога, не оградишь от мятежников казнями. Он обязан блистать, обязан ухаживать за своими подданными. Всегда и везде, как бы он ни страдал, он должен являться перед ними с безмятежным лицом, подрагивая своей аристократической ногой, доставшейся ему в наследство от придворных кавалеров времен Карла Первого.

Жестоко страдая от полученных ран, Уилоби заперся в лаборатории и, скрытый от нескромных взоров, ходил из угла в угол, судорожно размахивая руками. Ему казалось, что он занят обдумыванием своего положения, — и в самом деле, нервные вспышки, которыми он отвечал на стоявший в его ушах гул неприятельской артиллерии, можно было принять за стремительную работу мысли. Странные его телодвижения отнюдь не были признаками агонии — нет, он всего лишь испытывал потребность в гимнастике!

В дальнем окне — словно нарочно, чтобы напомнить ему о свете, — мелькнула миссис Маунтстюарт; ее пышные юбки колыхнулись на повороте аллеи, и из-за них показался Гораций с его неизменно самодовольной ухмылкой. Подумать только, что женщина, столь гордящаяся своею проницательностью не в состоянии проникнуть в сущность того фигляра, разыгрывающего роль неукротимого ирландца! Впрочем, быть может, он ей оттого и мил, что готов вечно кривляться и без умолку молоть всяческий вздор. Да и не ей одной! Этот болтун рожден завлекать женские сердца. Уилоби ощутил свежий прилив восхищения перед женским постоянством. Перед его мысленным взором возникла та, что была олицетворением этого божественного достоинства: она была прекрасна.

Страшная, неописуемая судорога — нечто среднее между зевотой и стоном — свела ему челюсти, и, чтобы не дать этому ужасу повториться, Уилоби поспешно обратился к своим заброшенным пробиркам и колбочкам. Устанавливая их, он провел выгодное сравнение между собою и такими людьми, как Вернон и де Крей, да и прочими обитателями графства — товарищами по охоте и судейскому креслу, которые не понимали и не ценили Науку, это единственное полезное поприще человеческой деятельности.

Впрочем, ему так и не пришлось предаться своему любимому занятию — слишком тряслись руки.

«Нет, так далеко не уедешь», — произнес он, приписывая и эту свою неудачу вражеским козням.

Он знал, что надо во что бы то ни стало овладеть мускулатурой своего лица, подойти к окну и заговорить с миссис Маунтстюарт. То, что она не подошла сама, казалось зловещим симптомом. Да и все ее поведение за столом было довольно недвусмысленным. Это, несомненно, она вдохновила его гостей на словесный турнир, чтобы не дать леди Буш и леди Калмер раскрыть рта. Да, но с какой целью?

Он вспомнил Кларино лицо во время завтрака: вот где разгадка!

Оно выражало непреклонность. Ну что ж, он тоже может быть непреклонным.

— Я не уступлю ее Горацию де Крею, клянусь! — воскликнул он. — Пусть она почувствует на себе всю силу мук, какие мне причинила, и пусть утешается тем, что сама их на себя навлекла.

От клятвы, произнесенной вслух, не отступаются, даже если ни одно постороннее ухо ее не слышало.

Жажда причинить Кларе несказанную боль достигла в нем экстатического накала. Он еще раз потянулся всем телом. И опять это гимнастическое упражнение закончилось судорогой. В эту-то минуту, когда его била лихорадка отчаяния, миссис Маунтстюарт и заглянула в комнату. Он подошел к окну и со смехом произнес:

— Нет, нет, видно, о работе сегодня не приходится и думать — не идет, и все тут!

— Я хочу увезти профессора, — сказала она. — Он что-то опять стал беспокоиться о своей простуде.

Сэр Уилоби вышел к ней в сад.

— Я хотел было поработать часок, — сказал он. — А то целый день прошел в праздности.

— Вы каждый день работаете в своем логове?

— Не меньше часа, когда удается его выкроить.

— Прекрасная отдушина!

От этого замечания его сердце забилось с такой силой, что он подумал, как бы и в самом деле не разболеться.

— Привычка, — сказал он. — Здесь я забываю все и вся.

— Можно надеяться, что мы со временем увидим результаты ваших трудов?

— Этого я не обещаю; я всего лишь стараюсь не отставать от современной научной мысли.

— И служить примером для соседей!

— В вашем любезном представлении, сударыня. Вообще же говоря, быть может, лучше было бы сделаться болтуном и держать записную книжку, полную анекдотов на случай. Но я на это не способен по той простой причине, что не мог бы существовать один на один с собственной пустотой — лишь ради того, чтобы время от времени пускать фейерверки. Я во всем люблю основательность! Вы упрекнете меня в узости. Быть может, вы и правы. Во всяком случае, мало кто сочувствует моим стремлениям.

— Кроме Летиции Дейл, не так ли?

Меланхолически горестная улыбка, которою сэр Уилоби отозвался на звук этого имени, напоминала покоробившийся от зноя древесный листок.

Почему она не заговаривает о своей беседе с Кларой?

— Ну что, удалось им поймать Кросджея?

— По-видимому, погоня продолжается.

Клара, должно быть, порядком оробела и не решается показаться ему на глаза.

— Неужели вы нас покидаете?

— Благоразумие требует, чтобы я поскорее увезла отсюда профессора.

— Он все еще…?

— Он поражен сходством!

— Достаточно шепнуть словцо доктору Мидлтону, и все уладится.

— Как вы великодушны!

Столь явственно прозвучавшее в ее комплименте соболезнование заставило его вздрогнуть. Итак, она знает о его несчастье!

— Скажите лучше: философичен, — ответил он, — и вы будете ближе к истине.

— Между прочим, полковник де Крей обещал погостить у меня после того, как расстанется с вами.

— Когда же это? Завтра?

— Чем раньше он покинет усадьбу Паттерн, тем лучше. Он прелестен и неотразим. Он в пять минут завоевал мое сердце. Я его не виню. Просто у него природный дар обаяния. Мы, женщины, слабые существа, сэр Уилоби!

Все знает!

— Подобное к подобному, сударыня, остроумие тянется к остроумию.

— Уж не думаете ли вы подарить меня своею ревностью, сэр? Очень лестно!

— Нет, это было бы слишком лестно для де Крея.

— Ну что ж, будьте философом, если можете.

— Я стараюсь, и — верно, оттого, что у меня нет особой нужды прибегать к философии, — мне кажется, что мне это удается. Впрочем, всякий человек для самого себя загадка.

Миссис Маунтстюарт потупилась, копнула зонтиком землю и — вскинула на него глаза.

— Итак? — спросил он, в ответ на ее взгляд.

— Итак, где же наша Летиция Дейл?

Он на минуту отвернулся.

Когда он вновь обратил лицо к миссис Маунтстюарт, та пристально на него взглянула и покачала головой.

— Нет, мой дорогой сэр Уилоби, оставьте.

— Что я должен оставить?

— Вы знаете.

— Я не мастер разгадывать ребусы.

— Это ваше «и так далее, и так далее» до бесконечности… Дело зашло слишком далеко. Небольшая разрядка пошла бы на пользу обеим сторонам. Отошлите ее домой.

— Отослать Летицию? Немыслимо. Я не могу с ней расстаться.

Прикусив губу, миссис Маунтстюарт продолжала покачивать головой.

— Но что плохого, сударыня, в том, что она здесь? — продолжал настаивать сэр Уилоби.

— Подумайте сами.

— Она неприступна.

— Дважды!

Это был выстрел из мощного орудия. Взгляд его пытался изобразить тупое недоумение, но трепет его сердца, казалось, можно было увидеть невооруженным глазом. Он скорчил гримаску.

— Она неприступна. Она мой друг. Я ручаюсь за нее честью. О, не тревожьтесь за нее. Я бы скорее согласился умереть. Никто на свете не может с ней сравниться.

— Дважды! — повторила миссис Маунтстюарт.

Эти два слога, которые она произнесла тихо, нараспев, тоном благожелательного духа, явившегося предупредить об опасности, оглушили его и одновременно привели в ярость. Но он не смел и вида показать, что понял.

— Уж не тревожитесь ли вы за меня? — спросил он.

— Сэр Уилоби, вам меня не обмануть!

Он был близок к неистовству.

— Дорогая моя миссис Маунтстюарт, вы, видно, наслушались сказок. Я не деспот, не тиран. Я самый покладистый человек на свете. Давайте соблюдать те условности, каких требует общество, говорю я. Вот и все. Что касается бедняги Вернона, всякий вам скажет, что я к нему отношусь по-братски. Я хотел бы, чтобы он женился — и на этот раз благопристойно. Я обещал помочь с устройством его материальных дел. Говорю вам это лишь затем, чтобы вы поняли, что я все обдумал также и с практической стороны. Он, правда, один раз обжегся, но если взяться за него, как следует, если бы вы, например, согласились помочь, его, вероятно, можно было бы убедить сделать еще одну попытку. Как во всякой лотерее, здесь имеется известный риск. Данная лотерея, впрочем, пользуется покровительством государства.

— Но предположим, сэр Уилоби, что я и попытаюсь взять мистера Уитфорда в оборот! Какой в этом смысл, если, как вы утверждаете, Летиция Дейл не согласна?

— Она не согласна, это верно.

— В таком случае мы ведем бесполезный разговор — разве что вы сами возьметесь растопить ее сердце.

Он позволил затаившейся в углах губ улыбке обозначиться чуть явственнее.

— С вашей стороны довольно жестоко поручать мне такую задачу.

— Ах, вы считаете, что это опасно?

Почти нескрываемая насмешка в голосе миссис Маунтстюарт задела его за живое.

— Видите ли, — ответил он, — я слишком уважаю такую черту характера, как постоянство, и не мне бы ратовать против нее. И, если уж на то пошло, ваши опасения, конечно, не лишены оснований. Предпринимая эту попытку, я спасал свою честь; вот и все, что я могу сказать.

Закинув свою аристократическую голову с тонким, орлиным носом, миссис Маунтстюарт посмотрела на него долгим, испытующим взглядом.

— Нет, мой друг, — подытожила она полученное впечатление, — право же, вы прирожденный мистификатор.

— Забудьте о Летиции Дейл.

— Но ведь мы, кажется, собираемся женить Вернона? На ком же тогда? Что-то я ничего не пойму.

— Как я уже говорил, сударыня, я человек покладистый. Показаться тираном я могу лишь сумасбродке, которая, едва продев голову в ярмо, — причем, заметьте, добровольно! — пытается его скинуть. Но тут я тверд: я самым категорическим образом против скандальных разрывов, против открытого нарушения торжественного обета, против беспардонного манкирования общественным мнением. Даже если считать, что повод дан мною самим, я не допущу нарушения приличий. Надеюсь, это ясно. Впрочем, быть может, еще удастся, не поднимая шума, уладить дело так, чтобы все стороны были довольны. Не забывайте, однако, что инициатива здесь принадлежит не мне. Моя роль — пассивная, вынужденно пассивная. Я всего лишь обязуюсь не чинить препятствий.

Сэр Уилоби замолк, жестом давая понять всю тщету дальнейших разговоров на эту тему.

Робкая догадка относительно истинной сущности этого человека, догадка, которой она едва решилась поверить, промелькнула в голове его старинной приятельницы.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Вы меня завели в какой-то лабиринт. Но оставим покуда этот разговор. Я, должно быть, много моложе, чем думала, ибо мне многому еще предстоит научиться. Но вот застегнутый на все пуговицы профессор Круклин, а с ним — доктор Мидлтон с развевающимися по ветру полами сюртука. Если нас застанут вдвоем, последует кашель, а затем — подстрочное примечание с ссылкой на некую молодую особу и станционную гостиницу. Распорядитесь же, чтобы подали карету.

— В каком настроении духа застали вы Клару? Смиренном? Или плутовском?

— Я навещу вас завтра утром. Вы чрезвычайно облегчили мою задачу, сэр Уилоби, — если только я правильно поняла вас на этот раз. Но покуда я еще бреду на ощупь и вынуждена воскресить в своей памяти высказанное мною некогда предположение, тут же отвергнутое нашим великим скептиком леди Буш. А что, если и в самом деле…? Нет, нет, надо признаться, что романтика еще не исчезла с лица земли. Как вы относитесь к простофилям?

— Мне ненавистен весь их род!

— За такой ответ я готова простить вам многое.

Миссис Маунтстюарт едва удержалась, чтобы не прибавить вслух: «Даже если к этой категории вы причисляете и меня».

Сэр Уилоби позвонил и распорядился, чтобы подали карету миссис Маунтстюарт.

Она все знает! Это ясно: Клара его предала. «Чем раньше он покинет Паттерн-холл, тем лучше», — сказала миссис Маунтстюарт о де Крее. И еще: «Небольшая разрядка пошла бы на пользу обеим сторонам». Да, кое-что ей известно, а об остальном она догадывается. И, однако, подлинной сущности человека, который упражнялся с ней в фехтовальном искусстве, она все же не знала. Проникнуть в его душу ей не было дано. Он стал размышлять о разнице между людьми острого ума и тупицами. Последние-то и представляют наибольшую опасность. Им подавай факты. Это они и вынудили его вступить в новую область смутных намеков, которыми он прилежно обволакивал миссис Маунтстюарт. Правда, самая расплывчатость этих намеков давала возможность при случае пойти на попятный, но он чувствовал, что и сам в них запутался, — он не мог отделаться от ощущения свершившегося факта, ощущения, надо сказать, чем-то даже и приятного.

И не просто приятного, но даже очень приятного. Конец его терзаниям. Спокойное плавание по спокойным водам с женщиной твердых правил, отнюдь не «плутовкой». Прелесть твердого характера облекала Летицию красотою, недостижимой для Клары. Женщина, чья твердость прошла сквозь все испытания, — ведь это настоящая жемчужина! У такой женщины лицо всегда обращено к мужу, как подсолнух к солнцу, ее любовь озаряет его своим светом. Она дышит им одним, живет ради него одного. Весь мир, благодаря ей, повергнут к его стопам. Она — предводительница стройного хора, поющего ему дифирамбы. Она укрепляет в нем его веру в свое назначение. Что может быть прекраснее этого?

И если для того, чтобы обрести такую драгоценность и насладиться покоем, которым она одаряет душу, нужно пройти через муки мученические, то разве право прижать ее к груди, назвать своей навеки не стоит всех этих мук?

Погруженный в мечты, он рассеянно простился с миссис Маунтстюарт и побрел вслед за ее каретой, предпочитая встрече с самой Летицией сладостную работу воображения, получившего новый толчок.

А что, если в самом деле?..

С его стороны это было бы очень благородно. Репутация его только бы выиграла.

Дом его сделался бы крепостью, куда не достигает злоречье, и он, как небожитель, наслаждался бы безмятежным покоем.

Та, что читала в его душе, знала все ее изгибы и преклонялась перед ним, светила бы ему, как звезда, как неизменная звезда его небосклона.

Это был бы союз с собственным зеркалом, с собственным эхом; с зеркалом, в котором он всегда встречал бы свое сияющее отражение; с эхом, которое всегда отвечало бы ему ликующим хоралом.

Союз с интеллектом, с утонченным пониманием. В его доме забил бы фонтан неиссякаемого остроумия, и его любимый старый Паттерн-холл сделался бы ярким светочем для всего графства.

Он повторял это про себя, как заклинание, как молитву, в которую лишь изредка вторгались диссонансы проклятий по адресу леди Буш. Приставленные к сэру Уилоби бесенята не преминули отметить эти гневные нотки.

Наступила очередь живописи. Он принялся расцвечивать образ Летиции теми прелестными нежными красками, к которым прибегали миниатюристы минувшего столетия. Духовным ее образом он мог упиваться наедине с собой, обществу же надлежит преклониться перед наружной красотой Летиции, и, не жалея эмали и золота, Уилоби погрузился в работу; он прибавил ей росту, придал ее движениям величавую плавность, наделил ее непревзойденным очарованием — а все из-за проклятой ведьмы, вынудившей его обратиться к подобным упражнениям!

Занятие это привело к тому, что Летиция сделалась в его глазах и в самом деле прекрасной — не только духовно, но и физически. Темные ресницы, оттеняющие бледность ланит, помогли свершиться этому необходимому преображению: идеальный слепок, снятый с Летиции его деятельной фантазией, заслонил ее прежний образ.

Свита бесенят предалась необузданному веселью. Вечно-то мы удивляемся людям, вечно всплескиваем руками! Но все эти чудеса объяснились бы, и не было бы этого всплескивания руками, если бы обезьянье братство постоянно сопровождало таинственное существо, именуемое человеком, и во всеуслышание докладывало о каждом его шаге. Это племя прослеживает каждый изгиб человеческой души, оно видит человеческое сердце насквозь.

В сердце, и только в сердце, заключены все чудеса. Ни один представитель упомянутого племени не избрал бы объектом своих наблюдений человека, лишенного сердца. Ибо кружение сердца и составляет основу комедии.

«Любовь к себе — вот ключ к человеческому сердцу», — читаем в Книге.

С этим ключом и надо подходить к изучению вышепоименованного органа. Не мешает также сравнить его с горным ручейком: здесь та же неистребимая энергия маленькой струйки, стремящейся увеличиться в объеме и причудливо извивающейся в упорном поиске своего русла. Это самая трудолюбивая, самая целеустремленная сила на нашей планете.

Наиболее полезные наблюдения можно делать, сосредоточив внимание на извилинах потока. Беда в том, что как раз эти-то наблюдательные посты почти никто не занимает. Едва взглянув, люди, вместо того чтобы терпеливо изучить проявления этой силы, обращают друг к другу удивленные возгласы и всплескивают руками.

Потому-то нам и представляется невероятным, чтобы человек, влюбленный в одну женщину и находящийся в полном — или почти полном — рассудке, был в состоянии, как бы усилием воли, едва прикрывая свое намерение благовидным предлогом, заставить себя влюбиться в другую. Между тем дело объясняется очень просто: ненасытным голодом могучего и вместе с тем гибкого органа, именуемого сердцем. Узенький горный ручей у нас на глазах превращается в мощный поток; вот он обтекает с двух сторон красивый валун, и если камень не дает себя увлечь, устремляется дальше, дальше — искать себя, искать запруду, которая бы наконец его остановила и успокоила. Такой спокойной запрудой, ожидавшей нашего героя, представлялась ему Летиция.

Летиция Дейл была молодая, но уже увядшая женщина. Он это знал; но, привыкнув смотреть на себя ее воздетыми вверх глазами, он принимал ее со всем доброжелательством божества, признательного за поклонение, и с помощью божественной силы, коею она его наделяла, возвращал ей все краски молодости и утраченную свежесть. Сердце его требовало, чтобы она была такой. Сердце управляет пружинами нашего воображения, а воображение, получив заказ от сердца, действует, как искусный художник.

Настолько искусный, что соблазнительный шедевр, который оно нарисовало, давал возможность сэру Уилоби думать о Летиции даже в присутствии Клары.

Клара появилась в воротах парка вместе с Верноном: блистательная, но пустая девушка; существо, источающее животное здоровье, привлекательное, но капризное, нетерпеливое, коварное и злое; женщина, которой дано втаптывать мужчин в грязь.

Она приближалась.