Эдельвейс

Банкет, презентация! Боже мой! Неужели нельзя сказать по-русски, что кто-то просто представляет свои картинки, книжонки. Кого здесь только не увидишь. Экзальтированные женщины скрывают под шокирующими нарядами глупость и гордость. Томно кривляющиеся, красиво держащие бокалы с шампанским дамы своими дорогими вечерними платьями только подчёркивают всю ту же глупость да спесь, неизвестно на чём основанную. Можно подумать, если я куплю себе золотую футболку, то сразу же поумнею или как-то изменюсь. Солидные мужчины, играющие в мудрость и зрелость, и несолидные мужчины, играющие в мальчиков-шалунишек с седыми волосиками и толстыми животиками. Поэты и поэтишки, художники и малевальщики-штукатуры с одинаково задумчивым видом и глазами, устремлёнными сквозь толпу вдаль. Нет, нет, не к новым образам, открытым в этой таинственной дали только им, властителям мира грёз, а к подносам с вином, этому основному проводнику в волшебный мир иллюзий. Испитые лица властителей дум совсем не напоминают начинающих поэтов – бледных существ почти потустороннего мира. Но что-то общее всё равно есть. Лишь одежда определяет статус каждого в этой особой художественной иерархии. Кто-то в костюме приличном, кто-то в приличном, но взятом на прокат, так как совсем не сидит он на владельце, а неуклюже висит. А некоторые - совсем в робе. Бывает у художников и такое, что и одеть-то больше нечего, кроме рабочей одежды. Сойдёт и старый свитер, только шарфом обмотайся, вот уже и оригинальность. По большому счёту, раздень всех- и отличия уже нет никакого. А если снять одежду со всех, совсем раздеть? Как тогда отличить, кто есть кто? Выходит, одежда делает человека, а не наоборот. Снимается оболочка, которая как бы подчёркивает характер человека, и он исчезает. Останутся только обвислые животы, кривые ноги и прочие недостатки, которые не скроешь, прикрываясь руками. Приглядитесь! Все одинаковые! Как в морге, не отличить, кто есть кто. Вернее, кто кем был.

Не подумайте, я не мизантроп. Просто люблю понаблюдать за людьми со стороны, подумать. Нет, я никого не осуждаю, пытаюсь, если хотите, созерцать. А что? Думаете, принимать мир таким, каковым он является, могут только умудрённые жизненным опытом старики? Уверяю вас, что это под силу и юным максималистам вроде меня. Конечно, мешают необузданные чувства, конечно, не хватает знаний, но это и есть жизнь. Постоянно находясь в этой суете жизни, во времени, попробуйте всё же взглянуть на неё со стороны. По-моему, это и есть созерцание. А некоторые сравнивают это состояние со смертью. Но раз уж я пришёл на это сборище художников, значит, уместнее выразить мысль в стихах.

Пугающее странностью движенье

Течёт по кругу, в вечность уносясь.

Нелепое, пустое повторенье

Мы называем временем, боясь,

Что жизнь земная глупо оборвётся,

И из потока вырвется душа.

Но и без нас всё так же остаётся.

Отсчитываются годы, не спеша.

Без нас творит история эпохи,

Без нас цикличность продолжает ход.

Всё – суета, секунд несчастных крохи,

Лишь для живущих важен их полёт.

И время улыбается притворно,

То близко, то безумно далеко.

Обманутых познанием покорно

Несёт куда-то плавно и легко.

Мгновенье- и оно совсем застыло,

Но вдруг сорвётся, потерявши вес,

То как смола потянется уныло,

Иль в бездну устремляется, как бес.

Сам человек в сознании рисует

Его границы, скорость, частоту.

Но настоящее совсем не существует,

Лишь будущее мчится в пустоту

В мечтах и грёзах, плотно опираясь

На прошлое, что в памяти живёт.

В нём жизни миг извечно оставаясь,

Извечно нас к свершениям зовёт.

Пугающее странностью движенье…

А остановка – это просто смерть.

Нелепое, пустое повторенье,

Но мудрецу не страшно умереть.

Сокрыться в настоящем жизни вечной,

Движенье в неподвижности найдя.

И раствориться в сфере бесконечной,

Где небо новое и новая земля.

Может, кто-то скажет, что слишком заумно. Я так не считаю и продолжаю наблюдать и размышлять. Что всё же людей отличает? Может быть, поведение, привычки? Но это может быть не настоящим, приобретённым, чтобы обманывать, вводить в заблуждение. Манеры, как и одежда, убери - и нет человека. Может быть, речь? Способность выражать мысли, чувства. Но мысли, выраженные в стихах, картинах, несомненно, надуманные. Это же не простая беседа, вот и привирают художники, стараясь показаться загадочными и умными. Хотя и в обычном разговоре возможна фальшь. Вон стоят, улыбаются друг другу, а в глазах горит ненависть, зависть. Значит, это глаза! Вернее, что в глазах светится. Человек горит изнутри огоньком жизни. Огонёк слабый и глаза потухшие, тёмные, безжизненные. Хотя иногда глаза могут блестеть, но не от внутреннего света, а просто отражая сияние мира. Но это всего лишь жадный взгляд, а не внутреннее горение. Пламя страстей заставляет глаза светиться по-особенному. А когда огонь там в душе, в сердце ровный, глаза человека светятся чисто. Значит, людей можно отличить по внутреннему горению, по состоянию души, стало быть. Душа определяет поведение человека, душа определяет, во что человек одевается, какие мысли и чувства несёт окружающим. Я не собираюсь рассуждать об отношении разума к душе. Не собираюсь доказывать, что человек думает сердцем, а не головой. Просто хочу разглядеть душу через внешнюю оболочку, хотя преодолеть всю эту маскировку непросто. Честно говоря, я и пробрался на этот банкет только из-за этого. Художники и поэты - особые люди. Их души – их произведения. Хотя бы вот! Послушаю, что там вещают в большом зале.

Какой-то литератор заканчивал чтение, то ли рассказ новый представлял, то ли целую книгу:

-Ведь есть же где-то эта таинственная видеозапись всех минут, часов, дней и годов нашей жизни, которая, как говорят, видится иногда умирающему в самые трепетные сверх – секунды раскрытия врат вечности. Здесь тайна. Да! И всё же тайны нет.

Так выразительно, артистично жестикулируя, то понижая, то повышая голос, заканчивал своё выступление какой-то умный дядька. Послышались жидкие аплодисменты. Как же не любят друг друга на этаких тусовках. От зависти, что ли? А чему спрашивается завидовать? Во! Началось, началось обсуждение прочитанного. Опять фальшивые улыбки, объятия, поздравления. С каким удовольствием толстый, лоснящийся господин размышляет о высоком искусстве.

-Наблюдения автора не лишены, конечно, гиперболизации и, отчасти, так же наивности. Но, но этот предвзятый пессимизм, обилие подробностей, знаете ли. Хм. Я бы даже сказал - это объективирующее произведение, хотя предметы изображения и не лишены субъективизма.

-Совершенно верно, - подхватил помятый очкарик, смешно картавя, то и дело поправляя очки на огромном носу, - прослеживаются эвдемонистические, даже гедонистические стремления главного героя. Но зачем же заигрывать, кокетничать с грубостью?

-А собирательный образ, как вам нравится? Каково!

-Сыровато, знаете ли, сыровато.

-Тем не менее, произведение зрелое, не правда ли?

-Да, да, да, я по этому поводу даже стихотворение хочу прочесть, - влез третий очкарик.

Такой молодой, может меня чуть-чуть постарше, а уже в очках. Читает наверно много, червь книжный. Ничего себе, не дождавшись разрешения, выскочил на середину и заунывным голосом стал читать стихотворение. Наверно, не часто приходится выступать на публике, решил таким образом наверстать, чудак. Ох, любят же эти поэты внимание к себе.

Что тут началось! Умный дядька писатель схватился за сердце, вернее ударил себя ладонью в грудь и повалился в кресло. Все забегали, засуетились. Кто-то обмахивал писателя полотенцем, кто-то наливал водку в стакан, кто-то грозно смотрел на очкарика поэта, едва сдерживая улыбку радости. Поэтишку даже попытались вытолкать вон, но безуспешно. Наконец-то стало повеселей. Поклонники и поклонницы попоили умного писателя водочкой, и он повеселел, задышал, что-то залопотал. Наверно, он считает себя непонятым гением или, по крайней мере, обижается, что никто не захотел понять внутренний мир художника. Главная мысль его книжонки проста и понятна, но зачем же скрывать её за нагромождением каких-то витиеватых оборотов, иностранными словами и прочими «украшениями». Уберите, выкиньте всё это, что же останется? Да ничего! Банальная мысль, всем известная, всем изрядно надоевшая и по большому счёту никому не нужная. Там даже сюжета нет, одна недалёкая, заезженная на разный лад всеми кому не лень мыслишка. А толпе всё равно! Она поглощает всё! Я перестаю понимать происходящее. О музыке говорят люди, восхваляющие какофонию и дисгармонию. О поэзии лепечут языком крестьян, думая, что она - лишь красивое рифмоплётство. Наслаждаются каким-то тайным смыслом. Примерно так же я наслаждался бы китайской поэзией, читая Ли Бо или Ду Фу в оригинале, по иероглифам, не зная при этом китайского языка. Красота и тайна, оказывается, заключается в каком-то, пускай и чёрном, но обычном квадрате или в уродливых, сладострастных насекомых. Странные, странные люди. Большинство из них живёт чужой жизнью, чужими переживаниями, поступками, словами. Только и слышно «а помните у Набокова?» А помните у Бертрана? Пруст, Ахматова, Цветаева и прочее - прочее. А где же ваша жизнь? Такое ощущение, что эти люди живут в какой-то стране грёз, между прочим, чужих. Какое мне дело, как там у какого-то Бродского или Мандельштама, какое мне дело, что не знать их- это плохой тон, невежество. Глупости! Я не хочу в эту кем-то или чем-то извне навязанную страну. Дайте мне глоток свежего воздуха, я задыхаюсь от зловонного запаха мертвечины и формалина. Помогите!

-Господа, господа! Аккуратно, аккуратненько подымите мальчика, он у нас все фужеры перебьёт. Надо же, так быстро напился. Он хоть живой? Несите же, несите! Ах, молодость, молодость!

Рослый детина поднял незадачливого опустошителя рюмок, взвалил на плечи, понёс через вестибюль к выходу. На пути оказалась задумчивая, вся в себе и из себя женщина – поэтесса. Увидев юнца, висящего на плече охранника, как сосиска, вниз головой, она, как и полагается поэтессам, только охнула.

-Ох! – артистично сложив ладошки перед лицом, и произнеся нараспев, словно читая стишки. - Мальчик – то как напился!

На эти слова «мальчик» встрепенулся, как воронёнок, закрутил взъерошенной головой. Но сил хватило лишь на удар кулаком по узкому лбу поэтессы и фразу:

-Актуальные проблемы символизма, актуальные проблемы символизма…

Заплетающийся язык ещё что-то долго шептал о глобальном.