Речь прокурора Ю.А. Костанова

Товарищи судьи! На скамье подсудимых не лучший, по-видимому, из жителей этого славного города. За свою жизнь успевший уже познать позор и горечь уголовного наказания, но так и не научившийся никакому ремеслу, не свивший своего гнезда. Как говорится, не построивший дом, не посадивший дерева и не воспитавший сына. Нехорошо, конечно, но все же одного этого мало, чтоб человека наказывать в уголовном порядке. Пилипенко обвиняется в совершении тягчайшего из преступлений – убийстве из корысти. По мысли следователя, Пилипенко, которому Пиголкина завещала свой домик, не смог дождаться ее смерти и, охваченный страстью к обогащению, ускорил события, нанеся Пиголкиной роковой удар молотком по голове.
Ни один из допрошенных здесь его знакомых не назвал среди душевных качеств Пилипенко нежность по отношению к детям и престарелым или, допустим, доброту к животным. Скажем прямо – человек таким образом характеризующийся вполне может оказаться убийцей. Как, впрочем, может оказаться убийцей любой другой. Ведь корыстные убийцы – это совсем не обязательно судимые за мелкое хищение пьянствующие грузчики продмагов. Скорее, наоборот, для пьяницы не очень характерно такое убийство – из желания ускорить получение не слишком завидного наследства, которое довольно скоро и так могло бы ему достаться.
Потому для нас не столь важно, что за человек перед нами – герой труда или лентяй, романтичный однолюб или развратник, пьяница или трезвенник, праведник или грешник. Для нас важно, прежде всего, убивал ли он Пиголкину или нет? Так обратимся к доказательствам.
Доказательств, вроде бы, не так уж и мало:
это – протоколы осмотра места происшествия и изъятия вероятного орудия убийства – молотка;
это – заключение судебно-медицинской экспертизы трупа Пиголкиной;
это – показания племянницы убитой Рудовой и соседки убитой Кибальниковой;
это – показания квартирантов убитой – Крутина, Левченко и Гайнова;
это, наконец, показания сокамерника подсудимого – Будаева.
Рассмотрим, однако, эти доказательств попристальнее.
Протокол осмотра места происшествия зафиксировал обстановку в доме Пиголкиной на момент появления там работников милиции, местонахождение и позу трупа. Но никаких данных, изобличающих Пилипенко, протокол не содержит. Те следы Пилипенко, которые и могли бы быть обнаружены в доме, легко были бы объяснимы: Пилипенко там жил, Пилипенко вместе с Ларкиной был в доме, когда Пиголкина уже была мертва, подходил к кровати и касался трупа. Но нет – не зафиксировано в протоколе никаких следов его там пребывания. Нет в протоколе упоминаний и об обнаружении при осмотре орудия убийства – да еще и со следами рук Пилипенко.
Из другого протокола, протокола изъятия молотка из ящика рабочего стола следователя прокуратуры, известно, что предполагаемое орудие убийства – молоток – все же был из дома Пиголкиной изъят, отвезен в прокуратуру и хранился в ящике стола следователя без надлежащего оформления. Были ли на молотке следы рук и чьи – Пилипенко или кого-то другого, теперь неизвестно и уже узнать невозможно. По крайней мере, никто из допрошенных по делу лиц не заявлял, что видел этот молоток в руках у Пилипенко во время убийства или непосредственно после него; следов его рук там никто не обнаружил и, следовательно, факт изъятия этого молотка из оного ящика Пилипенко ни в чем не изобличает.
В заключении судебно-медицинской экспертизы трупа Пиголкиной есть ответ на вопрос: как и отчего наступила смерть, но нет ответа на вопрос, кем она была убита?
Объясняя, как могла погибнуть Пиголкина, Пилипенко говорил в суде, что она не отпускала его из дому, когда он 30 декабря уходил праздновать Новогодье к Ларкиной; он вынужден был сильно оттолкнуть Пиголкину, старушка упала на кучу угля и, возможно, ударилась головой о кусок угля. Может, так оно и было, но экспертиза не нашла на голове трупа следов этого сильного удара – ни гематом, ни кровоподтеков не было. Смерть же наступила от того, что кто-то нанес ей удар по голове «тупым твердым предметом с ограниченной поверхностью размером 4х4 сантиметра, возможно ударной частью представленного на исследование молотка». Это был тот самый «молоток из ящика», о котором уже мною сказано достаточно. Итак, и заключение судебно-медицинской экспертизы не изобличает Пилипенко.
Показания Рудовой и Кибальниковой не в пример красноречивее. И та и другая убеждены, что Пиголкину убил Пилипенко. Почему? «А больше некому».
Кибальникова объясняет свою позицию просто: у Пиголкиной когда-то жило несколько котов. А потом этот зоосад исчез куда-то. Куда исчезли коты, убил ли их кто-нибудь или сами убежали от голодной жизни, Кибальникова не знает. Она не видела, чтобы Пилипенко их куда-нибудь нес, закапывал их бренные тела или, тем более убивал. Не подтвердили особой ненависти Пилипенко к животным и жившие в том же доме Крутин и компания. Правда, коты, если и были, то исчезли еще до того, как Крутин, Левченко и Гайнов поселились в этом доме. Может быть Кибальникова и права. Думается, что коты эти досаждали квартирантам. Но вывод о том, что Пилипенко расправился с котами, ни на чем, кроме соседских предположений не основан. Тем более не могут служить показания Кибальниковой доказательством того, что Пилипенко убил Пиголкину.
Столь же «доказательны» и показания Рудовой. Эта племянница Пиголкиной, судя по ее показаниям, считает себя наследницей убитой; она кровно обижена завещанием, по которому дом доставался Пилипенко. Ее вывод о виновности Пилипенко основан на личных наблюдениях: она считает, что Пилипенко держал старушку впроголодь, из чего, по ее мнению, следует, что Пилипенко с нетерпеньем ждал смерти Пиголкиной. На мой вопрос: как часто она бывала в гостях у тети? Рудова ответила честно и без затей: на праздники. Работник горисполкома вряд ли под праздниками имеет в виду праздники религиозные. И верно: Рудова уточнила, что навещала тетю на Новый Год, Восьмое марта, Седьмое ноября и в день рождения. Маловато, чтобы составить себе четкое представление о меню Пиголкиной. Тем более что, зная, по ее словам, о бедственном положении своей голодающей тети, Рудова ничего не сделала, чтоб ей помочь избавиться от якобы морившего ее голодом «кормильца» или хотя бы элементарно подкормить ее, подбросить продуктов. Ее показания, на мой взгляд, не Пилипенко изобличают в убийстве, а ее самою – в остром желании добиться аннулирования завещания и завладеть домом Пиголкиной.
Ларкина подробно и довольно красочно описала нам, как Пилипенко пролежал у нее с температурой все праздники, и как потом она вместе с Пилипенко обнаружила Пиголкину мертвой, и затем как они вдвоем пытались вызвать сперва «скорую», а потом милицию. Ни слова об убийстве. Очень большой фантазией надо обладать, чтоб считать ее показания доказательством вины Пилипенко! И даже фраза Пилипенко, которую вспомнила Ларкина: «Бросить бы ее в Тузловку!» ничего не доказывает.
Во-первых, вряд ли убийца станет так сам себя изобличать; во-вторых, Пилипенко не говорил Ларкиной, что в Тузловку следует бросить живую Пиголкину, чтоб ее утопить. Он говорил о трупе, а не о живом человеке и фраза эта также его не изобличает.
Ничего не добавляют к общей картине и показания Крутина, Левченко и Гайнова. Они подтвердили слова самого Пилипенко о том, что отношения его с убитой не выходили за рамки того, что принято называть «нормальными»: никаких ссор они не упомнили, жалобы старухи на питание были, но не на скудость его, а на однообразие, что, согласитесь, довольно далеко от обвинений в попытках уморить голодом. Да и каких разносолов следовало ждать от Пилипенко? Кода они уехали на праздники, Пилипенко еще оставался дома вместе с Пиголкиной. Получается, что Пилипенко – последний, кого видели рядом с живой еще Пиголкиной. Он мог убить ее. Но от «мог убить» до «убил» – дистанция огромного размера.
Остаются еще показания Будаева, с которым Пилипенко содержался в одной камере в Новочеркасской тюрьме. По словам Будаева, Пилипенко сам рассказал ему, как убил старушку утюгом, а потом уложил труп на кровать. Почему-то Будаев особенно настаивал на утюге, как орудии убийства. Это странно, так как об этом утюге умалчивают все, даже в протоколе осмотра он не упоминается, судебно-медицинская экспертиза орудием убийства назвала, как известно, другой предмет и в судебном заседании эксперт убедительно объяснил, почему он исключает возможность нанесения смертельного удара утюгом (как, впрочем, и куском угля при падении). Показания Будаева не совпадают не только с объяснениями Пилипенко, но и со всеми другими материалами дела, и потому не могут быть положены в основу обвинения. Я уже не говорю о странностях появления Будаева в числе свидетелей. Как ранее судимый и ожидавший этапа Будаев оказался в одной камере с подследственным Пилипенко? Почему еще не признанного виновным Пилипенко привезли сюда в автозаке под конвоем чуть не взвода автоматчиков, а уже осужденный за разбой и склонный к побегу Будаев привезен в зал суда одиноким лейтенантом спецчасти тюрьмы на «Волге»? Осужденный в тюрьме – с поясом, шнурками на ботинках и часами на руке – это тоже что-то новое. Согласитесь, что все это не способствует выводу о достоверности показаний Будаева.
Сам Пилипенко почти признал себя виновным. Я говорю «почти» потому, что заявив о своей виновности в убийстве, он нарисовал картину, явно не совпадающую с тем, что было на самом деле. Высота падения и вес Пиголкиной были недостаточны для столь сильного удара – не ушиб с последующим кровоизлиянием (что более характерно для ударов при падении) – вдавленная рана, грубо говоря, квадратное отверстие в голове размерами и конфигурацией совпадающее с размерами и конфигурацией того самого «молотка из ящика». Смертельный удар был столь силен и целенаправлен, что не мог быть нанесен случайно либо по неосторожности. Так наверняка бьют только умышленно. Наконец, судебные медики достаточно тщательно осмотрели труп перед вскрытием и утверждают, что никаких следов угля ни в ране, ни на тканях вокруг нее не обнаружено.
Таким образом, собранные следствием в течение почти полутора лет доказательства, как каждое из них в отдельности, так и взятые в их совокупности не дают оснований для обвинения Пилипенко в убийстве Пиголкиной. Он мог ее убить, но столь же достоверно будет заявление о том, что мог ее убить и любой другой житель этого города. Чтобы осудить за убийство, мало сказать «мог убить», надо, основываясь на железной цепи улик, утверждать: «убил». Но нет у нас железной цепи улик, да и, по большому счету, улик нет вообще. Все возможности собирания новых доказательств напрочь утрачены – и безжалостное время, и неопытность следователей, хранивших орудие убийства в ящике стола, тому причина. Единственное, что я могу и обязан сделать – отказаться от обвинения. Правосудие торжествует, когда карает виновного, но еще большее торжество правосудия означает оправдание невиновного. Я прошу вас Пилипенко по предъявленному обвинению оправдать и из-под стражи его освободить в зале суда.

ПРИЛОЖЕНИЕ V. БИОГРАФИИ СУДЕБНЫХ ОРАТОРОВ

УРУСОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ

(1843—1900)

Александр Иванович Урусов учился в Первой московской гимназии. В 1861 г. поступил в Московский университет, из которого был исключен за участие в беспорядках, затем принят снова, окончил курс по юридическому факультету и поступил на службу кандидатом по судебному ведомству. Уже в 1867 г. Урусов А.И. речью по делу крестьянки Волоховой стал известен как талантливый защитник. В этой речи он, по выражению А. Ф. Кони, уничтожил "силою чувства и тонкостью разбора улик тяжелое и серьезное обвинение". В 1868 г. перешел в помощники присяжного поверенного, а в 1871 г. получил звание присяжного поверенного.

В 1872 году адвокатская деятельность Урусова А.И. по не зависящим от него обстоятельствам была прервана надолго. Он должен был поселиться в Вендене (Лифляндская губ.) и только через три года мог поступить на службу в канцелярию генерал-губернатора, затем в судебное ведомство в качестве товарища прокурора сначала в Варшаве, потом в Петербурге, с большим успехом выступал обвинителем (дела Гирштова, Гулак-Артемовской, Юханцева и др.).

В 1881 г. Урусов А.И. снова вернулся в адвокатуру и был присяжным поверенным в Санкт -Петербурге, а с 1889 г.— в Москве.

В качестве адвоката Александр Иванович всегда являлся на помощь, где была опасность справедливости. Он всегда повиновался своей совести, которая была самой большой ценностью для человека, по его мнению.

Урусов А.И. был и прекрасным оратором: умело использовал возможности голоса, также на помощь привлекал жестикуляцию. Он убеждал силой своего увлечения, блеском нападения и полемики, удачным раскрытием слабых мест противника. Из дела он брал самые яркие и важные моменты, на которых и строил потом свою защиту. С большим искусством Урусов А.И. владел также и иронией, умел оспорить нужное доказательство и отстоять свое, собрать для поддержания своего взгляда самый разнообразный материал, подкрепить аргументацию силой увлечения.

Кони Анатолий Федорович (1844—1927) Кони А.Ф. родился 28 января 1844 г. в Санкт-Петербурге. До 12 лет воспитывался дома, потом в немецком училище св. Анны, откуда перешел во Вторую гимназию; из 6 класса гимназии в мае 1861 года держал экзамен для поступления в Санкт-Петербургский университет на математическое отделение, а по закрытии в 1862 году Санкт-Петербургского университета перешел на 2 курс юридического факультета Московского университета, где и окончил курс в 1865 году со степенью кандидата. После этого началась взрослая жизнь – поступление на государственную службу и все дальше и дальше по карьерной лестнице. Уже в 1871 году переведен на должность прокурора в Санкт-Петербургский окружной суд, в 1881 становится председателем гражданского департамента Судебной палаты, а в 1885 году - обер-прокурором кассационного департамента Сената, приобретает звание доктора уголовного права, которое получил в Харьковском университете в 1890 году. Многим Кони А.Ф. известен как судебный оратор. Залы судебных заседаний, в которых он участвовал, ломились от публики: всем было интересно (а может и поучительно) его литературные и научные речи. Кони А.Ф. обладал неплохими предпосылками для захвата внимания публики: обширность знаний из разных областей, эрудированность, прекрасная память, чем он мастерски пользовался в своих выступлениях. Психологический интерес вызывали речи Кони А.Ф. по причине всестороннего изучения индивидуальных обстоятельств каждого отдельного дела. Характер человека служил для него предметом наблюдений не со стороны внешних, только образовавшихся в нем наслоений, но также со стороны тех особых психологических элементов, из которых слагается "Я" человека. Установив последние, он выяснял затем, какое влияние могли оказать они на зарождение осуществившейся в преступлении воли, причем тщательно отмечал меру участия благоприятных или неблагоприятных условий жизни данного лица. В житейской обстановке деятеля находил он "лучший материал для верного суждения о деле", т. к. "краски, которые накладывает сама жизнь, всегда верны и не стираются никогда". Кони А.Ф. так оценивал свой жизненный путь: «Вся моя жизнь прошла на службе правовым и нравственным интересам русского народа, и никакие личные или корыстные соображения не заставили меня отступить от принятого направления».